Театр. Том 2

Настал великий день, предвестник многих благ!

При кликах радости свершится этот брак,

Мир меж парфянами и нами знаменуя.

Он распрей тягостных рассеет мглу ночную,

Освободит сестру парфянского царя,

И мира прочного нам заблестит заря.

Сирийцев и парфян война уже не давит.

Царица наконец сегодня нам объявит,

Кто из царевичей, державных близнецов,

По праву старшинства взойдет на трон отцов,

Кому назначено венчанное господство.

Узнаем от нее мы тайну первородства,

И станет к вечеру — так решено судьбой —

Один властителем и подданным другой.

О, как достойна, брат, царица восхищенья!

Подумай: все простив, оглохнув к зову мщенья,

Она сопернице готовит трон, смирясь!

Пред той, кого сама затаптывала в грязь,

Пред Родогуною, униженной рабыней,

Ей гордую главу склонить придется ныне,

Затем что пленницу супругой назовет

Царевич-первенец, кого держава ждет.

Должно быть, ты права, но расскажи сначала

О том, что Сирию так долго омрачало.

Меня здесь не было, сестра, с тех давних пор,

Как в день несчастливый великий Никанор

С победной высоты пал в бездну униженья:

Преследуя парфян, разбитых им в сраженье,

Он к ним же в плен попал. Мятеж тогда разжег

Злокозненный Трифон, коварен и жесток.

Он жаждал трон занять, пока в плену владыка,

И преуспел — почти. Забыть ли, Лаоника,

Что половиною страны он овладел?

Царица, сетуя на горестный удел,

Страшась предательства порою этой смутной,

За жизнь царевичей дрожала поминутно:

Над беззащитными, казалось, меч навис.

Но тут ей удалось отправить их в Мемфис,

Где брат ее царил^{81}. Я жил там с ними вместе.

Разноречивые к нам приходили вести

О тех событиях, что потрясали вас,

И ложь от истины не отличал наш глаз.

В боях четырежды изменником разбиты,

Мы лишь у этих стен могли искать защиты.

Трифон нас осадил, и, в довершенье бед,

Разнесся слух, что царь покинул этот свет,

Что умер он в плену. Народ, утратя разум,

Противоборствовал царицыным приказам,

И требовали все — пусть в новый вступит брак.

Что было делать ей? Теснит снаружи враг,

Внутри опоры нет. Пришлось душой смириться.

Брат Никанора стал избранником царицы.

Сначала Антиох во всем удачлив был:

Он в яростном бою мятежников разбил

И те, осаду сняв, стремительно бежали —

Теперь уже они за жизнь свою дрожали.

Трифон в сраженье пал, царь выиграл борьбу

И, все завоевав, всем изменил судьбу.

Своим племянникам вернуть престол наследный

Он прежде обещал, но, путь свершив победный,

Как бы забыл о том, и горестная мать

Не смела сыновей на родину призвать.

Семь мирных лет прошло, и, полон духом бранным,

Замыслил Антиох отмщение парфянам

За то, что Никанор погиб у них в плену,

И снова с Парфией он развязал войну.

Сирийские войска вошли в ее пределы,

Подобно молниям, разили насмерть стрелы,

И подвигам царя мы потеряли счет…

Я после доскажу — царевич к нам идет,

Оставлю вас вдвоем.

Не убегай в испуге:

Вы оба мне нужны для дружеской услуги.

Я потерял покой. Решенья близок срок,

Душа полна надежд, душа полна тревог.

Узнает этот день, сияющий и юный,

Владеть ли мне венцом и вместе — Родогуной,

Изведать ли восторг, в унынье ль прозябать:

О том всей Сирии сегодня скажет мать.

По воле случая, слепой, капризной воле,

Я выиграть могу, лишь брата обездоля,

А мы с начальных лет так дружны и близки,

Что нет блаженства мне во тьме его тоски.

Я больше обрету, решившись на утрату:

Трон искусительный пусть достается брату,

А Родогуна мне. Я буду счастлив с ней,

Всех тронов на земле царевна мне милей,

Величья шаткого ее любовь дороже.

Брат будет царствовать, он старше иль моложе,

И не нарушится вовеки наш покой

Его обидою или моей тоской.

Ступай же, Тимаген, к Селевку с порученьем,

Скажи, что за нее плачу я отлученьем

От права старшинства. Поярче распиши,

Как дивен царский сан, как сладок для души:

Да позабудет брат от радости великой,

Чем он мне жертвует, чтоб стать моим владыкой.

Царевну разыщи, вступи с ней в разговор,

Зажги участием ее небесный взор,

Скажи, что мне венец, быть может, уготован,

Но взором к ней одной я навсегда прикован;

Пусть за него лилась мужей славнейших кровь,

Его отвергну я в надежде на любовь.

Твой брат сюда идет, и ты, научен страстью,

Искуснее, чем я, прельстишь Селевка властью.

Немею, трепещу, в глазах мутится свет…

О, как он будет прав, когда мне скажет — «Нет!»

Могу ли высказать, что душу мне туманит?

Обиден твой вопрос: он нашу дружбу ранит.

Она-то, милый брат, — предмет моих тревог.

В равенстве жили мы — вот в чем ее залог,

Ее прекрасная, надежная опора.

Она нарушится — увы! — и очень скоро:

Один утратит все, другой все обретет,

И заколеблется вернейший наш оплот,

Стыда и зависти не выдержав обузы,

И братской нежности — как знать? — ослабнут узы.

С рождения, Селевк, едины мы во всем;

Я тоже думаю всечасно об одном

И, кажется, нашел целительное средство…

Есть у меня оно: державное наследство,

Все, чем пленяет власть, тебе я уступлю.

Отныне ты мой царь. Но, Антиох, молю:

Отдай царевну мне в отплату за державу.

Ты будешь властвовать спокойно и по праву,

И зависть никогда мне сердце не смутит,

И никогда твой сон не потревожит стыд.

Мы дружбу сохраним, своей довольны частью,

Я — Родогуною, ты — безраздельной властью.

Увы!

Но чем, скажи, раздел мой нехорош?

Свое желание разделом ты зовешь,

Мечтая, трон отдав, присвоить клад бесценный,

Клад, что дороже мне сокровищ всей вселенной.

Как! Родогуна?..

Да. Они все подтвердят.

Так ценишь ты ее?

Ты меньше ценишь, брат?

Сирийский трон отдам, чтобы назвать своею!

Все троны Азии за обладанье ею!

Ты любишь?..

Любим мы равно и ты и я.

Об этом боль души, об этом скорбь моя.

Я втайне уповал — мечтаешь ты о власти,

И сердцу твоему другие чужды страсти,

Но к трону холоден, к почету не ревнив,

Ты сделал выбор свой, меня опередив.

Несчастный Антиох!

О, как судьба сурова!

Я уничтожил бы соперника другого!

Как много нежности таится в слове «брат»!..

Всех уничтожил бы, но для меня ты — свят.

Мне братская приязнь сегодня горше казни.

Чему ж уступим мы? Любви или приязни?

Любви, Селевк, любви — она всего сильней,

А наша дружба — что ж, прольем слезу над ней.

Высокий дух легко пожертвует державой

И увенчается за это вечной славой,

Но кто, покорствуя, отдаст свою любовь,

Тот жалкий человек, в нем ледяная кровь.

Утратив гордый дух в безумном ослепленье,

Царевне оба мы наносим оскорбленье:

Посмели мы забыть, в огне любви горя,

Что стать она должна супругою царя.

Не знаю, кто из нас в порфиру облачится,

Но знаю: ей пристал высокий сан царицы,

А мы, безумные, в мечтах о ней одной,

Хотим, чтоб подданный ее назвал женой!

Так примем же венец. Равно великодушно

И властью пренебречь, и власть принять послушно,

Коль честолюбие лежит у ног любви.

Жестоким, горестным наш жребий назови,

Но с ним, с незыблемым, не будем спорить втуне,

Дабы достался трон прекрасной Родогуне.

Но так же важно, брат, чтоб в грозный этот день

И дружбу, как любовь, не омрачила тень.

Ты помнишь, почему пожрало Фивы пламя

И в Трое кровь текла багряными ручьями?^{82}

Грозит сейчас и нам та самая беда,

Что знаменитые сгубила города,

Что стольких в Греции и в Азии скосила.

Какая в ревности неистовая сила!

Обоих трон влечет — заветная мечта,

Одна и та же нас пленяет красота:

В одном погибель Фив, в другой погибель Трои.

Царевной и венцом владеть не могут двое,

Неразделим, един владыка и супруг,

И право старшинства, пустейший этот звук,

На слове матери основанное право —

В нем сладость одному, другому в нем отрава.

Для обойденного такой раздел таит

Исток угрюмых дум, язвительных обид.

Захочет он восстать — и на кого? На брата.

Подумай, чем для нас грядущее чревато.

Так закалим сердца, чтобы враждебный рок

На рознь и ненависть обоих не обрек!

От взора женского наш взор да не ослепнет,

Наперекор судьбе пусть наша дружба крепнет,

Оглохнем к зависти, забудем боль утрат,

И братским счастием да будет счастлив брат:

Что было пагубой для древних Фив и Трои,

То нас объединит, надежность уз утроя.

Мы, верные любви, над ревностью смеясь,

Вовек не разорвем родства и дружбы связь,

И более того: со жребием не споря,

Усладу обретем в тлетворной чаше горя.

И хватит сил у нас на это?

Погоди:

Довольно и того, что сердце из груди

Исторгнуть я готов, чтобы оно молчало

И слово разума властительно звучало.

Я тем же чувством, брат, исполнен и согрет.

Хранить его всегда дадим себе обет,

Чтоб отвели удар от дружбы нашей боги

В суровые часы смятенья и тревоги.

Ты прав. Попросим их о том, чтобы вражда

Не проползла змеей меж нами никогда.

Великий будет царь у Сирии счастливой!

Что диво для тебя, то для меня не диво.

Я знал, что выстоять у них достанет сил,

Их верность предвкушал и с ними скорбь делил.

Но свой рассказ, сестра, продолжи, сделай милость.

Начну тогда с того, на чем остановилась.

Так вот, на Парфию напала наша рать.

Верх то противникам, то нам случалось брать,

Победа реяла над ними и над нами,

Касаясь их и нас могучими крылами,

Но после многих битв избрала вражий стан

И стал бы Антиох добычею парфян,

Когда б, израненный и на краю могилы,

Властитель не собрал слабеющие силы

И не убил себя бестрепетной рукой,

Позора избежав, погибнув как герой.

Еще один удар постиг царицу вскоре,

Еще мучительней и нестерпимей горе.

Не умер Никанор. Слух оказался лжив,

Что он погиб в плену; он здравствует, он жив

И, тяжко оскорблен замужеством царицы,

Задумав отомстить, сбирается жениться^{83},

На узы брачные сменяет груз оков:

С ним сочетать сестру парфянский царь готов.

Царевна, что теперь любима сыновьями,

И в их родителе зажгла когда-то пламя!

Царицыным гонцам не внемлет Никанор,

Не хочет изменить суровый приговор,

И оправдания и просьбы отвергая:

Прощенья нет жене, когда мила другая.

Он жаждет уязвить царицу побольней,

Твердит, что новый брак он заключит при ней,

Что сам сорвет венец с ее главы постылой,

Дабы украсить им чело парфянки милой.

Подвигнула ли месть его на этот шаг?

Иль думал укрепить свой с Родогуной брак,

Чтобы сирийский трон по праву мог достаться

Тем детям, что у них когда-нибудь родятся?

Решась у сыновей отнять наследный трон,

Парфянку взяв с собой, он, гневом ослеплен,

Повел на Сирию враждебные отряды,

И те, ликуя, шли, добыче легкой рады.

Увидев между тем, что он неумолим,

Что надо жертвовать собою или им,

Царица отреклась навек от Никанора.

Он боле ей не муж, а на расправу скорый,

Неправый судия. В ней справедливый гнев

Пожаром запылал, любовь преодолев.

Засаду хитрую противнику устроя,

Она бестрепетно сражалась в гуще боя.

Под натиском таким враги бежали вспять.

Был Никанор убит. Что мне еще сказать?

Царица с ним сама, по слухам, рассчиталась.

И вот соперница в добычу ей досталась!

Не будь меня вблизи, поверь мне, Тимаген,

Невыносим бы стал для Родогуны плен.

Как было сладостно ее терзать царице

И воздавать за все вдвойне, втройне, сторицей!

Одно я слышала: «Унизь и не жалей».

Но только на словах я подчинялась ей.

Меж тем парфянский царь, пылая гневом ярым,

Обрушился на нас и, смятая ударом,

Бежала наша рать, и мы побеждены,

И мира у него просить принуждены.

Кичась победою и нашим униженьем,

Не стал бы царь внимать смиренным предложеньям,

Но опасался он за жизнь своей сестры.

Сегодня видишь ты развязку той игры.

Царица сыновьям отправила посланье:

Пусть возвращаются. У ней одно желанье —

Отдать наследнику венец и царский трон.

Светило повое взошло на небосклон:

Явилась ко двору царевна из темницы.

Парфянин поспешил меж тем в свои границы —

К ним подошли в те дни армянские войска^{84}.

Он больше нам не враг, меж нами связь крепка,

Ждет Родогуну трон, но, к счастью иль к несчастью,

Царевичи равно к ней воспылали страстью.

Едва увидели царевну в первый раз —

Слепой бы увидал, что ей сдались тотчас.

Они соперники, их скорби не измерить,

Но оба доблестны, и в них нельзя не верить.

К ней, к их возлюбленной, ты ныне так близка…

Кто Родогуне мил, не ведаю пока.

Не доверяешь мне? Ты осторожна стала.

Но вот она сама; расстаться нам пристало;

Ее грядущий сан повелевает мне

Тебя оставить с ней, сестра, наедине.

Неведомой беды я чувствую дыханье,

И стынет в жилах кровь, и никнет упованье.

Поговори со мной, тревогу разгони

Или терпение и мужество вдохни.

Откуда, госпожа, в столь славный день тревога?

Он, славный этот день, сулит мне слишком много,

И в щедрости судьбы дурной я вижу знак.

Меня не радует ни царский трон, ни брак,

И непривычная нашептывает робость —

Брак западню таит, а трон повергнет в пропасть.

Провижу в радости горючий ключ скорбей,

Оковы новые взамен былых цепей.

Боюсь, недоброе замыслила царица.

Но поклялась она с тобою примириться.

Вражду властителей лишь смерть одна уймет.

Их примиренье — ложь, лукавый изворот.

Царице я страшна, ей власть моя опасна,

Мне ж страшен этот страх и, знаю, не напрасно.

Пусть я себя смирю, скрепясь и сердце сжав,

От мести откажусь для блага двух держав,

Забуду прошлое, прощу позор плененья,

Но в этом мире есть такие оскорбленья,

Что оскорбитель мнит — их невозможно снесть,

И чудится ему безжалостная месть,

Протянутой руке поверить он не может,

Его снедает страх и подозренье гложет,

И оскорбленного стереть он должен в прах,

Чтоб сбросить этот гнет, осилить этот страх.

Вот что готовит мне царица.

Видят боги,

Смущают твой покой напрасные тревоги.

Зачем ревнивый гнев ты ставишь ей в упрек?

В ней ревность Никанор изменою разжег,

И, обезумевши, она его убила.

Соперница в любви, ты ей была постыла;

Добыча тайных мук и ярости слепой,

Она безжалостно глумилась над тобой.

Немалый нужен срок и повод важный нужен,

Чтобы порыв страстей был разумом остужен.

Подумай: много раз могла б сказать она,

Что нет прощенья мне, так велика вина

Тебя поддерживать, ослушавшись запрета,

Но госпожа моя, закрыв глаза на это

И милосердия, быть может, не чужда,

Добра и ласкова была со мной всегда.

Что было, то прошло. И вижу я и знаю —

Ты для нее сейчас как будто дочь родная.

Но если все-таки другое угляжу —

Клянусь, я в тот же миг тебя предупрежу:

Я предана тебе, ты знаешь, не для виду.

К тому же новый царь не даст тебя в обиду.

Кто б ни взошел на трон, она — царица-мать,

И сын ее речам не может не внимать.

Кто б ни взошел на трон, к тебе он полон страсти.

Чего ж страшишься ты? Какой ты ждешь напасти?

Мне брак с одним из них — тяжеле тяжких мук.

Ужель не по сердцу тебе такой супруг?

Равно одарены достоинствами братья,

И равную приязнь должна бы к ним питать я,

Но нет равенства тут: пусть оба хороши,

Один, всегда один избранник у души.

Есть чувство тайное, что сердце с сердцем вяжет,

И в мире нет прочней незримой этой пряжи;

Нам не дано постичь и объяснить его —

Двух любящих сердец сладчайшее родство.

Таков устав судьбы, и я не исключенье,

Не к двум, а к одному в душе моей влеченье.

Другой ему под стать по виду, по уму,

Но отвращение я чувствую к нему.

Как прихотлива ты, любовь, как непонятна!

Его супругом звать мне было бы приятно,

Но у него есть брат… Мучительный удел —

Быть разлученной с тем, кто сердцем завладел.

Готова приложить все силы, все старанья…

Нет, Лаоника, нет, вотще не жди признанья

И к опрометчивым не понуждай словам:

Кто предназначен мне, тому судьбу отдам.

Пусть нелюбимому достанусь во владенье —

Печаль не проскользнет в глазах и легкой тенью.

Стенания любви священный долг уймет,

И место милого супруг в душе займет,

Да не дерзнет сказать мой самый лютый ворог,

Что не его люблю, не он один мне дорог.

Скрываешь от меня? Боишься говорить?

Я от самой себя хотела б это скрыть.

И все же от меня скрываешься напрасно:

Я поняла давно, давно мне стало ясно,

Что любишь…

Замолчи! Прихлынет кровь к щекам

И, поймана тобой, свою любовь предам.

Не смей же вырывать невольных показаний,

Я не прощу тебе насильственных признаний.

Но слишком тягостен мне этот разговор:

Случайные слова, красноречивый взор, —

И угадаешь ты… Беседу прерываю,

Но помни: на тебя я твердо уповаю.

Мое спокойствие теперь в твоих руках.

Поверь, служу тебе за совесть, не за страх.

Вы, клятвы лживые, что я произносила,

Когда владычил страх, одолевала сила,

Ты, лицемерие, оружие владык,

Ты, мысль скрывающий угодливый язык,

Не нужны больше вы. Опасностью пригреты,

Умрите вместе с ней, как жалкие обеты,

Которые даем, когда грохочет гром,

И помнить не хотим при небе голубом.

Телохранителем избрав себе притворство,

О, как искусно ты изображал покорство,

Мой гнев, бессмертный гнев, достоинство царей!

Но вот пришел твой час, нет на тебе цепей.

Откинем наконец смиренную послушность,

Пусть все постигнут нас, увидят нашу сущность:

Ничто нам не грозит, далёко вражья рать,

Бояться нечего и нечего скрывать.

Еще я царствую, и если трон оставлю,

Неслыханно отмстив, себя в веках прославлю;

Та, что надеется на нем сменить меня,

Исчезнет, не дожив до завтрашнего дня.

Да, это все она, она, что с Никанором

Мечтала царствовать, покрыв меня позором,

А нынче думает по слову моему

Венец мой перенять… Но не бывать сему!

Ты ненавистна мне, я враг тебе заклятый,

Так неужели же поверить мне могла ты,

Что, низменна душой, я этот брак стерплю,

Тебе, сопернице, свой скипетр уступлю?

Страшись, безумная! Ты, видно, позабыла,

Чьей жизнью за него я щедро заплатила.

Что кровью куплено, того не подарю

Всем клятвам вопреки. Страшись, я говорю!

О чем на площадях толкуют, Лаоника?

Сбирается ли чернь на праздник сей великий?

Сегодня, госпожа, ликует наш народ:

Любовь к твоим сынам во всех сердцах живет.

Царевичи полны такого совершенства,

Что каждый из двоих достоин верховенства:

Едва лишь одного восславят, как тотчас

Другого вознести спешит народный глас.

Как только назовешь властительное имя,

Все споры кончатся, и, волн неодолимей,

Восторга общего безудержный порыв

Охватит Сирию, сердца объединив.

Но ты, ты знаешь ли, что я от всех скрываю?

Узнать, кто первенец, я тоже уповаю.

Всю жизнь ты при дворе, среди владык земных,

Но, близорукая, не разглядела их.

Тебе, наперсница, откроюсь я сегодня.

Пока неведомо сынам, кто первородней,

Кому взойти на трон и управлять страной,

Власть мне принадлежит. Ты слышишь? Мне одной!

У них в мечтаниях венец и сан монарший,

Но каждый думает: «Что если я не старший?»

И, уповая, ждет, безропотен и тих,

А их удел и трон меж тем в руках моих.

Вот что от всех таю. Скажи, ты поняла ли,

Из-за чего они в Египте прозябали?

Так Антиох желал: страну освободив

И троном завладев, он к власти был ревнив.

Да, он боялся их, боялся не напрасно,

И этот страх, как нож, вседневно и всечасно

Вонзала я, грозя царевичей призвать,

И удалось мне верх над Антиохом взять.

Я смело шла вперед, он отступал несмело,

Пред волею моей склонялся онемело,

Спасал последнее — свой титул, звук пустой…

Он все еще царил, но под моей пятой!

Всю правду хочешь знать? Без ревности, без спора

Я уступила бы парфянке Никанора,

Когда б, меня презрев и ею увлечен,

Он жил в ее стране, мне предоставив трон.

Пускай бы в брак вступил, забыв о возвращенье, —

Приязнь в моей душе сменила б возмущенье.

Но слепо жаждал он с меня венец совлечь

И двинулся в поход. Тут я взялась за меч,

Готовая на все — на подвиг, на коварство.

Нет беззаконных средств в борьбе за власть и царство!

Да, цену я за них немалую дала:

Сама своей рукой кровь мужа пролила.

И вот все кончено, и мне расстаться надо

С тобой, державный трон, души моей услада.

Но все же поглядим, какой нежданный плод

Моей сопернице победа принесет.

Ей уступлю престол, но рассчитаюсь с нею:

Чем пламенней любовь, тем ненависть грознее.

Я страшно отомщу, и мести близок срок,

И, значит, жребий мой еще не так жесток.

Как! Ты готовишь месть и тайно строишь ковы

Тобой же избранной царице нашей новой?

Как! Трон ей уступлю, чтобы могла она,

Натешив правый гнев, мне отомстить сполна?

Я вижу, что тебе вовек слепой остаться,

Душою низменной над чернью не подняться.

Ты помнишь ли о том, что нехотя народ

Под стягом женщины в сражение идет,

Что мира запросить меня б Трифон заставил,

Когда бы Антиох отряды не возглавил?

Понятно ли теперь, что старшим станет тот,

Кто моего врага своим врагом сочтет?

Чтобы вести войну, мне надобна опора.

Увы, я женщина! Поэтому, коль скоро

Назвать наследника лишь я одна могу,

Счастливым случаем ужель пренебрегу?

Тому из сыновей я царствовать позволю,

Кто, словно верный меч, мою исполнит волю,

Кто ненависть мою возьмет себе в закон

И не с парфянкою, а с ней взойдет на трон.

Как обманулась я!

Пришел конец обману.

Не сострадание, не уваженье к сану

Заставили меня, отсрочив приговор,

Отдать ее тебе под бдительный надзор.

С какой бы радостью соперницу убила!

Но Антиох погиб и войско отступило;

На поле роковом, мою свершая месть,

Так много полегло, что никому не счесть…

Погибла бы и я той страшною порою,

Но знал парфянский царь: сперва с его сестрою

Я щедро разочтусь. Он, чтоб ее спасти,

Решился наконец на мир со мной пойти.

Не нарушать его я поклялась пред всеми,

И обманула всех, и выиграла время,

А время — дивный клад, сокрытый от людей;

С ним я опять сильна… Но вижу сыновей —

Сейчас сама поймешь, какими торжествами

Хочу закончить день, превозносимый вами.

Садитесь, сыновья. Сегодня ввечеру

Трудов и чаяний я урожай сберу,

Увижу наяву свершенье всех стремлений.

Венец, что сберегла средь стольких треволнений,

Сыновнее чело украсит наконец.

Немалых горестей мне стоил сей венец!

Когда Трифон поверг страну в пучину смуты,

Какие я тогда изведала минуты!

Вас к брату моему мне отослать пришлось —

Для блага вашего жила я с вами врозь.

Те годы черные, несчастьями чреваты,

Мне только скорбь несли, несли одни утраты.

Был город осажден, враг покорил страну,

Когда разнесся слух, что у парфян в плену

Скончался ваш отец. Вопила чернь, бунтуя,

Что надобен ей царь. Я, плача, негодуя,

Но зная — мне одной народ не обуздать,

Ему, бесчинному, царя решилась дать.

Ваш дядя Антиох мне стал тогда супругом.

Я думала, что вам он будет верным другом,

Что, падающий трон умело поддержав,

Оплотом станет он законных ваших прав,

Но я и тут была обманута судьбою:

Он, почву твердую почуяв под собою,

Разбив мятежников, победой упоен,

Решил, что сам займет им укрепленный трон,

Что, власть завоевав, он властью насладится,

А кто помянет вас, тому удел — темница.

Освободитель наш, гроза мятежных сил,

Себя захватчиком и деспотом явил.

С собой покончил он, его простить должны мы…

Но горести мои — увы! — неисчислимы.

Священные слова — родитель и супруг —

Они теперь ничто, пустой, ненужный звук.

Кто в этом виноват? Супруг мой, ваш родитель!

Он к теням не ушел в загробную обитель,

Но оказался жив затем лишь Никанор,

Чтоб гибель нам нести, навлечь на нас позор!

Не знаю, был он прав, творил ли преступленье,

И не хочу судить. Темно богов веленье.

Могу сказать одно, не потупляя глаз:

Что мною свершено, то свершено для вас.

Преступна иль права, но я не царской властью

Была ослеплена, а материнской страстью.

К чему мне царский трон? Исток бессчетных слез,

Он только бедствия и треволненья нес.

Зачем могущество измученной и слабой?

У брата кончить дни я возле вас могла бы…

Как! Пусть отец, ярясь, отнимет у сынов

Плоды моих забот, страданий и трудов?

Двенадцать лет жила меж ужасов и мрака,

Чтоб ваш венец надел сын от другого брака?

С такою низостью смириться? Вас предать?

На все, на все пойдет разгневанная мать!

Примите ж, сыновья, от матери с любовью

Трон, что оплачен был — увы! — отцовской кровью.

Кто враг своим сынам, тот, мнилось мне, злодей…

О небо правое, срази меня, убей,

На зло ответив злом, я тоже виновата…

Сынам — венец и трон, а матери — расплата,

По справедливости меня одну казни,

А детям ниспошли безоблачные дни.

Мы знаем, госпожа, давно мы угадали,

Ценой каких забот, и страхов, и печали,

Бессонного труда, бесчисленных потерь

Сперва спасла нам жизнь, даруешь трон теперь.

Мы слушали тебя, и очи увлажнялись,

И благодарностью сердца переполнялись,

Но, чтобы не было пятна вовек на ней,

Развязка страшная пусть сгинет в бездне дней.

Рок подгоняет нас рукой своей железной,

Бороться с ним нельзя и спорить бесполезно…

Пусть губкой будет стерт, завесой будет скрыт

Тот образ сумрачный, что сердце леденит!

Сын, глядя на него, свершает преступленье.

Нам не дано понять небес произволенье,

Но тут уместнее молчать или забыть,

Чем, громко сетуя, ручьями слезы лить.

Мы оба ждем венца — таиться в том нет нужды,

Но нетерпения равно мы оба чужды,

И нынешний удел нам с братом не тяжел.

Купила дорого ты право на престол,

Так украшай его, пока он не прискучит,

Не то раскаянье обоих нас измучит,

Укоры совести начнут когтить сердца:

Вернулись сыновья, чтоб мать лишить венца!

Я с братом, госпожа, от всей души согласен.

Венец властителя заманчив и прекрасен,

Но честолюбие — не главное для нас:

Спокойно будем ждать, перед тобой склонясь.

Цари во здравие. Тебе к лицу всевластье,

А верноподданность — наш долг и наше счастье.

Меж тем наследник твой, тобой руководим,

Искусство управлять изучит до глубин.

Бесстрашно предо мной все мысли обнажите:

Вам не венец тяжел, не от него бежите,

Не власть пугает вас, но этот брак мерзит,

Брак с Родогуною. Невыразимый стыд

Сей царственный венец надеть одновременно

И на свое чело и на чело презренной,

Той, что надеялась у вас его отнять.

Вы не хотите честь бесчестьем запятнать!

О, как понятны мне, как близки чувства эти!

Счастливейшая мать! Достойнейшие дети!

Судьбу родителя постигли сыновья:

Оправдан ими он, оправдана и я.

Заставили его идти в поход постылый

Парфянка — чарами, парфянин — ярой силой,

И не во мне, о нет, а в Родогуне суть:

Она моей рукой его пронзила грудь.

Любовный этот пыл, позорный и печальный,

Он стоил вам отца, мне — чистоты начальной.

На все дерзнула я пойти лишь для того,

Чтоб не утратили сыны мои всего.

Убейте же ее, она всему причиной,

И стану вновь тогда и гордой и безвинной.

Как мне хотелось бы самой вонзить кинжал,

Чтоб по рукам моим горячий ток бежал,

Кровавою струей смывая кровь другую…

Но права этого лишить вас не могу я.

Теперь довольно слов. Возмездья час пришел.

Тому, кто месть свершит, достанется престол,

Достанется венец. Равно вы мной любимы,

А старший тот из вас, кто непоколебимо,

Кто радостно сразит противницу мою.

Вы чем-то смущены? Я вас не узнаю!

Что с вами, сыновья? Ее страшитесь брата?

Едва был заключен тот мир, стократ проклятый,

Отряды верные я тайно собрала —

Вы поведете их на славные дела;

Пока сраженьями с армянами он занят,

Свободной от цепей держава наша станет, —

Что ж заставляет вас дрожать, как в страшном сне?

Сочувствие ли к ней? Иль ненависть ко мне?

Хотите, может быть, на ней жениться ныне,

Дабы я сделалась рабой своей рабыни?

Когда-то ради вас брат вашего отца

Был удостоен мной державного венца;

Возьму супруга вновь, добьюсь его покорства…

Попробуйте вступить со мной в единоборство!

С такого подвига пристало ли начать?..

Вы — должники мои, пристало вам молчать

И слепо делать все, что матери угодно.

Такую кровь пролить не подвиг благородный,

Но послушания, любви сыновней знак.

Нет жизни для меня, пока в живых мой враг!

Оправдывает нас лишь верный подражатель,

А кто перечит нам, всегда в душе предатель.

И вздохи ни к чему, и этот скорбный вид:

Трон завоеван мной, он мне принадлежит,

Его отдам тому, кто расплатиться сможет,

Парфянки голову к моим ногам положит.

Пути иного нет — пусть это помнит тот,

Кто домогается сорвать злодейства плод.

Как молнией небес, неистовым приказом

Надежды сожжены и в бездну свергнут разум.

Нет, молния добрей, чем в бездну свергший нас

Невнятный разуму неистовый приказ.

Ужели матерью мне звать тебя, Мегера?

Кого сравнить с тобой? Такого нет примера!

Ты захватила трон, убийство сотворя,

И хочешь зреть на нем убийцу, не царя,

И мнишь, что за него заплатим страшной данью,

Что наравне с тобой готовы к злодеянью!

Исчадью адской тьмы венец готовишь ты,

Дабы в его чертах узнать свои черты!

Не должно поносить родительницу детям;

Достойнее считать, что мы несчастьем этим

Обязаны судьбе… Подумай, милый брат:

Она казалась нам ужасной час назад

Из-за того, что мы соперниками стали:

Мы ничего страшней тогда не представляли,

Не в состоянии представить наперед,

Какой обоих нас ужасный жребий ждет.

Кто столь почтителен, столь сдержан в день напасти,

Тот холоден душой и неподвластен страсти,

Неколебимо тверд в разумности своей:

Во всем он видит рок и не винит людей.

Но я — я не таков, мы в этом не похожи.

Мне рана тем больней, чем ранивший дороже!

Нет, матери своей я не содею зла

И жизнь готов отдать, чтобы она жила.

Накладывает долг мне на руки оковы,

Но не сдержать ему бунтующего слова.

Когда безжалостно в тебя вонзают нож,

Ужели жалобы ты дерзостью почтешь?

Чтоб ярость женскую насытить до предела,

Она гнуснейшее нам поручает дело

И тщится превратить в презренных палачей

Нас, отпрысков своих, державных сыновей!

Ты видишь это все и не кричишь от боли?

Не только это, брат, я вижу много боле:

Навеки замутив убийством кровь свою,

Она влила и в нас нечистую струю.

Готовы боль и гнев поднять во мне восстанье,

Но им велит молчать смятенное сознанье,

Не то прожжет мой лоб та гнусная печать,

Какой отмечена мужеубийца мать.

Да, я пытаюсь стать слепцом или тупицей,

От самого себя спастись, сбежать, укрыться,

Забыть, какая нас подстерегла беда,

Где скорбь осквернена отравою стыда,

И, отвращая взор от матери жестокой,

За страшное родство виню жестокость рока.

Но не угас во мне надежды ясный свет:

Подобной матери во всей вселенной нет,

Что, слыша стон детей, их горькие рыданья,

Не испытала бы любви и состраданья.

Нет, в нежность матери поверить трудно мне:

Ее велением мы в дальней стороне,

Бесправны, как рабы, влачили дни уныло,

И злоба, не любовь, домой нас возвратила!

Искусно поднесла царица свой рассказ,

Но, Антиох, поверь: она не любит нас

И лишь к одной себе полна любви безмерной.

Нет, не поддамся я ни речи лицемерной,

Ни слезному ручью, что из очей бежит:

Не нами, а собой царица дорожит.

Таится ненависть в ее словах умильных,

Объятья нежные убийству равносильны:

Кто хочет быть царем, тот пусть заплатит ей

Бесценной головой возлюбленной своей!

Но тут кончается власть матери над сыном.

Кому взойти на трон, кто станет властелином,

Мы, не спросясь ее, решим с тобой вдвоем.

Невинен этот бунт, нет преступленья в нем.

Мы твердостью своей порыв взнуздаем гневный, —

Вот путь единственный к спасению царевны.

Пойдем же к ней сейчас, едины, как всегда, —

Вот путь единственный, чтоб минула беда.

Высокий замысел любовью мне подсказан,

Но помни, Антиох, он с нашей дружбой связан:

Любви, что на сердце лежит, как тяжкий груз,

Победу принесет лишь братский наш союз.

Ты сомневаешься во мне, я понимаю,

И недоверие смиренно принимаю.

Пойдем. Увидишь сам — той дружбы не пресечь,

Перед которой страсть в ножны влагает меч.

Итак, я для нее — как собственное чадо,

И душу ей не жжет ревнивая досада,

И опостылел трон, и дорог мир в стране,

И не грозит ничто царевичам и мне?

Итак, недолжные питаю подозренья,

И все ее дела — защиты честной звенья,

И может слыть она примером доброты?

Как я была права, как заблуждалась ты!

Теперь ты поняла?

А ты, ты поняла ли,

Как я тебе верна? Не высказать печали,

Не выразить тоски, стеснивших грудь мою.

Да, заблуждалась я, и это признаю,

И, нарушая долг пред госпожой своею,

Ужасный замысел тебе раскрыть я смею.

Не дожила бы я до завтрашнего дня,

Когда б не твой рассказ. Но, предварив меня,

И дальше помоги. Придумай, посоветуй,

Как выбраться живой мне из ловушки этой,

Сквозь все опасности искусно проведи…

Советовать тебе? Молю, освободи

Меня от этого! Подумай: разве мало,

Что я от госпожи тебя остерегала?

С тобою здесь Оронт, он разумом богат,

Его послал сюда парфянский царь, твой брат.

На брачных торжествах владыки представитель —

Вот кто советчик твой, твой бдительный хранитель.

Тебе подскажет он спасенья верный путь,

А мне к его речам пристало слух замкнуть.

В любви царевичей прибежища ищи ты:

Ни в ком ты не найдешь надежнее защиты,

И все ж не поручусь, что та, чье сердце лед,

Убийцы тайного к тебе не подошлет.

О небо! Если ей шепнут про нашу встречу,

Смерть подползет к тебе, я головой отвечу…

Не медли же. Прощай! Я больше не могу…

Иди и знай, что я перед тобой в долгу.

Что скажешь мне, Оронт? Смерть нас к стене прижала,

Назначен трон тому, кто лезвие кинжала

В меня вонзит. Как быть? Бежать? Смиренно ждать?

Или сражение ей, вероломной, дать?

Бежать? Но сможем ли мы одолеть преграды?

Везде, куда ни глянь, дозорные отряды;

Тебе не отойти отсюда ни на шаг,

Коль жребий твой решен. Но может быть и так,

Что в западню тебя толкает Лаоника:

В ней лжива искренность и преданность двулика.

Царице надобно в тебя боязнь вселить,

Чтобы из Сирии немедля удалить

И ненавистный брак порвать, но столь умело,

Как будто ты сама его порвать посмела,

И возгласить потом, злорадство затая:

Тобой нарушен мир, во всем вина твоя.

Увидев, что к войне он снова приневолен,

Не ею, а тобой царь будет недоволен

За малодушный страх, тебе затмивший взор,

И за неверие в высокий договор.

Вторжением армян наш властелин так занят,

Что, оправдав ее, тебя презреньем ранит.

Ты ныне отступить не можешь ни на пядь,

Здесь, только здесь должна венец иль смерть приять:

Не уготовано тебе венца другого,

Так не пятнай себя и будь к борьбе готова!

Как твой совет хорош и как отважна речь!

Но ты забыл, Оронт: отваге нужен меч.

Мой брат увел войска. Возможно ль нам сразиться,

Нам, жалкой горсточке, с разгневанной царицей?

Тот разум потерял, кто стал бы уверять,

Что эта горсточка рассеет вражью рать.

Мы жизнь с готовностью к твоим ногам положим,

А более ничем помочь тебе не сможем.

Но есть союзница, которая сильней

Всех небожителей и всех земных царей:

Любовь царевичей — твой щит, твоя ограда.

Довольно, госпожа, улыбки или взгляда —

И против матери любой из них пойдет.

Обоих между тем боготворит народ.

Рукой железною царица правит ими,

Но и сыновних чувств любовь неодолимей.

Теперь дозволь уйти. Я соберу парфян

И подготовлю их. Наш малолюден стан,

Но мужеством силен. Предупрежден заране,

Не посрамит себя в ожесточенной брани.

А ты к царевичам немедля воззови:

Чтоб власть завоевать, дай властвовать любви.

Как! Мне унизиться до хитрости презренной!

Молить царевичей, прикинувшись смиренной,

Уловки женские искусно в ход пускать,

Надеясь в их сердцах прибежище сыскать!

О нет, стократно нет! Такие ухищренья

Рожденным в пурпуре внушают отвращенье.

Я службу их приму — довольно и того:

Пусть всем пожертвуют для счастья моего.

Измерю их любовь, ее порыв и силу,

Приманкой не дразня, не разжигая пыла.

Кто будет верен мне и непоколебим,

Тому я власть вручу, но властвуя над ним.

Разбужен замыслом царицы вероломным,

Взлети, взметнись, мой гнев, пожаром неуемным!

Ты, память-узница, освободись, восстань:

Великому царю мы задолжали дань.

Пылала в нем любовь и ненависть пылала,

Когда, весь залитый струями крови алой,

Мне крикнул: «За тебя я гибну. Отомсти!»

О дорогая тень, прости меня, прости!

Не отомстила я. Скрывая стыд и муку,

Уже готовилась предательскую руку

Поцеловать как дочь. Свой долг перед тобой

Я не исполнила, затем что долг иной

У нас, у избранных, чей корень благороден:

Чем царственный побег, тем менее свободен.

Любовь и ненависть! Вам не разбить препон,

Которые кладет нам разума закон.

Уже возмездие шагало по дорогам,

Но мира шаткого я сделалась залогом,

И, самое себя безжалостно поправ,

Я жертву принесла во благо двух держав.

Но строит в тишине мужеубийца ковы,

Спешит твои следы стереть с лица земного:

Ты отдал сердце мне, его в груди таю,

Вот почему пронзить ей нужно грудь мою.

Нет мира для нее, нет чести, правды, долга.

Себя смиряла я, смиряла слишком долго…

Любовь и ненависть! Вам больше нет препон.

О царь, отныне ты — единый мой закон!

А ты, в ком Никанор запечатлен так живо,

Не прогневись, что я любовь к тебе ревниво

Храню на дне души. Здесь даже и от стен

Я жду предательства, доносов и измен.

Тебе, возлюбленный, я растерзаю душу,

Страданье, ужас, боль я на тебя обрушу,

Но так велит мне тот, преступницу кляня,

Кто жизнь в тебя вдохнул, кто умер за меня.

Поверь: на скорбь твою я отзовусь страданьем,

На каждую слезу — подавленным рыданьем…

Царевичи!.. Как быть? Сюда идут вдвоем.

Любовь! Молю тебя, сожги мне грудь огнем

И тем довольствуйся: ни речью, ни очами

Мне выказать нельзя, какое в сердце пламя.

Царевна! Выслушай, на дерзких не гневясь.

Всесильно волшебство твоих прекрасных глаз,

И мы, едва узрев их дивные глубины,

Мы предались тебе, в своей любви едины.

Благоговейный пыл нас понуждал молчать,

А ныне с наших уст срывает он печать.

Час приближается, заране предуказан,

Когда с одним из нас твой жребий будет связан.

Кто старше из двоих, на трон взойдет в венце,

Предстанет пред тобой супруг в его лице.

Но гордая любовь не хочет примириться,

Что ты от пленника получишь сан царицы:

Пустой закон презрев, хотим, боготворя,

Чтоб пленнику дала царица сан царя.

Пусть одного из нас твой приговор изранит,

Но кто тебе милей, тот властелином станет.

От случая-слепца зависит старшинство,

А мы, царевна, ждем решенья твоего.

Мы — данники любви, и тот, кто первороден,

Склонится перед тем, кто ей благоугоден.

Высокий пламень сжег все низменное в прах,

Наш жребий, наша жизнь теперь в твоих руках.

Твой выбор, госпожа, не может быть оспорен.

Тебя утративший, безропотно-покорен,

Тобой и для тебя, как прежде, будет жить

И верноподданно владычице служить,

И в этом преданном и ревностном служенье

Таится для него покой и утешенье,

И, не сгибая стан под тяжестью невзгод,

Он в самой горести усладу обретет.

Мою признательность, царевичи, примите

За то, что жребий свой вы мне вручить хотите.

Я согласилась бы, но сан высокий мой

Велит безмолвствовать, велит мне быть немой.

Решают наш удел цари во имя трона,

Мы — их оружие, от распрей оборона.

Что сердца тихий стон, когда закон для нас —

Державных замыслов громоподобный глас!

И я, покорная своей высокой доле,

Сердечной склонности я не давала воли:

Когда откроется, кого любить должна,

Скажу любви: «Явись!» — и явится она.

Не ждите от меня решения иного —

Здесь за царицею решающее слово.

Пойти наперекор и гнев ее навлечь?

Но ведомо ли вам, что может в пепел сжечь

Он яростью своей? Я это испытала:

Моих безмерных мук ей было слишком мало,

Ее не насыщал безмерный мой позор…

Быть может, он утих, успел уснуть с тех пор,

Но чуть пройдет молва, что выбор мне предложен,

И кто-нибудь опять им будет уничтожен…

Прошу прощения, царевичи, у вас

За то, что воскресить решилась я сейчас,

В дни примирения, кровавое былое,

Но искры пламени живут и под золою,

И если тот огонь бездумно ободрю,

По справедливости в нем первая сгорю.

Откуда этот страх? Пусть гнев ее проснется —

Он слаб, а ты сильна, тебя он не коснется,

Ты изберешь царя, взойдешь на высоту,

И замыслов своих она поймет тщету.

Огонь уляжется и, немощный, гонимый,

Оставит по себе лишь едкий запах дыма.

Нет, мне твою боязнь постигнуть не дано.

Селевк иль Антиох, не все ли ей равно,

Кто будет властвовать, кому владеть престолом?

Возможно ли назвать безумным произволом

И надругательством над правом естества

Отказ признать судьбой случайность старшинства?

О нет, для нас судьба — твое расположенье,

И если выкажем к нему пренебреженье,

Не посчитаемся с желанием твоим, —

Мы недостойное деянье совершим.

Супругою царя ты станешь поневоле,

Ты будешь властвовать, скрывая стоны боли;

Блистательный венец, точа незримый яд,

Отяжелит чело и затуманит взгляд.

Пылает в нас любовь, полна благоговенья,

Так не вселяй в нее тревожные сомненья,

Возвысь избранника, восторг его удвой

Прямым признанием, что избран он тобой.

Пылание любви вам очи ослепляет,

Указывая цель, от цели удаляет.

Блаженство, мните вы, ждет одного из двух,

А тот, кто обойден, смирит смятенный дух.

Но если до конца я душу вам открою,

Вас, доблестных душой, навек лишу покоя.

Мне выбирать нельзя. Любви я не чужда

И одному из вас сказать могла бы «да»,

Но так превознестись не позволяет разум.

Пусть удостоит царь меня своим приказом,

Я подчинюсь легко. Трудней во много раз

Отдать себе и вам суровый мой приказ.

О, если б знали вы, к какой крутой вершине

Пошлю избранника в неслыханной гордыне!

С кем повелю вступить в ожесточенный бой!

Какую пропасть он увидит пред собой!

Я сердце верное отдам царю безгласно,

Но волю дать ему, царевичи, опасно:

Такую цену с вас я за него спрошу,

Что чистый пламень ваш, быть может, погашу.

Мы нетерпением горим. Скорей скажи нам,

Куда нам путь держать, к каким крутым вершинам:

За радость высшую быть избранным тобой

Бестрепетно пройдем над пропастью любой.

Царевна! Ты о нас несправедливо судишь,

Любви не умертвишь, жар сердца не остудишь,

Отвергнем легкий путь, труднейший изберем,

Дабы избранник стал счастливейшим царем.

Итак, решаетесь?

Любовь на все дерзает.

Боюсь, раскаянье обоих истерзает.

Мы не раскаемся, клянемся жизнью в том.

Готовы ко всему?

Твоих велений ждем.

Ну что же, если так — откинем покрывало.

Один из вас — мой царь, с ним спорить не пристало,

Но ваших укоризн потом я не приму:

Благие небеса свидетели тому,

Как вам противилась и как с собой боролась,

Стараясь заглушить незаглушимый голос.

Но порвала не я державный договор,

Так пусть же истина выходит на простор.

Родитель ваш убит… Жестокая кончина!

Убийца — ваша мать, убийству я причина.

Меня заставил долг осилить гневный пыл,

А ныне долг иной в свои права вступил.

Открою вам ее, горчайшую из истин:

Мне дорог сын царя, царицы — ненавистен.

Вы с ним против нее иль с ней против него?

Чьей крови больше в вас? С кем близость и родство?

Я взвешиваю вас лишь этими весами,

Нет у меня других. Теперь решайте сами:

Не удостоится моей любви вовек

Могучего ствола насквозь гнилой побег.

Царю обязаны вы жизнью, троном, властью.

Теперь взывает он к сыновнему участью;

Ответить на призыв велят любовь и долг,

Не допускайте же, чтоб этот зов умолк.

Но если злобная царица вам дороже,

Вы с ней, с убийцею, свирепым сердцем схожи.

Вам должно суд свершить, вину ее признав,

Иль подражать во всем, постыдно оправдав…

Как! Вы вздыхаете? Ни гнева, ни дерзанья?

Исполнились твои, о сердце, предсказанья!

Ты…

Слово сказано, теперь мне все равно:

Я чутко стерегла, но вырвалось оно.

Зовите злобой долг, твердите про измену,

Но раз и навсегда назначила я цену.

Кто за отца отмстит, тому любовь отдам;

Посмотрим, истинно ль она бесценна вам.

Прощайте!

Брат, увы! Так обойтись жестоко

С любовью преданной, с любовью без упрека!

Жестоко обошлась и скрылась с наших глаз.

Но на бегу сразив стрелой парфянской нас.

Незрячим небесам могу ль не подивиться?

От нашей матери пристало ей родиться.

Зачем кощунствовать?

Для горести моей

Твоя умеренность тяжеле всех цепей.

Ужель так мил венец и страсть так обольщает?

Великая любовь сомненья укрощает.

Возможно ль так желать венца или любви,

Чтоб власть иль счастие построить на крови?

Возможно ль их ценить так безрассудно мало,

Чтоб сразу же восстать и сбросить с пьедестала?

Но если верность им на честь пятно кладет,

Нам долг велит восстать и сбросить этот гнет.

Не будем восставать на то неумолимо,

Что можем изменить, что изменить вольны мы.

В безмерной дерзости алкаем высших благ,

Но бережем свой труд, считаем каждый шаг,

А небу между тем любезен лишь свершитель,

Триумфом шествует один лишь победитель…

Но что я говорю! Слова пустые, прочь!

Столь пагубных невзгод ничем не превозмочь.

Бездонной пропасти передо мной утроба:

Там преступлению венец подносит злоба,

Там славен тот, кто лют, достоин — кто жесток,

Убийство матери там счастия залог!

Виденья страшные ползут ко мне как змеи,

Хочу тебе помочь и сам душой слабею,

Вздыхаю, трепещу, застыв на полпути:

Утратить ли мне честь? Любви ль сказать «прости»?

Несвязна речь моя, но будь великодушен —

Когда в смятенье ум, весь строй его нарушен.

Я тоже, Антиох, к рассудку был бы глух,

Но сбросил наконец ярмо сомнений дух;

Желанье властвовать и страсть клонили долу,

Но цену женщине и царскому престолу

Сегодня я узнал, и мой огонь погас.

Власть, женская любовь, я не желаю вас!

Их отдал бы тебе без грусти и боренья,

Но мне возвращена богами ясность зренья,

И с угрызеньями я думаю о том,

Что гибель кроется в подарке роковом.

Так обе яростны, так страшны их раздоры,

Что лучше отвратить от них сердца и взоры.

Дано надеяться, пока дано любить,

И, не убив любви, надежду не убить.

В ее мерцании виднее мне, быть может,

Глубь этих гордых душ и все, что их тревожит.

Стремительно уйти обеим им пришлось,

Чтоб не растаял гнев в потоке наших слез.

Смириться не легко их чувствам уязвленным,

И все же ненависть сдалась бы нашим стонам.

Ну что ж, рыдай, проси любви и теплоты,

Но не погубят ли тебя твои мечты?

Возможно, их приязнь мольбами ты пробудишь,

Но вечно примирять непримиримых будешь,

Стоять меж них щитом, пока когда-нибудь

Не поразит тебя удар смертельный в грудь,

Сейчас лишь этого душа моя страшится.

Мать и любимая, царевна и царица,

Как ни ярись они, нам больше не закон:

Царевну отдаю и уступаю трон.

Я счастие обрел, беги ж навстречу счастью,

Вкушай восторг любви и наслаждайся властью,

И будет на тебя смотреть твой грустный брат

Не ревностью — о нет! — а жалостью объят.

Как был бы счастлив я, когда б не участь брата:

Еще он не постиг, сколь велика утрата,

Им понесенная… Но я его люблю

И за него в борьбу, как за себя, вступлю.

Его душа полна тоски и возмущенья,

Но не воспользуюсь минутой отвращенья.

Когда внезапностью удар ошеломит,

Мы в ложной гордости стремимся сделать вид,

Что нас он не задел, что это все пустое;

Непознанный недуг меж тем опасней вдвое.

Здоровьем хвалимся, но предрешен исход,

Мы лжем сами себе, а смерть уже не ждет.

О, если б лгало мне мое воображенье!

Пойду попробую вступить с грозой в сраженье,

И пусть бушует гнев, но все же, мнится мне,

Природа и любовь на нашей стороне.

Царевич, правда ли, что в дерзком ослепленье

Мое уныние, и вздохи, и томленье

Вы объясняете — твой брат или ты сам —

Любовью…

Госпожа! Могло ль помниться нам,

Что мне или ему даришь расположенье?

Не столь заносчиво у нас воображенье.

Я знаю, как я мал в сравнении с тобой,

Еще скромней мой брат, соперник милый мой.

Но вырвались в тот раз твои слова из сердца,

И счастья высшего нам приоткрылась дверца:

Мы тронули тебя, и даже, может быть,

Ты одного из нас готова полюбить.

Такого чуда ждать — не дерзкое ль безумство?

Не доверять тебе — но это ль не кощунство?

Ты снизошла до нас, вручив надежды нить,

И мы бесценный дар не смеем уронить.

Во имя пламени, поистине святого…

Учтивость вырвала незначащее слово,

И, окрыленные в тщеславии своем,

Все ваши чаянья вы строите на нем.

Того, что сказано, я отрицать не буду,

Но если нет заслуг, то не бывать и чуду.

Не из-за вас томлюсь, не вы причина мук:

Передо мной встает убитый мой супруг,

Необоримое гнетет воспоминанье,

И рвется из груди невольное стенанье.

Так будьте доблестны и встаньте за отца!

Тебе, прекрасная, мы отдали сердца,

Что сердце отчее в себя сполна вместили.

Ты плакала о нем, о нем и мы грустили.

Ревнивою рукой то сердце пронзено,

Но в брате и во мне вновь ожило оно,

Дабы по-прежнему к тебе любовью биться,

Тобой дышать и жить, к тебе одной стремиться.

Нам помыслы отца в наследие даны —

Как доказать еще, что мы — его сыны?

Когда бы в вас, как в нем, сердца любовью бились,

К чему стремился он, к тому б и вы стремились,

Что он свершить хотел, свершили бы тотчас.

Но если слишком тих тот замогильный глас,

Я повторю тебе отчетливо и внятно,

Чтоб ты уже не мог истолковать превратно

Произнесенные не в первый раз слова:

Отмсти за смерть отца.

Отмщу, но ты сперва

Убийц поименуй.

Сколь память прихотлива!

Ты имя матери успел забыть? О диво!

Царевна! Назови, во имя всеблагих,

Или других убийц, иль мстителей других.

Итак, ты путь избрал и до конца намерен

Его держаться?

Да. Для всех троих он верен.

Молю, прерви мне жизнь и кровь мою пролей,

Где вместе кровь отца и матери моей!

Ты поверяла нам веленья грозной тени,

В них отзвук и твоих заветных устремлений:

Когда своей рукой вот эту грудь пронзишь,

Царицу покарав, ты за царя отмстишь.

Но, долг исполнив свой и душу успокоя,

Царевна, не забудь: я не один, нас двое.

Твоими чарами брат навсегда пленен —

Я умереть готов, чтоб стал супругом он.

Злодейство матери моей искупишь кровью,

А за любовь отца ему воздашь любовью,

И в поколениях пример оставишь ты

Высокой доблести и щедрой доброты.

Молчишь? Потупилась? Ужели ты не рада

И не влечет тебя ни кара, ни награда?

Моя любовь к тебе негаснущим огнем…

Нет больше сил молчать!

По-прежнему о нем

Вздыхаешь и скорбишь? Лишь к мертвому стремишься?

Царевич, уходи, а если возвратишься,

То брата приведи: борьба не так страшна,

Когда с обоими бороться я должна.

С тобой наедине невольно я слабею…

Как я была смела, как я теперь робею,

Как трудно вымолвить — один из вас любим…

Не злоупотреби признанием моим!

Мне, гневной, надлежит безмолвствовать сурово,

Но ты передо мной — и выскользнуло слово,

Не вынесла любовь жестокой немоты.

Мой вздох к тебе летел, избранник сердца — ты.

Но долг стоит меж нас незыблемой стеною.

Не упрекай меня, ты сам тому виною,

Ты укрепил его, когда сказать молил,

Нарушив договор, кто из двоих мне мил.

Убит из-за меня отец твой благородный,

И если — о пойми! — мне выбор дать свободный,

Без колебания любовь я подавлю

И только мстителю скажу в ответ «люблю».

Я вправе требовать, ты вправе, негодуя,

Мне в этом отказать; другого и не жду я.

Быть может, холодом сменился бы мой пыл,

Когда бы, ослабев, любви ты уступил:

Не столь высоко чту отмщения веленье,

Чтоб награждать собой такое преступленье.

Нет, лучше договор покорно соблюсти

В надежде сладостной друг друга обрести.

Мне все запрещено, все, даже и признанье…

Я силы черпаю в своем высоком званье:

Печалясь и любя, любовь я усмирю,

Затем что мой удел — принадлежать царю.

С тобою или с ним воссесть мне на престоле,

От матери твоей жду новой этой доли,

Но чаянья мои с тобою, Антиох,

А если трон — ему, тебе — мой каждый вздох.

Вот что своей любви дозволить мне возможно,

Вот в чем твоей любви клянусь я непреложно.

Я счастья для него, как для себя, хочу,

Пусть торжествует он — в том радость отыщу.

Скорбит любовь к тебе, ликует нежность к брату…

Благословлю богов, обрекших на утрату,

И, всех своих надежд увидев тлен и прах,

От горя я умру с улыбкой на губах.

Царевич! Если так угодно высшим силам,

Что мне вовек не звать тебя супругом милым,

Знай, что люблю… Нет, нет, мой разум изнемог.

Ты любишь ли меня? Тогда не будь жесток,

Свиданий не ищи, они как соль на рану…

Увидимся с тобой, когда царицей стану.

Сбылись мои мечты! Ты выиграла бой,

Любовь-владычица! Победа за тобой,

Но там, где правит месть, победы этой мало:

Чтоб над свирепостью добро торжествовало,

К нему, всесильная, на помощь поспеши,

И нежность к сыновьям ты матери внуши;

Пусть кроткой жалости целебное дыханье

Ревнивого огня потушит полыханье.

Царица-мать идет!.. О дай, любовь, мне власть

Иль умягчить ее, иль тут же мертвым пасть!

Что скажешь? Трон отдать Селевку ли, тебе ли?

Но знаешь только ты, что боги повелели.

Ты знаешь, он тобой заслужен или нет.

О госпожа, убей, но выслушай ответ!

Ты время потерял, и твой ответ не нужен:

Селевком, не тобой, державный трон заслужен,

Затем что преданность твой брат мне доказал.

Уже свершилась месть. Ты, сын мой, опоздал.

Как не сочувствовать подобному несчастью?

Не легче ль смерть принять, чем распроститься с властью?

Я средство предложить могла бы, но оно

Так страшно для двоих, неверно и черно…

Его назвав тебе, умру… А, впрочем, что же,

Державы и венца ужели жизнь дороже?

Есть средство верное — оно в твоих руках

И в чистоте своей вселить не может страх.

За наши горести лишь ты одна в ответе:

Царевну потеряв, утратим все на свете,

Затем что брат и я боготворим ее.

Пронзило нам сердца веление твое.

Об этом говоря, твои обиды множим,

Но так нам тяжело, что мы молчать не можем,

Мы чаем: если гнев затмил твои глаза,

Проникнет сквозь покров горючая слеза,

И в жалости твоей мы сыщем исцеленье.

Нет, это ты, не я во власти ослепленья:

Как ты дерзнул со мной так говорить, мой сын?

Не мнишь ли, что уже ты полный властелин?

Но, госпожа моя, сама ты заронила

В обоих нас любовь, чья безгранична сила.

Ах так! Ваш гнусный жар мной разожжен был? Мной?

Но кто же, как не ты, вернула нас домой,

Чтоб сыну старшему отдать престол без спора,

С парфянкой обвенчав, согласно договора?

Ее увидели мы волею твоей,

И вот уже вовек не сбросить нам цепей.

Противься мы тогда столь сладостному плену,

Ты упрекнула бы обоих за измену,

Не стань мы жертвами ее всевластных чар,

Нам заменил бы долг сердечный этот жар, —

Долг и желанье стать властителем законным,

Державой управлять, владеть венцом и троном.

Долг, честолюбие, любовь слились в одно,

И в Родогуне все теперь воплощено.

Любовь к ней, мнилось нам, перед тобой — заслуга…

Сперва боялись мы, соперники, друг друга,

Но нежность братская возобладала в нас,

И я о жалости молю тебя сейчас.

Скажи: мы знать могли ль, что ненависти корни

Торжественнейших клятв живучей и упорней?

Но помнить бы могли, ценою чьих забот

Не оказались вы во власти тех тенет,

Что были сплетены парфянкой вашей милой.

Лишь мужество мое обоих охранило!

О да, я верила — ваш благородный гнев

Стремится на простор, во тьме сердец созрев,

Притворной кротостью его сдержать старалась,

Чтоб стал он яростью, чтоб ярость разыгралась,

Преграды прорвала, нашла себе исход,

Как в наводнение поток ревущих вод.

И что ж теперь? Прошу, стращаю, понуждаю,

Но жажды мщения в сынах не пробуждаю,

Твержу, что мстителю венец и трон отдам,

Но оба холодны к возвышенным мечтам,

К обидам матери безмерно равнодушны,

Все чувства умертвив, одной любви послушны…

И я могла любить бесчувственных сынов!

О нет, в душе у нас всегда найдется кров

С любовью наравне для нежности сыновней.

Любовь завистлива и не потерпит ровни.

Те чувства в нас горят немеркнущим огнем,

И, если надобно, мы за тебя умрем,

Но…

Что ж ты замолчал, сын черствый и мятежный?

Мы за нее умрем, коль это неизбежно.

К тебе взываю, смерть! Приди, обоих срежь.

Проклятья вечного достоин их мятеж.

Развязку правую печалью не украшу —

Я вижу в вас ее, пленительницу вашу,

И с торжеством приму заслуженный конец

Ей верноподданных, враждебных мне сердец.

Что ж медлишь? Торжествуй, а я готов в дорогу.

Твоя рука дрожит? Возьми мою в подмогу,

Она тотчас вонзит кинжал по рукоять

В то сердце, что тебя осмелилось предать,

И будут мне легки последние минуты,

Когда в моей крови свой гнев остудишь лютый.

Быть может, взрыв прошел, и этот гнев утих,

Но если мятежом любовь сынов своих

По-прежнему зовешь — о вспомни, что с тобою

Слезами боремся, сражаемся мольбою!

Как просто было бы мне ваш мятеж пресечь,

Когда б оружием избрать решились меч,

Но сыновей мольбы какая мать отринет?

Смягчается душа, жар ненависти стынет…

Таким стенаниям могу ль без слез внимать

Я, любящая вас и преданная мать?

Ты истерзал меня своим унылым стоном.

Владей царевною, владей венцом и троном:

Ты, старший из двоих, всего теперь достиг,

Благодари ж богов.

О, несказанный миг!

Сияньем радости невзгода завершилась,

И, милостью богов, ты сердцем к нам смягчилась.

Не снится ль это мне?

Боролась, как могла,

Но нежность матери над гневом верх взяла.

Я верю, Антиох, что, одержав победу,

Ты нашу тайную не разгласишь беседу.

Дана победа мне на гибельном краю!

Рука, что смерть несла, спасает жизнь мою!

Вознагражу тебя за прежнюю суровость.

К царевне поспеши, поведай эту новость,

В ней радость, в ней восторг не одному — двоим:

Ты не любил бы так, не будь в ответ любим.

Какого счастия мы оба накануне…

Да, не ошиблась ты, я дорог Родогуне.

Не трать же времени, беги скорее к ней,

Миг, что упущен был, для нас всегда злодей.

Когда в вечерний час свершится брак меж вами,

Увидишь, что во мне угасло мести пламя!

Когда взойдем на трон, ты, госпожа, узришь,

Что поданные мы и ты одна царишь.

Склонилась ненависть перед величьем духа!

Ах, сердце матери к слезам детей не глухо!..

Умилена душой, ты плачешь. О, восславь…

Селевка позови и нас вдвоем оставь:

Он примет не легко своей судьбы коварство,

Но есть у матери и для него лекарство.

Предупреждать его не вздумай ни о чем:

Я нанесу удар, я буду и врачом.

В мой величавый дух проникнуть ты не в силах,

Я плачу не от чувств расслабленных и хилых.

Нет, слезы ярости туманят мне глаза.

Пожди и все поймешь; уже близка гроза.

Но до поры сдержись, о гнев мой исступленный.

А ты, слепой простак, доверчивый влюбленный,

Не отличающий изнанки от лица:

Жди радостей любви, жди царского венца,

От счастья вне себя беги к своей парфянке!

Ты, жалкий, предпочел любовные приманки

Величью высшему. Но у порога месть,

И новых горестей тебе не перечесть.

Мне гордость усмирить? Вымаливать пощады?

Кто быстро в плен сдался, жди от того засады.

Кто за улыбками не зрит людских сердец,

Тому спасенья нет… Ты обречен, глупец, —

На деле докажу, как я переменилась.

Ты знаешь ли, Селевк, что месть моя свершилась?

Увы, несчастная!

Стенай, слезу пролей.

Так сильно любишь ты?

Скорблю душой о ней.

Еще послужишь ты своей царевне милой:

Не ей, о нет, не ей я ныне отомстила.

О боги! Но кому?

Тебе, Селевк, тебе!

Ты жаждал послужить не мне, моей рабе,

Ты в брак мечтал вступить с парфянкою коварной,

Ты на меня восстал, о сын неблагодарный,

И, с волей матери вступив в мятежный спор,

Ее желаниям пошел наперекор.

Я?

Ты, предатель, ты! Зачем невинность строишь?

Огня, что жжет тебя, от глаз моих не скроешь.

Расплаты избежать мечтал? Не лицемерь.

Тебя щадила я, не пощажу теперь.

Так слушай же меня, упрямец своенравный:

По праву старшинства он твой, венец державный,

Ты мог бы царствовать с парфянкою своей,

Но знаю только я, кому из сыновей

Взойти на трон отцов. Лишь имя назову я

И овладеет им соперник твой, ликуя.

Мой брат?

Да. Младшего я старшим объявлю.

И я торжественно богов благословлю.

Ты сомневаешься? Не веришь мне? Напрасно;

С твоим желанием мое слилось согласно.

Утраченные мной не так ценю блага,

Чтоб в брате из-за них я усмотрел врага,

И если только в том и будет мне отмщенье,

Ты удовольствуешь моей души влеченье.

Тот равнодушия всегда играет роль,

Кто, потерпев провал, скрывает гнев и боль,

Чтоб выигравший враг, в уловки веря эти,

Нечаянно попал в расставленные сети.

Но неужели мнишь, что я вражду таю?

Но неужели, трус, отдашь любовь свою,

Ту, что тебе дана самими небесами,

Чью гибель мнимую ты оросил слезами?

Скорбь об исчезнувшей под сенью гробовой

Не означает страсть к ней, женщине живой.

Соперник взял ли верх, смерть к теням унесла ли —

Тому кто потерял, жить под ярмом печали.

Покажется ему, что взрыв тоски утих,

Но стоит увидать уже в руках чужих

Ту, что считал своей, — в нем ревность разгорится,

И, чтоб напасть врасплох, он кротким притворится

И будет тем сильней о мщении мечтать,

Чем более она во всем ему под стать.

Быть может, ты права, но в чем тогда причина,

Что сына натравить стремишься ты на сына?

Зачем тревожить боль и рану бередить?

Затем, что надобно мне за тобой следить:

Хочу узнать, на что поднять ты руку можешь,

Не то мой замысел коварно уничтожишь.

Пусть так, но почему, скажи, в теченье дня

Ты старшим делаешь то брата, то меня?

Как верить нам тебе? Глумишься над невинным,

Пытаешь, мучаешь, грозишь судом бесчинным

И, любящая мать, все отдаешь ему,

Меня всего лишив? Ответь мне, почему?

Пока венец на мне, пока я на престоле,

Казнить и миловать в моей единой воле;

Так как же смеешь ты царицу вопрошать,

За что угодно ей карать иль возвышать?

Прошу, не осердись за эту речь прямую:

Без капли зависти его судьбу приму я,

Но мне сейчас любовь, что ты питаешь к нам,

Ясней, чем думаешь и чем хочу я сам…

Велит не продолжать сыновнее смиренье.

Страх в сердце не заполз, не помутилось зренье:

Я сохраню по гроб — пред небом говорю! —

И нежность братскую и преданность царю.

Прощай же, госпожа!

Несчастье мною правит!

Их страсть меня язвит, их дружба сердце давит.

Бунт сыновей моих, соперников союз

Мешает мне достичь того, к чему стремлюсь.

Венец и с ним любовь отдать без возмущенья?

О ненавистная! Какие обольщенья,

Какое волшебство так приманило их?

Лишь одного берешь, а отняла двоих!

Но ими властвовать надеешься напрасно:

Здесь только я одна всесильна и всевластна.

Мне ведомо — они тебя не отдадут,

Скорее замертво у ног твоих падут,

Но, руки обагрив в крови отца когда-то,

Я кровь его сынов пролью за все в отплату.

Они опасны мне, соперницы оплот:

Родителем начав, я ими кончу счет.

Природа, замолчи! Ты потеряла силу:

Пусть повинуются иль пусть сойдут в могилу.

Но, кажется, Селевк в мой замысел проник.

Опережают тех, кто упускает миг…

Я первая начну! Нет места сожаленью —

Для счастья властвовать готова к преступленью.

Ну вот, один мой враг уже навек утих.

Полдела сделано, Селевка нет в живых —

Теперь беседует он с тенью Никанора.

Пусть возвестит ему, что скоро, очень скоро

Парфянку приведет к ним сын его второй.

Я вновь соединю разъединенных мной.

Ты, ожидающий лишь брачного обряда,

Чтоб к мщенью моему обрушилась преграда,

Чтоб их, ликующих, одновременно рок

И на престол возвел и гибели обрек,

О смертоносный яд, вернешь ли мне державу?

Ты мне послужишь ли, как послужил на славу

Отточенный кинжал? А ты молчи, не плачь,

Сгинь, чадолюбие! Как яростный палач,

Ты жалость к детищу вонзаешь в сердце клином…

Супруг соперницы не может быть мне сыном!

Мой трон он ей отдаст, еще не ляжет ночь…

О чувства жалкие, вы мне опасны! Прочь!

Сын своего отца, наследник низкой страсти,

Не отпрыск мой, а враг, моей грозящий власти,

Люби, как он любил, умри, как умер он:

Ты — Родогуны столп и, значит, обречен.

Но если в этот миг меня удержит робость,

Сама себя столкну в зияющую пропасть:

Едва я отрекусь для сына от венца,

Как мне же он отмстит за брата и отца.

Кто месть не довершит, тот станет жертвой мщенья:

Не может ненависть дарить врагу прощенье.

Пусть, в буйной ярости неукротим и дик,

Народ казнит меня за смерть своих владык;

Пусть буду сломлена в бою парфянской ратью;

Пусть боги предадут преступницу проклятью

И, огненной стрелой сраженная, паду, —

Своею волею с престола не сойду.

Пыл гнева моего опасность не остудит,

Жестоко отомщу, а дальше будь что будет.

Не замутится взор, не омрачится лик —

Как сладко пережить врага хотя б на миг!

Грядущий жребий свой заранее приемлю:

Чем ей отдать венец, живая лягу в землю!

Не Лаоника ли идет сюда? Она.

Таить свой замысел я от нее должна.

А где ж влюбленные?

К тебе, что было мочи,

Бегом бежала я. Как светятся их очи

Душевным счастием! Величия полны,

Желая соблюсти обычай старины,

Идут, чтоб здесь испить вина из брачной чаши,

Как испокон веков велят обряды наши.

А в храме между тем готов верховный жрец

Скрепить пред алтарем единство двух сердец.

Какими кликами встречают их явленье!

Какие жаркие несутся вслед моленья!

Блистательной чете желает стар и млад

И многолетия и всяческих услад,

И в нетерпении торопит час обряда.

Не только Сирия владыкам новым рада —

В ликующей толпе немало и парфян.

Ни звука о былом, никто не помнит ран,

Обоим воздают, обоих восхваляют

И в умилении равно благословляют.

Вот и они идут. Сейчас твои слова

Народу возвестят начало торжества.

Приблизьтесь к матери, возлюбленные дети!

Он — сын, а ты мне дочь. Нет слаще слов на свете,

И на меня за них возможно ли пенять?

Их и в могильной тьме я стану вспоминать.

Поверь мне, госпожа, хочу лишь одного я:

Тебе покорствовать, весь век тебя покоя.

Владыкам Сирии покорность приношу

И только о любви, смиренная, прошу.

Нет, мы не для того воссядем на престоле,

Чтобы противиться твоей священной воле.

Народу Сирии я заявляю днесь:

Доколе мы царим, ты самовластна здесь.

Благодарю, мой сын! Тебе вверяюсь смело.

Садись же. Мне пора свершить, что я хотела.

Сирийцев и парфян перед собою зрю.

Мне ль подчинялись вы, парфянскому ль царю,

Я возвещаю вам: вот новый ваш правитель,

Мой первородный сын и Сирии властитель.

На трон, что для него хранила в дни невзгод,

С сестрой парфянина сегодня он взойдет.

Не мне, ему носить венец и багряницу —

Приветствуйте ж царя и новую царицу.

Ему и ей должны вы ревностно служить,

За них, коль надобно, и голову сложить.

Ты видишь сам, Оронт, — открыто, перед всеми,

Я им передаю державной власти бремя.

Так будь свидетелем, — у всех я на виду, —

Что мирный договор и помню и блюду.

Все прямодушием в твоих поступках дышит.

Об этом, госпожа, властитель мой услышит.

Так поторопим же свершенья дивный час

И торжество начнем, как принято у нас,

С того, что брачную вы чашу изопьете,

Мной поданную вам, и в храм потом пойдете,

В той чаше скрыт залог и нежности моей

И счастья вашего до окончанья дней.

Ты в щедрости ко мне достигла совершенства.

Зачем ты медлишь, сын? Не отдаляй блаженства.

Приблизим же его. Сейчас с тобой вдвоем

В знак будущих услад мы чашу изопьем.

Но где Селевк? Пусть он мое увидит счастье!

Ужели ты к нему не чувствуешь участья?

В уединении, в целительной тиши

Имеет право скрыть он скорбь своей души.

Меня заверил брат, что жребий свой смиренно

Он принял…

Господин!..

Как смеешь, дерзновенный,

Врываться!..

Госпожа!..

Что ж ты молчишь? Я жду.

Сейчас… сейчас скажу… лишь дух переведу…

В чем дело? Что стряслось?

Твой брат Селевк… Немею…

Не может мне простить? Ну, говори скорее!

Везде его искал, хотел ему помочь

Утрату пережить, скорбь сердца превозмочь,

И наконец нашел в глуби тенистой сада,

Где целый день царят и сумрак и прохлада.

Он на траве лежал, бессилен, странно бел

И о несбывшемся, казалось мне, скорбел.

Склонившись на руку, от всех отъединенный,

Подобный статуе любви неразделенной,

В раздумье горькое душою погружен…

Ну что ж ты замолчал? Скажи, что сделал он?

Под грудь он ранен был. Из страшной этой раны

На зелень муравы струился ток багряный.

Он мертв?

Да, госпожа.

Немилосердный рок,

На беды и печаль ты жизнь мою обрек!

Вот что предчувствие шептало мне всечасно,

Вот что свершил Селевк, измучен мукой страстной:

Сильнее, чем себя, царевну он любил

И, потеряв навек, сам смерть поторопил.

Успел промолвить он, что в этом неповинен.

Так, значит, ты, злодей, коварен и бесчинен,

Убил царевича, и вот, покончив с ним,

Приписываешь ложь устам уже немым!

Стерпи, не отвечай, мой друг, на оскорбленье:

Царица, видишь сам, от горя в исступленье.

Ты был при нем один — когда б тебя не знал,

Я тоже, может быть, подозревать бы стал.

Что говорил Селевк? Скажи мне слово в слово.

Я вскрикнул, в ужасе от зрелища такого,

И веки тяжкие он разомкнул с трудом,

Прерывисто вздохнул и поглядел кругом,

И свет блеснул в глазах на несколько мгновений:

Он брата милого увидел в Тимагеые.

Последние слова к тебе он обратил:

В них горечь и печаль жар дружбы победил.

«Рука, обоим дорогая,

Отмстила за отказ злодейство совершить.

Мой брат! Цари, не забывая,

Коль не наскучило тебе на свете жить,

Что та рука…» Но тут опять смежились веки,

Дыханье замерло, и он уснул навеки.

Взволнован, потрясен и ужасом томим,

Я бросился к тебе с известьем роковым.

Рассказа нет страшней, удела нет ужасней.

В ручьях горючих слез, свет радости, угасни!

Мой драгоценный брат, соперник милый мой,

Равно я дорожил и ею и тобой,

Но, как ни велика великая утрата,

Грознейшею бедой грозит мне гибель брата.

О бездна мрачная его предсмертных слов,

Твой зев разверзнутый чудовищно багров!

Гадаю, кто убил, но каждая догадка

Меня бросает в дрожь сильней, чем лихорадка.

Зловещие слова как разумом объять?

В деянье роковом кого мне обвинять?

«Рука, обоим дорогая…»

О ком он говорил, меня оберегая?

Гнев и тебе и ей язвил нещадно грудь,

Вы черный замысел хотели в нас вдохнуть,

Когда ж и он и я обеим отказали,

Одна из вас нашла сообщника в кинжале.

Тебя ль подозревать в чудовищной вине?

Тебя ли в этот час остерегаться мне?

Подозревать меня!

Меня считать виновной!

С тобою связан я, царица, связью кровной.

Царевна! Для меня ты жизнь, ты солнца свет,

Но только к вам двоим приводит этот след.

Все это, Тимаген, могло ль тебе помни´ться?

Чем мыслью оскорбить царевну и царицу,

Пошел бы твой слуга на смерть сто тысяч раз.

Нет, точен и правдив, владыка, мой рассказ.

Злодейства этого рассудком не измерить,

И, веря до конца, в него не смею верить.

Но та ль, другая ли запятнана виной,

Пусть не старается покончить и со мной.

Когда со света сжить друг друга вы хотели,

Мы не могли служить вам в черном этом деле,

Что лишь наемнику под стать и по плечу,

А ныне послужить обеим вам хочу:

Нить жизни сам прерву без стона и печали —

Уже своей враждой ее вы надорвали.

О, что ты делаешь!

Мой господин, очнись!

Я предварю удар, что надо мной навис.

Живи и царствуй, сын.

Я — камень преткновенья,

Но для кого из вас? Рассейте же сомненья,

Скажите, кто из двух мне хочет жизнь спасти,

Чтобы своей рукой потом убрать с пути?

«Живи!» — ты говоришь. Что ж, свыкнуться с судьбиной?

Невинность обвинять? Считать вину невинной?

Жить, чтобы каждый миг от вас удара ждать?

Не веря ни одной, обеих почитать?

Боль жизни предпочесть забвения напитку?

Нет, дайте умереть иль прекратите пытку!

Я смерти вечный сон приму как благодать,

Дабы вам рук своих злодейством не пятнать.

В тот день, когда тебя на царство я венчаю,

Один мой сын убит, а ты, ты, в ком я чаю

Опору обрести, не утешаешь ты,

А хлещешь яростно словами клеветы,

И с чужеземкою меня ты вровень ставишь,

И оправданий ждешь, и суд неправый правишь.

Так знай же, господин (уже нельзя, как встарь,

Мне сыном звать того, кто мой судья и царь):

Она — виновница чудовищного дела.

То ненависти плод, тлетворной, застарелой,

Плод ревности ко мне. Заране знала я —

Нарушит договор избранница твоя

И поразит меня рассчитанным ударом…

Опередить ее хотела я недаром,

Но милосердие ты пробудил во мне.

Царевна! Я тебе поверила вполне,

Хотела первенца венчать с тобою ныне,

Но ты, чудовище, поправшее святыни,

В Селевка моего вонзила ты клинок,

Чтоб скорбной матери никто помочь не мог.

Кто приютит меня, в ком я найду опору,

Когда предашь меня гоненьям и позору?

Покорен будет царь всем прихотям твоим,

А станет возражать — расправишься и с ним.

Тебе они — враги, мне — дорогие чада,

Тебе нужна их смерть, мне — слава и отрада,

Ты трон наследственный у них бы отняла,

Но на пути твоем я встала, как скала.

Вот в чем различны мы — нет, противоположны!

Пусть сын подумает, чьи заверенья ложны,

В чьем сердце свет любви — в моем или в твоем,

И обелишь себя ты разве волшебством.

Как защищать себя? Застыв в недоуменье,

Невинность слушает наветы обвиненья,

Глаза потуплены, безмолвствуют уста,

И, взяв над нею верх, ликует клевета.

Твой ловкий поворот я поняла мгновенно!

В убийстве обвинив сначала Тимагена,

О собственных словах забыла ты тотчас,

Еще бы! Ведь давал тебе его рассказ

Возможность на меня набросить подозренье.

Сын не успел назвать в последнее мгновенье

Убийцу-мать, увы! Смерть оборвала речь,

И ни с одной из нас нельзя вины совлечь.

Возрадовалась ты и сразу подхватила —

Одна из нас двоих царевича убила.

Мне из почтения пристало онеметь,

Но все-таки кому — прошу тебя: ответь! —

Привычней убивать? Кто, в бешенстве зверином

Супруга заколов, способна кончить с сыном?

О да, я отрицать не стану, не хочу —

На ненависть твою такою же плачу,

Мы обе грезили кровавою расправой,

Но в мудрости своей, в умеренности здравой

Царь все сумел смягчить, и был тогда он прав:

И матери и мой ему известен нрав.

Чтоб мужу стать милей и одарить богато,

Я в день венчания его сражаю брата

И более того: спешат ему внушить,

Что и его хочу дыхания лишить.

Как от тебя спастись гонимой, бесприютной?

Кто в Сирии твоей порою этой смутной

Даст Родогуне кров? Дерзнет ли хоть один…

Но ты не слушаешь меня, мой господин?

И слушать не хочу. Селевку крепко спится,

И безразлично мне, кто из двоих убийца.

Мать, заколи меня! Супруга, уничтожь!

Я недоверию предпочитаю нож.

Закрыв на все глаза, пройду свой путь печальный.

Так поторопимся свершить обряд венчальный!

Разлука наша, брат, в сем мире коротка:

Тебя убившая грозит и мне рука.

Мы скоро встретимся. Смешна мне осторожность.

Ей, крови жаждущей, я облегчу возможность

Меня вослед тебе свести в могилу, брат,

И может быть, узрит тускнеющий мой взгляд,

Что даже и богов исчерпано терпенье,

Что их огонь сразит двойное преступленье…

Дай чашу!

Господин…

Мне все равно теперь.

Дай…

Я молю тебя, ни мне, ни ей не верь:

Обманчивы слова, враждебны руки наши.

Не пей, мой господин, вина из этой чаши.

Откинув хитрости, ты напролом пошла.

Царь вправе ждать от нас предательства и зла

И должен требовать не слов, а доказательств,

Чтоб оберечь себя от низких посягательств.

Бесценнейшую жизнь властителя храня,

Пусть испытанию подвергнут и меня.

Что ж медлишь, госпожа? Ведь проще нет ответа,

Чем приказать рабу вино пригубить это.

Сама испробую. Какая западня

Тебе мерещится? Каких ты от меня

Деяний страшных ждешь? Но все стерпеть готова.

Прости ей, госпожа, запальчивое слово:

Тобой обвинена она была, и вот

Тебя сейчас винит царевна в свой черед.

То страх ли за себя, любви ли озаренье —

Но, мнится, что она — почти вне подозренья.

А мне, мне все равно! От жизни я устал.

Грядущих зол и бед передо мной провал,

Мстить той или другой моей руке невместно,

Пусть боги отомстят, им истина известна.

Немедля выпью…

Нет, отравлено вино:

Взгляни, ее лицо уже искажено,

Течет потоком пот и взор тускнеет злобный.

Какая ненависть! Свет не видал подобной:

С собой кончает мать, чтоб сына в гроб свести.

Но должен этот сын жизнь матери спасти.

Мое спасение теперь одно — могила.

Зачем ты, ненависть, меня поторопила?

Как только я умру, со мной умрешь и ты.

Вот что гнетет меня у гробовой черты!

Но не придется мне — и в этом утешенье —

Своей соперницы увидеть возвышенье.

Ты — царь. Убиты мной родитель твой и брат.

Теперь конец и мне. Так будьте же стократ

Вы оба прокляты! Пусть за мои деянья

Вам боги ниспошлют безмерные страданья!

Не знайте радости! Пусть брачный ваш союз

Отяготит вам жизнь, как непосильный груз,

И, всех невзгод венец, пусть сын у вас родится,

Чьей славой меж людей моя могла б затмиться!

Живи, смягчись душой, гнев на любовь смени!

Я прокляну богов, коль мне продолжат дни!

Еще раз услужи, дай, Лаоника, руку,

Веди отсюда прочь. Не обрекай на муку,

На унижение: меня осилил рок,

Но не паду без сил у ненавистных ног.

Свершился суд богов, суров и неотвратен.

Но для тебя, о царь, сколь он благоприятен:

Ты гибели своей уже в глаза глядел,

Но уготован был тебе иной удел;

По манию богов, по воле их верховной

Наказана вина, увенчан невиновный.

Что мне сказать, Оронт? Душа тоски полна:

Не менее, чем жизнь, такая смерть страшна.

Как ужас пережить ужаснейших событий?

Так посочувствуй мне! Прошу вас, в храм идите,

Пусть песнопения сменит унылый стон —

Не свадьбы ныне день, а скорбных похорон.

Мы жертвы воздадим, мы будем слать моленья,

Пока не возвратим богов благоволенье.