Тайна рода Загорских

Глава 7

Картинка сменилась, и Даша увидела, как дворовые мужики, которыми руководил Никифор, стали готовить место предстоящей показательной порки. Хотя особых приготовлений-то и не было — просто на заднем дворе они установили столб и немного расчистили пространство вокруг, чтобы могло набиться побольше народа.

— Силантий! — позвал Никифор одного из мужиков. — Собирай дворовых к полудню…

— Слушаюсь, Никифор Степанович, — поклонился тот.

— А ты, Пётр, возьми с собой Фрола, и отправляйтесь в деревню, — продолжал раздавать указания Никифор. — Сгоняйте всех — и молодых, и стариков, и детей малых… Так приказала Дарья Сергеевна!

— Слушаюсь, — поклонился Пётр и тут же отправился за Флором, который оказался дюжим бородатым детиной богатырского телосложения — из тех, о ком говорят «косая сажень в плечах».

Чуть раньше, когда окончательно рассвело, в соответствии с приказом барыни на конюшню приволокли несчастную Лукерью. Та и не сопротивлялась, а лишь тихонько причитала:

— Как же мой сыночек родненький… Не помилует его барыня… Видно, не увижу я больше свою кровиночку…

— Что же ты, глупая баба, барыню прогневала? — не выдержал один из мужиков. — Сидела бы дома, а то притащилась…

— Так ведь сыночек же… — беспомощно бормотала женщина. — Что теперь с ним станется…

— Знамо дело что… — усмехнулся другой мужик. — Ты об себе подумай. Приказано за ослушание пороть тебя нещадно…

— Раз приказано, так пори… — бесцветным голосом проговорила Лукерья. — Всё равно мне без Ярославушки не жить…

Мужики пожали плечами и принялись за дело. Они привыкли исполнять барскую волю беспрекословно и на совесть. Лукерья от ударов, которые сыпались на неё с двух сторон, сначала вскрикивала, потом начала глухо стонать, а после и вовсе затихла.

— Насмерть забивать вроде не велено… — озадаченно почесал в затылке один из мужиков, обращаясь к другому, когда они сделали небольшую паузу.

Он потрогал неподвижное тело Лукерьи — та, похоже, была жива, но потеряла сознание.

— Будет с неё, — махнул рукой его подельник, — как бы не кончилась… Баба всё-таки…

— А куда её? — спросил первый.

— Да скоро деревенские придут, они и оттащат… Сегодня больше никого пороть не велено. Только того парня, что сейчас в подвале сидит… — деловито проговорил другой.

— Так это же Ярослав! — воскликнул первый. — Но он парень смирный, мухи не обидит… За что его?

— Кто знает… — пожал плечами подельник. — Говорят, барыня приказала… Велено пороть, пока дух не испустит…

— Жалко парня… — не удержался от комментария первый. — Покладистый, работящий… Мне крышу править помогал…

— Тебе-то что? — усмехнулся другой. — Барыне виднее…

На том и порешили. Они ушли, а Лукерья со спиной, представлявшей сплошное кровавое месиво, так и осталась лежать без сознания.

… Даша, в ужасе взиравшая на это действо, которое здесь, похоже, было мероприятием обыденным, хотела бы убежать да не могла — она будто спала и видела дурной сон. Но главный кошмар ожидал её впереди…

К полудню на задний двор согнали мужиков, баб, девиц, детей и стариков, которые ещё могли доковылять до барской усадьбы. Вид они имели испуганный, ибо знали, что, если всех пригнали, значит, готовится показательная порка. Барыня была скора на расправу, и за малейшую провинность полагались розги, а то и ещё что похуже. За более серьёзное ослушание наказывали прилюдно. Сегодня, говорят, бить приказано до смерти и не кого-нибудь, а Ярослава! Этот парень слыл смирным да добрым, так за что же его? Но, видно, барыне крепко не угодил, ослушался, вот и поплатится жизнью… Она-то, их крестьянская жизнь, ничего не стоила, особенно для Дарьи Сергеевны, которая нрав имела крутой. Правда, в народе ходили слухи, что была она большой охотницей до всяких забав, после которых умирали парни и девушки, но даже если и так — что поделаешь против барской воли? На то они и холопы, чтобы молчать да терпеть…

Вывели Ярослава. Тот был босой и без рубахи, со связанными руками. Его подтолкнули к столбу. Он поднял голову, словно прощаясь с солнцем, которое стояло в зените. Красивый, статный, с волосами, как смоль, и быстрым взглядом горячих карих глаз. Все им невольно залюбовались — уж больно был он ладным да пригожим.

— Смотрите! — тусклым голосом провозгласил Никифор то, что ему велели. — Парень барскую волю не исполнял, от работы отлынивал, всё книжки читал… Негоже холопу книжки читать, надо барыне служить… Вот Дарья Сергеевна и прогневались! С каждым так будет, кто ослушается!

У Никифора душа переворачивалась при мысли о предстоящей казни — так жаль ему было Ярослава. Но, что делать, своя голова дороже. Видит Бог, пытался он, Никифор, уговорить барыню помиловать парня, но ничего не вышло. Знать, судьба такая.

Ярослав бросил долгий взгляд на барскую усадьбу, мысленно прощаясь со своей любовью. Не знал, видит ли его Дашенька, соизволит ли быть с ним в последнюю минуту. Она ведь сразу ему сказала — подарю тебе ночь, а наутро умрёшь. Ещё согласия спросила. И он сам пошёл на это. Так что всё по договору. Ну, была слабая надежда, что Дашенька его полюбит и помилует. Но кто он такой, чтобы об этом мечтать? Хотя она ведь его любила — пусть часок-другой, но любила! Нутром это чувствовал, всей своей душой. И был счастлив, несмотря ни на что. А теперь надо покориться судьбе. Только матушку жаль, она-то ни в чём не виновата…

Не ведал Ярослав, что Дарья Сергеевна в тот момент прильнула к окну в дальней комнате усадьбы, откуда хорошо просматривался задний двор, и из-за задёрнутой портьеры взирала на него. Впервые в жизни при казни крепостного в ней шевельнулась жалость, и она этому очень удивилась. «Это же вещь, моя собственность, бессловесная тварь, а я переживаю… — невольно подумалось ей. — Но всё-таки как хорошо любил меня Ярослав-Ярославушка! Никто так не любил. А теперь он умрёт. Может, отменить казнь? Только одно моё слово — и он останется в живых и будет любить меня снова и снова…»

Дарья Сергеевна отпрянула от окна и в смятении прошлась по комнате. «Нет, нельзя, плохо это, неправильно… Всех крестьян согнали, чтобы другим неповадно было перечить барской воле, а тут казнь отменят… Ну и что? Может, наоборот, скажут — какая добрая барыня, ещё и благодарить начнут… Лукерья уж точно станет мне руки целовать… Нет, нельзя — и точка! Негоже решения свои отменять — бояться перестанут, а там и до смуты недалеко…»

Так подумала барыня и, спешно покинув дальнюю комнату, отправилась к себе — предстояло ещё переговорить с управляющим, а потом отдать кое-какие распоряжения, ведь к вечеру она ожидала гостей.

— Ну, болезный, пора… — глухим голосом проговорил Никифор.

До последней минуты он надеялся на какое-то чудо — вдруг барыня передумает, или случится ещё что-нибудь, и останется в живых ни в чём не повинная душа. «Старею, выходит, раз жалею… — вдруг подумалось ему. — А, может, просто к парнишке душой прикипел…»

— Начинай! — махнул рукой Никифор и отошёл, стараясь смотреть в сторону.

Ярослава привязали к столбу, и рослый крепкий мужик, которому не впервой было чинить подобную расправу, занёс над ним плеть. Она просвистела в воздухе и с отвратительным чавкающим звуком опустилась на спину парня. Тот не издал ни звука, лишь инстинктивно дёрнулся. Далее удары посыпались один за другим — жестокие и страшные, ведь было приказано действовать в полную силу, до последнего вздоха наказуемого. Они рвали тело в клочья. Первого мужика сменил другой, и экзекуция продолжилась. Ярослав сначала терпел стиснув зубы, потом начал глухо стонать, а через некоторое время затих.

— Всё, что ли? — деловито спросил один палач другого.

— Да вроде ещё дышит… — проговорил тот, приблизившись к парню.

И вновь посыпались удары. Крестьяне молча взирали на происходящее — мужики исподлобья, женщины с затаённым ужасом в глазах, старики беззвучно вытирая слёзы, и лишь время от времени раздавался плач детишек, но на них шикали испуганные матери, так как роптать и выражать свои эмоции по поводу происходящего было строго запрещено. А то, не ровён час, сам окажешься виноватым.

Свист плетей прекратился лишь тогда, когда Ярослав окончательно и навечно затих. Палачи вытерли пот со лба, ведь солнце находилось в зените, а им на жаре пришлось изрядно потрудиться.

— Расходитесь… — хриплым голосом велел собравшимся Никифор, когда понял, что дело сделано.

Всё это время он стоял поодаль и старательно отводил взгляд от места казни. Была бы его воля, он бы совсем ушёл, но не мог, так как обязан был присутствовать.

Лукерья на конюшне пришла в сознание, но чувствовала себя настолько слабой, что не могла и пальцем пошевелить. Израненная спина причиняла дикую боль.

— Ярославушку порют… — прошептала она. — Сердцем чую…

И снова потеряла сознание.

…У Даши от увиденного в горле застыл немой крик. Она бы и закричала, если бы только могла. Но, увы, ей оставалось лишь быть немым свидетелем этих ужасов, которые в те времена, похоже, таковыми не считались. «Бедный, бедный парень… — мысленно приговаривала она. — За что? Почему? А несчастная Лукерья, что с ней будет? Как же я ненавижу эту суку Дарью Сергеевну, хоть она и моя родственница! Задушила бы собственными руками!» Ну, восклицать Даша могла сколько угодно, а «фильм ужасов» шёл своим чередом…

Деревенским было велено оттащить домой полуживую Лукерью — авось, оклемается. А мёртвого Ярослава отвязали от столба и сбросили на руки тем же деревенским — хоронить.

— Пусть мать попрощается… — пряча глаза, проговорил Никифор.

Мужики молча приняли обе ноши, и процессия двинулась по пыльной дороге в сторону деревни.

Уже в избе Лукерью аккуратно опустили на кровать лицом вниз, и соседская баба по имени Прасковья осталась за ней ходить. А тело Ярослава положили на стол — его надо было обмыть и подготовить к погребению. Этим занялись две другие бабы.

— Ты поплачь, Лукерьюшка… — жалостливо посоветовала Прасковья, смазывая лечебным снадобьем спину несчастной матери, которая пришла в себя. — Легче будет…

— Легче мне уже не будет… — глухо проговорила та. — Сыночек мой единственный, кровиночка моя… Почто с ним так?

— Видно, барыню прогневал… — обречённо предположила Прасковья.

— Змеюка она подколодная! — вдруг зло и отчётливо произнесла Лукерья. — Потешилась с сыночком моим и убила…

Бабы замерли. Никогда они не слышали от доброй и улыбчивой соседки подобных слов. Несмотря на боль, глаза той загорелись отчаянной решимостью.

— Что ты, что ты, Лукерья… — испуганно зашептала Прасковья. — Да неужто можно говорить такое? Ещё кто прознает… Бабоньки, она, наверное, от горя рассудком помутилась…