Тень

Глава 6. Москва. 1931 год

Андрей Дмитриевич ненавидел этот храм. Он ненавидел его всеми фибрами своей пролетарской души. Он ненавидел генерала Кикина, придумавшего в далеком 1812 году построить храм в честь победы над Наполеоном. Ненавидел царя Александра I, одобрившего эту безумную затею. Ненавидел царя Николая I, который воскресил план обетного храма, выделил на его создание государственные деньги и утвердил проект архитектора Константина Тона. О, его Андрей Дмитриевич ненавидел больше всего. Он мечтал о том, что когда проклятый храм будет снесен, то он возьмет отпуск, поедет в Ленинград, найдет могилу архитектора Тона и с пролетарским наслаждением на нее нассыт.

Храм превратил его жизнь в ад. Казалось бы, что тут сложного: снести храм? Андрей Дмитриевич с радостью взялся за дело. Он ненавидел попов, ненавидел их храмы и вообще любил взрывать. Казалось бы, это дело должно было принести ему исключительно наслаждение. Но нет. После того как с храма сняли все, что представляло хоть какую-то ценность и могло быть использовано для нового строительства, тогда и начались главные проблемы Андрея Дмитриевича. Сначала просто дикая история с крестом. Опять-таки: делов-то! Зацепили крест тросом, привязали к грузовику. Все должно было пройти легко и просто. Но нет. Трос чуть было не разорвал грузовик пополам. Ну хорошо. Привязали второй. С диким трудом сумели-таки стащить крест с разобранного купола, так он полетел не в ту сторону и убил рабочего. Водитель машины, которая стягивала крест, запил. Андрей Дмитриевич его понимал. Ему были чужды примитивные суеверия, но он каждый день вспоминал рассказанную одним из товарищей легенду, что игуменья Алексеевского монастыря, который снесли для постройки храма Христа Спасителя, прокляла этот кусок земли на берегу Москвы-реки: «Месту сему пусту быть!»

Андрей Дмитриевич и сам бы с удовольствием запил, но у него была жена и дети, и он довольно четко представлял, что будет с ними и с ним, если он не справится с поставленной задачей. И он, стиснув зубы, старался. Все разобрали, все вынесли, все несущие конструкции ослабили специальными распорками. От взрыва храм должен был сложиться как карточный домик. А он не сложился.

Андрей Дмитриевич даже поежился, вспоминая, как на него кричал помощник начальника Секретно-политического отдела ОГПУ Тучков и что ему было обещано в случае, если храм устоит и после второго взрыва. И Андрей Дмитриевич подготовился как надо. Серией направленных маленьких взрывов он с товарищами еще больше ослабил несущие конструкции, а для финального – большого – взрыва запросил и получил вдвое больше взрывчатки, чем в первый раз. Андрей Дмитриевич немного волновался, как бы взрыв не вышел уж слишком сильным и осколками не зашибло бы прохожих на набережных, но ради того, чтобы наконец покончить с проклятым храмом, он был готов рискнуть не только своей жизнью, но и жизнями лично ему незнакомых простых советских граждан. К тому же в пять утра людей на улицах быть не должно.

Он огляделся. Все было готово. Взрыв произойдет не по команде, а по времени: ровно в пять утра. Еще оставалось двадцать минут, и Андрей Дмитриевич решил зайти внутрь и еще раз, третий, проверить все места, где была заложена взрывчатка. Он рассчитывал взрыв с невероятной тщательностью и хотел в последний раз убедиться, что его инструкции были исполнены в точности. Андрей Дмитриевич зашел в пустое тело храма. Храмом его по сути уже нельзя было назвать, после всех работ по демонтажу и всех взрывов стояла перед ним просто кирпичная коробка со скелетом купола сверху. Он прошелся вдоль стен, еще раз проверяя, все ли на месте. Все было идеально. Можно возвращаться. Но на пути к выходу Андрей Дмитриевич неудачно споткнулся и упал. И надо же было случиться, что упал он не просто так, а напоролся на торчащую из пола стальную арматурину, которую вбили здесь, чтобы цеплять за нее провода. Кусок арматуры пробил Андрею Дмитриевичу грудную клетку насквозь. И он бы выжил, если бы его нашли. Если бы кто-нибудь заметил, что он заходил в храм, или кто-нибудь услышал его жалобные крики. Но этого, к сожалению для него, не произошло. Часы пробили пять часов. Взрыв прошел идеально, и храм превратился в груду кирпичей – каким-то чудом устояла лишь часть углового купола. Тело Андрея Дмитриевича так и не нашли. Не доведется ему поехать в Ленинград, и могила архитектора Тона останется необоссанной.

Степа бежал. Сломя голову, куда глаза глядят. За спиной кричали и ругались стрельцы. Степа ждал, что они бросятся за ним в погоню, но, видимо, отходить от крыльца стрельцам было не велено. Старший из них – с окладистой бородой лопатой – лишь смачно плюнул ему вслед и грязно выругался. Степа облегченно выдохнул и побежал дальше. Он примерно запомнил дорогу, которой вел его к терему Фомич. До конца улицы, налево перед покосившейся церковью, стоящей посреди заросшего травой кладбища. Мимо исполинского дуба, и там должен быть мостик.

Степа остановился под дубом и огляделся. Рядом с деревом стоял аккуратный уютный домик с палисадником и качелями. Степа иногда встречал такие домики в Москве, в них чаще всего располагались какие-то казенные, очень неуютные учреждения и пахло бюрократией. Но этот домик выглядел обжитым, видимо, такова была та старая настоящая Москва, о которой писали в книгах. Книг этих Степа, конечно, не читал, но он чувствовал исходящий от домика уют и замешкался. Первый раз за последние сутки он неожиданно всем своим существом почувствовал спокойствие. На качелях сидел мальчик лет десяти в чистенькой матроске и читал книгу. Он поднял на Степу недоверчивые глаза и вдруг улыбнулся. Эта улыбка вывела Степана из равновесия: он не привык, чтобы ему улыбались, особенно дети. Степа посмотрел по сторонам и, убедившись, что его никто не преследует, уверенным шагом пошел к реке.

По левую руку от него тянулся изящный дворец с колоннадой, уходящей куда-то далеко вверх. Степе казалось, что и дворец этот он когда-то видел. Он упорно искал в окружающем его странном мире признаки чего-то ему знакомого и понятного. Мысль о том, что он в коме и все происходящее с ним – лишь плод работы его искалеченного мозга, успокаивала Степу. Она была для него спасительным плотом, за который он мог уцепиться, чтобы не утонуть в океане безумия. Как только я найду выход из этого лабиринта, думал Степа, как только я выберусь отсюда на поверхность в свою узнаваемую Москву, я сразу же очнусь и увижу склонившуюся медсестру в белоснежном халатике. Красивую медсестру. Ее декольте будет примерно на уровне моих глаз, и когда я открою их, то она смутится и… Тут Степино воображение нарисовало ему уж совершенно неуместную бесстыдную картинку, и он усилием воли заставил себя переключиться на дела более насущные. Нет. Когда он очнется, никакие вызывающе одетые медсестры не смогут отвлечь его от главной задачи – найти и покарать своих убийц. Тут Степа машинально поправился: не убийц – нападавших. Ведь он не мог умереть, правда? Мертвые лежат себе спокойно в земле и разлагаются на плесень и липовый мед, а не бегают по улицам.

Успокоившись, Степа еще раз осмотрелся.

Он действительно вышел к реке, но совсем не туда, куда собирался. Перед ним не было того изящного мостика, по которому они с Фомичом шли к терему. Взамен Степа увидел набережную, по которой лениво прогуливались жители Подмосковья: девчонки в джинсах, крестьяне в лаптях и зипунах, изящные дамы в красивых платьях и с зонтиками. Рядом с летней беседкой, стоящей прямо у воды, устроилось трио уличных музыкантов. Высокий суровый мужик с рыжими усами играл на контрабасе, его товарищ в котелке – на гитаре. Тельняшка на груди усатого была разорвана, и на ней виднелись омерзительные рваные раны, как будто кто-то не просто пытался его убить, а хотел разорвать его тело на множество кусочков. Рот и глаза музыканта в котелке были зашиты суровыми нитками. Музыканты подыгрывали тоненькой девочке в полосатом платье, которая неожиданно низким голосом пела французскую песню. Степа остановился и заслушался. И опять усилием воли заставил себя оторваться от этого необычного зрелища. Надо было искать выход.

Раз уж я нашел реку, значит, надо искать другой мост. Возвращаться назад, навстречу возможной погоне, было бы странно. Степа решительно пошел вдоль реки. Ему было непривычно видеть Яузу такой: без машин, без уродливых домов по берегам. Река была настолько чистой, что Степа видел дно и стайки рыб. Ему показалось, что из воды, с самого дна, зеленоватый рак приветливо помахал ему клешней. Набережная кончилась, и Степа теперь шел через луг. Впереди сквозь рощу он увидел очертания Большого каменного моста и начал понимать примерную географию места, куда попал. Точнее, места, опять поправил он себя, которое нарисовало ему воображение. Оно было похоже на сконцентрированную версию настоящей Москвы. География здесь лишь относительно совпадала с московской, расстояния были меньше, и районы неожиданно и причудливо перемешивались. Степа зашагал быстрее.

Из рощи навстречу ему вышел кот. Большой, пушистый, он вальяжно миновал деревья и улегся на солнце. Услышав шаги, кот насторожился. Поднялся и пристально посмотрел на идущего к нему человека. Протяжно мяукнул. Как будто отвечая его зову, из рощи вышел еще один кот. И еще. Пара котят спустились по стволу липы и уставились на Степана. За какие-то минуты все пространство между деревьями заполнилось котами, кошками и котятами всех возможных пород и мастей. Степа любил кошек, но в разумных количествах. Вид целой кошачьей стаи его встревожил. Звери смотрели на него недобро: щурились и шипели. Степа попятился – кошки двинулись на него. Их теперь были сотни, и они шли прямо на Степана. Однажды, в прежней жизни, Степа был на вызове и помогал открыть квартиру, в которой умерла пожилая хозяйка. Он отчетливо помнил, что именно могут сделать голодные кошки с беззащитным человеком, вид обглоданного тела еще не раз потом тревожил его сон. Кошачья армия явно почувствовала Степин страх. Огромный рыжий кот прыгнул на него с разбегу – когтями вцепился в грудь и начал царапаться. Степа сбросил кота и побежал. С отвратительным мяуканьем стая пустилась за ним.

Кошки кошками, а до моста надо добраться, и Степа попытался обогнуть рощицу слева. Он легко перепрыгнул через поваленное дерево и… покатился кубарем под гору. Степа оглянулся и понял, что не заметил, как споткнулся о лежащую на берегу девушку в белой рубахе. Девушка встала и взглянула на Степу мертвыми ненавидящими глазами. Лицо ее распухло и посинело от воды. Утопленница. И не одна. Вокруг девушки из реки поднимались все новые и новые утопленницы: спереди, сзади – вся полянка была заполнена фигурами девушек и женщин: в рубахах и платьях, в брючных костюмах и сарафанах. Синеватые, иногда сильно разложившиеся тела двигались в сторону Степы. В отличие от мертвых, которых он видел в тереме, утопленницы не выглядели «живыми». Они не говорили, на их синеватых лицах не было никаких эмоций, кроме ненависти и… голода. Степа хотел было бежать, он все еще видел спасительный мост, но цепкие руки схватили его и потащили. Утопленницы тащили его по траве к реке. Котята царапали и кусали его волочащееся тело. Степа пропал.

Над полянкой раздалась автоматная очередь. Фомич догнал Степу, и очень вовремя. Утопленницы с шипением отпустили Степу и медленно отступили обратно в рощу. Кошки бросились врассыпную. Степа сидел на траве, покусанный и поцарапанный, и недоуменно смотрел на идущего к нему Фомича.

– Ну дурак. Даже убежать не можешь по-человечески. Всего-то надо было вернуться по дороге, по которой я тебя вел, а ты повернул к гиблым.

– Гиблым?

– К мосту большому. Страшное тут место. Москвичи здесь веками котят топили, а звери не забывают. Они помнят, что с ними сделали, и если последнее, что ты помнишь – это мешок, всплеск и обжигающее отсутствие воздуха, то потом людей любить сложно. Нельзя сюда ходить. – А женщины?

– Бабы-то? Утопленницы. Отчаявшиеся девушки с этого моста прыгали. От неразделенной любви, от потери и горя, от невозможности жизни… Выйдешь на мост – а тут река, Кремль красивый золотом играет. Прыг – и нет больше твоих тревог.

Фомич замолчал и помог Степе подняться.

– Тебе объяснили ведь, что в нашем мире живут неупокоенные души, да?

Степа кивнул. Сил спорить и объяснять, что и мир этот, и сам Фомич были лишь плодом его воображения, у него не было.

– Самоубийцам тут особенно плохо. Нет у них возможности ждать суда спокойно, они для себя все решили и переживают тут только одно: мгновение своей смерти. Отчаяние и боль. Мы хоть как-то можем притворяться, что еще живем, а они – нет.

Фомич замолчал и поправил автомат, болтающийся на плече.

– Пошли, мусор. Дело у тебя есть.

Степа решительно замотал головой. Пусть даже все происходящее, включая этого неприятного деда, является плодом его больного воображения, но он никому не позволит с собой так разговаривать. Даже галлюцинациям. Как московский полицейский со стажем, Степа отлично знал, как именно внушать окружающим страх. Он повернулся к Фомичу и сделал в его сторону несколько шагов. Степа был выше своего противника и выглядел, признаться, довольно угрожающе.

– Слышь, дед, я тебе не мусор. Ты берега-то не путай! Я тебе благодарен, что ты меня «спас», – Степа произнес последнее слово таким образом, что любому стало бы понятно, какой именно смысл он в него вкладывает. – Но я тебе так с собой разговаривать не позволю!

Фомич равнодушно смотрел на Степу поверх своих внушительных усов. Он абсолютно не находил здоровенного следователя сколь-либо опасным противником и не испытывал к нему никакого почтения.

– Как хочу, так и буду тебя называть. Я за тобой, шкура мусорская, давно наблюдаю. Все про тебя знаю, да и напугать ты меня не можешь, – Фомич злобно сплюнул. – Пуганый! Не напугаешь!

Степа отступил. Как и все представители власти, он умел хорошо разговаривать лишь с позиции силы; встретив же отпор, он сразу немного терялся. Ну и правда – что он старику сделает? Фомич же продолжал:

– Царевна велела тебе не мешать, сказала, ты сам все поймешь и вернешься. Ну и давай, уебывай отсюда! Иди домой или куда ты там собрался, – старик замолчал, а потом добавил уже тише, едва слышно: – Много это тебе радости принесет.

Он раздраженно махнул рукой на мост.

– За мостом улица начинается. Большая, не ошибешься. Иди по ней, а потом в любой дом зайдешь, и улица тебя в город выведет. Сам разберешься как-нибудь.

«Ну и хрен с тобой, старый урод», – подумал про себя Степа. Подумал, но не сказал. Он кивнул старику и зашагал к мосту.

За его спиной Фомич достал из-за пазухи коробок с махоркой и начал скручивать цигарку.

Степа шел, стараясь не смотреть на воду. Ему не хотелось видеть, как утопленницы обреченно бредут обратно в реку. Он смотрел только вперед. По широкой улице лошадь тяжело тащила непомерно большой железный вагон. Вагоновожатый в форменной фуражке приветливо помахал Степе рукой. Вагон поравнялся с ним, и он увидел, что вагоновожатого осталась лишь половина: через развороченную обшивку трамвая была видна верхняя половина его тела. Нижнюю оторвал снаряд, очевидно, попавший когда-то в трамвай. Степа поежился.

Он перешел на другую сторону реки и зашагал к ближайшему дому. Это была изба. Крепкая бревенчатая изба. Окна с резными наличниками, новое деревянное крыльцо. Степа зашел внутрь. Большую часть просторной светлой горницы занимала печь, выложенная изразцами. В углу Степа увидел дверь на лестницу. Он стал подниматься, и чем выше поднимался, тем отчетливее менялась комната вокруг него.

Поначалу горница наполнилась новой мебелью, потом исчезла печь, уступив место большому камину. Перед камином стояло кресло. Комната уменьшилась, стены ее покрылись изящными гобеленами с вышитыми на них сказочными птицами. Степа пробежал следующие несколько этажей, и вот уже комната съежилась до привычных ему размеров. От гобеленов не осталось и следа: бетонные стены были оклеены газетами, а окна забраны крест-накрест широкими полосами бумажной ленты. Еще пара этажей, и комната опять увеличилась: пол покрылся ковролином, в углу появилась чешская стенка с простеньким сервизом за пыльным стеклом. Со стены на Степу затикали часы с кукушкой. Степа успокоился – он знал такие комнаты, он провел большую часть жизни в таких квартирах.

Лестница кончилась, и Степа быстрыми шагами пересек комнату и открыл дверь в прихожую: за дверью шумела его Москва.