26 мая 1973 года мы с Сандовалем задержались допоздна на работе, и хотя я ни о чем не подозревал, но история Моралеса и Гомеса тем временем опять начала набирать обороты.
Уже был поздний вечер, когда открылась дверь Секретариата и вошел тюремный охранник.
— Тюремная Служба. Добрый вечер, — поприветствовал он нас, представляясь, словно его серая униформа с красными отличительными знаками не была достаточным удостоверением.
— Добрый вечер, — ответил я. — Который уже час?
— Я приму, — ответил Сандоваль и прошел к приемному столу.
— Я думал, что уже никого не застану. Время-то уже сколько.
— И то правда, — пробурчал Сандоваль, занятый поиском печати, чтобы расписаться в документах пришедшего, который уже указывал ему, где надо заполнить.
— Всего доброго, — попрощался охранник после того, как Сандоваль поставил роспись и печать.
— До свидания, — ответил я.
Сандоваль ничего не ответил, потому что уже был занят чтением пришедшей корреспонденции.
— В чем там дело? — спросил я. Он мне не ответил. Оно что, было такое длинное, то письмо, что он читал? Я настаивал: — Пабло… что там?
С бумагой в руках, он развернулся ко мне и подошел к моему столу. Протянул мне лист с оттиском и печатью Тюремной Службы и с печатью тюрьмы Девото.
— Они только что отпустили этого сукиного сына Исидоро Гомеса, — прошептал он.