Темная стража

ГЛАВА 6

Шато устроился в долине у подножия горы Пилат к югу от Люцерна, на расстоянии короткой поездки из Цюриха. Хотя сорокакомнатный особняк выглядел так, будто господствовал над окрестностями на протяжении многих поколений, на самом деле выстроен он был всего пять лет назад. Здание со своими традиционно крутыми черепичными крышами, бесчисленными фронтонами и трубами выглядело сказочно красиво. Круглая подъездная аллея огибала грандиозный мраморный фонтан, украшенный дюжиной нимф, изливающих воду в чистый бассейн из филигранных ваз.

Вокруг главного дома высилось несколько каменных пристроек, придававших имению такой вид, словно здесь некогда была действующая ферма. Фоном этому служили альпийские луга, где бурые коровы джерсийской породы с бронзовыми колокольцами подравнивали траву и удобряли поля.

Семь черных лимузинов выстроились на парковочной площадке у гаража. За ним виднелось обнесенное забором поле, пара вертолетов «Аэроспасьяль Газель», пилоты которых в кокпите одной из коммерческих винтокрылых машин попивали кофе из термоса.

Встреча европейских министров финансов на высшем уровне в Цюрихе почти не привлекла внимания прессы, поскольку от этого саммита ничего особого и не ожидали. Однако она дала благовидный предлог для людей, встретившихся в шато, находиться в том же городе в то же время. Они собрались в большом холле особняка — высоком двухэтажном помещении, обшитом дубовыми панелями и украшенном головами вепрей и оленей и большими швейцарскими рогами, подвешенными крест-накрест над просторным камином в полный человеческий рост.

Швейцария — один из крупнейших в мире банковских центров, так что стоит ли удивляться, что все пятнадцать человек за одним-единственным исключением представляли крупнейшие банковские концерны Европы и Америки.

Во главе стола сидел Бернхард Фолькман. Воспитанный в католической строгости в доме своего отца-банкира, он весьма рано отрекся от своей веры ради другой — религии обогащения. Богом его стал капитал, Святым Причастием — деньги. Он стал верховным жрецом мира финансов, внушающим уважение своей преданностью делу и некоторый страх своим сверхъестественным чутьем. Каждый его шаг в повседневной жизни вел к накоплению все новых денег — и для его банка, и для него самого. Фолькман женился, потому что в его положении так принято, и завел троих детей, потому что позволил себе полдюжины раз переспать с женой. Их он считал необходимым отвлечением от профессиональной жизни, но не вспомнил бы ни дней их рождений, ни последний раз, когда хотя бы видел своего младшего ребенка — двадцатилетнего студента, учившегося, как ему казалось, где-то в Сорбонне.

Фолькман являлся в свой кабинет на Банхофштрассе в Цюрихе ежедневно в шесть утра и покидал его в восемь вечера. По воскресеньям и праздникам он неохотно отклонялся от этой рутины, работая дома не менее двенадцати часов в день. Фолькман не пил и не курил, а посещение казино было для него столь же немыслимо, как для мусульманина — стать свинопасом. В свои шестьдесят он обзавелся солидным животом и стал каким-то однородно серым. Его кожа приобрела тот же линялый оттенок, что и волосы, белесые глаза за стеклами очков напоминали мутную воду, оставшуюся после мытья грязной посуды. Даже костюмы он предпочитал серые, и хотя рубашки носил белые, они неизменно приобретали сероватый оттенок.

Работающие вместе с ним ни разу не видели, чтобы Фолькман хотя бы улыбнулся, не то что рассмеялся, и только сильнейшие финансовые потрясения могли заставить уголки его рта чуть изогнуться вниз.

Вокруг него сидели столь же строгие люди, преданные деньгам ничуть не менее страстно, — президенты банков, чьи решения сказывались на миллиардах долларов и миллионах жизней. И сегодня они собрались, потому что пошатнулись сами устои мировой экономики.

На столе перед Берном Фолькманом лежал небольшой прямоугольный предмет, накрытый простой черной тканью. Когда все расселись вокруг стола, налили воду и прислуга удалилась, Фолькман протянул руку и сдернул ткань.

Банкиры и их гости принадлежали к горстке избранных на всем белом свете, у которых вид предмета на столе не вызвал каких-то особых чувств. И все же Фолькман заметил, что даже эти матерые профессионалы не смогли скрыть захватившие их эмоции. Двое-трое порывисто вздохнули, один задумчиво погладил подбородок. Еще у одного глаза на миг расширились, затем он огляделся, как будто игрок в покер, невольно выдавший себя. Шесть миллиардов других людей на планете изумленно охнули бы и бросились бы потрогать предмет, прокручивая в головах различные варианты.

Трапециевидный слиток, весящий двадцать семь фунтов, известен как Лондонская надежная поставка. Его грани сияли теплой желтизной, маслянисто поблескивая в неярком освещении просторного холла. Этот слиток чистейшего золота, очищенного до 99,9 %, стоил около ста шестидесяти тысяч долларов.

— Джентльмены, у нас кризис, — начал Фолькман по-английски без малейшего акцента, четко, старательно выговаривая каждый звук, чтобы избежать путаницы и недопонимания. — Как вы все сознаете, очень скоро мир останется без золота. Фактически говоря, спрос намного опережает предложение по очень простой причине. Некоторые из вас стали слишком жадными.

Еще более десятилетия назад многие из вас обратились к центральным банкам своих стран с предложением, на тот момент казавшимся прибыльным всем заинтересованным сторонам. Вы как банкиры брали в долг золото, лежавшее на депозите, с обещанием уплаты одной четверти процента. Золото, лежащее в хранилищах Нью-Йорка, Парижа, Лондона и других городов, не имеет ценности, пока оно изъято из оборота. Уплачивая четверть процентного пункта, вы заставили бы золото работать на центральные банки, чего никогда не было в прошлом.

Если бы на том закончилось, мы не столкнулись бы с кризисом. Но это было лишь начало. Вы подошли к делу с другой стороны и либо продавали золото на открытом рынке, либо использовали свои авуары как кредиты и поручительства для других предприятий. По сути, вы заложили или продали ценности, которые имели право только взять во временное пользование. Центральные банки молчаливо одобрили эти действия, но оставили за собой право отозвать золото обратно в любой момент. Если бы эта схема осуществилась только в одной стране или в малых масштабах, на рынке осталось бы достаточно излишков золота, чтобы покрыть такой отзыв.

Однако в своей алчности вы забылись. По состоянию на сегодняшний день двенадцать тысяч тонн золота стоимостью в один триллион евро числятся на балансе центральных банков, но на деле находятся на пальцах и шеях женщин всего мира. Иначе говоря, джентльмены, оно не может быть выкуплено.

Несколько центральных банков в курсе и продолжают принимать свои четверть процента с цены золота, но некоторые просят о возврате самих слитков. Два года назад Французский национальный банк объявил о намерении продать часть своих резервов. Мы тогда собрались, чтобы профинансировать покупку достаточного количества золота, чтобы наполнить их хранилище для проведения продажи. Как помните, цена этого драгоценного металла возросла на пятьдесят евро всего за пару недель, когда трейдеры поняли, что имеет место подобная скупка. Затем французы продали свое золото, и цены снова стабилизировались. Наша возня по покрытию отзыва обошлась нам почти в миллиард евро. Мы сказали своим акционерам, что это однократное списание, но на самом деле такое списание нам грозит всякий раз, когда любой центральный банк отзывает свои активы.

— Берн, мы не нуждаемся в уроках истории, — раздраженно бросил нью-йоркский банкир. — Оглядитесь — и не увидите нескольких знакомых лиц, потому что советы директоров их поперли.

— Быть «попертыми своими советами», как вы изволили выразиться, мистер Гершель, сейчас наименьшая из наших тревог.

Фолькман одарил американца взглядом, пресекшим дальнейшие возражения.

— Банковское дело строится на доверии, — продолжал он. — Работник получает зарплату, тратит столько, сколько требуется ему на жизнь, а остальное доверяет на хранение банку. То, что будет с ними дальше, откровенно говоря, свыше его понимания, да и за рамками его интересов. Он сделал свое дело, обратив труд в капитал, и доверяет нам работу по преумножению его капитала. Мы же одалживаем его предпринимателям, создающим новые предприятия, чтобы нанять больше работников для обращения нового труда в капитал в системе, прекрасно работавшей веками. — Но что будет, если доверием злоупотребить? Разумеется, банковские скандалы в прошлом случались, однако ныне мы столкнулись с кризисом доверия беспрецедентных масштабов. Запасы капитала, используемые правительствами, чтобы заверить народ в силе своих стран, их золотые резервы, распроданы за долговые расписки, которые, по сути, больше нельзя покрыть. Мы не можем сдержать свое обещание центральным банкам. Даже будь у нас деньги на покупку золота для возвращения центральным банкам, на покрытие нашего долга его не хватит во всем мире.

— Можно увеличить производство, чтобы выиграть для нас время на удовлетворение требования по отзыву, — подал голос англичанин в костюме от Сэвил-Роу.

— Нельзя.

Ответ был краток и грубоват, под стать давшему его человеку. Он тоже говорил с акцентом сродни британскому, но с колониальной гнусавостью.

— Мистер Брайс, потрудитесь объясниться.

Брайс встал. Среди остальных его выделяла загорелая, обветренная кожа, узловатые суставы крупных рук, вечный прищур, скрывающий синие глаза Он явно заработал свои богатства тяжелым трудом, чего банкирам нипочем не понять.

— Я представляю южноафриканские горные концерны, — сообщил Брайс. — Мистер Фолькман сказал, что мы здесь для дискуссии, так что я потолковал со своими людьми заранее, чтобы предоставить вам точные сведения. В прошлом году Южная Африка произвела около трех тысяч четырехсот тонн золота по цене около двухсот восьмидесяти долларов за унцию. В этом году мы планируем тот же тоннаж, но по цене в триста восемнадцать долларов за унцию. Со времени окончания апартеида цена труда возросла из-за сильных профсоюзов, и на нас оказывают большое давление, чтобы мы подписали новый контракт, и еще более щедрый.

— Не уступайте им, — встрял президент крупнейшего голландского банка.

— Горные работы в твердых породах — это вам не работа на конвейере, — обжег его взглядом Брайс. — Требуются многие годы учебы, чтобы приобрести опыт. Забастовка сейчас ударит по всем нам, и профсоюзы это знают. Они видят, что золотом торгуют где-то по пятьсот за унцию, и знают, что шахты денег не теряют.

— Вы можете увеличить производство? — осведомился еще один из сидящих за столом.

— Глубина наших шахт достигла двух миль. С погружением на каждый следующий горизонт стоимость добычи возрастает в геометрической прогрессии. Это как строительство небоскреба. Чтобы сделать его выше, нельзя просто добавить сверху еще этаж. Нужно сперва укрепить фундамент и структуру. Нужно позаботиться, чтобы лифты доходили туда, а водопровод и канализация могли выдержать дополнительную нагрузку. Добавление этажа сверху, говорят архитекторы, стоит столько же и дается настолько же трудно, как подсунуть новый этаж под существующее здание. Каждый новый горизонт в наших глубочайших шахтах стоит в два-три раза дороже, чем разработка предыдущего яруса. Ну да, мы можем добывать золото как и прежде, но затраты будут намного перевешивать прибыль.

— Значит, надо найти альтернативные источники золота. Может, Россия? Канада? Соединенные Штаты?

— Производительности недостаточно, чтобы покрыть дефицит, — проронил Фолькман. — Более того, меры по охране окружающей среды в Северной Америке накидывают тридцать-сорок долларов на унцию.

— А как насчет изысканий? Начнем разработку новых шахт, может, наведем порядок в хаотической золотодобыче в Бразилии, тогда она сможет увеличить производство.

— Даже с новейшим оборудованием и менеджментом месторождения в Бразилии недостаточно велики, чтобы заполнить за год бронеавтомобиль, — ответил Брайс. — Что же до изысканий, золотые жилы есть. Мы даже знаем, где находятся некоторые из них. Нужны годы, чтобы пробиться через бюрократические рогатки и сделать заявки, а потом потребуется инвестировать миллиарды долларов, чтобы довести уровень их добычи до размеров, которые нужны вам, джентльмены.

— Тогда есть простое решение. — Француз нарушил недолгое молчание, воцарившееся после угрюмого заявления Брайса. — Мы должны убедить центральные банки не отзывать свои резервы. Скажем, пообещав им более высокую процентную ставку, чтобы заручиться их сотрудничеством.

— Это лишь паллиатив, — возразил другой ньюйоркец. — Нельзя же уклоняться от своих обязательств до скончания веков.

— Но если у нас будет время вновь заполнить сундуки центральных банков, мы можем поддерживать стабильные цены, избежав того, что случилось, когда о продаже объявила моя страна.

— А если «Уолл-стрит джорнэл» опубликует эту историю, — парировал ньюйоркец, — что тогда? Люди начнут требовать, чтобы им показали золото, за существование которого ручалось их правительство. Джо Полудурок думает, будто хранилище в Форт-Ноксе забито этим добром под завязку. И узнав, что там пусто, не считая кипы ничего не стоящих долговых обязательств, он вряд ли обрадуется. Он запаникует, потому что его правительство солгало о единственной вещи, о которой еще не врало ни разу, — о страховке вечнозеленого.

— Именно поэтому я и сказал ранее, что это кризис беспрецедентных масштабов, — подхватил Фолькман. — Мы подрыли фундамент капиталистической системы, и как только общественность узнает об этом, система рухнет, как карточный домик.

Швейцарский банкир помедлил, оглядывая комнату. Увидел, что приковал всеобщее внимание, и по кислым выражениям лиц некоторых понял: они уже догадываются, что последует дальше, хоть и не знают деталей. Отхлебнул воды из бокала и продолжил:

— Последние шесть лет Германия придерживалась весьма ущербной экономической политики, и в результате страна из промышленного локомотива Европы превратилась в нечто вроде государства всеобщего благосостояния. Производительность труда упала, безработица дошла до потолка, допустимого в ЕС, и вскоре правительство столкнется с перспективой дефолта по чрезмерно щедрым пенсиям. Одним словом, Германия вот-вот обанкротится. Две недели назад я узнал, что она собирается распродать свои золотые запасы.

Собравшиеся в один голос охнули, осознав, что стоят на краю пропасти.

— Это шесть тысяч тонн, джентльмены, или примерно объем производства Южной Африки за два года. В настоящее время резерв в Берлине и Бонне составляет лишь две тысячи тонн. Мы должны покрыть дефицит в четыре тысячи тонн.

— Когда? — осведомился француз, растерявший прежний кураж.

— Толком не знаю, — ответил Фолькман. — Чтобы поддержать стабильность цен, полагаю, какое-то время будет.

— Но недостаточно, — проворчал ньюйоркец.

— И имейте в виду, — гнул свое Фолькман, громоздя катастрофу на катастрофу, — если трейдеры поймут, в какой переплет попали наши банки, они взвинтят цены вдвое, а то и втрое.

— Мы погибли! — воскликнул голландский банкир. — Все мы. Даже если бы немцы принимали валюту, отплатить ее мы не сможем. Деньги, которые мы сделали на продаже золота, уже одолжены другим. Нам придется отозвать займы, все наши займы. Это погубит нидерландскую экономику.

— Не только вашу, — вставил банкир по фамилии Гершель. — Мы купили и продали германского золота на двадцать миллиардов долларов, и изрядный шмат этого испарился во время обвала доткомов. Чтобы вернуть их, нам придется опорожнить счета наших вкладчиков. Банки по всем Соединенным Штатам будут буквально осаждать. Снова наступит Великая Депрессия.

В комнате воцарилось подавленное молчание: все переваривали эти слова. Эти люди были слишком молоды, чтобы помнить Депрессию, охватившую мир в 1920-х и 30-х, но слышали рассказы о ней из первых рук от дедов и других родственников. Однако на сей раз все будет гораздо хуже, потому что глобальная экономика чересчур тесно взаимопереплетена. Некоторые думали даже не только о собственных потерях и утратах своих стран. Если нации будут выкручиваться, чтобы обеспечить хотя бы свое население, международной помощи придет конец. Сколько человек в развивающихся странах умрет из-за того, что люди за этим столом продали одолженное золото, чтобы увеличить цифры в доходной графе своих гроссбухов?

И вдруг лощеные корпоративные транжиры стали такими же серыми, как Бернхард Фолькман.

— А нет ли способа разубедить немцев? — через несколько секунд осведомился один.

— Можем попытаться, — ответил другой, — но им надо печься о собственных интересах. Они должны получить свое золото обратно или столкнуться с несостоятельностью, возможностью массовых беспорядков, а то и бунтов.

Фолькман позволил беседе пару минут катиться самой по себе, пока банкиры обменивались идеями спасения себя самих, своих банков и всего мира. Кончилось это ничем. Когда разговоры смолкли, снова сменившись молчанием, он попросил южноафриканского представителя Брайса покинуть комнату.

Когда дверь за ним закрылась, банкиры все свое внимание устремили на Фолькмана. Тот хранил молчание, пока ему не задали вопрос, об ответе на который все мысленно молились.

— Вы созвали нас потому, что у вас есть решение? — поинтересовался английский генеральный директор шестого банка в мире.

— Да, — просто проронил Фолькман, чуть ли не кожей ощутив их вздохи облегчения. Он настучал текстовое сообщение на своем КПК, и мгновение спустя просторные двери холла снова распахнулись. Вошедший источал то самое ощущение уверенности, которое банкиры сохраняли сугубо внешне, чтобы замаскировать свои сомнения, хотя нипочем бы в этом не признались. Двигался он раскованно, высоко держа голову. Примерно их ровесник — чуть за пятьдесят, может, чуть моложе, сказать трудно. Морщин на лице нет, но во взгляде читаются годы, а стриженные бобриком волосы скорее серебряные, чем каштановые. В отличие от банкиров, он не лучился чопорным самодовольством посвященного, чувством превосходства, приходящим с иллюзией богатства и власти. Он был просто присутствующим, несомненной силой, войдя на их собрание и оказавшись в центре внимания, даже не сказав ни слова.

— Джентльмены, — сказал Фолькман, когда чужак уселся рядом с ним. — Это Антон Савич, ранее работавший в советском министерстве природных ресурсов. Ныне частный консультант.

Никто не проронил ни слова и даже не шевельнулся. Никто не мог постичь смысл прихода бывшего российского чиновника.

— Я уже давненько знал, что надвигается нечто подобное, и втайне готовил планы, — продолжал Фолькман. — Ни о каких спорах и несогласии с тем, что я предлагаю, не может быть и речи. Это единственная для нас возможность, и, когда я закончу, каждый из вас согласится на нее безоговорочно. Мистер Савич изложит подробности.

Не вставая, сидя в небрежной позе с рукой, закинутой за спинку кресла, Антон Савич рассказал, как собирается спасти их банки. На это ушло десять минут; никто его не перебивал, а на лицах читалась смесь потрясения, гнева и откровенного отвращения. Голландский банкир выглядел так, будто испытывает физическое недомогание. В лице переменились даже твердокаменные ньюйоркцы, один из которых воевал во Вьетнаме, о чем было известно Фолькману.

— Иного пути нет, джентльмены, — заявил Берн Фолькман. Выразить согласие устно никто был не в состоянии. Фолькман обвел взглядом одного за другим, встречаясь с ними глазами, и понял, что получил согласие, когда каждый либо отводил глаза, либо едва заметно кивал. Последним оказался голландец. При мысли о том, на что соглашается, он издал слабый стон и опустил взор.

— Я приму меры, — подытожил Фолькман. — Больше нам подобным образом встречаться не придется.

— Да нет, наверняка придется, — возразил ньюйоркец, говоривший о Форт-Ноксе. — В аду.