Тень

Глава 9. Москва. 22 июля 1941 года

«Аэростаты!» Пилот среднего бомбардировщика Heinkel He 111 потянул штурвал на себя, уводя самолет от столкновения с появившимся из темноты заградительным аэростатом. Его надо было непременно облететь сверху, чтобы самолет не зацепил тросы, удерживающие аэростат. В своем стеклянном куполе Уве вжало в кресло – пилот поднимал бомбардировщик все выше и выше с занятого им прямо перед подлетом к Москве эшелона в четыре тысячи метров.

Звено Уве вылетело с аэродрома в Тересполе еще засветло. Ночь догнала эскадру немецких бомбардировщиков уже над Смоленском. Город горел, и бушующие внизу пожары помогали пилотам лучше ориентироваться. Ближе к советской столице они увидели на земле разложенные специальными командами костры – по ним экипажи «Хенкелей» должны были ориентироваться. Уве стиснул зубы. «Надеюсь, что прогулка будет для вас приятной, мои авиаторы», – сказал им накануне генерал-фельдмаршал Кессельринг. «Прогулка! Крыса штабная», – злобно подумал про себя Уве, тщательно осматривая ночное небо вокруг самолета. Еще секунда, и темноту разрезали всполохи взрывов, и воздух наполнился смертельными осколками – на земле под их звеном заработали зенитки. Кессельринг, пожелавший им приятной прогулки, кое-что добавил. Он сказал, что у Москвы, в отличие от Лондона, полностью отсутствует противовоздушная оборона. У русских есть только прожектора и зенитки, убеждал их фельдмаршал. Вам они не причинят никакого вреда. Как же! Уве показалось, что он увидел боковым зрением какую-то подозрительную тень, и он повернул пулемет на сорок пять градусов.

Первое звено бомбардировщиков сбросило осветительные ракеты, и под гудящими самолетами открылся ощетинившийся город. В свете ракет Уве разглядел советский ночной истребитель МиГ-3, заходивший на них слева. Лицо пилота было закрыто кислородной маской, но Уве мог отчетливо различить его сосредоточенные глаза. Он повернул пулемет и дал очередь – слишком высоко. Двухмоторный самолетик юрко нырнул под брюхо бомбардировщику. Пилоты увидели опасность и положили самолет на левое крыло. У него опять перехватило дыхание. Кислородная маска мешала и противно сжимала лицо, оставляя неприятный привкус резины во рту. Уве сканировал глазами ночное небо. То тут, то там позади его самолета вспыхивали облака зенитной шрапнели. «Блядский фельдмаршал». Уве ненавидел Кессельринга даже больше, чем русских: это ведь он сказал им, что над Москвой не будет ни аэростатов, ни истребителей. Это ведь он обещал им легкую прогулку.

Бомбардировщик описал дугу над городом. Истребитель, кажется, переключился на другую цель – Уве больше не видел его. Пилоты вышли на высоту бомбометания, и Уве услышал механический лязг открывающегося бомболюка. Теперь уже не до прицеливания – главное, избавиться от бомб. Под ними был город. Уве из своего стеклянного колпака не мог разглядеть, куда именно ложатся их бомбы – он видел только небо и был благодарен за это. Так же как и благодарен за то, что провалил экзамены и не стал пилотом – он часто слышал, как его товарищи тихо жаловались друг другу: небо и война виделись им честными сражениями с вооруженными врагами, а на деле они сбрасывали бомбы на мирные города. На города врагов, конечно, но все равно. Там внизу шла жизнь…

Москва пока никак не могла привыкнуть к войне. Война началась недавно, она еще не пришла в город, и единственное, что напоминало москвичам о боевых действиях, были радиосводки. Были открыты магазины, работали кафе, и люди гуляли по бульварам. Еще вечером в Нескучном саду был концерт Утесова, несмотря на предупреждения радио, далеко не все москвичи отнеслись к ним серьезно и вовремя спрятались от налета в метро. «Хейнкель» Уве шел над Арбатом. Длинная очередь людей змеилась от входа в вестибюль метро. Уве не видел этого, но бомбы легли ровно рядом с очередью, убив десяток человек. Началась страшная давка, в которой погибли сотни простых жителей. И этого всего Уве тоже не видел и не знал.

Освободившись от бомб, их самолет резко стал набирать высоту. И тут-то они и встретились снова с Пе-2. Истребитель вынырнул из-за облака и прошил бомбардировщик пулеметными очередями. Уве взвыл от боли – пули попали ему в ногу. Он терял кровь и плохо ориентировался, так что выпустил очередь в пустоту… Уводя самолет от огня истребителя, пилоты попали на линию огня зенитки. Страшный грохот и звон разбившегося стекла привели Уве снова в чувство: он завертел головой – кабина пилотов была пуста. Точнее, то, что осталось от нее после того, как зенитная шрапнель попала прямо в стеклянный колпак. Самолет накренился и начал падать. Уве мог бы попытаться переползти в кабину, попытаться выровнять машину, но раздробленное колено забирало у него все силы. «Хейнкель» падал на горящий город. Уве вжался в кресло. Еще чуть-чуть, вот уже все – смерть совсем близко. «Мама, мамочка!» Самолет загорелся. Огненным шаром он рухнул. Стукнулся о землю. И продолжил падение.

Степа крепко прижался к холодной мраморной колонне, опасаясь, что порыв ветра скинет его с узенького декоративного балкончика.

– Тут ветра не бывает, не боись, – Фомич подтянулся на руке античной статуи и забрался к ней на голову. – Тут ни дождя, ни ветра отродясь не случалось.

Степа немного расслабился и стал осматриваться: надо было как-то слезать. Фомич думал о том же.

– Тут почти до самого низа есть за что цепляться. Не прыгай – просто отпусти руки и ищи, за что ухватиться.

Собственно, так поступил и сам Фомич: он положил руки статуе на плечи, повис на ней, а потом – словно одетый в телогрейку орангутанг – отпустил. Пролетел несколько метров, схватился за уступ, отдышался и снова отпустил руки. Степе идея не нравилась: до земли было далеко, и он совсем не был уверен, что его физическая форма позволит ему вот так спуститься. Но другого пути он тоже не видел и поэтому развернулся, свесился с балкончика и разжал пальцы. Степа медленно спускался вслед за Фомичом, повторяя его движения и стараясь цепляться за уступы, статуи и балкончики. В очередной раз приземлившись на широкий карниз, он замер: Фомич, вместо того чтобы продолжить спуск, сидел на краю карниза на корточках и что-то пристально рассматривал.

Степа попытался проследить за его взглядом. Прямо через улицу от них стоял дом. Когда-то, вероятно, это был красивый доходный дом – Степа знал, что «доходные дома» легко было определить по окнам: чем выше этаж, тем меньше они становились. Это был один из тех фактов, которые в голове берутся непонятно откуда и остаются там непонятно зачем. Посреди дома зияла пропасть: нижняя его половина была полуразрушена. Штукатурка осыпалась давно, и видна была покрытая трещинами кирпичная кладка с неприятными отверстиями окон. Из «неба» торчали перерубленные корни дома: почерневшие и полностью утратившие жилой вид. С них вниз спускались… Степа обмер: по дому вниз ловко перепрыгивали черные фигуры с белыми глазами. Он только что гнался за одним таким, а здесь их были десятки, если не сотни. Иногда существа останавливались, вглядывались в темноту и запрокидывали головы в беззвучном вое. И когда Степа смог разглядеть их поближе, по манере передвижения и повадкам они напомнили ему обезьян.

Фомич жестом поманил Степу поближе и горячо зашептал ему в ухо:

– Нежити это. Гнездо у них там.

– Кто? – Степа задал вопрос недостаточно тихо, и вся группа нежитей на противоположном здании замерла. Пара нежитей, которая была ближе всего по высоте к их карнизу, стали оглядываться и принюхиваться, шумно втягивая странным ртом воздух.

– Тише ты! Говорю же: нежити, – зашипел Фомич.

Степа приготовился задать очередной вопрос, но Фомич больно ткнул его в бок:

– Вот когда спустимся, тогда я тебе и объясню.

На противоположном здании нежить опустился еще ниже. Теперь их разделяла лишь улица, которая при ближайшем рассмотрении оказалась даже не улицей, а переулочком. Нежить заметил Степу с Фомичом. Опять запрокинул голову, а потом весь сжался и приготовился к прыжку.

– Ну, поехали.

Фомич умелым движением спустил с плеча автомат. Очередь попала в нежитя уже в полете, он перевернулся в воздухе от удара пуль и рухнул на мостовую. Как по команде, вся свора, копошившаяся на трупе доходного дома, кинулась к ним. Степа только успел достать пистолет, когда перепрыгнувший с противоположной крыши нежить врезался в него всем телом и оттолкнул почти на край карниза. Степа воспользовался тем, что между ним и противником пара шагов, и выстрелил ему прямо в морду. Существо грузно упало, и Степа быстро спихнул его ногой с карниза и с удовлетворением услышал, как тело грохнулось на булыжник внизу.

Увидев, что случилось с их собратом, нежити замерли в замешательстве.

– Они обычно стаями нападают. Оружие не любят, хотя стреляют хорошо, – все еще вполголоса объяснил Фомич.

Потеряв двоих, стая, застыв, размышляла: надо ли связываться с опасными противниками. Степа выстрелил через переулок, зацепил крупного нежитя, выглянувшего из дверного проема. Стая приняла решение. Один за другим нежити исчезали в доме. Фомич опустил оружие и выдохнул.

– Повезло нам. Испугались. Ну, или дело у них есть какое-то, и на нас отвлекаться не хотят. Бог их знает.

До земли оставалось всего ничего, и Степа с Фомичом совсем скоро оказались на мостовой. Степа посмотрел вверх – гигантское здание с уходящей в электрические облака колоннадой вызывало у него трепет. Он стоял бы и любовался им дальше, но Фомич бесцеремонно ткнул его локтем.

– Пошли уже. Нет у тебя времени достопримечательности разглядывать.

Они зашагали по переулку и вышли на оживленную площадь. Степа устал и уже не мог удивляться пестрой толпе.

На площади играла музыка из патефона, и несколько пар в разношерстных вечерних нарядах кружились в танце под нежную мелодию. Рядом два монгольских воина о чем-то спорили с красногвардейцем, а поодаль на скамейке изящная пожилая дама с перерезанной шеей вышивала монограммой платок. Степа шел, опустив взгляд. И до него постепенно стало доходить, что все случившееся с ним – правда, и он действительно умер. Мысль эта его опечалила, хотя и не так сильно, как он предполагал. Ну да, ну умер. Бывает. Надо привыкать к новым обстоятельствам. Гораздо больше, как он вдруг понял, его расстроила смерть Васьки. Вот уж кто совсем не должен был умирать.

К своему удивлению, Степа понял, что сейчас его занимает скорее не вопрос смерти, это было дело уже решенное, а вопрос неожиданно приобретенных им способностей. Откуда они взялись и как ими пользоваться, он пока не до конца понимал, но ему очень понравилось растворяться в тени, понравилось бегать по стенам, быть сильным – у всего этого ведь должно было быть какое-то объяснение. И теперь, когда он был вынужден признать правоту Фомича, царевны и даже занудного профессора, он бы с радостью послушал их соображения и на эту тему.

Они прошли площадь и пошли переулками. Город здесь был сплошь двухэтажный, за исключением громад живых зданий, уходящих в небо. На пути их попадались дворцы и соборы, скромные церковки и одиноко стоящие деревянные дома. Иногда путь их лежал мимо кованых оград, за которыми стояли заброшенные особняки или парки.

– Фомич, ты обещал объяснить, что это были за твари.

Степе было любопытно – странные существа как-то выбивались из общей картины Подмосковия, нарисованной ему Фомичом и профессором Вознесенским. Как будто в грустную загробную реальность кто-то зачем-то добавил персонажей совершенно сказочных. Фомич откашлялся и сплюнул на мостовую.

– Помнишь, что профессор объяснял? Все слова его заумные? Город – он живой и дома – живые. Мы, люди, их живыми делаем. Они пропитываются нашими эмоциями и через нас обретают свои собственные души…

Степа кивал. Как бы странно ни звучало такое объяснение, теперь оно было ему понятнее.

– Так, а это кто?

– Это – нежити, – Фомич сердито посмотрел на Степу, как будто раздражаясь из-за его глупого вопроса. – Ты или сам говори, или послушай, чего я тебе скажу. Когда дом сносят, душа его исчезает. Растворяется в нашем мире. Но лет, наверное, двадцать назад вы там, наверху, начали дома заново строить. Не реставрировать, а строить точно такой же на месте снесенного.

Они вынырнули из очередного переулка к реке. Степе было любопытно, куда же они идут, но он боялся спрашивать, чтобы еще сильнее не обозлить Фомича.

– Вот с этого-то все и началось. Нежити – это души заново построенных домов. Как ежели бы с кладбища кто-то мертвяков натаскал и из частей их новое тело сшил. Так и тут: неживые они, и души у них – искусственные. Пластиковые души. Обреченные на страдания и вечный голод. Они падальщики, жрут все, что под руку подвернется. И всех.

Степа примерно представлял, о чем говорит Фомич. Он не раз и не два встречал на улицах города старые уютные домики и особнячки, которые бессовестно разбирали на куски, строя на месте разрушенных домов их точные копии, раскрашенные в яркие краски. Степа был человеком простым и художественным вкусом не обремененным – какое ему дело до домов, стоят и стоят. Но даже он не мог не согласиться, что такой новострой в основном выглядел довольно нелепо и неуместно.

– А почему на нас напали? От голода?

– Может, и от голода, хотя нас они не часто трогают – Подмосковие их мало интересует. А вот Тень они не любят. Боятся его. Тень служит городу, а они ненавидят город.

Степа все еще не понимал, что за «Тень» имеет в виду Фомич, но решил больше не спрашивать, чтобы не вызвать новой порции стариковского раздражения. Фомич же замолчал и остановился.

– Поди ближе, покажу тебе кое-что.

Он указал рукой чуть правее, в небо, и Степа пригляделся. Он не сразу понял, на что указывает ему дед, но когда наконец увидел, то у него перехватило дыхание. Точнее, перехватило бы, если бы Степа все еще дышал.

Высоко в небе, почти под самыми электрическими облаками, вздымалась тень храма. Назвать увиденное храмом Степа бы не рискнул – это была бесконечно меняющаяся форма, в которой в одну секунду он видел привычный взгляду храм Христа Спасителя, а в другую – почерневшие руины. Храм окружало черное облако, как будто бы вечный шторм бушевал вокруг этого страшного места. То и дело при свете вспыхивающих в облаках молний виднелись силуэты нежитей. И Степа понял, что он видел не шторм и не облако, а стаю нежитей, окружавших храм будто рой пчел.

– Сначала они появлялись по одному, по два… а потом, – Фомич смачно сплюнул, – потом вы построили вот это.

Он замолчал и пошел вперед, а Степа еще долго разглядывал страшное здание, нависшее над городом. Как черная дыра, оно поглощало всякий свет и выглядело одновременно и чудовищным, и величественным.

– Ну, ты пойдешь или тут останешься? – довольно грубо окликнул Степу Фомич, и тот бросился его догонять.

Они подошли к покосившейся церкви, примостившейся на невысоком холме над Яузой. Церковь была низкая, с тремя маленькими куполами-луковками, покрашенными не в золото, а в густой синий цвет. Белая штукатурка на стенах кое-где облупилась. Фомич по-хозяйски отпер низкую деревянную дверь, и они вошли внутрь.

Степа огляделся: внутри церковь была значительно просторнее, чем ему показалось сначала. Большую часть внутреннего пространства основного придела занимал огромный резной иконостас – Степа таких никогда не видел, иконы в нем были не крашеные и не золоченые, только покрытые прозрачным лаком. Иконостас высился почти до самого купола, пирамидой собираясь в саженный деревянный крест на вершине. Два придела по бокам были абсолютно пусты. Перед входом в алтарь стоял гигантских размеров подсвечник. Казалось, в нем хватит места для сотни свечей. Едва войдя внутрь, Фомич деловито засуетился вокруг подсвечника, убирая догоревшие огарки и зажигая на их месте новые высокие восковые свечи. Степа сделал шаг вперед и остолбенел.

Чуть левее алтаря, там, где центральный придел встречался с левым, из беленого свода торчал самолет. Точнее, часть самолета. Степа не знал точно, как он называется, он историей и техникой никогда особенно не интересовался, но он точно понимал, что видит перед собой немецкий бомбардировщик Второй мировой. Самолет пробил крышу и торчал из нее под углом – внутри церкви оказались кабина пилотов с разбитым куполом и один мотор с погнутым пропеллером. На кусочке крыла Степа разглядел немецкую свастику. Фомич обернулся:

– Москву бомбил, да неудачно. Сбили. Уже сколько десятилетий тут находится, а мне все лень его убрать. Там внутри фриц сидит, но он тихий. Спит в основном, иногда маму сквозь сон зовет. Ну а раз он меня не трогает, то чего мне его прогонять?

Фомич начал расстилать в правом углу комнаты траченую молью медвежью шкуру. Потом притащил откуда-то подушку в пожелтевшей наволочке и шерстяное одеяло с совершенно неуместным в нынешних обстоятельствах вышитым зайчиком. Степа наблюдал за всеми приготовлениями краем глаза. Он пошел к алтарю, чтобы подробнее рассмотреть резные иконы, но, не дойдя до амвона, остановился, не в силах оторваться от самолета. Самолет манил Степу, он видал такие раньше только в кино. Приблизившись, он провел рукой по железному крылу, дотронулся до погнутого пропеллера. Странный звук привлек его внимание. Он шел от стены. Как будто бы изнутри стены. Степа подошел поближе и увидел в ровной кирпичной кладке место высотой примерно в человеческий рост. Здесь стену разобрали и сложили заново, покрыв новой и еще не потрескавшейся штукатуркой. Степа приложил ухо к стене: до него доносился чей-то храп.

– Это отец Мафусаил, настоятель тутошний.

Фомич закончил расстилать постель и подошел к Степе.

– Он мне рассказывал, но я точную дату забыл. Где-то году в 1540-м, наверное, епископ московский на отца Мафусаила обиделся за что-то. Ну а епископская обида дело такое. Времена такие были суровые, пришли к нему в храм люди недобрые, подневольные, да прямо в стене живьем и замуровали. Теперь вот спит, отдыхает. Мы с ним иногда беседуем, когда он просыпается. Я даже предлагал его выковырять из стены, но он говорит, что так удобнее.

Фомич твердо взял Степу под локоть и повел к приготовленной ему постели.

– Тебе поспать надобно. Первый день у нас, он такой – сложный. Ты пока не привык, тебе сон нужен.

Он помог Степе улечься и даже прикрыл его одеялом.

– Отдохни, мусор. – Казалось, Фомич каждый раз вкладывал в это довольно оскорбительное слово новый смысл, и сейчас оно звучало как-то даже ласково. – У тебя дело завтра большое и важное. Тебе силы понадобятся.

Степа еще пару секунд поразмышлял над тем, чем же именно вызвана такая перемена в отношении к нему Фомича: когда они познакомились, он был злой и раздражительный, а теперь… Теперь он тоже был, конечно, раздражительным, но совсем не таким агрессивным и в чем-то проявлял даже заботу. Интересно. Но долго думать над этим любопытным вопросом Степе не пришлось. Перед тем как провалиться в сон, Степа отметил про себя, что не чувствует никаких запахов. Это было удивительно – весь мир вокруг так походил на настоящий, но в нем как явление отсутствовали любые запахи. В жизни в церкви бы стоял аромат плавящегося воска, и от подушки пахло бы сеном, а тут – пустота. Ничего. Только шуршащий убаюкивающий храп замурованного в стене отца Мафусаила. Степа закрыл глаза и провалился в ничто.