Тайны Франции. Заговоры, интриги, мистификации

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ — «НЕУМОЛИМОЕ ОРУДИЕ ЗАКОНА»

Если имеется образ, который в сознании и современников, и потомства олицетворял злоупотребление террором, то это прежде всего общественный обвинитель Фукье-Тенвиль. Кем же был этот человек, ставший воплощением «национального мщения», как было принято говорить в 1793 и 1794 годах, неумолимое орудие закона, как любил представлять себя Фукье-Тенвиль, «людоед», «чудовище», «кровопиец», как стали именовать общественного обвинителя после 9 термидора?

Антуан-Кентин Фукье родился в 1745 году неподалеку от города Сен-Калтен в Пикардии, в селении Эруэль. Он был вторым ребенком в многодетной, довольно богатой дворянской семье. Фукье-Тенвилем он стал называться по названию унаследованных земельных угодий. Фукье избрал карьеру юриста, и после завершения долгих лет работы в качестве писца, что считалось необходимой подготовкой, в 1774 году мать (отец к тому времени умер) и дядя купили ему за 34 тыс. ливров должность прокурора в Париже. Она давала право выступать в роли частного поверенного в делах. Современники оставили немало свидетельств, рисующих Фукье не только моральным, но и физическим уродом. Его физиономия напоминала морду «дикого осла», уверял один из современников, другой писал, что он был рябым, а его поведение — «притворством желчного хама» Большинство современных рисунков представляет его в столь же отталкивающем виде. Исключением являются одна или две гравюры, не напоминающие злобные карикатуры. Впрочем, и на этих гравюрах Фукье-Тенвиль предстает в не слишком симпатичном виде.

В 1775 году Фукье-Тенвиль женился. Жена — Женевьева-Доротея, урожденная Сонье из Перонны, — принесла ему 6000 ливров приданого. К этому времени дела у Фукье пошли неплохо, и он владел уже небольшим состоянием. В 1782 году Женевьева родила уже пятого ребенка, дочь, прожившую всего несколько месяцев, но сама мать скончалась вскоре после родов. Фукье женился вторично. Новая его супруга — Генриетта Жерар д’Окур — была еще несовершеннолетней. Неизвестны причины, побудившие эту хорошенькую девушку, притом с согласия семьи, выйти замуж за вдовца с четырьмя детьми, вдвое старше ее. Однако вряд ли это были чисто материальные соображения: родня дала за Генриеттой 10 000 ливров приданого. К 1791 году семья Фукье увеличилась еще на троих детей. Между тем его финансовое положение пришло в явный упадок. Он обитал в квартале, где жила парижская беднота. Семья явно нуждалась и, вероятно, жила в это время на приданое жены. Фукье-Тенвиль говорил, что он был тогда больным, чувствовал отвращение к своим занятиям и поэтому продал свою должность. Что стоит за этим решением, осталось неизвестным, как и то, чем именно он занимался в то время. После 9 термидора в печати фигурировало много обвинений Фукье-Тенвиля в том, что в годы до революции он был завсегдатаем игорных домов и притонов, содержал любовниц-балерин, устраивал пьяные дебоши. Эти обвинения позже подхватили правые историки, особенно Ж. Ленотр. Однако кроме старых слухов, порочащих Фукье-Тенвиля, в этих работах приводились лишь два-три документа, свидетельствующих, в частности, о том, что однажды его и других членов Революционного трибунала (некоторые из них были под хмельком) задержал патруль. Но это вряд ли относилось к самому Фукье-Тенвилю.

…Уже с утра 9 термидора, как и в предшествовавшие сутки, стояла давяшая предгрозовая жара. В Революционном трибунале день начался как обычно. В своей канцелярии появился общественный обвинитель Фукье-Тенвиль. Царила привычная рутина. Шли последние приготовления к началу заседаний. Писцы заканчивали снятие копий с обвинительных заключений. В Зале свободы двадцать семь подсудимых должны были предстать перед председателем Трибунала Дюма. Обвинителем выступал Фукье-Тенвиль. Судьбу еще двадцати восьми человек предстояло решить в Зале равенства. Председателем был судья Селье, обвинение поддерживал заместитель Фукье-Тенвиля Гребоваль. Подсудимых оказалось только двадцать три, остальных не удалось разыскать по тюрьмам. Постепенно залы заполнялись другими судьями и присяжными, многие из которых были назначены после принятия прериальского закона об упрошенном судопроизводстве. Жандармы ввели подсудимых.

Все они были выходцами из мелкобуржуазных кругов, служилым людом, интеллигенцией, за одним-двумя исключениями — члена Учредительного собрания и бывшего высокопоставленного чиновника финансового ведомства. Обвиняемым инкриминировалось участие в различных преступлениях. Всех подсудимых объединили чисто механически в две группы. Прериальский закон не требовал для такой «амальгамы» никаких доказательств того, что обвиняемые действовали сообща. Один из них обругал патриотов, казнивших короля, другой, директор театра марионеток Луазон, якобы заявил, что меры Конвента — это «свинство», а его жена плохо отозвалась о Марате, третий подсудимый способствовал бегству жирондиста Петиона, четвертый зарыл в саду столовое серебро; остальным инкриминировались скупка зерна и звонкой монеты, фабрикация фальшивых ассигнаций, переписка с эмигрантами — преступления, которые по закону должны были караться смертной казнью.

Зловещая и обыденная процедура с заранее предопределенным роковым исходом началась. Около двух часов, когда заседание в Зале свободы подходило к концу и присяжные собирались удалиться в совещательную комнату для вынесения приговора, вдруг послышался топот сапог, и в залу быстрыми шагами вошел отряд жандармов. Судьи и присяжные остолбенели при виде такого неслыханного нарушения прерогатив и достоинств Трибунала. Не давая времени председателю прийти в себя от изумления, жандармский офицер объявил Дюма, что имеется приказ о его аресте, и предъявил в качестве доказательства документ, содержащий распоряжение Конвента. Жандармы, окружив Дюма, увели его, а заседание пошло своим чередом. Председательское кресло занял другой судья. Известие об аресте Дюма мигом распространилось по зданию Трибунала. Хотя никто не знал причины ареста, новость не показалась ошеломляющей: ведь не так давно был арестован предшественник Дюма на посту председателя — Монтане, все еще находящийся в заключении. Между тем в Зале равенства через полчаса 21 обвиняемый был приговорен к смерти. Оправдан был один человек, процесс одной женщины, учитывая состояние ее здоровья, был отложен. Фукье подписал приказ о казни осужденных и удалился вместе со своими коллегами Селье и Гребовалем. У входа, где толпились любопытные, желающие поглядеть на отбытие фургонов с осужденными, Фукье встретил палача Сансона.

— В Сент-Антуанском предместье происходят волнения, — заявил Сансон. — Поскольку осужденных надо провезти через это предместье, я считаю, что было бы разумным отложить казнь на завтра.

— Ничто не должно приостанавливать исполнение правосудия, — ответил Фукье. — Вы имеете вооруженную силу для оказания поддержки при казни. Отправляйтесь в дорогу.

Действительно, отсрочка была бы прямым нарушением закона, требовавшего без промедления гильотинировать всех приговоренных к смерти. Вскоре колесницы с осужденными двинулись в свой путь, а Фукье, Селье и Гребоваль отправились на званый обед к бывшему адвокату Лаверню. Там уже находился заместитель председателя Трибунала Кофиналь. Через час после того как гости сели за стол, явственно послышалась барабанная дробь. Послали слугу узнать, в чем дело. Он вскоре возвратился и сообщил, что шум вызван сборишем рабочих в связи с «максимумом». Надо сказать, что за четыре дня до этого, 5 термидора, робеспьеристская Коммуна Парижа утвердила слишком низкую таксацию заработной платы, что вызвало раздражение в рабочих районах столицы. Обед продолжался, но около пяти часов снова стали доноситься звуки барабана — в секциях били сбор. Посланный вторично слуга вернулся с ошеломляющим известием об аресте Робеспьера, его брата, Сен-Жюста, Кутона, Леба. Пораженные гости поспешили разойтись каждый своей дорогой — Фукье отправился во Дворец правосудия, где размешался Революционный трибунал.

Там царили страх и растерянность. По приказу Конвента прибыли солдаты, арестовавшие главу жандармерии Революционного трибунала подполковника Дюмниля. Незадолго до возвращения Фукье в канцелярию общественного обвинителя зашел его бывший заместитель, а с весны 1794 года — мэр Парижа робеспьерист Флерио-Деско. Он был очень раздосадован отсутствием Фукье-Тенвиля и попросил служащих канцелярии разыскать его, чтобы он прибыл в ратушу. Фукье был в нерешительности. В такие моменты «меж двух начальств колеблется усердье и преданность вдруг чувствует зазор», — говорит Сатана в «Дон-Жуане» А. Н. Толстого. Кто же все-таки является властью? Ответ на этот вопрос было нелегко найти вечером 9 термидора. Надо ли следовать приглашению Флерио-Леско, очень напоминавшему приказ? Фукье не мог еще знать, что Коммуна противопоставляет себя Конвенту. Но вряд ли у него возникли сомнения, что робеспьерист Флерио-Леско, приглашая его к себе, не собирался исполнить волю Конвента. Фукье-Тенвиль решил остаться в своей канцелярии и направил одного из секретарей прокуратуры, Малларме, известить Комитет общественного спасения, что находится на своем посту и ожидает приказаний начальства.

Но Комитету, целиком поглощенному борьбой с робеспьеристской Коммуной, было не до Фукье-Тенвиля. Можно лишь догадываться, что передумал в те часы Фукье. Все, что он рассказывал впоследствии о своем поведении 9 термидора в записках, составленных в тюремной камере, для оправдания себя в глазах термидорианцев, было, вероятно, очень далеко от его действительных раздумий в этот роковой вечер. Что же руководило, однако, в те вечерние часы решением Фукье — инстинкт законника, сообразующего свои действия с подчинением инстанции, имеющей юридическое право отдавать ему приказания? Тесные связи с рядом членов Комитета общественной безопасности и — в меньшей мере — Комитета общественного спасения, ставших летом 1794 года открытыми или скрытыми врагами Робеспьера? Правильно сделанный расчет, на чьей стороне будет победа (если такой расчет шансов вообще был возможным 9 термидора)? Как бы то ни было, выбор оказался верным в том смысле, что позволил Фукье-Тенвилю оказаться в лагере победителей, правда, всего на восемь месяцев отсрочив день своей казни…

Не получая никаких указаний, Фукье в сопровождении нескольких жандармов под проливным дождем отправился в Комитет общественного спасения. Он сообщил находившимся там членам Комитета, в том числе Бийо-Варенну, что остается на своем посту. Но это мало кого интересовало. Члены Комитета знали, что Робеспьер и его соратники были освобождены, что они находятся в ратуше, возле которой сосредоточены вооруженные отряды секций, и с тревогой ожидали наступления этих отрядов на Конвент и комитеты. Фукье вернулся во Дворец правосудия. Мимо окон его кабинета проследовал отряд секции Гравилье во главе с Леонаром Бурдоном, тайно проникший в здание ратуши и арестовавший Робеспьера и его сторонников.

Утром 10 термидора, пробудившись после нескольких часов беспокойного сна, Фукье-Тенвиль узнал, что большинство членов Революционного трибунала принимали участие в выступлении робеспьеристской Коммуны против Конвента. В тот же день Конвент предписал Революционному трибуналу предстать перед Комитетами общественного спасения и общественной безопасности и сообщить о мерах по осуществлению декретов 9 и 10 термидора, поставивших вне закона побежденных «заговорщиков». Поэтому в задачу Трибунала входило лишь устанавливать личности обвиняемых и немедля отправлять их на гильотину. В их числе был недавний председатель Трибунала Дюма. (Освобожденный 9 термидора из тюрьмы по приказу Коммуны Дюма оказался в здании ратуши, когда в него ворвались войска Конвента. Дюма тщетно пытался укрыться в каком-то чулане. Впрочем, мы знаем об этом из доклада Барера Конвенту, которому нельзя верить на слово.)

Как бы то ни было, Дюма вместе с бывшим присяжным Трибунала Клодом Пейяном, ставшим руководителем робеспьеристской Коммуны, а также с бывшим судьей Вивье, который в ночь с 9 на 10 термидора занимал председательское кресло в Якобинском клубе, с бывшим заместителем и другом Фукье-Тенвиля мэром Парижа Флерио-Деско предстали перед своими прежними коллегами, возглавляемыми судьей Селье. Фукье-Тенвиль устроил так, чтобы не он произнес слова, означавшие смертный приговор Флерио-Деско. Все подсудимые, включая Робеспьера и его ближайших сподвижников, были казнены немедля после вынесения решения Трибунала. В числе второй большой группы робеспьеристов, отправленных на эшафот, были снова присяжные и служащие Трибунала. Целый ряд присяжных считались подозрительными, некоторые из них были сразу же арестованы. Этой же участи 12 термидора подвергся бывший председатель Революционного трибунала Герман. Несколько последних месяцев он находился на посту министра внутренних дел и комиссара гражданской администрации, полиции и судов, проводил следствие по поводу пресловутого «заговора в тюрьмах», приведшего к массовым казням. Арест Германа по приказу Комитета произвел полицейский Доссонвиль. Доссонвиль, быстро сориентировавшись в обстановке, не ограничился арестом Дюма и занялся интенсивным розыском судьи Революционного трибунала Кофиналя.

Дело в том, что Кофиналь принимал самое активное участие в выступлении Коммуны вечером 9 термидора против Конвента. Более того, поскольку первоначально в здании ратуши еще не было мэра Флерио-Леско, Кофиналь принял руководство движением. Узнав, что Комитет общественной безопасности арестовал командующего парижской национальной гвардией Анрио, Кофиналь с группой жандармов с саблей наголо ворвался в помещение Комитета. Угрожая уложить на месте членов Комитета Амара и Вулана, Кофиналь освободил Анрио. В этот момент Кофиналь вполне мог разогнать заседавший тут же рядом Конвент, но не воспользовался этой возможностью. Именно Кофиналь освободил Робеспьера и доставил его в ратушу. Когда ратуша была захвачена войсками Конвента, Кофиналь сумел скрыться, хотя здание подверглось тщательному обыску. На другой день Конвент объявил его вне закона и назначил вместо него на пост заместителя председателя Трибунала Дельежа.

Кофиналь ускользнул и на лодке достиг пустынного островка, где оставался до 17 термидора. Голод заставил его тайно пробраться в Париж, где он обратился за помощью к одному знакомому, которого считал многим обязанным себе. Кофиналь попросил хлеба и убежища. Хозяин дома успокоил его ложными обещаниями, а сам донес на него в секцию. Через несколько часов Кофиналь находился уже в Консьержери. Всю ночь он оглашал камеру неистовыми воплями, жалобами, проклятиями по адресу командующего национальной гвардией Анрио, который, напившись, не использовал 9 термидора возможности взять верх над противниками робеспьеристов, а также по поводу беспечности членов Коммуны. На следующее утро Конвент, узнав об аресте Кофиналя, поручил Уголовному суду Парижского департамента (Революционный трибунал в его прежнем составе был распушен) установить личность Кофиналя. Менее чем через час после этой формальности Кофиналя затолкнули в фургон, отправлявшийся к месту казни. Как-то, приговорив одного учителя фехтования к смерти, Кофиналь снабдил приговор еще и шуткой:

— Ну, старина, попробуй-ка отразить этот удар!

Толпы, бежавшие за телегой с осужденными, кричали Кофиналю:

— Попробуй-ка отрази этот удар!

Естественно, что Доссонвиль, начав розыск Кофиналя, не мог знать всего этого. Зато он быстро выяснил, что делал Кофиналь до того, как вечером появился в ратуше. Этот поиск привел сыщика в дом адвоката Лаверня, где, как мы знаем, Кофиналь и еще несколько человек, включая Фукье-Тенвиля, были 9 термидора на званом обеде. Доссонвиль постарался выдать сам факт участия Фукье-Тенвиля в обеде за свидетельство его измены. В докладе Комитету общественной безопасности Доссонвиль прямо именовал Фукье «предателем» и «заговорщиком». Возможно, что этот доклад сыграл свою роль в решении участи Фукье-Тенвиля. Как уже отмечалось, большинство руководителей очень разношерстной группы активных участников переворота 9 термидора и не думали о прекращении или ослаблении политики репрессий и лишь несколько позже поняли, насколько выгодно для них выступить в роли противников массового террора. Поэтому в первые дни после переворота не было нужды избавляться от Фукье-Тенвиля, тем более что его никак нельзя было считать близким к Робеспьеру человеком. Напротив, у него были тесные связи с врагами Неподкупного из числа членов обоих правительственных комитетов.

10 термидора бывшие дантонисты потребовали очистки Революционного трибунала от сторонников Робеспьера. На следующий день Эли Лакост от имени Комитета общественной безопасности предложил вообще ликвидировать Революционный трибунал. Напротив, Бийо-Варенн, выступавший по поручению Комитета общественного спасения, считал невозможным упразднить Трибунал, поскольку ему еще предстояло покарать «шайку» сторонников Робеспьера. В конечном счете предложение вернули на рассмотрение комитетов. Вечером того же дня Барер обвинил Робеспьера, что тот якобы был против учреждения революционного правительства и воздал хвалу Революционному трибуналу — «этому спасительному учреждению, которое уничтожает врагов Республики и очищает почву свободе». Заявив, что Трибунал надо не упразднять, а лишь очистить, Барер предложил новый список судей и присяжных, в котором он оставил Фукье-Тенвиля.

Однако это предложение натолкнулось на сильное сопротивление Конвента, который отказался одобрить список новых членов Революционного трибунала, представленный Барером. (Это было лишь частью мер по ликвидации революционного правительства.) Вот в такой-то обстановке и появилось уже знакомое нам донесение Доссонвиля, в котором Фукье-Тенвиль именовался «предателем» и «заговорщиком».

Еще через два дня, 14 термидора, по предложению представителя дантонистской группы депутатов Лекуантра был отменен закон 22 прериаля, а другой дантонист, развратник и фат Фрерон, проливший, прежде чем примкнуть к «снисходительным», море крови в Тулоне и Марселе, заявил: «Весь Париж требует от вас казни Фукье-Тенвиля, вполне заслуженной им. Вы отправили в Революционный трибунал гнусного Дюма и присяжных, которые вместе с ним участвовали в преступлении злодея Робеспьера. Я докажу вам, что Фукье так же виновен, как они. Если президент, если присяжные находились под влиянием Робеспьера, это относится и к общественному обвинителю, ибо он составлял обвинительные акты в том же духе». Фрерон призывал к тому, чтобы Фукье искупил пролитую им кровь. Члены Комитета общественной безопасности, чьим верным и покорным орудием был Фукье, предпочли промолчать. Не раздалось ни одного голоса в защиту бывшего общественного обвинителя. Участь Фукье была решена. Конвент предписал немедленно арестовать его и направить в Революционный трибунал. Интересно, что через два месяца после этого Фрерон послал письмо новому общественному обвинителю Леблуа, которое представляло дополнительные доказательства вины Фукье. Ими оказалось на этот раз то обстоятельство, что тот, мол, добился оправдания двух лиц, отосланных комиссарами Конвента в Марселе (т. е. Баррасом и самим Фрероном) в Париж для предания суду Революционного трибунала!

…Фукье-Тенвиль обсуждал в буфете с новым вице-председателем Трибунала Дельежом создавшуюся обстановку, когда один из служащих сообщил ему о только что принятом декрете, предписывающем арестовать общественного обвинителя. Фукье-Тенвиль внешне спокойно принял эту новость, заметив:

— Я вполне спокоен и ожидаю, когда придут меня арестовывать. — Он поднялся в свой кабинет и сказал:

— Я отправляюсь в Конвент.

Эти слова он повторил и жене, прежде чем покинуть Дворец правосудия. В коридорах Конвента Фукье подтвердили, что принят декрет о его аресте. В это время в квартиру Фукье ворвались агенты Комитета общественной безопасности. Не найдя его, они начали допытываться, кто предупредил его о декрете Конвента. Пока шло это расследование, стало известно, что Фукье никуда не скрылся, он сам явился в Консьержери и сдался тюремным властям. В тюрьме его встретили враждебными криками заключенные, многие дни проводившие в ожидании вызова в Революционный трибунал и казни:

— Подлец! Злодей!

Тюремщики поспешили запереть Фукье в темную одиночку, приставив к двери камеры жандарма. А на следующий день Фукье-Тенвиль с присущей ему холодной методичностью занялся в камере составлением заявления Комитету общественной безопасности, в котором оправдывался в своих действиях. Это заявление — первое в ряду других — озаглавлено: «Оправдательная записка, адресованная Комитету общественной безопасности Конвента от Антуана-Кентина Фукье, бывшего общественного обвинителя Революционного трибунала, добровольно явившегося в Консьержери и декретом 14 термидора преданного суду Трибунала». Он отвергал обвинение в том, что составлял обвинительные акты против патриотов, что был «одной из креатур Робеспьера и Сен-Жюста» (он, Фукье, даже не знает, где жил последний, а у первого, т. е. у Робеспьера, был только один раз по долгу службы, когда пытались убить Колло д’Эрбуа). Он не имел ни малейшего представления о «заговоре» 9 термидора (в котором термидорианцы обвиняли робеспьеристов), а, напротив, назавтра обеспечил осуществление закона, т. е. отправку на гильотину Робеспьера, Сен-Жюста, Флерио, Пейяна, Дюма, Анрио. Он говорил ранее депутатам Конвента (Мерлену из Тионвиля и Декуантру), насколько ему «ненавистен деспотизм Робеспьера». Тот даже собирался вычеркнуть его, Фукье, из списка членов Революционного трибунала.

Он, Фукье, не раз указывал Комитету общественной безопасности на суровость прериальского закона. Однако как общественный обвинитель, он должен был осуществлять законы, иначе его «рассматривали и поступили бы с ним как с контрреволюционером». Он был очень занят в предшествующий месяц и потому не мог посещать Якобинский клуб и не слышал ни речей Робеспьера, подготовлявшего заговор, ни «диатриб злодея Дюма». Член Конвента Мартель может подтвердить, что примерно за 8 дней до «заговора» 9 термидора он, Фукье, осуждал деспотическую власть Робеспьера над Комитетом общественного спасения. И далее Фукье-Тенвиль описывал, как он провел 9 термидора, ссылаясь на свидетелей, видевших, что он не покидал Дворца правосудия. «Трудно представить себе более безупречное поведение». Им были составлены обвинительные заключения против всех главных заговорщиков, которые в результате не избежали меча правосудия. И тем не менее он находился в тюрьме, где аристократы именуют его «подлецом» и «злодеем», его, «прирожденного врага всех контрреволюционеров». Ему нечего бояться самого строгого изучения его бумаг. Зачем содержать его далее в заключении? Большинство обоих комитетов знакомо с его принципами и его действиями, и ему остается «лишь полностью положиться на их справедливость».

В своих «мемуарах» и оправдательных записках Фукье пытался отвергнуть одно за другим предъявлявшиеся ему обвинения в нарушении служебного долга. Так, ему инкриминировали приказы заранее воздвигать гильотину и заказывать телеги для осужденных. Дело в том, разъяснял он, что Комитет общественного спасения обсуждал, но так и не принял решения постоянно сохранять гильотину на месте производства казней. Поэтому гильотину каждый раз разбирали на части и отвозили на хранение, причем в места, совсем не близкие от площади Революции, где совершались казни. А для доставки оттуда ее в разобранном виде и установки на прежнем месте требовалось пять, а то и пять с половиной часов. Ему же, Фукье, предписывалось обеспечить казнь осужденных в день вынесения смертного приговора. Как тут быть? Пришлось подыскивать более близкое место для хранения частей разобранной гильотины, чтобы сократить время для ее доставки к месту казни. Этим и определялись его, Фукье, хлопоты, а не тем, что он отдавал приказ о сборке и наладке гильотины еще до начала судебного заседания. То же самое следует сказать и о фургонах — их было нелегко нанять в Париже, вот и приходилось заранее позаботиться, чтобы они, если потребуется, оказались на месте. В другом случае Фукье разъяснял, что вообще какой может быть спрос с него, ведь приговор выносился не им, а судьями и присяжными.

Фукье-Тенвиль попытался использовать в своих интересах обнаружившиеся столкновения между правыми и левыми термидорианцами. 21 термидора (8 августа) председательствующий Марлен де Дуэ зачитал письмо Фукье с просьбой выслушать его, поскольку он может сообщить сведения, важные с точки зрения общественных интересов и могущие вместе с тем служить для его, Фукье, оправдания. Дантонист Лекуантр немедля поддержал эту просьбу — следует узнать из уст самого Фукье, кто побуждал его к действиям на посту общественного обвинителя. Раздавались голоса протеста — Фукье должен предстать только перед революционным судом, не следует давать ему возможности сеять вражду между членами Конвента. Однако большинство высказывалось за то, чтобы выслушать Фукье. Вскоре его доставили из тюрьмы в зал заседания и дали слово. Его показания внесли мало нового.

Главной его целью было возложить всю ответственность на Робеспьера. Именно он заставил его, Фукье, лично представлять ежедневно отчеты о деятельности Трибунала, хотя формально общественный обвинитель был подчинен не Комитету общественного спасения, а Комитету общественной безопасности. Робеспьер не раз пытался сместить и арестовать Фукье. Он отнюдь не доставлял Робеспьеру списки лиц, которых следовало предать суду Трибунала. Но у Робеспьера были свои шпионы в Трибунале, прежде всего председатель Дюма. В ходе процесса Дантона Фукье считал необходимым заслушать свидетелей, которых требовали вызвать обвиняемые, но взамен получил приказ сверху, который замкнул ему уста, и он подчинился закону. Дюма предлагал ежедневно судить по 160 человек, уверял, что таков приказ Комитета, а он, Фукье, добился, чтобы этих подсудимых разделили на три группы. И так далее. Показания Фукье не произвели впечатления. Делались попытки лишить его слова. Тальен в крайне враждебном тоне подчеркнул, что Фукье, посвященный в разные чудовищные тайны, не сообщил ничего заслуживающего внимания. «Не стоит его обвинять, его уже давно обвиняет вся Франция». Но его все-таки дослушали до конца — и возвратили в Консьержери.

12 и 13 фрюктидора (29 и 30 августа) Лекуантр, основываясь на документе, написанном Фукье-Тенвилем, обвинил семерых бывших членов комитетов — Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа, Барера, Вадье, Амара, Вулана и Давида — в том, что они виновны в преступлениях, вызванных политикой террора. Однако Лекуантр не представил никаких доказательств, помимо записки Фукье. В ответ Бийо-Варенн заявил:

— Кому не видна здесь адская интрига Фукье с целью запятнать нас всех гнусностью своих действий?

Э. Лакост потребовал даже декрета об аресте Лекуантра. В заключение Камбон предложил принять резолюцию, объявляющую обвинения против названных членов Конвента клеветой. Предложение было принято единогласно.

Фукье адресовал свои «мемуары» Лекуантру, но они попали к тому через других членов Конвента (Мерлена де Дуэ, М. Бейля или Луи из департамента Нижний Рейн). Назавтра после обсуждения его обвинений в Конвенте Фукье «из глубины тюрьмы, куда его не следовало заключать», поспешил объяснить, что он никогда не обвинял Амара, Вадье, Вулана в том, что они пытались через председателя Трибунала Германа заставить колебавшихся присяжных проголосовать за смертный приговор Дантону и угрожали им местью комитетов в случае ослушания.

26 фримера (16 декабря 1794 г.), в день, когда Каррье и еще двое обвиняемых были приговорены к смертной казни, общественный обвинитель Леблуа приступил к составлению обвинительного заключения против своего предшественника. Оно включало прежде всего «амальгамы», массовые поспешные осуждения. В этих процессах «обвиняемые по внешности, осужденные в действительности, были казнимы без того, чтобы быть судимыми и осужденными». Фукье обвиняли в подмене одного обвиняемого другим; в приказах еще до суда собирать гильотину и готовить фургоны для приговоренных к казни; подписывать обвинительные заключения, в которых лишь потом вписывались фамилии обвиняемых; в лишении обвиняемых слова, права иметь защитника и вызывать свидетелей. Ему инкриминировали подтасовку списков присяжных, секретное посещение совешательной комнаты, чтобы повлиять на решение присяжных, а также инструктирование свидетелей. Фукье, по словам Леблуа, осуществлял деспотическую власть над всеми служащими Трибунала и принуждал их к незаконным действиям. Фукье ложно утверждал, что некоторые обвиняемые (речь шла о процессе дантонистов) находятся в состоянии мятежа против Трибунала. Он лживо пытался уверить, что существовали заговоры в тюрьмах; добивался принятия «ужасающего» закона 22 прериаля; подбирал из низких, опустившихся лиц доносчиков и с их помощью составлял проскрипционные списки. Он почти всегда противился исполнению отдельных оправдательных приговоров и всячески добивался гибели лиц, признанных судом невиновными.

Леблуа обвинял Фукье в совершении различных должностных преступлений, в том, что он был столь же кровожадным, сколь и склонным к утаиванию денег, пересылавшихся заключенным, в нелегальном хранении этих средств в различных местах, тогда как единственным законным держателем их мог быть лишь секретарь Трибунала; в злонамеренном запутывании отчетности о суммах, прошедших через его, Фукье, руки. Леблуа инкриминировал Фукье пособничество Робеспьеру, Сен-Жюсту, Кутону и другим, якобы «обещавшим обезлюдить Францию». В целом Фукье приписывался заговор против внутренней безопасности государства и французского народа, стремление таким путем ликвидировать представительное правление, республиканский режим, восстановить монархию, попытки путем террора натравить одних французов на других и разжечь гражданскую войну. Все обвинительное заключение было составлено с расчетом заранее опровергнуть главный довод, приводимый Фукье в свою защиту, — что он лишь добросовестно и неукоснительно выполнял приказы комитетов, назначенных Конвентом.

Процесс Фукье начался через два дня после составления обвинительного акта, 28 фримера (18 декабря). Но как раз в этот день Конвент принял решение обновить состав Трибунала. Процесс был прерван в самом начале, и Фукье возвращен в тюрьму. 28 декабря 1794 года Конвент принял решение о реорганизации Революционного трибунала. Судьи Трибунала должны были быть вызваны в Париж из провинции, и срок их полномочий не должен был превышать трех месяцев. Термидорианцы стремились подчеркнуть в изменениях, которые были произведены в политическом курсе после свержения робеспьеристов, самую выигрышную перемену — прекращение ежедневных массовых казней. Новым председателем Трибунала стал Ажье, в прошлом судья, уволенный в отставку после свержения монархии 10 августа 1792 года и восстановленный в должности лишь после 9 термидора. Он заявил, что в прошлом Трибунал лишь как бы случайно карал отдельных виновных, одновременно посылая на смерть тысячи ни в чем не повинных людей. Трибунал действительно перестал быть орудием массового террора. Если с апреля 1793 года по 9 термидора Трибунал осудил на смерть свыше двух тысяч шестисот человек, напротив, судьи Трибунала, назначенные по закону 28 декабря 1794 года, послали на гильотину 17 человек.

Этот факт не означал ограничения казней по приказу термидорианских властей. Участников выступлений рабочих предместий Парижа весной 1795 года судила военная комиссия. В том же году военными судами, или без всякой судебной процедуры, были приговорены к расстрелу взятые в плен роялисты. Но ежедневным публичным казням на плошали Революции пришел конец. Что же касается 17 смертных приговоров, вынесенных обновленным Трибуналом, то среди них была некая Мария Жаке, обвинявшаяся в шпионаже. Остальные шестнадцать были Фукье-Тенвиль и лица, считавшиеся соучастниками его преступлений. Чтобы продемонстрировать беспристрастие нового Трибунала, во время суда над прежним общественным обвинителем старались соблюсти все требуемые законом процессуальные формальности. Этим подчеркивалось отличие от суммарного разбора дел в бытность Фукье общественным обвинителем. Было вызвано большое число свидетелей — секретарей и писцов прежнего Трибунала, чиновников канцелярии общественного обвинителя, юристов, тюремщиков и кучеров фургонов, отвозивших осужденных на гильотину, жандармов, помощников палача, служащих буфета, полицейских провокаторов, подвизавшихся в тюрьмах, и лиц, которые по воле случая избежали обвинительного приговора и казни.

Показания подавляющего большинства свидетелей, а это были свидетели обвинения, являлись крайне неблагоприятными для Фукье. Один из них имел основание ненавидеть бывшего общественного обвинителя, на других, возможно, влияла атмосфера враждебности, давно сгустившаяся вокруг Фукье. Тем не менее нет основания подвергать сомнению то, что рассказывали свидетели, может быть, отбрасывая лишь отдельные преувеличения. В целом же показания рисовали человека, который если не упивался своей кровавой работой, то рассматривал ее как рутинную деятельность — пусть и в необычных условиях революции — и считал ее крайне полезной, которой пытался заставить бесперебойно функционировать машину уничтожения от момента доставки подсудимых из тюрем до их обезглавливания на плошали Революции. Неутомимый работник, Фукье рассылал в день по 80–90 писем (впрочем, десятки и сотни писем он оставлял без ответа, даже не распечатывал конверты), и это помимо участия в судебных заседаниях, ежедневных докладов комитетам и тысячи других дел. Фукье явно бравировал образцовым, методическим исполнением своего «долга».

Возможно, что в его понимание долга входило запугивание подчиненных, недостаточно усердно выполнявших его приказы, угрозы, что им придется разделить участь контрреволюционеров, «снисходительных» и т. п. Негодование по поводу отдельных оправдательных приговоров нередко приправлялось частыми высказываниями, что намечаемые на ближайшую неделю сто, двести, триста казней, мол, упрочат Республику и революцию. Обвиняемые превратились для него в единицы, составляющие сумму лиц, которых надо ежедневно отправлять на эшафот. Поэтому он с такой легкостью приговаривал к смерти людей, оказывавшихся просто однофамильцами внесенных в список. Все это сопровождалось выглядевшими как чудовищное лицемерие проявлениями «гуманности», также предписанными законами. Как уже указывалось, Фукье заказывал помощнику палача еще утром, до начала судебного заседания и тем более до вынесения приговора, нужное количество фургонов для отправки осужденных на гильотину. Однако на каждой телеге везли не более семи человек, иначе приговоренные к смерти будут испытывать излишние страдания от тесноты. Фукье в соответствии с законом настаивал на том, чтобы гильотинирование производилось в день вынесения приговора, на приведение его в исполнение в течение одного-двух часов, дабы (опять-таки из соображений гуманности) сократить осужденным время предсмертного томления и агонии.

Быть может, это демонстративное изображение себя слепым орудием закона было для Фукье следствием не столько внутреннего убеждения, сколько своеобразной игры с самим собой, самоубеждения в полезности своих действий. А может быть, не столько самооправдания, сколько попытки обелить себя в глазах окружавших на случай, если придется нести ответ за содеянное.

— Ужасно гнусное ремесло! — повторял Фукье после принятия закона 22 прериаля о своих занятиях. — Жестокое время, оно не может долго длиться.

Уже известный нам секретарь Комитета общественной безопасности Сенар показал, что слышал, как Фукье, идя вместе с ним и другим полицейским, Гороном, и рассуждая о «победах, одержанных гильотиной», заметил, что доволен ее успехами. Однако на нее взошли известные патриоты, а другим еще предстоит взойти.

— Я опасаюсь, — добавил Фукье, — как бы со мной не сыграли подобную шутку. Я видел тени некоторых патриотов. С недавнего времени мне кажется, что эти тени преследуют меня. Чем все это кончится? Я ничего не знаю об этом.

На основании показаний свидетелей общественный обвинитель нового Трибунала Жюдиси составил 4 жерминаля новый обвинительный акт против Фукье и 29 его сообщников. Он в целом повторял уже выдвинутые ранее обвинения. 8 жерминаля в том же зале, где Фукье выступал столько раз обвинителем, начался его процесс совместно с еще 23 бывшими судьями и присяжными Трибунала (шестеро обвиняемых скрывались от термидорианской юстиции). Судья и присяжные, прибывшие из провинции, были настроены явно против революционного правительства и террора в период якобинской диктатуры. Суд демонстративно, для контраста с действиями прежнего Революционного трибунала, тщательно проверил все пункты обвинительного заключения. Подсудимым было разрешено иметь адвокатов, были вызваны 419 свидетелей. Суд длился долго — целый месяц и девять дней (от 8 жерминаля до 17 флореаля).

Процесс был заполнен острыми стычками между представителями обвинения и Фукье, который не раз разражался гневными выкриками и взрывами ярости, попытками, как в былые дни, подавить волю свидетелей. Однако в целом линия зашиты Фукье была заранее обречена на неудачу, и не только из-за заведомой враждебности судей и присяжных. Общественный обвинитель не рискнул сказать ни слова, которое звучало бы как оправдание террора, столь усердно проводившегося им на его посту. Поэтому зашита Фукье сводилась к утверждению, что он был лишь исполнителем приказов правительства — Комитетов, назначенных Конвентом, что это являлось его «служебным долгом», а также к попыткам оспорить факты, доказывающие, что он нередко выходил за пределы этого «долга». Фукье старался отрицать свою роль в казни отдельных, пользовавшихся известностью и симпатиями людей, против которых вообще не было выдвинуто никаких конкретных обвинений. Однако документы уличали его в том, что он не только не пытался спасти этих лиц, а, напротив, всячески способствовал их гибели. Часто он отрицал совершенно очевидное — даже собственную подпись на незаполненных бланках со смертным приговором, твердил, что заказывал телеги для осужденных еще до начала заседания только потому, что в Париже испытывается недостаток в фургонах. В заключительном слове Фукье снова возложил всю вину на прежних членов комитетов — уже отправленных в ссылку Барера, Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа и других, находившихся в тюрьмах. В их отсутствие он, Фукье, был представлен «главой заговора, о котором никогда ничего не знал». Его сделали-де козлом отпущения.

17 флореаля (6 мая) Трибунал приговорил к смерти Фукье и еще пятнадцать обвиняемых, в том числе прежнего председателя Революционного трибунала Германа и судью Селье. Осужденные просили казнить их в тот же день, но было уже слишком поздно. Фукье-Тенвиль оставил записку: «Мне не в чем себя упрекнуть. Я всегда подчинялся законам. Я никогда не был креатурой ни Робеспьера, ни Сен-Жюста. Напротив, четыре раза я находился на грани ареста. Я умираю за свою родину без упреков и удовлетворенным, позднее признают мою невиновность».

В работах, авторы которых пытались опровергнуть «термидорианскую легенду» о Фукье, приводились его письма к жене, которые рисуют жестокого прокурора преданным супругом и отцом семейства, письма к нему как общественному обвинителю, письма-просьбы за родных и близких, друзей, выражающие уверенность в его беспристрастии, в том, что он не покарает невиновных. (Стоит ли эту уверенность, выражавшуюся в разгар террора, принимать за чистую монету?) Предпринимались изыскания с целью доказать, что вовсе не Фукье-Тенвилю принадлежала мысль воздвигнуть в зале заседания Революционного трибунала платформы, на которых было бы возможно разместить одновременно 150 подсудимых, что, мол, эта идея принадлежала председателю Трибунала Дюма и что платформы вдобавок были разрушены почти сразу после их сооружения. (Доказательствами считаются письменные показания Фукье-Тенвиля, когда он сам сидел в тюрьме, ожидая неминуемых суда и казни…)

Большего внимания заслуживают отдельные свидетельские показания, поскольку они никак не могли быть продиктованы желанием угодить судьям, крайне враждебным Фукье. Вдова буфетчика Трибунала заявила о Фукье: «Он облегчал положение несчастных заключенных». Бывший секретарь отдела прокуратуры Революционного трибунала В.-Д. Дюшато, занявший в реорганизованном после термидора Трибунале должность судебного исполнителя, показал на процессе: «Я видел Фукье, принимавшего участие и выказывавшего много милосердия в отношении отцов отчаявшихся семей, которые ходатайствовали за своих детей, арестованных за какие-то сказанные ими слова». Показание члена Конвента Мартеля: «Я видел Фукье действующим в соответствии с принципами справедливости и гуманности. Я поддерживал связи с ним, чтобы спасти жизнь невиновных».

Некоторые историки считали, что на процессе дантонистов Фукье действительно хотел заслушать свидетелей, вызова которых добивались подсудимые и показания которых могли повлиять на ход процесса, но этому помешал Сен-Жюст, добивавшийся принятия Конвентом закона, который позволял Трибуналу прекращать прения. Эти историки упоминают дело 94 жителей Нанта, уцелевших из группы в 132 человека, которые были отправлены Каррье в Париж в конце ноября 1793 года, но предстали перед Революционным трибуналом уже после термидора, в сентябре 1794 года. Председатель Трибунала Герман, ознакомившись с выдвинутыми против них обвинениями, считал неизбежным их осуждение и беспокоился только о том, удастся ли послать такое большое число людей на гильотину в тот же день, а заставлять их целые сутки томиться в ожидании казни противоречило, как он докладывал членам Комитета общественного спасения, «нашим принципам». Между тем Фукье целых семь месяцев 1794 года оттягивал появление жителей Нанта перед Трибуналом, считая, что не представлены достаточно веские доказательства их вины. Так уверял Фукье, когда сам предстал перед судом, и его заявление подтверждает в своих показаниях секретарь отдела прокуратуры Революционного трибунала. В случайных разговорах со служанками в буфете или в признаниях матери, в словах, оброненных дочери, Фукье говорил о том, что он тяготится своими зловещими обязанностями и если бы смог, то подал в отставку.

Чем были вызваны эти припадки слабости — укорами совести, сомнениями в оправданности той политики, которой он служил с рвением педанта-законника, чуждого всяких сантиментов? Или опасением, что при быстрой смене партий у власти ему самому настанет очередь свести знакомство с «национальной бритвой»? Что же касается отдельных жестов великодушия, то с большей долей вероятности каждый из них мог иметь свои особые причины, которые не находили отражения в сохранившихся документах. Это вовсе не обязательно была, в частности, прямая коррупция. Обвинение в продажности выдвинула в своих «Мемуарах» мадам Ролан. Эта талантливая и неукротимая в своей ненависти к якобинцам женщина, входившая в тесный круг главных руководителей Жиронды, писала свои воспоминания в тюрьме, в ожидании суда и гильотины. Она утверждала: «Общественный обвинитель Революционного трибунала Фукье-Тенвиль, известный своим дурным поведением и бесстыдством, с которыми он без основания составлял обвинительные акты, получал обычно деньги от заинтересованных сторон. Мадам Рошуар заплатила ему 80 ООО ливров за эмигранта Мони. Фукье-Тенвиль получил эту сумму, Мони был казнен, а мадам Рошуар предупредили, что, если она проговорится об этом, ее посадят туда, где она больше не увидит дневного света». Хотя мадам Ролан ненадежный свидетель, ее трудно заподозрить в сознательном искажении фактов. К тому же свои сведения она, вероятно, почерпнула от мадам Монтане, супруги бывшего председателя Революционного трибунала, считавшей Фукье-Тенвиля виновником ее ареста.

Монтане был смешен с поста и заключен в тюрьму из-за донесения, посланного общественным обвинителем 29 июля 1793 года Конвенту. В этом донесении Монтане инкриминировалось изменение текста смертных приговоров Шарлотте Корде и девяти жителям Орлеана, признанным виновными в покушении на члена Конвента Леонара Бурдона, с целью исключения из этих вердиктов пункта о конфискации имущества. Арестованный Монтане признал справедливость обвинения, ссылаясь в свое оправдание лишь на отсутствие преступных намерений. Тем не менее напрашивающимся объяснением поведения Монтане был подкуп, как раз именно то преступление, в котором позднее его жена обвиняла Фукье-Тенвиля. Одержав победу, Фукье, однако, не погубил поверженного противника. Он отложил процесс Монтане, фактически заставил забыть о нем. На процессе Фукье-Тенвиля Монтане заявил: «Я ему обязан жизнью».

К этой аргументации, приводимой историком Г. Флейшманом, надо добавить, что и графиня Рошуар менее всего может считаться особой, показания которой заслуживают особого доверия. Все старания врагов Фукье-Тенвиля доказать, что он был взяточником, остались безрезультатными. Однако очевидно, что он «прикрывал» неблаговидные дела членов комитетов вплоть до сокрытия следственных документов, содержавших показания, которые компрометировали этих высокопоставленных деятелей. Трудно сказать, пытался ли Фукье таким путем заручиться их покровительством или использовать это как средство для шантажа таких лиц. По всей вероятности, и то и другое. Быть может, лучшим опровержением обвинения в коррупции служит тот факт, что Фукье-Тенвиль, который был заботливым супругом и отцом, оставил свою семью без всяких средств к существованию. Чтобы понять психологию общественного обвинителя, надо избегать и повторения термидорианской клеветы, и попыток апологии такой мрачной фигуры, как Фукье-Тенвиль.

Фукье, как и весь Трибунал, в разное время подчинялся политическому курсу разных партий и обращал меч правосудия против различных группировок. Первоначально он являлся орудием подавления монархистов различных мастей, потом главной мишенью стали жирондисты, затем представители различных фракций якобинского блока. Последнюю из них — робеспьеристскую — добивали уже победившие термидорианцы с помощью того же Трибунала. При этом, конечно, производилась постепенная смена состава судей и присяжных (многим из которых, в свою очередь, предстояло предстать перед Трибуналом уже в качестве подсудимых). Однако смена происходила обычно не сразу, после переориентировки Трибунала на преследование тех лиц, по рекомендации которых попали на свои должности и судьи, и присяжные. Назначенный одной партией, Трибунал не раз творил волю другой партии, сменившей первую у кормила правления. А одновременно Трибунал карал сотни, тысячи людей, более или менее случайно попавших под колеса машины террора.

…Огромная толпа сопровождала 18 флореаля (7 мая 1795 года) три телеги с осужденными. Раздавались гневные возгласы: «Верни мне моих родных, брата, мужа, жену, мать, отца моих детей», «Присоединись к своим жертвам, злодей!» Напоминая об упрошенном судопроизводстве на основе прериальского закона, Фукье кричали, что через две минуты будут «прекращены прения» о нем, издевательски вопрошали, достаточно ли он «просвещен» насчет происходящего. Фукье не молчал. По словам правительственного органа «Монитер» от 21 флориаля, Фукье, бледный, с горящими глазами, отвечал «самыми страшными предсказаниями». Один из очевидцев передает, что Фукье крикнул толпе: «Гнусные канальи, пойдите поищите хлеба!», намекая на голод, усилившийся после 9 термидора в результате отмены «максимума». Эти слова были брошены толпе после первого (жерминальского) и незадолго до второго (прериальского) восстания парижских предместий, жестоко подавленного войсками термидорианского Конвента.

Фукье был казнен последним. Палач, подчиняясь яростным крикам собравшихся, схватил за волосы отрубленную голову Фукье и показал ее парижанам. Было 11 часов утра. Существует мрачная легенда, будто имя Фукье-Тенвиля было вписано в незаполненный бланк, содержащий приказ о казни, подписанный самим Фукье в бытность его общественным обвинителем…

Термидорианцы пришли к власти под лозунгом прекращения террора. Однако при расправе с Робеспьером и его сторонниками победители не утруждали себя судебными формальностями. А когда весной 1795 года было подавлено последнее выступление парижских предместий, для суда над инсургентами была создана Военная комиссия. Термидорианский Комитет общественной безопасности потребовал, чтобы она действовала без «медлительности, несовместимой со справедливым и устрашающим характером, который должна иметь Военная комиссия во время мятежа». За 21 день комиссия рассмотрела 98 судебных дел и вынесла 20 смертных приговоров. Комиссия выслушивала только тех свидетелей, которых считала нужным вызвать; зашиты не полагалось, приговоры приводились в исполнение в тот же день.