Тайна в его глазах

20

Он сидел передо мной, и ко мне опять вернулись сомнения: а не соорудил ли я тут замки на песке? Ну мог ли быть виновным этот парень с приятным выражением лица, который стоял передо мной, слегка расставив ноги, расслабленно, как будто его совсем не беспокоило то, что руки его были скованы наручниками за спиной?

Многие задержанные после двух или трех дней почти без движения и без общения, изнывающие от отвращения к тюремной еде и грязи, все больше и больше накручивают себя и принимают в конце концов облик жертвы, послушной капризной воле своих охранников. А Исидоро Антонио Гомес — нет. Конечно же заточение, длившееся с понедельника, оставило свои следы: успевший уже впитаться в кожу запах немытого тела, тень от щетины, кеды без шнурков. И это не считая гипса на правой руке и позеленевшей гематомы над правой бровью, оставшейся после стычки с агрессивным контролером железной дороги Сармиенто.

Мои сомнения становились все сильнее. Может ли человек оставаться таким спокойным, зная, что его обвиняют в убийстве? Он даже не обращал внимания на причину, по которой его задержали и доставили в Суд для дачи показаний. Ведь еще существовала вероятность, что он верил, будто все это — лишь раздутое донельзя дело о безбилетном проезде и драке с официальным лицом. Я сказал себе «нет»: за милю было видно, что малый смышленый. И должен знать, что он здесь по другой причине. Но как тогда объяснить, что он оказался втянутым в такой скандальный инцидент? Поэтому я заключил: или он невиновен, или же он вероломный сукин сын.

Мои мозги работали со скоростью тысяча оборотов в час: если он был невиновен, почему тогда слинял в конце 1968-го; а если был виновен, почему позволил себя задержать из-за такого глупого инцидента?

На следующий день новость о задержании Гомеса ждала меня в Секретариате. Баес лично подтвердил мне это по телефону. Мы решили помариновать его пару дней, до четверга, в основном для того, чтобы дать мне время подумать: как же, мать его, построить этот допрос? Это мы долго и со всех сторон обмусоливали с Сандовалем. Был ли у меня под рукой кто-то еще, хотя бы с половиной его способностей к дознанию?

За эти три года в Суде мало что изменилось. Мы избавились от этого недоумка секретаря Переса (его повысили до официального защитника), хотя потеря нашего шефа оставила нам горькое послевкусие, подтверждая ту истину, что врожденная глупость, которую он нес, как знамя, видимо, способствовала продвижению со скоростью метеора по служебной лестнице. С доктором Фортуной Лакаче нам так не повезло. Он все еще был нашим судьей и продолжал оставаться придурком. Что еще хуже, шел уже 1972-й, и быть знакомым Онгании уже означало отсутствие эффективной поддержки на пути продвижения в Апелляционную Палату. Да уж, в самый звездный час усатого генерала (Онгании. — Пер.) Фортуна не смог совершить решающий прыжок, а теперь это уже стало практически невозможным. Поэтому он и остался, словно овощ на грядке, на своем обычном месте. Хорошей новостью было то, что его склонность к позерству, особенно перед лицом насилия, пропала без следа. Мы могли спокойно работать, он подписывал там, где ему указывали, и перестал бессмысленно гонять своих просекретарей на все места преступлений по делам об убийствах. Это было удачей, потому что к тому времени Аргентина уже оказалась заваленной трупами.

Из-за всего этого, что Сандоваль в шутку называл «нашим сиротством вследствии отсутствия компетентных лидеров», мы смогли спокойно сесть и перечитать дело, которое застопорилось еще с декабря 1968-го, три с половиной года назад, сразу после выхода приказа о задержании. А он сработал только в прошлый понедельник на станции Флорес.

Сандоваль, в настоящий момент переживающий один из самых долгих периодов трезвости, о которых я только знал, заключил с железной логикой:

— Если он виновен… не знаю, Бенжамин… если он только сам затянет себе петлю на шее в своих показаниях, иначе мы пролетаем.

Это было больно, но это было правдой. Что у нас на самом деле было для того, чтобы проводить его по делу о квалифицированном убийстве? Вдовец обвинял его (подложно, так как эту фальшивку нам пришлось соорудить, чтобы Фортуна не завернул нас с подписанием приказов для полиции) в том, что он посылал его жене письма с угрозами, которых не существует. Некоторые данные о полицейских расследованиях, отправленные Баесом, в которых значилось, что Гомес покинул место своего пребывания и работу за несколько часов до проведения дознавательных действий полиции в этих местах. Карточка со стройки с отметкой о выходе персонала на работу, в которой значится, что в день смерти Лилианы Эммы Колотто де Моралес он сильно опоздал на работу. Все это было чушью. У нас не было совершенно ничего, и даже самый великий идиот среди адвокатов разнесет нас в пух и прах с нашей идеей временного задержания, как только подаст апелляцию в Палату. И все это в случае, если мы добьемся, чтобы Фортуна подписал нам резолюцию. Это так, заметив по ходу.

Наверное, поэтому я даже не потрудился позвонить Моралесу. Зачем его предупреждать? Чтобы он увидел, как мы освободим единственного подозреваемого, который появился у нас в течение этих трех лет? Того самого подозреваемого, которого он продолжал искать (а я в этом уверен) по всем вокзалам посменно, с понедельника по пятницу?

Я приказал привести Гомеса в кабинет секретаря, который был пуст. Нам еще не назвали преемника Переса, и сейчас все бумаги подписывал секретарь из 18-го отдела. Мне не хотелось свидетелей. Почему? Я сам не знал, но не хотел. Так что я приказал, чтобы меня не беспокоили и не прерывали. Я вошел в кабинет вслед за Гомесом и охранником, который вел его за руку. Я попросил охранника снять с него наручники. Гомес сел напротив стола, закинув правую ногу на левую. «Уверен в себе, твердолобый», — подумал я. Его спокойствие было нехорошим знаком.

В этот момент я услышал, как в соседнем кабинете открылась дверь, распевно прозвучало «добрый день», от чего у меня волосы встали дыбом. Не может быть. Не может. Сандоваль чуть приоткрыл дверь, заглянул в кабинет, в котором мы расположились, и повторил свое радостное приветствие в сопровождении широченной улыбки. И хотя он сразу же исчез в общей конторе, я замер на какое-то время, все еще продолжая смотреть на дверь, из-за которой он выглядывал. «Ну, мать твою, выродок», — сказал я про себя. Он был на рогах. Не причесан, не брит, одежда со вчерашнего дня, одна из пол рубашки выбилась из брюк. Хотя зачем-то он заглянул и поздоровался со мной. Я видел его всего лишь мгновение, но мне этого хватило, чтобы все понять — за столько лет работы вместе… Я попробовал вспомнить предыдущий вечер. Разве я не удостоверился, выглянув в окно и увидев, что он направляется домой, а не в бары Бахо? Или все мои мысли были заняты сегодняшним днем и у меня это вылетело из головы? Теперь уже неважно. Мы пропали.

Я заправил бумагу в печатную машинку, которую притащил сюда с моего стола. Не стоило изменять своим самым элементарным привычкам. «Город Буэнос-Айрес, двадцать шестого дня месяца апреля 1972 года…»

Я остановился. Сандоваль стоял в дверном проеме, словно ожидая меня. Я испепелил его взглядом. Он же не собирается в таком состоянии участвовать в допросе… Он был таким козлом, что перечеркнул все семь месяцев воздержания, а теперь ему еще наплевать и на то, что он загадит дело, которое так много для меня значит. Он был в состоянии, в котором не мог связать больше трех слов из двух слогов, так пусть хотя бы забьется куда подальше и даст мне сделать с Гомесом все, что будет в моих силах. Или он понял мой жест, или головокружение посоветовало ему сесть за свой письменный стол, но именно это он и сделал. Я взглянул на Гомеса и на охранника. Они не обращали внимания ни на мое растущее отчаяние, ни на ситуацию в целом. В любом случае, должен признать, что напивался Сандоваль благородно. Ничего такого вроде икоты или нетвердой походки, когда человек ходит зигзагами и все время наталкивается на мебель. Его внешний вид был как у достойного сеньора, который по причинам, далеким от его доброй воли, был вынужден спать на улице в непогоду.

Я решил покончить с хождениями вокруг да около и приступить к допросу Гомеса, при этом зайти с плохой стороны, предполагая, что он виновен. В любом случае, я проиграл. Самым холодным и спокойным тоном, на который я только был способен, я спросил его личные данные и сообщил причины, согласно которым у него берутся показания. Я объяснил ему его права и ввел в курс основных аспектов дела. Пока я говорил, я все фиксировал на пишущей машинке, на той же самой, на которой фиксирую сейчас свои воспоминания. Оформив протокол допроса по всем правилам, я остановился. Сейчас или никогда.

— Во-первых, я должен вас спросить: признаете ли вы себя причастным к действию, которое расследуется в данном деле?

«Быть причастным» — это звучало довольно неопределенно. Если только он хоть в чем-то оступится и даст мне хоть какую-то зацепку… Но мне не стоило питать иллюзий. Его лицо могло выражать целую гамму чувств, а может, и ничего вовсе, но это не было удивление, совершенно точно. Он ответил не сразу, и когда заговорил, то абсолютно спокойно:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

Готово. На этом все. Орел или решка. Больше нечего было делать. Я уже попытался. Я даже поторопил, чтобы мне его передали из участка до того, как явится дежурный официальный защитник, чтобы тот не успел его подготовить. Но, очевидно, либо Гомес вообще не понимал, о чем идет речь, либо понимал, что держит меня за яйца, и совсем не хотел отпускать. Он собирался отрицать все до тех пор, пока я не выдохнусь, так ничего из него и не выудив.

В этот момент вошел Сандоваль, слегка нахмурив лоб, для того чтобы сфокусировать взгляд. Он подошел ко мне и наклонился почти к самому моему уху:

— Дело Солано, Бенжамин… ты видел его? — Он говорил громко, почти кричал, как будто между нами было не десять сантиметров, а двадцать метров.

— Оно лежит на подпись, — сухо ответил я.

— Спасибо, — сказал он и отошел.

Я опять посмотрел на Гомеса. Я еще не закончил. Во всяком случае, мне не хотелось этого делать, но как продолжать? Я попробовал прямую атаку — и ничего не вышло. Стоило ли искать хитрый ход? Или же я связался с типом, который и вправду невиновен?

— Посмотрите сюда, сеньор Гомес. — Я указал на дело, которое лежало у меня на столе. — Как вы думаете, почему вас продержали четыре дня на основе приказа о задержании от 1968 года? Почему вот так?

— Вам виднее… — И потом пауза: — Я ничего не знаю.

В первый раз я почувствовал, что он лжет. Или это было мое желание, мой страх, что дело закроется навсегда?

И опять Сандоваль. Несчастный придурок. Он нашел это чертово дело Солано и с триумфом нес его мне.

— Вот, я его нашел. — Он разложил дело передо мной. — Тебе не кажется, что нужно было бы вызвать для дачи показаний эксперта, который оценивал здание перед сносом? В том смысле, что так мы уложим двух пташек одним выстрелом.

Он что, хотел, чтобы я его отмордовал? Создавалось именно такое впечатление. Он что, не понимал, что я пытался загнать в угол подозреваемого? Хотя, судя по тому, как шло дело, это было все равно что загнать в угол муху в ангаре двадцать на тридцать. Нет. Он этого не понимал, он был на рогах.

— Делай что хочешь, — ограничился я таким ответом.

Он беззаботно улыбнулся и отошел от меня. Когда я развернулся к Гомесу, то по его легкой улыбке мне показалось, что его позабавило состояние моего сослуживца. Я не должен отдавать инициативу, повторял я себе. Но корабль тонул, и я не знал, как удержать его на плаву. Я продолжал, не написав ни одного слова: ни мои глупые вопросы, ни его вполне предвидимые ответы. Я решил пойти ва-банк. Все равно уж, пропадать так пропадать.

Я сказал ему, что, как он мог себе представить, мы не задерживаем людей просто так. Мы прекрасно осведомлены о том, что он был другом и соседом жертвы. Что приехал сюда из Тукумана вскоре после ее свадьбы, вне себя от злости. Что в день убийства он сильно опоздал на работу, и, когда в конце 1968-го полиция попыталась его найти, чтобы задать несколько вопросов, оказалось, что он испарился, не оставив никаких следов.

Все. Это последняя обойма. Одна возможность «за» против всех «против». Пусть испугается, пусть удивится, пусть будет все сразу. И пусть тогда решится на сотрудничество, чтобы облегчить свою участь. Я привык иметь дело с идиотами, которые, не выдержав давления или насмотревшись фильмов, в которых преступникам предлагают облегчение участи за исповедь, заканчивают тем, что готовы хоть «Кумпарситу» тебе спеть, и помогают раскрывать даже давно забытые дела. Но когда Гомес посмотрел на меня, я понял: либо он невиновен, либо хорошо прикидывается, либо все сразу. Он по-прежнему казался спокойным, уверенным, терпеливым. Или же ничто его не удивляло, и он заранее был готов к колким дротикам моих вопросов.

Вдруг я вспомнил о Моралесе. «Бедолага, — только и смог я подумать. — Наверное, вдовцу было бы лучше напороться в Суде на кого-то вроде Романо, а не на такого, как я. У этого бы точно не возникло проблем. Одна неспокойная ночка в отделении с его дружком Сикорой — и, возможно, сейчас Гомес уже признавался бы в убийстве Кеннеди. В любом случае, лицо у него уже было бы подпорчено». Я остановился, чтобы подумать. Настолько ли я был в отчаянии, что дошел до осознания преимущества методов Романо?

И тут что-то прервало мои мысли. Вернее, кто-то. Сандоваль в третий раз прерывал дознание, которое я все еще пытался спасти. Сейчас он был без папки. Словно Панчо у себя дома, он принялся рыться в ящиках стола секретаря. Даже подвинул аккуратно мой локоть, чтобы не ударить меня краем верхнего правого ящика.

— Я уже сказал, что ничего не знаю. — Что это он решил теперь бормотать? — Девушку эту я знал. Мы были друзьями, и мне было очень больно узнать о ее смерти.

Я посмотрел на лист бумаги, заправленный в машинку, и нажал несколько раз пробел, чтобы как следует его отцентрировать. Нажимал кнопки я почти в бешенстве. «Испрашиваю Вашу Честь заслушать обстоятельства, составляющие суть данного дела, по которым дающий показания заявляет, что…»

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, Бенжамин. — Это что, правда? Пьяный придурок Сандоваль прерывал меня при таких обстоятельствах?! — Но это не может быть этот парень.

Вот теперь все. Последняя капля. Может, теперь попросить у охранника одолжить мне оружие и пристрелить его к чертям собачьим?! Как выпивка могла заставить его отупеть до такой степени? Я почти сходил с ума, стараясь запугать нашего подозреваемого спокойным выражением лица, задавить своим авторитетом, а мой помощник, уже весь проспиртованный, и это в одиннадцать утра, вдруг выступил в его защиту.

— Иди в Секретариат. Потом обсудим. — У меня получилось сказать это без оскорблений.

— Стой. Стой. Я тебе серьезно говорю. Серьезно. — Он еще осмеливался повторять те немногие глупости, которые был способен выговорить. — Ты его видел? — Он махнул рукой в сторону Гомеса. Тот в свою очередь, видимо тоже заинтересовавшись, взглянул на него. — Это не мог быть этот парень.

Он поднял дело, которое лежало на столе, присел на край и начал его листать.

— Невозможно, — подтвердил еще раз. — Ты посмотри. Посмотри на это. Ну взгляни.

Он раскрыл дело в самом начале на результатах вскрытия. Он нарочно играл на моих нервах, потому что я терпеть не могу данные вскрытий. Он же прекрасно это знает!

— Эта девушка, Колотто, метр семьдесят, шестьдесят два килограмма, — прочел он и постучал указательным пальцем по интересующему его абзацу. — Видишь? — И, хитро улыбнувшись, добавил: — Она была выше его на две головы.

Лицо Гомеса моментально помрачнело. Или мне так, по крайней мере, показалось, но теперь я начал уделять больше внимания своему пьяному сотруднику, чем подозреваемому, на которого я едва взглянул.

— И кроме того… — Сандоваль сделал паузу, перелистывая дело туда-сюда. Остановился на фотографиях со сцены преступления. — Я не знаю, хорошо ли ты рассмотрел эту женщину. — Он развернул дело ко мне, чтобы я посмотрел, и постарался сосредоточить на мне свой мрачный взгляд. — Она была прекрасна…

Опять развернул дело к себе.

— Красота, подобная этой, — продолжил он, — недоступна кому-либо из смертных. — И, словно говоря самому себе, добавил вдруг погрустневшим голосом: — Надо быть настоящим мужчиной, чтобы иметь такое чудо.

— Ах, ну да! Конечно!

Я повернул голову. Гомес заговорил! Выражение его лица стало жестким, рот скривился в пренебрежительной усмешке. Он не сводил взгляда с Сандоваля.

— Конечно, этот придурок, за которого она вышла замуж, наверное, был настоящий мачо, ну конечно!

Сандоваль посмотрел на него, потом посмотрел на меня и слегка кивнул головой в сторону Гомеса:

— Бесполезно. Парень не понимает. Помнишь? Вчера ты мне сказал, что жертва знала убийцу, потому что входная дверь не была взломана?

«Гениально», — сказал я про себя. Эту информацию я приберегал как последний козырь, чтобы разыграть при наилучшей возможности, а этот баран вот так взял и протрепался.

— И что?

Ну разве можно быть настолько пьяным, чтобы не заметить мою интонацию уже почти состоявшегося убийцы?

— Именно так, именно так. — Самым ужасным было то, что Сандоваль выглядел так живенько, так бодро, что казалось невозможным, чтобы он не замечал, что творит. — И ты думаешь, что у такой женщины было время, было место в голове, чтобы помнить всех тукуманских соседей и открывать им двери вот так запросто во вторник с утра, не видя их уже хрен знает сколько времени и даже не вспоминая о них? Да даже не думай, Бенжамин.

Сандоваль швырнул дело на стол и развел руками, словно подведя черту под успешным доказательством своей теоремы.

— А этот? Он кто? — Свой вопрос Гомес обращал ко мне, и тон был агрессивным. Я ему не ответил, потому что до меня стало доходить, что делает Сандоваль, и я понял, что из нас двоих не в себе был я, а не он.

— Но тогда нам нужно совершенно поменять направление расследования… — обратился я к Сандовалю, и сомнения, наполнявшие мой голос, не были поддельными.

— Вот именно. — Сандоваль, довольный, посмотрел на меня. — Мы должны искать высокого мужчину. Добавим — красавца. Кого-то, скажем, способного оставить след в жизни такой женщины. — И уже сдержанным голосом: — Наверное, надо проверить ее… друзей?

— Кончай нести ерунду. — Гомес покраснел и не отрывал глаз от Сандоваля. Синяк над бровью, казалось, вмиг опух. — Чтоб ты знал, Лилиана отлично помнила, кто я такой!

Я вздрогнул. Сандоваль посмотрел на него с нетерпеливым выражением неприязни, так, словно когда тебе позвонили в дверь, открываешь, а там разносчик листовок, который просит помочь его картелю к Рождеству. Сандоваль стал серьезным:

— Не шути, парень. — И развернулся ко мне: — И вот еще что: по данным вскрытия, этот тип, который на нее накинулся, был здоровяк… этакий жеребец. — Он открыл дело и зачитал, а вернее, сделал вид, что зачитывает: — «По глубине вагинальных повреждений можно судить о том, что атаковавший — мужчина… хм… одаренный природой. Точно так же гематомы на шее говорят о геркулесовой силе рук нападавшего».

— Сейчас я тебе покажу, козел! Как я ее отымел, эту шлюху!

За секунду Гомес вскочил и уже орал в сантиметре от лица Сандоваля. Охранник, быстро среагировав, одним движением усадил его обратно на стул и надел наручники. Сандоваль фыркнул, неизвестно, из-за ругани или из-за зловонного дыхания задержанного. И опять обратился к нему:

— Парень, — на лице Сандоваля было выражение сострадания, смешанного с сожалением по поводу того, что ему так сильно докучают, словно напротив него сидел ребенок, который продолжал себя плохо вести, но ему не хотелось его наказывать, хотя терпение уже подходило к концу, — не выпрашивай карамелек, смотри, ведь сегодня не твой день рождения.

А потом он развернулся, словно продолжая выкладывать свои гипотезы, но теперь уже мне.

— Придурок. Ты и не представляешь, что я с ней делал, с этой грязной потаскухой.

Сандоваль снова посмотрел на него. Теперь его лицо говорило о том, что терпение его находится на грани.

— Ну-ка. И что ты можешь рассказать? Давай. Отважься, жеребец.