Тень

Глава 18. Москва, апрель 1945 года

Миша вжался в обшитую дубовыми панелями стену и прислушался. Он уже понял, что когда он оказывается в тени, то никто из окружающих его не видит, но это понимание не принесло ему желанного успокоения. Он нервно оглядывал коридор. По тяжелому дубовому паркету «елочкой» едва слышно скрипели тяжелые сапоги двух охранников в форме. Охраны тут было много, и все ходили парами. Один за другим следит, подумал Миша. Все за всеми следят.

Он стоял в узком проеме между двумя окнами, и из них ему была хорошо видна залитая лунным светом площадь перед Первым корпусом Кремля. Ни единого деревца или даже кустика не оживляло этот каменный вид: все, что здесь когда-то росло, было давно вырублено, чтобы нигде не мог укрыться или спрятаться коварный враг. Миша пристальнее всмотрелся в темноту: по краю площади ходили парой солдаты. Буквально каждый сантиметр Кремля был под ежесекундным наблюдением вооруженных людей: мышь не проскочит. Но Мишу это не смущало, Миша растворялся в тени. Странная девочка ему все объяснила, и Миша, к своему собственному удивлению, сразу ей поверил. Наверное, будь он жив, он бы только рассмеялся, но с момента своей смерти Миша повидал многое, и мысль, что он может становиться бесплотным духом и скользить по теням, не зная преград, больше не казалась ему странной. Он прислушался: тишина. Часовым было категорически запрещено разговаривать, да даже если бы и не было, кто бы рискнул вести разговоры, зная, что за стеной, буквально в паре метров, сидит Он.

Наконец Миша решился. Он беззвучно проскользнул между парой часовых, которые направлялись в противоположный конец коридора. Зажмурился и пробрался по тени под тяжелую дубовую дверь – Хозяин Первого корпуса любил благородные породы деревьев. Миша снова прижался к стене и огляделся. В свете лампы за столом сидел Он. Тот самый. Миша никогда не видел его живьем, только на фотографиях и на плакатах. Рябое рыхлое лицо, грязные всклокоченные волосы. Он сидел за столом и читал книгу, оставляя отпечатки сальных пальцев на страницах. Миша зачарованно смотрел, и впервые мысль о том, что товарищ главнокомандующий – просто человек, к тому же не очень приятный, совершенно поразила его. Однако удивление быстро сменилось страхом. Человек за столом как будто почувствовал, что на него смотрят. Когда-то давно его покойная мама объясняла Мише, что таким качеством обладают тараканы: они всегда знают, что на них смотрят. Таракан с большими усами поднял от книги голову и уставился в угол, где стоял Миша.

«Он не может меня видеть». Миша был абсолютно уверен. Он пристально посмотрел в повернутое в его сторону лицо и понял, что совершенно не боится этого человека. Пришедшая ему в голову мысль потрясла его. Последние много лет Миша, так же как и все советские граждане, жил в страхе и трепете перед Ним, и вот, оказавшись лицом к лицу, он ничего не почувствовал. Ничего не разглядев в темном углу, человек взял со стола трубку и начал набивать ее табаком. Миша знал, что он должен сделать. Та странная девочка все объяснила ему. Дело, в общем, не сложное. Но Миша колебался. Ему было страшно. Нет, он не боялся сидящего за столом человека. Но сердце его все равно сковывал ледяной ужас. Миша вспомнил слова девочки, объяснившей ему, что судьба… или Бог? В общем, что ему дали второй шанс. Что он может сейчас одним поступком искупить всю свою жизнь. Мише очень нравилась эта мысль, он хотел верить в нее, но не мог.

Он вспомнил последние дни, как он тайком пробирался в Москву по ночам, окольными путями, избегая людей и патрулей. Как он добрался в товарном составе до города, дождался ночи. Как близок он был к свободе – пара шагов его от нее отделяла… Мальчику было лет четырнадцать, не больше. Миша был уверен. Его выдавал легкий пушок над верхней губой. Форменная шапка съезжала на уши. Не надо было его убивать, но он запаниковал. Всадил нож прямо в горло. Снизу вверх, почувствовал, как лезвие чиркнуло о челюсть… И что? Вот это тоже можно искупить? Выражение ужаса в детских глазах, отчетливо видная мысль о том, что жизнь, которая даже не успела всерьез начаться, кончается? Миша не верил в искупление. Он не понимал, как кто-то, Бог или не Бог или как там его, может его простить. А что будет дальше, он тоже теперь знал. Каждый раз, когда он закрывал глаза, он вспоминал увиденное… Не холодную тюрьму, в которой он не провел даже суток, и не двор, где его расстреляли, а то место, куда он попал потом…

Миша открыл глаза и шагнул вперед. Заученным движением сдернул с плеча автомат и остановился. Человек увидел его, трубка выпала из его рук. Он резко встал, практически подпрыгнул со своего удобного кресла и визгливо закричал. Миша стоял, наставив на него автомат, и просто смотрел. Смотрел, как искажается от крика и испуга рябое лицо, как темное пятно расползается по светлым штанам. Он смотрел, но не видел этого. Даже с открытыми глазами ему в мельчайших деталях привиделось его будущее, в котором не было прощения, в котором его обманут и отправят туда, откуда ненадолго забрали… не бывает вторых шансов. Не бывает прощения. Миша повесил автомат обратно на спину и сделал шаг назад. Исчез. Растворился в тени.

За его спиной человек кричал на охрану, слышался топот тяжелых сапог. Завыли сирены, двор наполнился светом прожекторов и криками людей. Залаяли собаки. Миша скользил по теням Кремлевского дворца к потайной двери, через которую он совсем недавно попал сюда. Нет никакого прощения. Нет никаких вторых шансов, и если ему дали возможность еще хоть ненадолго отсрочить неизбежное наказание, то данным ему шансом он и воспользуется. А в сказки про искупление пусть другие верят. Тищенко Михаил Фомич, дважды судимый, пятьдесят два года от роду, тихо закрыл за собой дверь в мир живых. Здесь, в Подмосковии, было тихо. Здесь его никто не найдет.

Когда они дошли до церкви, у Лизы не осталось сил, чтобы хоть как-то разглядеть жилище Фомича. Старик на руках донес девушку до подстилки из сена и заботливо накрыл одеялом. Сквозь сон Лиза слышала, как он с кем-то говорит, слышала звук удаляющихся шагов, а потом она спала и ничего не слышала, и во сне она снова видела Соню.

Лиза проснулась с тем же жгучим чувством потери, которое стало ее спутником последние недели. Еще несколько минут она лежала в кровати с закрытыми глазами, боясь просыпаться, боясь мира, в котором нельзя больше позвонить сестре или поймать такси и приехать к ней. Обнять ее и вдохнуть ее утренний запах, а потом вместе сидеть на тесной кухне съемной квартиры и пить вкусный кофе. Лиза никогда так отчетливо не чувствовала себя взрослой. Не понимала, что детство кончилось окончательно. Она открыла глаза. С потолка на нее с любопытством смотрел нарисованный ангел.

Лиза повернула голову и огляделась: она лежала в углу небольшой церкви с белыми стенами и белым потрескавшимся потолком. Взгляд Лизы остановился на немецком самолете, пробившем крышу храма. От удивления девушка села. Нет, самолет и правда был настоящий. Лиза встала и, слегка пошатываясь спросонья, подошла поближе. Она погладила винт самолета, обошла его кругом, внимательно рассматривая черный крест на фюзеляже, разбитый купол кабины, злобно оскаленные дула сдвоенных пулеметов. Она никогда раньше не видела вблизи таких машин.

– Это бомбардировщик Heinkel He 111. Во время войны они Москву бомбили, – голос звучал глухо, как будто кто-то разговаривал с Лизой из-за закрытой двери.

Лиза подпрыгнула от неожиданности и посмотрела по сторонам.

– А вы где? Вы кто?

– Я тут, за стеной. Простите, я совсем не хотел вас пугать.

– Как за стеной?

– Видите большой подсвечник? Посмотрите чуть правее. Рядом с иконой Никиты-воина. Видите? Кажется, снаружи все просто выглядит как заложенный новыми кирпичами проем в стене.

Лиза подошла туда, куда сказал ей голос. Рядом с потемневшей от времени иконой строгого мальчика в кольчуге кирпичи в стене были другого цвета.

– Что вы там делаете? И кто вы такой?

– Меня зовут отец Мафусаил. Это моя церковь, а в стене я… в стену меня замуровали.

Лиза ахнула.

– Да вы не волнуйтесь, я привык.

Отец Мафусаил откашлялся.

– Я подумал, что раз Фомича нет, мне стоит с вами поговорить. Ну, чтобы вы не испугались…

Лиза кивнула. Внезапно она почувствовала необычайную легкость. Как там было в «Алисе в Стране чудес»? «Ну вот! Пирожки со мной разговаривают, кролики на меня кричат!» Сейчас Лиза чувствовала себя примерно так же, с поправкой на то, что говорила она не с Белым Кроликом, а с каким-то священником, которого живым замуровали в стену. Странное дело. Ну и место ведь тоже странное.

– А за что вас замуровали? – Лиза поздно спохватилась и подумала, что, возможно, бестактно спрашивать покойного об обстоятельствах его гибели.

За стеной отец Мафусаил заворочался.

– Понимаете. Я был скромным священником. Церковь у меня была маленькая, хозяйство скромное, но на жизнь нам с матушкой хватало. Красавица у меня была матушка. Мы с ней все тут вдвоем делали. Я служил, она хозяйство вела. Деток не было, но мы не роптали.

Голос отца Мафусаила звучал одновременно светло и грустно.

– Знаете… Простите, я не знаю вашего имени.

– Лиза.

– Лиза. Елизавета. Какое красивое имя. Так звали мать Иоанна Крестителя, изначально имя это означает «Почитающая Бога»… – голос отца Мафусаила звучал немного мечтательно, как будто он сейчас вспомнил о своей тихой священнической жизни. – Извините, я отвлекся. Редко, знаете ли, доводится с кем-то новым побеседовать. Так вот, Лиза. Я хотел сказать, бывает, что живешь себе свою тихую жизнь и думаешь, что если ты никого не тронешь, то и тебя никто не обидит.

Лиза кивнула. Она тоже так всегда думала. По крайней мере, раньше.

– Оказывается, что все совсем не так. Матушка моя, Пелагея Андреевна, приглянулась епископу. И начал он ее себе на службы звать, чтобы она потом ему в трапезной прислуживала. Я сначала со смирением отнесся, думаю, Господь послал радость, возвеличить матушку мою решил. Почел за честь просьбу владыки. А потом… Она сопротивлялась, умоляла его, но не помогло. Я ночь не спал, все дома обошел, ее искал. Боялся, что, когда она из собора после службы возвращалась, на нее люди злые напали. Только под утро нашел.

Лиза сидела перед каменной стеной и слушала рассказ невидимого рассказчика. В уютной церкви трещали свечки, горящие в больших подсвечниках. Огоньки плясали, отражаясь на крыле подбитого самолета. Отец Мафусаил продолжал свой рассказ.

– Убежала моя матушка от владыки. Как была – простоволосая, в одной рубахе. Бросилась с крутого обрыва в Москву-реку. Вот я ее и нашел.

Он замолчал, как будто собираясь с силами, чтобы продолжить свою грустную историю.

– Я нарушил правила и похоронил ее на погосте у своей церкви. Говорят, нельзя самоубийц отпевать и на освященной земле хоронить, но неправда это. Через пару дней в храм пришел епископ. Весь такой толстый, масляный, румяный. Пришел горю моему посочувствовать и помолиться вместе со мной. А я ему в лицо плюнул и из храма выгнал. Ну а дальше… дальше прибежали слуги его. Сначала думали храм спалить, но постеснялись грех такой на душу брать. Разбили стену да меня в ней живьем и замуровали.

Лиза встала и прижалась к стене вплотную.

– Какая невероятно грустная история. Мне так вас жаль!

– Спасибо, милая девушка. Но вы не думайте, я не ропщу. Вот уже пятьсот лет я терпеливо жду.

– Чего вы ждете?

– Конца времен. Мы все здесь ждем, когда история закончится и судьба наша решится. И вы знаете, ведь не так страшно, как может показаться. С Уве, так зовут пилота, мы не смогли найти общий язык, он все еще смерть свою переживает, а вот с Фомичом иногда беседуем.

Лиза случайно заметила, что несколько кирпичей примерно на уровне ее глаз не очень плотно прилегают друг к другу. Она запустила пальцы в трещину в стене и поддела один из кирпичей. Посыпалась пыль, и кирпич с грохотом полетел на каменный пол. Сквозь образовавшуюся в стене дыру на Лизу смотрели два черных глаза. Она схватила другой кирпич двумя руками и резко потянула его на себя.

Отца Мафусаила она представляла себе совсем иначе. Он казался ей человеком в летах, солидным и серьезным. А из образовавшейся в стене дыры на нее глядел юноша лет двадцати трех с вьющимися черными волосами и аккуратной бородкой. Черные глаза смотрели на Лизу с любопытством.

– Ну вот. Так, конечно, гораздо удобнее разговаривать, – отец Мафусаил улыбнулся Лизе. – Фомич как-то предлагал меня целиком вытащить, но я всегда отказывался. Раз уж Господь попустил мне в стене оказаться, значит, в этом есть какой-то смысл? Хотя сейчас я как-то в этом уже не уверен.

Отец Мафусаил с таким интересом разглядывал Лизу, что она даже смутилась.

– Простите меня. Я давно не видел живых людей… Ну, как вы здесь оказались?

Лизе не очень хотелось рассказывать свою историю, поэтому она решила уйти от прямого ответа:

– Меня Фомич привел. А вы не знаете, как он сам сюда попал? Он какой-то не очень дружелюбный.

Отец Мафусаил расхохотался.

– Недружелюбный! Вы льстите Фомичу. Он не то что недружелюбный, он сварливый неприятный старик! По крайней мере, для всех, кто с ним знаком.

Фомич Лизе тоже не очень нравился, но она вспомнила, что старик дважды спасал ей жизнь за последние сутки, и посчитала правильным вступиться за него.

– Но он ведь не плохой человек?

Отец Мафусаил посерьезнел.

– Фомич сложный человек, – ответил он, но его ответ прозвучал для Лизы как-то уж слишком уклончиво. – Лиза, могу ли я попросить вас о небольшом одолжении?

Лиза кивнула.

– Понимаете, у меня где-то с 1834 года ужасно чешется левое ухо. Вот ведь чуден мир: я умер и давно не могу ничего чувствовать, но ухо все равно чешется. Вам не сложно было бы? Левое.

Лиза осторожно просунула руку в отверстие в стене и дотронулась до левого уха отца Мафусаила. Его тело было холодным как мрамор, а волосы и борода шершавыми, как еловая хвоя. Но ни то ни другое не вызвало у Лизы никакого отвращения. Она основательно почесала за левым ухом замурованного в каменную стену священника, и он в ответ замычал от удовольствия.

– Спасибо! Спасибо вам, дорогая Лиза. Фомича не допросишься, я сколько раз просил, а он…

Жуткий грохот наполнил маленький храм, и тяжелая дверь слетела с петель. Отец Мафусаил остановился на полуслове. Лиза обернулась. Сквозь завесу порохового дыма в храм медленно входили высокие черные фигуры.

– НЕЖИТИ! ФОМИЧ! НА ПОМОЩЬ!

Лиза замерла, завороженно уставившись на нежитей. Один из них остался стоять в дверях, держа ее на прицеле большого автомата, а двое других быстро двигались к ней на длинных тонких лапах. Они смотрели на Лизу немигающими белыми глазами, и она застыла, не зная, куда бежать и как спастись.

Отец Мафусаил кричал и брыкался, пытаясь вырваться из своего каменного плена, но он, к сожалению, не мог ничем помочь Лизе. Первый нежить схватил девушку и, перекинув через плечо, вместе со своими собратьями быстро выскочил из храма.

ЛюшаМаняСашаКираНикитаСеменович снова набирал скорость. Или набирала? Степа с Антоном с ужасом смотрели на подступающий к ним город. Сверху – а поезд все еще ехал по высоченному виадуку между домами – им было хорошо видно, как черная масса нежитей вливается в город. Что именно происходило на улицах, было не разглядеть, но Степа подозревал, что ничего хорошего. Рельсы стали плавно поворачивать, и впереди, на уровне земли, показалось красивое здание вокзала с огромным стеклянным куполом. Степа проверил автомат и, подумав, отдал Антону пистолет:

– Нам с боем придется прорываться, ты уж постарайся хотя бы иногда попадать.

У парня тряслись руки, и Степе захотелось его погладить, но он сдержался. Антон очень старался сохранять хотя бы видимость спокойствия, и в такой ситуации снисходительный, пусть и сочувственный жест был бы ему обиден и неуместен.

Поезд неожиданно замедлился и остановился, не доехав до вокзала примерно триста метров. Степа и Антон переглянулись. И тут ЛюшаМаняСашаКираНикитаСеменович вдруг начал медленно двигаться назад.

– Ты куда? Мы не доехали! Вернись!

– Нет! Нет! Я боюсь! Мне страшно! Вы меня не заставите!

Голос поезда изменился, Антон со Степой таким его еще не слышали – они слышали испуганный юношеский фальцет. Степа перегнулся через борт поезда и выглянул в разбитое окно. На картонной табличке было написано крупными корявыми буквами САША.

Впереди на железнодорожном полотне стали показываться первые нежити: они как обезьяны карабкались по опорам виадука и вылезали на рельсы. Антон в панике начал дергать за рычаги в кабине, так же, как и Степа, он не имел ни малейшего представления, какой из них за что отвечает, но надеялся, что ему удастся предотвратить позорное бегство поезда с непредсказуемым характером. Но ЛюшаМаняСашаКираНикитаСеменович продолжал набирать ход. Снова щелкнула и перелистнулась картонная табличка, вмиг кабина наполнилась ласковым голосом. Степа снова высунулся проверить и увидел на табличке новое имя – Кира.

– Сашенька, не бойся. Все закончилось. Нам больше никто не может причинить зла. Не волнуйся, дай я лучше поезд поведу.

И снова со щелчком у поезда сменилась личность, и снова заговорил юношеский голос, но звучал он очень жалобно.

– Ну тетя Кира, мне страшно, не заставляйте меня, я не могу, не нужно!

Под конец голос поезда сорвался практически на крик, и Антон подумал, что он, кажется, понимает бедного мальчика. Если верить объяснениям Люши, то он покончил с собой, разбив голову о камни…

Антон на секунду попытался представить себе, что должен чувствовать человек, заживо погребенный под землей – в непроглядной темноте, без света, пищи и воды. Какова должна была быть сила его отчаяния, если медленное и мучительное самоубийство показалось ему выходом? Он перестал дергать за рычаги и просто ласково провел рукой по приборной доске поезда.

– Вы кто? – голос Саши звучал удивленно. Казалось, он только сейчас понял, что внутри поезда есть еще пассажиры.

– Я Антон, а это, – он указал рукой на тревожно озирающегося по сторонам Степу, – это Степан. Саша, нам очень нужно добраться до станции, от этого зависят наши жизни, и, может быть, не только наши…

Степа тоже хотел что-то сказать, возможно даже что-то резкое, но передумал. У Антона, может, и у самого все получится, а для него есть более важное занятие. Он снял автомат с предохранителя и прицелился. Расстояние было еще слишком велико, но, когда они тронутся с места, в чем Степа не сомневался, он планировал встретить врага во всеоружии.

– Я… – поезд запнулся, – я не знал, что вы тут есть. Я не хочу, чтобы вы умирали, для этого надо обязательно поехать вперед?

– Боюсь, что да, – голос Антона зазвучал увереннее. – Позади нас ждут те же враги. К тому же там обрушилась часть тоннеля, так что ехать вперед – наш единственный шанс. И ваш тоже!

Привычный щелчок, и громовой рык возвестил возвращение Никиты Семеновича:

– НУ Я ЭТИМ БЛЯДЯМ СЕЙЧАС ПОКАЖУ! – и голосом помягче он добавил: – Спасибо, Антон, что вы с Сашей ласково поговорили. Он у нас бедный, мы его стараемся оберегать. Столько натерпелся при жизни…

Проехав еще пару сотен метров назад, ЛюшаМаняСашаКираНикитаСеменович остановился, а потом сначала медленно, а потом все быстрее помчался вперед. К моменту, когда перед поездом оказались первые нежити, он набрал такую скорость, что легко смял всех, кто успел вылезти на рельсы, а тех, кто только лез, отбросило ударной волной.

– ГОТОВЬТЕСЬ, МУЖИКИ! – громогласно предупредил Никита Семенович, когда до перрона оставалось меньше ста метров. – ВАМ ПРЫГАТЬ НАДО БУДЕТ! Я, КОНЕЧНО, ПРИТОРМОЖУ, НО ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ НЕ БУДУ!

Степа открыл дверь и повернулся к Антону:

– Готов?

– Угу, – без какого-либо энтузиазма ответил парень.

На перроне шла война. Не у всех обитателей Подмосковия было оружие и не все успели его себе достать, но те, кто все-таки был вооружен, ожесточенно сопротивлялись нашествию нежитей. За газетным киоском, стоявшим посредине платформы, укрылся молодой парень в щегольском костюме и в лихо сдвинутом на затылок цилиндре. Он довольно метко и с явным удовольствием стрелял по наступавшим от входа в вокзал нежитям из автомата. Рядом с ним то появлялся, то исчезал, укрываясь за прилавком, здоровенный казак с чубом и сквозным ранением в глаз. Он стрелял из двустволки, и каждое свое попадание отмечал громким боевым криком.

– Видишь концертную тумбу? – Степа показал Антону рукой вперед, туда, где чуть левее киоска стояла широкая концертная тумба, за которой при необходимости, наверное, могли спрятаться два человека. – Вот туда беги. Прыгнешь и сразу беги – я тебя прикрою!

ЛюшаМаняСашаКираНикитаСеменович замедлил ход.

– СИГАЙТЕ, КАСАТИКИ!

И Степа сиганул. Удачно приземлился, перекатился, встал на одно колено и начал стрелять. Нежитей на платформе все прибывало. Он услышал, как за ним ухнул о перрон Антон, но не стал оборачиваться, надеясь, что он сделает все именно так, как ему было сказано. Поезд же снова разогнался и, смяв десяток нежитей, исчез из виду. Краем глаза Степа видел, как он набирает скорость, поднимаясь по виадуку с другой стороны вокзала.

Антон очень хотел сделать все именно так, как велел Степа, но, приземляясь на платформу, он подвернул ногу и растянулся во весь рост. Пистолет выпал у него из рук и отлетел куда-то вбок. Нога сильно болела, но Антон ползком попытался добраться-таки до спасительной тумбы. И непременно бы добрался, если бы именно тогда на защитников вокзала не посыпался дождь из разбитого стекла.

Нежити залезли на стеклянный купол вокзала и пробили его. Они черным дождем обрушились на платформу сверху. Весь газетный киоск моментально скрылся под кишащей живой массой, а когда нежити схлынули, от защитников ничего не осталось. Степа развернулся – концертной тумбы, за которой он велел укрыться Антону, не было видно из-за плотных рядов нежитей. Он сразу же открыл огонь, пытаясь прорваться к Антону, но за каждым рядом убитых им врагов вставали новые. Степа увидел, что нежити схватили Антона и волокут его наверх, к дыре в куполе вокзала. Они перебрасывали парня из лап в лапы с такой легкостью, как будто это был не взрослый человек, а котенок.

Степа отчетливо понимал опасность своего положения: сейчас у него закончатся патроны, и он падет смертью храбрых прямо вот тут, на неуютной платформе сказочного вокзала. Путей для отступления особо не оставалось – нежити окружили его со всех сторон. А раз вариантов не было, то Степа решил попробовать тот единственный, который был самым рискованным и небезопасным. Стреляя на бегу, он прорвался сквозь кольцо нежитей, выскочил на рельсы и прыгнул вниз, надеясь изо всех сил, что там есть куда приземлиться…

– Вот же ж угораздило на старости лет, – ворчал Фомич на бегу, – в кои-то веки решил что-то хорошее сделать, так на тебе!

Фомич действительно хотел как лучше: уложив Лизу спать, он резонно сообразил, что та утром захочет есть. А вот чего в Подмосковии не было совсем и вообще, так это еды. И Фомич решил сделать доброе дело. Для него это была несколько неожиданная и непривычная идея, но почему бы, собственно, и нет. Фомич наказал отцу Мафусаилу следить за спящей Лизой и объяснить, куда он делся, если она проснется раньше его возвращения, и отправился в город за продуктами.

План был простым и понятным: пока в Москве ночь, Фомич незаметно зайдет (ну как зайдет – вломится) в какой-нибудь продуктовый магазин и унесет для Лизы хлеба, сыра и воды. И все было бы хорошо, но только большинство магазинов, которые встретились Фомичу в городе, были открыты, и тащить оттуда что-то было небезопасно. Конечно, ничем плохим бы для жителя Подмосковия попытка ограбить магазин кончиться не могла, но привлекать к себе излишнее внимание было не в привычках старого Фомича. Поэтому он ходил от вывески к вывеске, пока наконец, промыкавшись добрых пару часов, не нашел закрытую продуктовую лавку со странным названием «Вкусвилл». Вкус вил? Фомичу название показалось смешным – какие вилы на вкус господа в семнадцатом году узнали! Не обращая внимания на орущую сигнализацию, он спокойно набрал еды для Лизы и пошел обратно.

Тут-то и начались его сложности. Вернувшись в другую Москву, Фомич с ужасом увидел нашествие нежитей.

Среди многих вещей, которых он не объяснил Степе, была одна важная деталь про мир Подмосковия. Конечно, все его обитатели давно умерли, но это совершенно не означало, что в своем новом статусе и в новом мире они были бессмертными. Неупокоенным было доступно множество опций, как скоротать время до конца света: кто-то мог погрузиться в сон, кто-то – истратить оставшиеся минуты, вернувшись в реальный мир (как именно работал такой механизм, Фомич и сам не понимал, но знал, что сделать это возможно), или можно было совершить самоубийство. Третья опция была самой непопулярной, потому что, оказавшись по другую сторону смерти и узнав о том, что рай и ад реальны, люди были менее склонны к таким опрометчивым и жестоко наказуемым поступкам. Но кто-то решался. Любая смерть в Подмосковии была окончательной, и погибший сразу узнавал место своего назначения.

Поскольку эмоции и страсти покойникам были по большей части неведомы, преступлений в царстве Хутулун как таковых не было довольно давно. Самоубийства тоже случались редко, и главной причиной гибели сограждан, как хорошо знал Фомич, последние годы были нежити. Именно поэтому многие носили с собой оружие, а по улицам Подмосковия ходили патрули. И теперь, глядя на черную волну, накатившую на город, Фомич испытывал настоящий страх.

Но страх страхом, а Лизу надо спасать. Фомич, если уж быть совсем честным, не за девушку волновался, ему больше не хотелось почувствовать на себе гнев царевны, когда она узнает, что он оставил Лизу без присмотра. Он бросил авоську с едой и побежал в сторону церкви со всех ног.

Фомич в бессильной злобе вот уже десять минут пытался прорваться к своему дому. Он залег у подножия холма и стрелял не переставая. На помощь к нему довольно быстро пришла подмога – Хутулун отправила к церкви свою охрану, к которой присоединились еще несколько горожан. Вести в Подмосковии распространялись быстро, и жители понимали, что если их царевне важно защитить девушку, то это должно быть важно и им самим. Несмотря на помощь, силы были слишком неравны. Так же как и в битве на вокзале, никакое оружие не помогало против невероятного количества противников. Нежити окружили церковь плотным кольцом, и, сколько бы их не убивали, оно никак не редело, потому что на место погибших тут же приходили все новые и новые твари.

Фомич видел, как из церкви вытащили Лизу, слышал ее крики и слышал крики отца Мафусаила. Несмотря на то что чувствовать он совершенно ничего не должен был, впервые за долгое время почувствовал жгучий стыд.

Нежити отступили так же неожиданно, как и появились. Черная волна схлынула, оставив за собой разрушения и мертвых горожан. Фомич зашел внутрь церкви и окинул взглядом свой разоренный дом.

Отец Мафусаил молчал, ему показалось бестактным сейчас ругать Фомича, который, очевидно, и сам достаточно переживал. В дверях церкви появилась царевна, и Фомич приготовился к неизбежному. Но вместо ругательств Царевна лишь тихо сказала:

– Иди к собору. Скажи Постнику и Барме, что пришло время бить в колокол. Они поймут.

Фомич не стал отвечать. Да и что он мог сказать? Он поклонился и вышел. Царевна могла и не произносить последнюю фразу, конечно, Постник и Барма все поймут, понимал и сам Фомич: если пришла пора бить в колокола собора, значит, в Подмосковии наступали последние времена.

И от этой мысли Фомичу стало по-настоящему страшно.