Тень

Глава 10. Москва. 1775 год

Николай Петрович Архаров поднимался на эшафот на негнущихся от приятного волнения ногах. Пробил его звездный час как обер-полицмейстера Москвы и как человека. Самый, можно сказать, значимый день в его жизни. Даже, наверное, более важный, чем день, когда по совету светлейшего князя Орлова императрица Екатерина перевела его из армии в полицию в чине полковника. Николай Петрович изволил сейчас тревожиться. Он поднялся на эшафот, немного задыхаясь, все-таки человеком он был хоть и военным, но упитанным. Остановившись, оглядел Болотную площадь. Она была полна народа. Казалось, здесь сегодня собралась вся Москва. Поближе к просторному эшафоту, за рядом вооруженных солдат, стояли богато одетые дворяне и чиновники. За ними теснился простой люд, старавшийся занять места получше, чтобы во всех деталях разглядеть казнь. Сегодня здесь на Болотной площади казнят Емельяна Пугачева.

Николай Петрович еще раз оглядел площадь, довольно хмыкнул и принялся про себя читать приговор. Когда Пугачева привезут, он прочитает еще раз, но уже вслух, подробно опишет честному народу все злодеяния этого разбойника. Запнуться нельзя, неудобно будет. Николай Петрович углубился в чтение.

На площади заулюлюкали. Вдалеке показалась колесница с клеткой, в которой на казнь везли Пугачева. Николай Петрович раздраженно поднял глаза, но потом подумал, что текст не сложный, репетиций и подготовки не требующий, как-нибудь справится. Стоя на эшафоте, он пристально следил за подъезжающей колесницей.

Николай Петрович никогда бы в этом не признался, но он ждал казнь Пугачева не только как личную карьерную удачу. Николай Петрович хотел насладиться мучениями Емельки. Он знал, что по Москве про него ходят слухи, будто бы он может с одного взгляда понять, виновен человек или нет. Ему эти слухи нравились, и он поощрял их. Пусть боятся. Увидев впервые Пугачева лично, Николай Петрович понял, что в жизни своей он никогда и никого так не ненавидел, как этого человека с внешностью кабатчика. И он ждал момента, когда по его приказу страшный приговор будет приведен в исполнение: сначала Пугачеву отрубят руки и ноги. По очереди. Чтобы он все видел и чувствовал. И только потом, в последнюю очередь, полетит голова. Для верности эшафот потом сожгут. Николай Петрович улыбнулся. Он планировал насладиться каждой минутой предстоящей экзекуции.

Пока Николай Петрович читал приговор, Пугачев смотрел по сторонам и крестился на церкви. Собравшиеся люди глядели молча. Никто не кричал, не плакал, над площадью повисла тишина. Казалось, люди понимали значимость момента. Николай Петрович прочитал последнее слово и замолчал. Он кивнул палачу по имени Мирон, известному в городе своей ловкостью. Никто лучше Мирона не умел пороть людей, говорили, что он умеет делать это так искусно, что однажды запорол до смерти осужденного за двадцать ударов, хотя обычно для смерти требовалось не меньше ста. Николай Петрович с удовлетворением смотрел, как Мирон приближается к осужденному. Пугачев же повернулся к зрителям и сказал: «Прости меня, народ православный».

Николай Петрович поморщился от пошлости этих слов. Но ничего. Сейчас Пугачев запоет по-другому. И вдруг случилось странное: Мирон, которого Николай Петрович так уважал и в котором не сомневался, отрубил осужденному голову. Вот он – стоит прямо посреди эшафота и держит за волосы пугачевскую голову. Никакой длинной экзекуции, никаких страданий, ничего, на что надеялся и чего так ждал Николай Петрович. Страшным голосом закричал он на палача: «Чего стоишь, ноги-руки ему руби!»

Это было страшное унижение. Да еще на глазах у всего города. Нет, Николай Петрович такой обиды ему не забудет и не простит. И вечером, когда Мирон пойдет из кабака домой, один из «архаровцев» Николая Петровича воткнет ему в ухо шило. Тело потом замуруют в стене строящегося дома на Ордынке. Потому что никто не смеет ослушаться обер-полицмейстера Москвы. Если же кто-то рискнет, то никто и никогда больше не отыщет его тело.

Обычно героев утром будит яркий солнечный свет, пробивающийся в комнату из-за неплотно задернутой занавески. Или крик петуха, или шум города. В Подмосковии не светило солнце и не водились петухи, а скромная церковь, в которой обустроил свое жилище Фомич, находилась слишком далеко от центра города, чтобы сюда доносился хоть какой-нибудь шум.

Степа проснулся из-за того, что на него кто-то пристально смотрел. Царевна Хутулун стояла над постелью Степы и весело на него глядела. Вокруг нее шумно суетился Фомич.

– Царевна, не ваше это дело, я бы сам справился, ну зачем вы себя утруждаете.

Царевна обернулась к нему. Лицо ее, на котором только что играла озорная улыбка, неожиданно теперь стало серьезным и строгим. Степа не первый раз видел, как странно и иногда даже резко реагировали жители Подмосковия на Фомича, и ему было очень любопытно узнать причину.

– Может, и справился бы, хотя я не уверена, – холодно сказала царевна. – Но проверять времени у нас нет. Степан, вставайте.

Степа не ожидал, что у его пробуждения будет столько зрителей – позади Хутулун он заметил две фигуры охранников в старомодной военной форме. На них были зелено-красные кафтаны, перехваченные поперек груди красной лентой, короткие штаны, чулки и черные башмаки, начищенные до блеска, а на головах – высокие гренадерские шапки. Долгий опыт работы в полиции приучил Степу обращать особое внимание на людей с оружием, и слова царевны застали его в ту минуту, когда он пристально рассматривал двух солдат. По бокам у них болтались широкие сабли, а за спиной у каждого было закинуто по автомату. Эта деталь Степу особенно впечатлила – автоматы были явно не XVIII века.

Услышав слова царевны, Степа перевел взгляд на нее и начал подниматься с постели. Еще вчера, когда он видел царевну издалека, она показалась ему очень симпатичной. Сейчас же, вблизи, он понял, что монгольская царевна, кажется, самая красивая женщина, какую он встречал за свою не очень долгую жизнь. Хутулун почувствовала, что ее разглядывают, немного смутилась и тут же решительно повторила:

– Степан, вставайте. Нам надо идти.

Степа вскочил чуть быстрее, чем было надо, запутался в одеяле с вышитым зайчиком и растянулся на полу, сильно стукнувшись лбом. Хутулун помогла ему подняться и смущенно хихикнула. Степе понравилось, как она это сделала, в этом было какое-то особое очарование. Он хотел что-то сказать, но царевна уже шла к выходу из церкви, очевидно ожидая, что Степа последует за ней.

Они вышли на улицу и пошли обратно в сторону города.

– Нам далеко идти, поторопитесь, Степан.

– А куда? – он ускорил шаг и быстро поравнялся с девушкой.

– Мы идем к Оракулу. Я ведь обещала помочь вам.

Эти слова ничего не объяснили Степе. В чем именно собиралась помочь ему царевна? Что такое Оракул? Куда они идут? В голове у него роились вопросы. Одновременно он отметил про себя, что мысли перестали путаться и сознание его было абсолютно ясным. Наверное, потому, что я умер, подумал Степа. Вместе с пульсом ушли и повседневные желания, и потребности организма – Степе больше не требовалось есть-пить, он не чувствовал усталости. И он понял, что никогда при жизни не чувствовал себя настолько хорошо. Здесь была какая-то даже несправедливость. Задумавшись, он замедлил шаг, но когда поднял глаза, то увидел, что царевна с Фомичом ушли сильно вперед. Охранники же, напротив, остались позади, как будто бы чтобы не упускать Степу из виду.

Степа добежал до царевны и остановился. Он намерен был получить хотя бы какие-то ответы.

– Царевна… – серьезно начал Степа, но Хутулун прервала его.

– Хутулун. Царевной меня необходимо называть лишь тогда, когда я в тереме, а сейчас мы с вами на равных.

– Хутулун, – перекатил Степа во рту редкое и необычное имя. Оно на вкус было как будто клубничное. Тут он понял, что опять отвлекся, и продолжил даже немного сердито: – Вчера Фомич меня куда-то тащил, сегодня вы… А я до сих пор не понимаю, что происходит? Чего всем от меня надо?

В голосе Степы звучала совершенно искренняя обида. Он вдруг понял, что за прошедшие сутки никто даже слов сочувствия или соболезнования ему не сказал, а он, между прочим, умер! Степа с вызовом посмотрел на Хутулун и Фомича.

Царевна перевела глаза на старика, который, кажется, весь съежился под ее строгим взглядом.

– И кто мне обещал все ему объяснить?

Фомич уставился на траву. Со стороны это выглядело даже потешно: совсем еще девочка отчитывает взрослого дядьку в форме. Как школьника отчитывает.

– Ну, там такое дело, царевна. Он вчера пока по городу сначала бегал, потом нежити на нас напали… Ну забыл я… Руки не дошли. Ты уж не серчай.

Хутулун недовольно хмыкнула. Она, очевидно, совсем не верила Фомичу и подозревала, что старик не забыл поговорить со Степой, а специально не захотел, переложив это неприятное дело на нее.

Они подошли к высокой белой стене Китай-города и направились к воротам. По обеим сторонам улицы теснились белокаменные купеческие и княжеские палаты, сновал мертвый народ. Царевна остановилась у раскидистого дуба: с одной из его толстых веток свисала нарядно связанная крепкая петля. К счастью, пустая. Царевна вздохнула и повернулась к Степе.

– Степа или Степан?

Вопрос застал его врасплох.

– Степой лучше. Степан – только по работе…

Хутулун кивнула. Она смотрела ему прямо в глаза.

– Степа, ты ведь понял, что ты умер?

События вчерашнего дня не оставили у него никаких сомнений. Умер. Сдох. Откинул коньки. Сыграл в ящик. Скопытился. Спорить было бессмысленно.

– Мне очень жаль, – ласково сказала царевна. – Умирать страшно.

Она на секунду остановилась, как будто вспомнила что-то грустное, что-то совсем со Степой не связанное. Потом тряхнула головой, словно прогоняя морок воспоминаний, и продолжила:

– И ты понял, куда попал?

– Ну, – Степа замялся, – ну так. В общих чертах. Не совсем…

Он многое понял из объяснений профессора. Многое, но не все – какие-то слова звучали слишком дико, чтобы он тогда был готов придать им значение. А в каких-то объяснениях, если уж быть совсем честным, он просто не разобрался. Царевна то ли поняла его замешательство, то ли просто решила на всякий случай повторить.

– Все мы здесь – неупокоенные и непогребенные люди. Мы продолжаем жить здесь, в подсознании города, которое столетиями создавали миллионы его жителей. Мы – память города, как пчелы в сотах, все вместе. Мы – разум города. Точнее, его подсознание.

Степа внимательно слушал. Теперь, когда он смирился с самой идеей собственной смерти, ему было интересно узнать все детали и подробности. Не до конца было понятно с тенями – как вчера ему удалось стать тенью в квартире Моргунова, как он смог бежать по отвесной стене. Степа надеялся, что эта красивая девочка, он мысленно поправился – красивая девушка, ему все наконец объяснит.

– Это странное место. Я здесь уже много столетий, и сама не до конца понимаю, как оно устроено. Мы вроде бы существуем, у нас есть тела, но при этом мы не люди, а души. Профессор Вознесенский считает, что здесь имеет место «антропоморфизация»…

По Степиному лицу царевна легко догадалась, что последнего слова он не понял и нуждается в объяснениях.

– Это когда чему-то неодушевленному придают человеческие качества. Ну, как дети свои игрушки живыми считают. Так же и город. Ему надо хранить души, так устроена вселенная, и для хранения он выбрал самую понятную и привычную ему форму.

Степа кивнул. Не то чтобы это была сейчас самая нужная ему информация, но, пожалуй, главное – не перебивать.

Царевна повернулась и показала рукой на улицу. У входа в небольшую лавку с красивой старинной вывеской «Булочная» о чем-то оживленно беседовали двое мужчин. Степа был не большим знатоком военной формы или, если уж на то пошло, истории вообще, но, вероятно, один из них был одет в мундир солдата войны 1812 года. Даже через улицу Степе была видна страшная сабельная рана на его шее. А вот собеседника Степа узнал – этот типаж он хорошо помнил по своей молодости. Средних лет мужчина как будто бы сошел со страниц газеты «Аргументы и факты» за 1993 год: его пиджак был не просто малиновым, он был алым, как флаг советских пионеров. С толстой шеи свисала массивная золотая цепь, а пальцы украшали не менее массивные и вычурные золотые перстни. На сгибе локтя у покойного болталась барсетка, а в виске зияло неаккуратное пулевое отверстие.

– Видишь этих двоих? Месье Легран погиб в Москве в октябре 1812 года, он был одним из гвардейцев маршала Мортье, которые остались в городе после отступления Наполеона. Ночью в суматохе отступления он был зарублен неизвестным москвичом. А беседует месье Легран с нашим Федором Ивановичем, говорят, в девяностые был важной фигурой в городе, держал вещевой рынок в Коньково.

Степа перевел взгляд на царевну. Конечно, теоретически бандит мог и на французском говорить, думал он. Ну, чисто теоретически…

– Они говорят на разных языках. Федор Иванович по-русски, как я понимаю, при жизни неидеально изъяснялся, а иностранных языков тем более не знал. Но почему-то здесь, в Подмосковии, они прекрасно понимают друг друга, – царевна опять нахмурилась и погрустнела. – Если уж быть совсем точной, я ведь русского языка тоже не знаю… Но здесь это совсем неважно.

Степа слушал объяснения царевны с интересом. Приведенные ею важные детали заполняли пробелы в его понимании мира вокруг, но, подумал он с легким раздражением, его сейчас интересует все-таки не то, почему тут все друг друга понимают, а чего этим странным людям от него надо.

– Хорошо, – в голосе отчетливо слышалось нетерпение. – Я понял. Странное место, странные люди, все друг друга понимают, хотя на языках никто не говорит. А я тут при чем?

Слова его прозвучали резче, чем он хотел, но царевна не обиделась.

– А ты, Степа, ты – наша надежда. Только ты можешь нас спасти.

За ее спиной Фомич раздраженно плюнул себе под ноги. Степа же смотрел на царевну, раскрыв рот от изумления.

– Я – чего?

– Можешь нас спасти, – терпеливо повторила царевна. – Город живой, и он чувствует, когда ему угрожает опасность. Не просто что-то неприятное, нарушающее городскую жизнь, а настоящая катастрофа, которая поставит под угрозу само существование Москвы. И Подмосковия. И когда такая угроза появляется, город сам выбирает себе чемпиона, героя, который сможет справиться с опасностью. Или не сможет.

Хутулун сделала паузу, чтобы посмотреть на его реакцию. Он же оторопело уставился на царевну.

– Какой из меня герой? – возмутился искренне потрясенный словами царевны Степа. – Это какая-то ошибка, я не умею, не могу, я…

Степа запнулся.

– Ты когда-нибудь задумывался, Степа, кто такие герои? Как они выглядят?

Он растерялся.

– Ну… Ну как… – Степа мысленно перебирал всех героев, которых помнил при жизни, – бесконечный иконостас героев войны, героев из учебников. Серьезных людей с волевыми подбородками и правильными строгими лицами, людей, которые никак не были похожи на него. Ну или герои из сказок – тоже мимо. Супергерои… Эту мысль Степа отогнал с раздражением. – Герои – хорошие люди. А я…

Вот и еще одна мысль, которая никогда не приходила ему в голову при жизни. Обычные люди, кроме тех, что живут с проклятием бесконечной саморефлексии, вообще редко такими вопросами задаются. Живой и здоровый Степа никогда не задумывался о том, «хороший» ли он человек или не очень. Он был обычным. Таким, как все. Не лучше, но и не хуже. Все как у людей. Делал свое дело, неплохо, надо сказать, делал. Иногда честно, иногда – по обстоятельствам. А сейчас, глядя на царевну, он вдруг понял, что знает ответ…

– А я – нет. Я точно не хороший человек и точно не герой.

К Степиному изумлению, царевну его слова никак не смутили. Напротив, она кивнула с явным энтузиазмом.

– Ты прав, ты – недостойный человек. Но герой и не должен быть весь из себя положительным. Рыцари «без страха и упрека» хороши только в романах. Настоящий герой – обычный человек, и отличает его лишь одна способность: оказавшись перед сложным выбором, он принимает на себя ответственность и действует. А все остальное, – Хутулун презрительно махнула рукой, – так, мишура.

Почему-то именно в этот момент она посмотрела на Фомича, который стыдливо отвернулся. А царевна продолжила:

– Город выбирает себе героя сам. Его героями никогда не были хорошие люди, это всегда были предатели, воры, убийцы или насильники. Но всех их объединяло одно: возможность заслужить прощение. Город дает тебе шанс. Не награду, а именно шанс: совершить поступок и, возможно, изменить свою участь.

Фомич резко повернулся к царевне и Степе и вдруг без приглашения встрял в их разговор:

– Ты помнишь, где ты был?

Степа отлично понял, что имеет в виду Фомич. Он помнил. Помнил ледяную пустыню без конца и без края, помнил тысячи иголок мороза, вонзавшихся в легкие с каждым вздохом. Помнил бледное солнце, отражавшееся в бесконечности синего льда вокруг него. Он кивнул.

– Вот у тебя есть шанс туда больше не возвращаться.

Фомич замолчал, и Степа подумал, что старик опять чего-то недоговаривает. Чего-то очень важного.

Мимо дуба по мощеной дороге прошла пожилая пара в опрятной старомодной одежде. Наверное, дореволюционной, но точнее догадаться было сложно. Мужчина был одет в аккуратный сюртук и слегка засаленные темные штаны, а супруга – в темно-зеленое длинное платье с белым фартуком. Они увидели царевну и издали приветливо помахали ей. Царевна ответила поклоном.

– Это Мишины, хорошие люди. Сын их сошел с ума, удушил отца и мать. Они жили одиноко, и их никто не хватился. Сын играл их телами как куклами, устраивал чаепития, мыл в душе, спать укладывал. А потом «похоронил» их высохшие мумии под полом. Кажется, их дом на Большой Каретной стоит, но я не помню точно. Они мне давно рассказывали, лет пятьдесят назад… Так до сих пор там и лежат.

Царевна отвернулась от дороги и посмотрела прямо на Степу. Пристально и внимательно, как будто пытаясь взглядом донести до него важность своих слов.

– Город выбрал именно тебя. Мы никогда не узнаем, как или почему. Город дал тебе особые силы; ты вчера, как я поняла, это и сам понял. И теперь город ждет, что ты спасешь его. Ты – Тень города. Ты такой один, и ты – единственная надежда всех, кто живет в Москве: и живых, и мертвых.

Степа ошарашенно смотрел на царевну.

– Э-э-э… А что именно мне надо сделать?

Хутулун вздохнула и повернулась к воротам.

– А вот этого никто не знает. Если появляется Тень, значит, городу угрожает опасность. Но найти угрозу – задача Тени, и мы за тебя ее решить не сможем. Быть может, Оракул даст нам совет, но кроме него вся надежда только на тебя.

И, не говоря больше ни слова, она быстро зашагала к воротам. Степа медлил, он стоял и думал над тем, что ему объяснила царевна. «Если бы я был живым, – думалось ему, – вся эта ерунда меня бы точно не убедила. Тень, угроза, живые и мертвые, форменный же бред». Но в нынешних обстоятельствах такой простой вывод сделать уже было нельзя. И это Степа тоже отчетливо понимал. Раз он теперь знает, что жизнь после смерти есть, причем довольно насыщенная, то, значит, и история со спасением города может быть правдой…

Его размышления прервал Фомич, который опять довольно грубо ткнул ему пальцем в спину.

– Иди, она ждать не будет.

И Степа повиновался. Фомич шагал рядом, бурча себе в усы что-то неразборчивое и сердитое, а двое стрельцов шли за ними чуть поодаль, не приближаясь, но и не теряя их из виду.

Степа прошел под громадными воротами из белого камня. Впереди виднелся, нет, не виднелся – заслонял собой все небо гигантский собор. Царевна направлялась прямо к нему. Степа засмотрелся. Он много раз бывал на Красной площади и отлично представлял себе, как выглядит храм Василия Блаженного, который туристы называли «собор из мороженого», а сам Степа «та церковь разноцветная». Но по сравнению с собором, возникшим сейчас перед ним, тот московский храм мог показаться разве что детской игрушкой.

Крытая галерея, ведущая ко входу в храм, здесь устремлялась вверх, змеей опоясывала тело собора и терялась где-то в облаках. Башни были богато украшены орнаментом – каждая из них была вдвое или даже втрое шире башен храма в настоящей Москве. Вероятно, сверху они были тоже украшены похожими на еловые шишки куполами, но снизу куполов было не разглядеть. Все это громадное великолепие выглядело так, как если бы архитектор Антонио Гауди решил вдруг перестроить свою Саграду Фамилию в стилистике храма Василия Блаженного. Степа остановился и открыл рот: он заметил, что храм все еще не достроен, наверху, почти на уровне электрических облаков, по лесам снуют рабочие. У подножия храма, у входа на крытую лестницу, о чем-то спорили два абсолютно одинаковых человека.

Хутулун заметила, что Степа отстал, и обернулась. Ее, казалось, забавляло его удивление.

– Впечатляет, да?

В ответ Степа смог лишь кивнуть. Хутулун указала ему рукой на двух мужчин, которых он заметил у лестницы.

– Это зодчие Постник и Барма – именно они построили для Ивана Грозного храм, который тебе, наверное, известен.

Про Ивана Грозного он не помнил или даже не знал. К тому же он родился не в Москве, а когда оказался в столице, меньше всего его интересовали вопросы истории и архитектуры. Грозный так Грозный. Любопытно другое.

– Зодчие – это в смысле архитекторы, да? Еще и царские? Что ж они тогда тут делают? Ты же говорила, что сюда попадают лишь неупокоенные души.

В картине мира, к которой привык Степа, государева обслуга доживала свой век безбедно и спокойно, а после смерти тела их лежали на VIP-кладбищах в исторических районах столицы. Чтобы таких важных людей убили да еще и тел не нашли – это как так?

– Царь был доволен их работой. Он получил то, о чем мечтал: храм, равного которому не было в мире. Он щедро наградил зодчих…

Тут Хутулун остановилась – Постник и Барма согнулись у нее за спиной в почтительном поклоне. Оба были одеты в простые белые рубахи, подвязанные на поясе цветными тесемками. Крепко сбитые, простоватого вида мужики с выцветшими соломенными волосами, они не производили на Степу впечатления великих зодчих. Это слово, кстати, он откуда-то знал. Может, он понял его как раз из-за того, что ему только что объясняла царевна – тут все понимают.

Когда они подошли к царевне, Степа смог разглядеть и другую деталь, ускользнувшую от него на расстоянии: у обоих мужчин не было глаз. На их месте чернели запекшиеся кровью пустые глазницы. Видимо, братья слышали слова царевны, потому что один из них продолжил ее рассказ.

– И в тот вечер довольные собой Постник и Барма разрешили себе расслабиться. Строительство храма отняло у них годы жизни, в их волосах появилась седина, а их дети забыли, как выглядят их отцы.

Степа завороженно слушал. У рассказчика – он не имел понятия, кто из них Постник, а кто Барма – был удивительно приятный мелодичный голос.

– И в тот вечер они упились вином, и Барма, – он похлопал себя ладонью по груди, – в пьяном угаре кричал на весь трактир, будто теперь он сможет построить храм еще прекраснее того, что построил для царя Ивана!

Барма замолчал. Постник ласково погладил его по плечу и продолжил прервавшийся рассказ:

– Добрые люди донесли об этом ревнивому царю, а тот повелел нас с Бармой поймать и ослепить. Но опричникам показалось мало: ослепив меня и брата, они перерезали нам горла! И бросили наши тела в заброшенный колодец.

И братья заговорили хором:

– Мы попали сюда и поклялись. Поклялись, что последнее слово все равно останется за нами! Что мы построим такой храм, равных которому не видал ни царь Иван, ни вообще кто-либо из живых людей!

Степа поднял глаза на храм: где бы ни был сейчас царь Иван Грозный, если бы он увидел, что построили убитые им Постник и Барма, он был бы серьезно впечатлен. Постник нахмурился:

– И все бы хорошо, только мы пока не придумали, как наш собор покрасить. Но мы обязательно придумаем!

Хутулун почтительно поклонилась зодчим.

– Господа, позвольте мне представить вам Степана. Он…

Но она не успела договорить, как зодчие опять хором перебили ее:

– Он – Тень. Мы знаем, – они пристально и, как ему показалось, с некоторым снисхождением посмотрели на Степу. Ощущение было странное, поскольку глаз у зодчих не было, Степа не мог сказать наверняка, но он всем телом ощутил на себе презрительный взгляд архитекторов-покойников.

– Мы не хотим обидеть тебя, царевна, – начал Барма.

Он сделал почтительную паузу, как будто бы подбирая правильные слова, и сказал:

– Но при всем уважении, он скорее похож на обычного мздоимца, а не на героя.

Незнакомое слово звучало обидно, и Степа даже хотел возразить, но Хутулун положила ему руку на плечо и слегка сжала: не надо.

– Все последние Тени не оправдали вашего доверия, – продолжил мысль брата Постник. – И мы боимся, что и этот не оправдает.

Повисла неудобная пауза.

– И если нам всем скоро суждено навсегда исчезнуть, то, с твоего позволения, мы бы хотели попытаться все-таки достроить наш собор.

Барма и Постник поклонились принцессе и быстрыми шагами пошли обратно к строящемуся собору, а Хутулун со Степой и непривычно молчаливым Фомичом пересекли Красную площадь и направились в сторону Тверской.