Темный аншлаг

5 Сэндвичи на мосту

Утром в понедельник, 11 ноября 1940 года, после уик-энда, наполненного воем сирен, грохотом зенитных орудий, отдаленными разрывами бомб и гулом самолетов, девятнадцатилетний Джон Мэй больше всего думал о том, чтобы пораньше попасть на работу, поскольку это был его первый день на новом месте и ему страшно хотелось произвести хорошее впечатление.

Он спрыгнул с задней площадки автобуса, когда тот затормозил, свернув с Олдуич, и зашагал по пепельным мостовым Стрэнда, размышляя над тем, не пропустил ли сигнал воздушной тревоги. Было по-прежнему темно, слишком рано для дневной воздушной атаки. Светомаскировка закончилась за полчаса до восхода солнца, когда наибольшую опасность для пассажиров представляла «молчаливая смерть» – проплывающие по улицам троллейбусы, различить которые можно было лишь благодаря поблескиванию стальных деталей. Ясная погода, установившаяся в ходе двух последних дней, больше, чем обычно, способствовала усиленным воздушным налетам, но утро было безветренным и хмурым. Хороший знак: когда облака висят так низко, немецкие бомбардировщики не могут лететь над рекой по направлению к центру Лондона.

Мэй не знал, где находится ближайшее бомбоубежище, а необходимость добраться на Боу-стрит оставалась. Он специально выпустил низ рубашки наружу, чтобы она торчала из-под пиджака, как белый флаг для автолюбителей; около четырех тысяч человек погибло во время светомаскировок в течение двух первых месяцев войны. Находиться в местах расположения британских экспедиционных войск за морем было куда безопаснее.

Магазины и рестораны на Стрэнде были заколочены досками от «Кардомы» до «Коул-Хоула», но плакат, прибитый гвоздями под вывеской ателье «Жизнь продолжается», указывал путь к бомбоубежищу. Мэй мысленно это отметил. Уличные фонари не горели, и лишь полоски белой краски на краю тротуара помечали его маршрут. Он прошел мимо крупного отделения компании «Бутс», чью витрину заложили мешками с песком, а сверху, там, где их не хватило, сложили старые телефонные справочники.

Мэй решил, что переусердствовал, так рано выйдя из дому в свой первый рабочий день. Прошлой ночью было совершено несколько воздушных налетов, и лишь немногим лондонцам посчастливилось поспать больше четырех часов, вопреки протесту патриотов, настаивавших на том, что падающие бомбы никоим образом не препятствуют их отдыху. Похоже, этим утром весь город решил поздно очнуться от сна. Мимо под руку прошли две девочки с заспанными глазами, в одинаковых самодельных шляпках, украшенных блестящими брошками. Офицер противовоздушной обороны остановился в дверях магазина, виновато затянувшись тоненькой самокруткой. Пожилой мужчина, в кепке и толстом шерстяном пальто, собирал в сточной канаве окурки. Темные улицы пропахли дешевым табаком и обуглившимся деревом.

Спустя шестьдесят лет Джон Мэй пройдет тем же маршрутом и увидит на улицах больше спящих людей, чем во время войны, но в тот момент, в тот безрадостный понедельник, его волновало лишь одно – попасть в офис до того, как все решат, что совершили ужасную ошибку и вовсе не нуждаются в новобранце для работы в экспериментальном отделе полиции, а уж тем более – в молодом парне, избравшем эту профессию волею военных судеб.

Он без труда нашел полицейский участок на Боу-стрит – частенько бывал по утрам на Ковент-Гарден с отцом и хорошо изучил окрестности, – но не мог определить, в какую дверь войти. Карфакс, дежурный сержант с бульдожьим лицом, отослал его от парадного входа, мимо написанной от руки вывески, обращенной к населению: «Сохраняйте порядок – мы на местах», на другую сторону улицы, к незаметной голубой двери. Не увидев звонка, он уже собрался постучать, когда дверь внезапно открылась.

– Ты, что ль, новенький? – спросила статная молодая женщина, с ярко накрашенными губами и простонародным выговором. – Иди ты! Ишь, прыткий какой, а? – Она распахнула дверь. – Лучше войди, а то всю улицу занял.

Мэй стянул с головы кепку и вошел в узкий коридор. В темноте внушительный бюст молодой женщины чуть не уперся ему прямо в лицо, но, похоже, она этого не заметила.

– Влезешь на самую верхотуру по этой лестнице и сразу направо. Да не споткнись на ступеньках, там доски выпадают и кругом валяются учебники. Мы только въехали.

Мэй дошел до лестничной площадки, покрытой линолеумом, и оказался перед едва освещенной дверью кабинета. Внутри по радио играла музыка. На панели входной двери был прикреплен лист бумаги с надписью «Постучите и ждите». Он так и сделал, тихонько постучал и, когда ответа не последовало, постучал более настойчиво.

– Не стоит высаживать дверь, – раздался раздраженный голос. – Просто открой ее.

Мэй вошел в захламленную желтовато-коричневую комнату с неровным полом. Две настольные лампы зеленого стекла выхватывали из темноты светомаскировочные шторы, возле которых, пытаясь что-то разглядеть сквозь лупу, стоял молодой человек с каштановыми волосами и фиолетовым шарфом вокруг шеи.

– Министерство внутренних дел настаивает на табличках «Постучите и ждите», – объяснил он, не поднимая головы. – Так у нас появляется время спрятать секретные бумаги. Будто у нас вообще таковые имеются. Вот. – И сунул Мэю лупу вместе с листом пергамента, накрывающим вручную набросанные изображения бабочек. – Смотри, можешь увидеть в этом скрытое сообщение?

Захваченный врасплох, Мэй сосредоточил внимание на рисунке и тщательно его изучил.

– Они все одной формы, красные адмиралы, – заметил он, – но другой расцветки. Похожи скорее на корабельный шифр. Знаете, сигнальные флаги. По-моему, адмиралы – это предупреждение. Думаю, смогу прочитать. – Он сощурился, глядя на рисунок. – «За-кон-чил-ся чай».

– Понятно. – Молодой человек выдернул у него из рук лист пергамента. – Это от портных снизу. Оба служили во флоте. У нас с ними один на всех чайник и газовая горелка. Ты ведь немного зануда?

– Н-нет, – заикаясь, ответил Мэй.

– Отлично, – произнес молодой человек, протягивая руку. – Меня зовут Артур Брайант. – Он одернул на уже наметившемся брюшке желто-коричневый кардиган и заговорщически улыбнулся. – Ты, должно быть, мистер Мэй. Как я должен тебя называть?

– Джон, сэр.

– Не говори мне «сэр», меня пока не посвятили в рыцари. Чувствуется, ты здоровяк. Такие нам нужны.

Брайант явно не выглядел спортивным, он был ниже ростом и полнее своего нового коллеги. Мэй занимался боксом и играл в футбол. Высокий, широкоплечий, с развитой мускулатурой в области таза, что неизменно привлекало внимание женщин. Спустя несколько десятилетий разница в росте стала еще заметнее, поскольку Брайант сгорбился, а осанка Мэя осталась той же.

– Видел нашего очаровательного сержанта полиции?

– Да, конечно, – с энтузиазмом кивнул Мэй.

– Вот ведь умора, правда? – Улыбка Брайанта переросла в ухмылку. – Она сержант, одна из первых в стране женщин-полицейских, а все из-за этого бардака.

Мэй предположил, что собеседник имеет в виду войну, а не беспорядок в комнате.

– Боготворит американских кинозвезд, несмотря на правила, пользуется косметикой и ходит на шпильках, плевать ей, что выглядит как проститутка. Глэдис Фортрайт. Помолвлена с сержантом Харрисом Лонгбрайтом. Как ты думаешь, это она потому, что фамилии рифмуются? – Брайант зашелся лающим смехом. – Должен заметить, думал, что они пришлют мне кого-нибудь постарше. Тебе сколько, двадцать?

– Девятнадцать.

– Девятнадцать? – Брайант завращал светло-голубыми глазами. – Слишком юн для таких забав.

– Вовсе нет, – возразил Мэй. – Парни моложе меня погибали в Скапа-Флоу.

– Ты, безусловно, прав. Восемьсот – на борту «Ройал-Оук». Такое впечатление, будто никакого стратегического плана вообще не существует. Тем не менее все колебания оставляем дома, да? Надеюсь, мы сможем совершить вместе что-нибудь полезное. Слышал, они назначают тебя детективом.

– Видимо, да, – как можно более равнодушно ответил Мэй. – Я учился на годичных ускоренных курсах, но не смог их закончить. В Хендон попасть невозможно, а наше отделение закрыли. Не хватало инструкторов.

– Так они тебя просто высоко закинули? Очень порядочно с их стороны. Мне двадцать два, и мне категорически запрещено вести самостоятельное расследование, поскольку у меня репутация безответственного человека, но руководить отделом больше некому, ха-ха. Они, наверное, прислали тебя сюда, потому что у тебя вид сознательный. Хороши шуточки. – Брайант заглянул за край светомаскировочных штор, поспешно выключив настольные лампы. – Нельзя допустить, чтобы нас снова оштрафовали, – объяснил он, выглянув из окна, крест-накрест заклеенного бумагой. – Я вечно забываю выключать свет.

– Тебя не призывали?

– Призывали, но у меня слишком слабое сердце. – Он хлопнул себя по груди. – К тому же были и другие факторы, которые помешали меня призвать, – таинственно добавил он.

Спустя несколько лет Мэй узнал, что брат Брайанта погиб на барже, плавая по Темзе, а поскольку их мать жила одна в Бетнал-Грин и лишилась средств к существованию, портовые власти Лондона добились особого разрешения для единственного кормильца. Существовало еще одно смягчающее обстоятельство, ограждавшее Брайанта от призыва в армию, но об этом ему было неловко говорить.

– А ты как же?

– Ключевая отрасль. Жду назначения. Меня рекомендовали для расшифровки кодов. Зачислен в штат спецотдела по перехвату шифровок из Атлантики.

– Они ведь что-то затевают в Хартфордшире? Если не сдвинутся с мертвой точки, всему конец. Хочешь покурить трубку? Табак у нас еще есть, но горлодер еще тот. – Брайант помахал перед его носом пакетом отвратительно вонявшего табака и бросил его на письменный стол, где царил полный хаос.

– Спасибо, не курю, – сказал Мэй, снимая пальто и оглядываясь вокруг в поисках чистого места. – Одна очень хорошая группа дешифровщиков уже работает, но туда привлекли лучших выпускников Оксфорда. Мне приходится ждать своей очереди.

– Наверное, тебе не терпится узнать, чем мы тут занимаемся, – сказал Брайант, толкнув к нему стул. – Извини, никто тебе толком ничего не расскажет, но в данный момент Бюро пропаганды и министерство внутренних дел сильно зациклены на моральном духе населения.

– Я заметил, – сказал Мэй. – Подача информации блокируется. Часть Гайд-Парка около Марбл-Арч огородили на уик-энд. Наверное, подземное бомбоубежище разнесло вдребезги, повсюду валялись головы, руки и ноги. Женщин и мужчин можно было различить только по волосам. А в газетах об этом – ни слова.

– Нет и не будет. Это я понять могу, но от некоторых других директив и свихнуться недолго. – Брайант смачно затянулся. – Это мероприятие с лифтами, которые держат на дне шахт во время налетов, кроме тех, что в подземке, где их надлежит держать наверху. Видимо, так разумно, но обо всех нарушениях надо отчитываться, и писанины – невпроворот. Это далеко не та бумажная работа, о которой тебе говорили.

– Да нет, мне даже не сообщили, что означает ОАП.

– Отдел аномальных преступлений. Правда, страшно? Думаю, их понимание слова «аномальные» некоторым образом отлично от моего. Я получил кое-какую макулатуру, можешь ознакомиться. – Он порылся в своих бумагах, отправив на пол несколько раздутых папок, но так и не нашел ничего интересного.

Когда Мэй спустя несколько лет размышлял над своим первым впечатлением об Артуре Брайанте, ему вспомнился молодой Алек Гиннес,[5] с горящими глазами, неугомонный, мятущийся и несколько неуклюжий, буквально фонтанирующий идеями. Мэй был не такой заводной, а из-за его привычки держать бурное воображение в узде окружающие считали его наиболее сдержанным и рассудительным. После смерти обоих биограф отметил: «Брайант говорил то, что думал, а Мэй думал, что сказать». Мэй был дипломатом, Брайант – бунтарем, и, как оказалось, это был вполне достойный союз.

– Под «аномальными» они подразумевали «особые», но дело сделано, и теперь к нам стекается всякая… э-э… дичь. В прошлом месяце мы получили донесение о мужчине, сосущем кровь из женщины-военнослужащей, на Лестер-Сквер. Это безнадежно. Гвардейский спасательный отряд замучился, пытаясь вытащить людей, заживо погребенных под тоннами булыжников, большинство полицейских из центральной комендатуры Лондона, не призванных в армию, уволились, вступили в ряды ПВО, Антитеррористической службы и ВВС, а от нас ждут, что мы начнем гоняться за Белой Лугоши.[6] Видишь, снова заговорили про моральный дух. Не хотят, чтобы люди решили, будто во время затемнения по округе бродит призрак, иначе они не пойдут в убежище. Паника на улицах – вот чего в министерстве боятся больше всего. Можно подумать, мы отдел пропаганды, а не настоящее полицейское подразделение.

– Сколько нас всего? – поинтересовался Мэй и присел на стул, предварительно сдвинув с него кучу музыкальных партитур.

– Полдюжины, включая тебя. Суперинтендант Давенпорт – старший из следователей по рангу, постоянно торчит в министерстве и Центральном управлении полиции или играет в бильярд с сержантом Карфаксом, мужем своей мерзкой сестрицы, которая вечно сует всюду свою ведьминскую морду и выбивает пожертвования на благотворительность. К счастью, мы не часто видим Давенпорта. Затем доктор Ранкорн, довольно старый и далеко не фараон, но единственный судмедэксперт, которого удалось найти. У нас есть молодой патолог по имени Освальд Финч, по несчастью, с врожденным отсутствием чувства юмора, мы его используем для серьезных дел. Сержант Фортрайт отчасти занята в Женской добровольной службе. Затем мы двое и, наконец, парочка совершенно никчемных констеблей, Кроухерст и Атертон. У Кроухерста плохо с координацией, вечно спотыкается и падает, а Атертон раньше был зеленщиком.

– Мой отец держит фруктовую лавку, – возмутился Мэй.

– Не обижайся, старина, – извинился Брайант, чей отец бросил семью и зарабатывал на выпивку, торгуя кольцами для маскировочных штор, по шиллингу за дюжину, – но бедному старому Атертону действительно лучше заниматься рассадой. Да, и сегодня придет еще один, бывшая ищейка по имени Сидней Бидл. У меня где-то валяются сведения о нем. Давенпорт очень стремился запихнуть его сюда. У меня такое ощущение, что его спустили шпионить, хотя понятия не имею, что он такое сможет откопать. Мы, скорее, отдел невостребованных писем. До недавнего времени приложили руку к паре обвинительных заключений, но обнародовать все это нельзя.

– Почему нельзя?

Брайант задумчиво потер нос:

– Через нас проходят такого рода дела, что у всех вызывают замешательство. Кадровые полицейские не в состоянии их расследовать, вот эти дела и скапливаются у нас. – Он указал на два заваленных папками стола, придвинутых спинками друг к другу у окна. – Я наведу порядок, пока ты осваиваешься. Пусть Фортрайт найдет тебе чайную кружку, и ты не спускай с нее глаз. Никогда не знаешь, когда наступит дефицит. Пока можно достать почти все, что нужно, но слухи ползут, и все с ума сходят.

Мэй понял, что он имеет в виду. Недавно предметы домашнего обихода, о которых до войны никто и не задумывался, начали исчезать с прилавков магазинов. На прошлой неделе началась погоня за зубными щетками. Малейшего слуха было достаточно, чтобы, запаниковав, все бросились их скупать. Продукты питания быстро пропадали из дневного рациона. Как ни странно, самые простые продукты исчезали из магазинов в первую очередь, поэтому сахар, масло и бекон выдавались по карточкам, а молочного шоколада было в избытке.

В обеденный перерыв Брайант пригласил своего напарника на прогулку вдоль Темзы. В преддверии вторжения город обратился в крепость, окруженную баррикадами, мешками с песком и патрулями.

– Мы живем в такое время, когда все шиворот-навыворот, – рассмеялся Брайант, вышагивая но ветреной стороне моста Ватерлоо; шарф хлестал его оттопыренные уши. – Я стоял здесь после сигналов воздушной тревоги и наблюдал, как над рекой летят немецкие самолеты, бросая бомбы на доки, затем вернулся в отдел, чтобы расследовать кражу запонок в квартире одного дипломата на Риджентс-парк, словно это самое важное событие в мире.

– Какая у тебя специализация? – спросил Мэй, шагая рядом с ним.

– У меня? Чистая теория. Классические языки. Маргинальные философы. В министерстве сочли, что война может подбросить несколько дел, требующих тонкого подхода, и пришли к выводу, что чисто полицейские следователи такого не потянут.

– Кто решает, какие дела нам передать?

– Ну, Давенпорт предпочитает думать, что он, но приказы спускают сверху. Конечно, он не полный болван, просто неудачник. Мне кажется, отвечать за работу подобного отдела ему не по зубам. Слишком уж он педантичен. В ВВС его не берут, поскольку он близорукий, и он еще обижается. Поверь, не нравится мне все это.

Белые облака вдалеке рассеялись, и солнечные лучи засверкали над масляными пятнами воды.

– Они пытаются ограничить движение по городу, возводят повсюду баррикады, вроде бы хотят избежать скопления людей на улицах, но мне удалось выпросить пару пропусков у Давенпорта, и это позволит нам пойти куда угодно. Ты где живешь?

– Я живу с тетей на Оукли-Сквер, – объяснил Мэй, облокотившись на белую каменную балюстраду и глядя вниз на воду. – В Кэмден-Тауне. Смогу дойти пешком, если нарушится сообщение. Я родом из Воксхолла, там не самый здоровый климат, но матери удалось устроить меня в приличную школу. – Он рассмеялся. – Они перевели на время детей из нашей местной начальной школы в Кент. Бедное население Кента.

– Я слышал, как по радио одна крестьянка сказала, что лучше приютит у себя дикаря с Фиджи, чем ребенка из Бирмингема, – ответил Брайант. – Эти ребятишки наверняка хорошенько встряхнут провинцию.

– Я так понимаю, ты горожанин.

– Да, бог мой! Как-то в праздник меня отправили на сбор хмеля, и никогда в жизни не чувствовал я себя столь несчастным, хоть и научился охотиться на кроликов. Ненавижу уезжать из города, скучаю по нему. Все вдруг разом подобрели. Думаю, потому, что мы наконец стали ощущать себя частью единого целого, не тянем одеяло каждый на себя. Неужели ты этого не ощущаешь? Все перевернулось с ног на голову. Помнишь, как все обычно ненавидели тех, кто надзирал за предрождественскими мерами по противовоздушной обороне, и обвиняли их в безделье, вечной игре в дартс и карты? Посмотри на них сейчас, с ними носятся, как с героями. Надеюсь, из этого выйдет что-нибудь путное. Прежний холодок тает, тебе не кажется? У лордов и бродяг – одна беда.

– Слышу коммунистические речи, – пошутил Мэй.

– Я верю в свободу, но я бьюсь за нее, не прячусь в раковину, – поспешно ответил Брайант. От ветра ему на глаза навернулись слезы. – Я хотел отправиться на гражданскую войну в Испании, но не знал, к кому пристроиться. Не так много людей в Уайтчепеле слышали о Франко. Думаю, уж скорее имущие в силах отстаивать свою идеологию, чем мы, пролетарии. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать: Невилл Чемберлен ведет себя как осел. Мне было шестнадцать, когда я увидел кинохронику гитлеровского Союза единства и силы, и, помню, тогда подумал, что ни к чему хорошему это не приведет. Все эти надрывные факельные шествия. Если я смог это разглядеть, отчего не смогли политики? Ты католик?

Мэй был захвачен врасплох.

– Нет, протестант. Почему ты спрашиваешь?

– Ты такой правильный, словно тебя воспитывали попы. Часто исповедуешься?

– Скорее нерегулярно.

– Ну и какой тебе от этого прок?

Мэй хмуро вглядывался в тени под мостом.

– Мне кажется, нам послано испытание.

– Думаешь, тебе удастся сохранить свою веру?

– В этом я не очень уверен. – Он грустно покачал головой. – Весьма вероятно, что нет.

– Интересно. Нужна война, чтобы подорвать доверие к Церкви. Борьба вроде бы должна придавать решимости. Что ж, лучше нам пойти назад. Особых дел в данный момент нет, но после ланча должен прийти Сидней Бидл. Давенпорт хочет, чтобы я оказал ему теплый прием.

– У меня есть сэндвичи, – сказал Мэй, вытащив из кармана пиджака обернутый в жиростойкую бумагу квадратный кулек. – Яйцо и кресс-салат с горчицей.

– А у меня ветчина и свекла, можем поделить все поровну. Давай поедим здесь. Вдруг увидим, как самолет падает.

– Вот это дело.

Молодые люди стояли на середине моста, уминая сэндвичи, когда прямо над устьем Темзы появились первые за день бомбардировщики Люфтваффе.