Тайна в его глазах

15

Фраза Баеса превратила меня в соляной столп. С чего это вдруг такие мрачные прогнозы? Я постарался с самым спокойным видом дождаться, когда уйдет полицейский, и потом спросил, почти вопя:

— Как это «уже испарился»? Почему? — Его фаталистичность настолько застала меня врасплох, что я сумел только ухватиться за его последние слова, вернув их ему в качестве вопроса, хотя у меня даже и близко не получилось выразить то возмущение, которое распирало меня. От мечты предстать перед Баесом зоркой ищейкой не осталось и следа.

Он, видимо потому, что все же меня уважал, постарался проявить терпение.

— Смотрите, Чапарро… — Он сделал паузу, закурил, отодвинул чашку в сторону, словно его слова могли натолкнуться на нее, как на препятствие. — Если это тот тип, которого мы ищем (и судя по тому, что вы мне рассказали, это он и есть), будет совсем не легко поймать его, даже и не думайте. Он может быть какой угодно сукин сын, но совсем не тот, который делает что-то сгоряча, без башки. Осторожно, есть и такие, кто так и делает. Есть придурки, которых ловишь, потому что они успевают натворить столько глупостей, что им остается только повесить себе на грудь плакат: «Это сделал я, сажайте меня». Но этот парень…

Полицейский замолчал на минуту, словно еще раз представил себе интеллектуальные возможности подозреваемого и в конце концов нашел их достойными уважения. Он выдохнул сигаретный дым через нос. Этот черный табак жутко вонял. Мне защипало ноздри, однако обостренная гордость запретила мне чихнуть и проморгаться, как бы мне ни хотелось это сделать.

— Девка, в которую он до бесконечности влюблен, уезжает в Буэнос-Айрес. Он не думает ехать за ней. Слабо. Или не слабо, но нужно время, чтобы оторваться от дома. — Баес сооружал свою гипотезу, пока говорил со мной. По мере продвижения некоторые моменты он оставлял без внимания, тогда как на других останавливался, чтобы дополнить их конкретными причинами и следствиями. — Кроме того, он, может, уже поговорил с ней еще там, в Тукумане. А она — ничего. Ему от этого, наверно, стало ужасно стыдно, желал, чтобы земля его поглотила. Предполагаю, что поэтому и остался, и ее не остановил, нечем было, и за ней не поехал. Зачем ему теперь было пробовать?

Баес взвесил собственные аргументы. Наконец снова продолжил:

— Да. Точно, он вызвал ее на разговор и отскочил от нее как резиновый мячик. Поэтому он сдался, залег на дно. Но вдруг узнал, что она выходит замуж. Он к этому не готов, но и ответить ему опять нечем. Что для него значит ответить? Как это сделать? Он ждет. Но напрасно. Забыть ее не получается. Наоборот. Накапливается злоба, накапливается гнев. Начинает чувствовать себя обманутым. Как это «его Лилиана» собирается замуж за столичного, с которым только что познакомилась? А как же он? Он что, нарисованный, ничего не значит? Проводит дни, раздумывая об этом, как вы мне об этом и рассказали. Или как его мать рассказала тому типу, которого вы к ней послали. Целый день валяется в кровати и пялится в потолок. И в конце концов принимает решение. В конце концов или начинает с этого? Проходят месяцы в раздумьях о том, разделаться с ней или нет, или же он с самого начала решает убить ее, но медлит, собирается с силами, чтобы довести дело до конца? Я без понятия, и не знаю, пойму ли. Но дело в том, что когда он для себя все решает, то садится в «Северную звезду» по направлению к Буэнос-Айресу.

Баес снял телефонную трубку и несколько раз прочистил горло. Зашел секретарь, и он попросил еще кофе.

— А знаете что? Я готов поспорить, что этот парень, если это, конечно, он, не торопится, обустраивается. Ищет какое-нибудь общежитие, жилье. Находит работу. И только потом начинает заниматься девчонкой. Пару дней проводит на углу около ее дома, чтобы изучить расписание молодоженов. Хотя бы то, что видит снаружи, потому что то, что происходит внутри, он и так чувствует, и его каждый раз пробирает до кишок, когда он думает о том, что, может, стоит разделаться с обоими. Вы представляете, что может чувствовать один тип, когда видит, как другой выходит счастливый каждое утро прямиком из постели женщины, по которой тот с ума сходит? Вот так он и идет туда однажды утром, когда все и произошло. Видит, как выходит Моралес, ждет пять минут и направляется в коридор дома. Дверь, выходящая на улицу, почти все время открыта, потому что рабочие из третьей квартиры вывозят тележкой строительный мусор. Ах нет. Я ерунду говорю. В этот день рабочие не работали. Так что он звонит, и она отвечает через домофон. Как же она не пойдет и не откроет ему, сюрприз же? Разве это не друг детства из родного района? Не было ли у них общего прошлого? Может, поворачивая ключ в замке, она, со слегка виноватым лицом, вспоминает, как ей пришлось отвергнуть его, когда он ей признался, несколько лет назад. Конечно же это странно, что он вот так вот свалился как снег на голову, без предупреждения, его же и на свадьбе не было, но не оставит же она его из-за этого стоять под дверями. Да, она еще в ночной рубашке, только халат сверху накинут. Но она молоденькая. Женщина постарше посчитала бы невозможным открыть дверь в таком виде. Но она не такая формальная. Незачем. В любом случае, ему же неважно. В итоге она открывает, говорит: «Какой сюрприз, Исидоро», приглашает его войти, приветственный поцелуй в щеку. Поэтому соседка не слышала стука в дверь квартиры, которая рядом. Потому что Лилиана сама открыла ему входную дверь и проводила внутрь. Бедняжка.

Баес затушил сигарету и, видимо, сомневался, закуривать ли сразу же следующую. Но передумал.

— Он уже шел с намерением изнасиловать ее или так, сымпровизировал? И опять — не знаю. Хотя склоняюсь к тому, что он пережевывал эту идею уже давно. Он ни в чем не валяет дурака и с ума не сходит. Решил, что ему задолжали и это расплата. Не более и не менее того. Да к тому же еще и трахнуть ее против ее воли, прямо там, на полу спальни, как расплата за старый должок. И придушить ее своими руками — это месть за все то отчаяние, которое он пережил из-за того, что она его не замечала, что бросила его в печали одного, в этом их районе, что друзья и враги трепались у него за спиной. Здесь предположу еще раз, мне так кажется, что этот Исидоро не выносит, когда над ним смеются. Это всегда заставляет его выходить из себя. А потом? А потом ничего. Сколько времени у него ушло на все про все? Минут пять… десять. Он не оставил нигде своих отпечатков. Только несколько царапин на паркете, вокруг тела женщины, с которой он постарался разделаться до того, как выдохся. Но и над этими царапинами он потрудился, вытер наволочкой, которую нашел на полке, так чтобы ничего не осталось (он-то не знает, что жеребцы из федеральной полиции, перед тем как начать расследование, топают везде, где только можно, вытаптывая последние следы улик, которые не замечают с самого начала). И дверную ручку он не вытирает, потому что помнит, что не трогал ее. Знаете, почему я все это говорю? Чтобы вы обратили внимание, что за тип этот парень. На дверной ручке мы нашли отпечатки супругов Моралес, и изнутри, и снаружи. Это значит, что он был настолько спокоен или циничен (называйте как хотите), пока ходил с наволочкой в руках по квартире, выбирая, что протереть, а что нет: пол вокруг того места, где на нее набросился, — да; а вот дверную ручку — нет, помнил, что ее не трогал. И знаете, что он делает потом?

Баес остановился, будто действительно меня спрашивал, но не в этом было дело. И не в том, чтобы покрасоваться. Ничего подобного. Баес не тратил свой ум на подобные глупости.

— Знаете, что мне было тяжелее всего представить смолоду, когда я только влез в эту милонгу в Отдел Убийств? Не сами преступления. Не сам грубый акт, раздавливающий жизнь. К этому я быстро привык. А вот действие после преступления… Я не имею в виду всю остальную жизнь преступника. Нет. Но, скажем, последующие два или три часа. Я представлял себе, что убийцы должны дрожать, быть в отчаянии от содеянного, от того, что память не может оторваться от того момента, когда они вырвали из жизни другого человека. — Баес засопел, на его лице появилось некое подобие улыбки, словно воспоминание о чем-то смешном. — Приблизительно как этот паренек у Достоевского. Понимаете, о котором я? Из «Преступления и наказания». Которого потом грызет совесть: «Убил старушку. Как мне теперь жить?» — Баес посмотрел на меня так, словно вдруг что-то вспомнил. — Извините, Чапарро, я чересчур залез в дидактику. Я уверен, что вы все это и сами читали. Просто это привычка находиться в окружении тупиц, понимаете? Представьте себе, например, этого олигофрена Сикору, рассуждающего о литературе. Нет. Не напрягайтесь. Бесполезно. Но я не об этом. Я хочу сказать, что чувство вины и угрызения совести не такое уж обычное дело. Отнюдь. Хотя не думайте, и такие бывают, которые от вины стреляются. Но перевешивают те, которые покупают пиццу и идут в кино. Ну вот. Мне кажется, что этот тип из второй группы. Так как это утро вторника, то он идет на работу как ни в чем не бывало. Идет до остановки и садится в автобус. Может, покупает Хронику, когда выходит. А почему бы нет?

Вот теперь Баес закурил снова. Чуть выше я говорил о колебаниях в моем настроении и о том, что на беседу к полицейскому я пришел в эйфории. За двадцать минут от этой эйфории не осталось и следа. Я не просто чувствовал себя побежденным, такое со мной случалось часто. Я чувствовал себя виноватым. Вместо того чтобы, как только у меня появились предположения, позвонить Баесу, который бы, несомненно, тут же нашел подонка и сделал бы все наилучшим образом, я пошел на поводу у своих желаний: решил проявить глупую инициативу, припахал бедного вдовца или его несчастного тестя и заставил их копаться голыми руками в муравейнике.

Несмотря на все это, я все же попытался успокоиться. Может, Баес преувеличивает? А если Гомес не столь уж блестящ, как он предполагает? И если за эти месяцы он потерял бдительность? В конце концов, какие доказательства были у гипотез Баеса? Ни больше ни меньше, лишь то, что я ему рассказал.

И еще: а если этот Гомес был ни при чем? С детской досадой я желал, чтобы все эти гипотезы оказались лишь миражом. Я встал. Баес последовал моему примеру, мы протянули друг другу руки.

— Полагаю, что завтра получим какие-нибудь новости.

— Хорошо. — Я ответил, видимо, с излишней сухостью.

— Я вам позвоню.

Я вышел почти ослепленный, во всяком случае, явно ощущал неудобство. В Суд вернулся пешком. И хотя я был разбит, меня охватывало волнение: не оказаться полным идиотом и все же поймать этого сукина сына, будь то Гомес или какой-либо другой беглец.

Без чего-то семь в Секретариате раздался телефонный звонок. Это был Баес.

— Тут у меня вернулся с задания Легизамон.

— Я вас слушаю. — Моя детская обида была смешной, но все же я никак не мог от нее отделаться. К тому же я еще не был готов к звонку. Думал, что они протянут до завтра.

— Значит так. Начнем с плохой новости. Исидоро Гомес три дня назад исчез из общежития, на Флорес, в котором проживал с конца марта. Исчез, это я так сказал, на самом деле оплатил все до последнего дня и уехал, не оповестив о своем последующем месте пребывания. На работе то же самое. Мы нашли эту стройку: пятнадцатиэтажное здание, по Ривадавии, в самом центре Кабачито. Прораб рассказал Легизамону, что парень был отменный. Ну, молчаливый, иногда даже неприятный, но обязательный, аккуратный и не пьющий. Сокровище. Но несколько дней назад пришел с утра и сказал, что возвращается в Тукуман, потому что мать сильно заболела. Прораб выплатил ему все за эти полмесяца и сказал, что если по возвращении он захочет вернуться на работу, то может обращаться, потому что им остались очень довольны.

Баес замолчал. И хотя у меня было огромное желание разбить вдребезги пишущую машинку, и пенал рядом с ней, и телефон, а также порвать дело, над которым я работал, я закусил губы и подождал.

— И наконец, хорошая новость заключается в том, что теперь у нас есть основания полагать, что это он. И свалил он, потому что узнал, что за ним идут. Легизамон принес мне ценные сведения: у прораба сохранились карточки с отметками о времени выхода на работу всего персонала со стройки. Знаете, сколько раз он опоздал за восемь месяцев работы там? Два. Один раз на десять минут. И другой — на два с половиной часа. Знаете когда? В день убийства.

— Я вас понял. — Наконец я смог хоть что-то ответить. Мой тон уже не был таким отрывистым. Я всегда умел сделать хорошую мину при плохой игре. — Я благодарю вас за информацию, Баес. Сейчас я займусь приведением дела в порядок согласно поступившей информации и предупрежу, какие бумаги мне от вас понадобятся.

— Хорошо, Чапарро. Хорошего дня.

— Хорошего дня. И спасибо, — добавил я, как бы стараясь загладить вину.

Я уже собирался вешать трубку, как вдруг снова услышал его голос:

— Ах да, один вопрос. — В голосе Баеса чувствовалось сомнение. — Как вам пришло в голову, что это может быть он? Я знаю, что идея возникла из-за фотографий, но почему вы остановились именно на нем? Я хочу сказать, что это очень хорошая догадка, я вам это честно говорю. Кто знает, может, так мы и выудим виновного.

Он и вправду был хорошим типом. Это на самом деле была похвала или он хотел облегчить мою вину и избавить меня от чувства неловкости? Я как следует подумал над тем, что ему ответить.

— Не знаю, Баес. Думаю, что мое внимание привлекло то, как он на нее смотрел, так смотрят на женщину, которую обожают на расстоянии. Не знаю… — повторил я. — Думаю, что, когда нельзя высказаться вслух, взгляды тяжелеют от слов.

Баес ответил не сразу.

— Понимаю. У меня бы не получилось выразиться лучше. У вас хорошо получается пользоваться словами, Чапарро. Знаете, вам нужно стать писателем.

— Не шутите надо мной, Баес.

— А я и не шучу. Серьезно. Ну ладно, я вам позвоню на днях, когда получу ваш запрос.

Я повесил трубку, и звук нажимаемого рычага гулом отозвался в тишине здания Суда. Посмотрел на часы. Было уже очень поздно. Я опять взял трубку и набрал номер банка, в котором работал Моралес. Попросил охранника: пожалуйста, как только Моралес появится с утра, пусть срочно зайдет в Суд, чтобы подписать заявление. Мне пообещали все передать.

Опять гул от рычага. Я подошел к полкам, на которых на самой верхотуре несколько месяцев назад было спрятано дело Моралеса. Я встал на цыпочки, потянулся, потащил папку на себя, она рухнула мне в руки, обдав меня пылью. Я вернулся к столу. Я не стал пролистывать с начала. Сразу взял последнюю страницу. Она была датирована июнем: приказ о приложении к делу полного отчета об аутопсии, в частности об исследовании внутренних органов. Я посмотрел на квадратик на циферблате моих наручных часов, чтобы проверить дату. Вставил в пишущую машинку лист с формуляром Национального Суда и вбил ложную дату за август месяц.

Я не обманул Баеса, отвечая на его вопрос, но и не сказал ему всей правды. Мое внимание привлекло то, как смотрел Гомес — это было его молчаливое и жалкое послание женщине, которая не могла или не хотела понять его. А не сказал я Баесу, что остановился на этом взгляде именно потому, что сам точно так же рассматриваю другую женщину. Это был вечер жаркого декабря 1968 года, и сколько раз за этот год я успел отчаянно пожалеть о том, что не был на ней женат.