Тень Галена

ЧАСТЬ I ПАЙДЕЙЯ ГЛАВА I ФАРОССКИЙ МАЯК

Башню на Фаросе, грекам спасенье, Сострат Дексифанов,

Зодчий из Книда, воздвиг, о повелитель Протей!

Нет никаких островных сторожей на утесах в Египте,

Но от земли проведен мол для стоянки судов,

И высоко, рассекая эфир, поднимается башня,

Всюду за множество верст видная путнику днем,

Ночью же издали видят плывущие морем все время

Свет от большого огня в самом верху маяка,

И хоть от Таврова Рога готовы идти они, зная,

Что покровитель им есть, гостеприимный Протей.

Посидипп, III в. до н. э

***

Распутывая хитросплетение событий, нередко можно заметить, что самые значительные из них никогда не произошли бы без случайного совпадения, запустившего неумолимый ход дальнейших происшествий. Так произошло и со мной!

Меня зовут Квинт Гельвий Транквилл. Квинт, если короче. И, вероятно, вы никогда не узнали бы о моей судьбе, шепни боги моему отцу назвать сына любым другим именем. Повторюсь – любым!

А зачем мне знать о твоей судьбе, Квинт Гельвий как тебя там? – может возмутиться любой, кто возьмет в руки эти папирусные свитки. И, несомненно, он будет прав! Так что прежде, чем я продолжу, стоит сказать пару слов ему в ответ.

Моя жизнь оказалась столь же долгой, сколь и удивительной. И, если боги будут милосердны – я поживу еще немного. Но каким бы насыщенным ни был мой собственный жизненный путь – в первую очередь я собираюсь писать совсем не о себе. Куда важнее рассказать о тех, кто был со мною рядом. Или, точнее, быть рядом с кем повезло мне самому – вне всяких сомнений, меня окружали Великие!

Волею богов, чьи замыслы неисповедимы, с юности моим учителем стал величайший врач. И я вовсе не хочу преувеличить — это даже не мои слова. Я услышал их лично, из уст величайшего императора!

Много лет минуло, с тех пор как Марк покинул нас и я, среди тысяч других, был рядом, когда орел взлетел с погребального костра и унес его храбрую душу. В тот день Рим, впервые за век, проливал слезы искренне.

Как после солнечного дня случается дождь, а после щедрого урожая – засуха – я также был поблизости, когда всем известным миром начал править худший в истории сумасброд. Я видел расцвет и упадок, перевороты Палатинского[1] дворца и гной ран умирающих легионеров. Слышал речи риторов и софистов[2], от восхищения которыми мурашки бежали по моей спине. И также слышал вой взбешенных варваров и львов, зубами рвущих человеческую плоть, мурашки от которых бежали совершенно также.

Пожалуй, довольно высокопарности. Тому неравнодушному, кто все еще читает эти строки, уместнее будет рассказать обо всем по порядку. И о Минерва[3] – ты покровительствовала мне более полувека! Помоги же и сейчас, стараясь для истории, достойно вспомнить все те годы, что помогла достойно прожить. Хотя о том уж пусть рассудят потомки.

Ну а мы начнем.

Сейчас я удивительно похож на те сморщенные фляги из грубой кожи, в каких вызревает вино в подвале, подальше от солнечной стороны. Но, когда все начиналось, мне шел семнадцатый год и я лишь недавно надел взрослую тогу[4]. Молочно-белую, тонкой работы – предмет гордости и то важное из обихода уважающего себя римского гражданина, на чем не экономил мой отец. Теперь, облачившись в нее по утру, я мог производить самое благоприятное впечатление на любого, ведь первым делом люди оценивают кто перед ними по внешнему облику. И если пятна на дешевой тунике[5] – признак раба, или бедного землепашца, то благородные драпировки новой тоги выдают, по меньшей мере, преуспевающего горожанина, а может даже и всадническое сословие.

Хоть я и пустился в рассуждения об одежде, пусть читатель не увидит в этом мою нескромную склонность к изящным вещам и манерам – упаси Юпитер[6]. Я упоминаю первую тогу лишь потому, что ее самолично сшил мой отец.

Марк Гельвий Транквилл, а именно так его звали, много поколений был квиритом[7] – римским гражданином – моя семья не была избалована деньгами. Когда беспутный и ни в чем не знавший меры прадед – последний член рода Гельвиев, родившийся в Риме, промотал все семейное состояние – в погашение долгов его лишили родового поместья на Эсквилине[8] и изгнали в недавно обретенную провинцию. В назидание другим азартным игрокам и дабы не смущал он гордых граждан в Вечном городе своей несостоятельностью. Три следующих поколения рождались и жили в Александрии. А ведь когда-то, еще при Республике, среди нашей родни был даже сенатор! Так, по крайней мере, рассказывал мне отец.

После позорного переезда, мой дед Тит, тогда еще молодой, но уже смышленый юноша, на оставшиеся от семейного капитала крохи, организовал небольшое предприятие, продавая ткани и занимаясь мелким пошивом. Честным и кропотливым трудом, год за годом он смог кое-что скопить, и теперь семейное дело продолжал мой отец. Иные могут сказать, что это не самое благородное занятие для римлянина. Но в Александрии, снабжающей тканями едва ли не всю империю, такое дело имело несомненные перспективы. Правда, без солидного капитала, с которым можно было бы расшириться и потеснить богатых конкурентов – не быстрые.

Зато я, с ранних лет помогая отцу в лавке, привык к воздержанности, а также собрал любопытнейшую коллекцию костяных и кованных игл. И, конечно же, научился весьма искусно шить. Пусть это считается ремеслом скорее женским, но ведь никогда не знаешь, что пригодится тебе впредь. И именно владение иглой потом не раз выручало меня в той неожиданной профессии, к которой привели боги.

Первым на продолжение семейных занятий стоял мой старший брат. За ним еще один – ну а я был самым младшим, не считая нашей очаровательной сестренки. Так что, желая все-таки пристроить меня к какому-то делу, но не имея для того особых знакомств – мой отец поощрял меня на самостоятельную и кропотливую учебу, с самого детства стараясь привить такие непопулярные в широких кругах добродетели, как любопытство и трудолюбие.

Наверное, он хотел бы, чтобы я сделал карьеру при александрийской администрации, потому как телесная слабость и природная миролюбивость делали меня малопригодным для военной карьеры. Итак, последние несколько лет своей юности я постигал всевозможные премудрости.

Дабы обучить меня тонкостям латыни и греческого, азам этикета, искусству беседы и основам философии – отец нанял для нас со средним братом пару учителей. Не самых востребованных, но умеющих красиво преподнести себя и клявшихся научить самым важным «основам». А главное – довольно недорогих. Пусть отцу нелегко было оплатить и их труд – здесь он постарался дать нам с братом все, что смог. Старшего он учил торговле самолично, ну а хваленые греческие риторы и софисты оказались совершенно не по карману ни для кого из нас.

Как вскоре выяснилось – без эллинских светил я мало что потерял. Ораторские таланты обошли меня стороной, но я полюбил читать и особенный интерес проявил к наукам естественным. А любой, кто бывал в Александрии, конечно же знает, где искать жадных до манускриптов юнцов.

Разумеется, в храме Сераписа – той части александрийской библиотеки, что доступна для входа всем желающим! Хотя, надо заметить, юнцов-то там, как раз, нечасто можно встретить. Тем было лучше для меня.

***

Как-то раз, пережидая самые знойные часы, я укрылся в тени хранилища и, привалившись спиной к ромбовидным полкам, доверху забитым папирусными свитками, лениво читал. Вокруг меня стояли бюсты великих полководцев, царей и ученых древности. Но больше всего украшавших библиотеку скульптур были посвящены героям и богам эллинской мифологии, сквозь народные предания навечно вошедшим в известность.

Было тихо. Пахло свежим деревом, тайнами и пылью мудрости веков. Свет отблесками ложился на мраморные плиты – тут и там по ним сновали любопытствующие.

Либрарии – рабы, изготавливающие кодексы и свитки, сидели здесь же. Вместе с глютинаторами, что занимались склейкой – они переписывали манускрипты, полировали торцы свитков пемзой, а для особо важных документов и свидетельств изготовляли кожаные футляры, дабы вечность раньше срока не забрала их.

В часы, когда читать философские трактаты мне становилось невмоготу, я обращал свое внимание на Аттические ночи Авла Геллия[9], но порой, признаюсь, опускался и до Сатирикона Петрония[10].

Что именно за трактат шелестел тогда под пальцами – годы не сохранили в памяти. Для пути моего познания никто не нарисовал маршрутной карты, так что я изучал все, что попадалось под руку. Кажется, это было что-то из работ Эпикура[11].

Звуки перебранки и громкое шуршание сандалий двух пар спешащих ног, шагающих по мраморным плитам где-то рядом, вывели меня из дремы. В проеме между рядами полок остановились двое мужчин. Один из них был мне знаком – я увидел смуглого раба Ахмоса, сурового привратника-египтянина. А рядом с ним стоял высокий, очень изящно и дорого одетый молодой человек.

– Вот Квинт – ткнул в меня своим толстым пальцем Ахмос.

Повисла тишина и несколько неловких мгновений мы втроем непонимающе переглядывались.

– Квинт? Ты шутишь? Это Квинт!? – вспылил молодой человек – Я ищу труды Квинта из Рима! Труды! –прикрыв лицо широкой ладонью, он закатил глаза.

– Анатомические – протянул он упавшим голосом. Было видно, как он разочарован. Мне послышался легкий акцент.

– Квинт – он римлянин – невозмутимо пробурчал привратник, не собираясь признавать ошибок. Ни любимцем муз, ни утонченным проводником по литературному наследию Ахмос, конечно, не был. Зато грозно выглядел и мог кулаками постоять за любую коллекцию свитков, если кто-то шумел или приходил в библиотеку с целями далекими от постижения мудрости предков. Так что невозможно было переоценить его прикладную полезность и местный хранитель его по-своему ценил, часто оставляя подежурить и удаляясь для полуденного сна.

Я успел подняться и, поспешно отряхивая тогу, сделал шаг навстречу внезапным гостям.

– Квинт Гельвий Транквилл –– может быть смогу помочь чем-то? Последнее время я часто бываю тут, вдруг видел? Анатомия, вы сказали? – несколько сбивчиво представился и уточнил я.

Какое-то время он испытующе смотрел на меня. Тёмные, хорошо уложенные волосы, тонкие черты лица, широкие плечи. Его облик излучал уверенность, быть может даже горделивость, а лицо выдавало человека благородного. В одеждах я приметил дорогой шелк.

Было достаточно, чтобы понять – передо мной молодой патриций. Отпрыск какого-нибудь аристократического рода Александрии, а может и богатый наследник, прибывший из Рима.

– Элий Гален – протянул мне и пожал руку новый знакомый. Он был почти на голову выше меня, немного худощавый, но жилистый и крепкий. Судя по имени, кажется, грек. До меня донесся аромат дорогих благовоний, с нотами сандала и гвоздики.

Гален все также пристально разглядывал меня, и я слегка поежился под столь цепким взглядом. Впрочем, теперь он улыбался и выглядел вполне дружелюбно.

– А с какими медицинскими работами знаком? Надеюсь, ты не методист? – он прищурился.

Я никогда не погружался в медицинские изыскания и понятия не имел, о чем он спрашивает. Но в тот момент мне страстно захотелось щегольнуть и показаться толковее. А заодно, пусть и самую малость, оправдать слова Ахмоса, спутавшего меня с загадочным Квинтом из Рима.

Набравшись смелости я выпалил имя единственного врача, о каком мне доводилось раньше слышать – Гиппократа.

Гален удивленно поднял брови, поджал губы, словно сомневаясь или размышляя о чем-то и, мгновением позже, искренне просиял.

– Гиппократик? – как же мне радостно это слышать, юный друг! – уверяю, ты на истинном пути! Гиппократ, быть может, не объяснил многие вещи, зато он ничего не объяснил неверно!

Имя древнего врача будто бы раскололо незримую стену формальностей, которую, как я уверен, любой не раз ощущал, разговаривая с незнакомцем. И чем выше бывал его социальный статус – тем ощутимее казалась и стена.

Я замялся и хотел признаться, что вовсе не изучаю медицину и готов лишь помочь в поиске нужного свитка, но Гален уже возбужденно ухватил меня под локоть и, пылко разразившись тирадами, повел по коридору на глазах у изумленного Ахмоса и пары случайных зевак.

– Третий год, юный Квинт, представь только, я в Александрии, но какое разочарование! Великий город, мудрость веков, а кругом одни идиоты! Дрянные вода и еда, но все это мелочи, а вот что куда важнее – Гален говорил очень быстро, с заметным греческим акцентом, – они ничего не смыслят в анатомии и убеждены, что она бесполезна в работе практика. Представляешь?

Замешкавшись, я не успевал отвечать ему.

– По сосудам у них течет пневма[12], а мозг и вовсе железа, производящая слизь, чтобы остужать сердце как источник всякой мысли. И это в Александрии, где легендарный Герофил вскрывал тела десятками! В Александрии, где самые сложные процессы и блестящие гипотезы были выдвинуты уже несколько веков назад!

Я растерянно слушал все это, едва поспевая за увлеченным собеседником, который, как казалось, вовсе и не требовал, чтобы я хоть что-то ему отвечал.

– А его описания пульса, нервов и сухожилий? Ты уже успел познакомиться с чем-то из его работ? Я регулярно делаю вскрытия, животных конечно – могу поделиться с тобой парой интересных наблюдений. А в целом…Они не врут, наверное. Быть может, Квинт в самом деле не оставил записей – но знаешь? Я все равно не теряю надежу обрести его рукописи! Однажды…

Сбитый с толку я не мог вставить ни слова – таким плотным оказался водоворот его монолога. А Гален все продолжал и стремительно вел меня по направлению к выходу из библиотеки.

– Здорово, Квинт, что ты с юности и не от нищеты выбрал медицину. Это искусство в наши грубые времена не оценено по достоинству, но ведь еще Гомер[13] говорил, что самое главное это… Помнишь, как в Илиаде[14]?

«Можно, что хочешь, добыть, – и коров, и овец густорунных, можно купить золотые треноги, коней златогривых, — жизнь же назад получить невозможно!» А как жизнь, без здоровья? А здоровье без врачей и их умений?

Шагов через тридцать Гален остановился и на миг о чем-то задумался, а потом резко взглянул на меня.

– Может быть, все-таки хочешь посмотреть? Я еще сделал отличные копии работ Маринуса, многое дополнил! А с Эразистратом ты знаком? Он работал примерно в то же время, что и Герофил...

Да, мой читатель. Если ты не тот редкий энтузиаст, что на глубину веков погружался в историю греческих медицинских школ, то ты, как и я в тот день, ничего не понял из этих сумбурных представлений. Но я был вынужден признать, что в столь увлеченных натурах, готовых факелом вспыхнуть, едва завидев единомышленника, есть нечто притягательное. Был только один досадный нюанс. Единомышленником я не был! И, как бы я ни опасался показаться новому знакомому невежливым, пришло время это наконец прояснить.

– Постой, Гален – я со всей возможной деликатностью высвободился. – Безмерно рад нашему знакомству, но, прошу тебя, я вовсе не врач! Боюсь отнять твое время зря.

Я сделал полшага назад и теперь мы смотрели друг другу в глаза. Тень задумчивости пролегла на лице молодого человека, пробежала меж бровей и исчезла в уложенных волосах.

– Да-да, прошу прощения. Я, кажется, увлёкся, может поспешил – тихо пробормотал Гален. Сегодня была такая интересная операция… Ну а что же ты изучаешь?

За время предыдущей сумбурной беседы, если так это можно назвать, мы успели покинуть своды библиотеки при храме Сераписа и теперь стояли на улице. Прошло часов восемь после рассвета и, в эту фазу дня, ядовитое египетское солнце особенно жгло. Несколько минут и одежда начнет пропитываться потом – нужно было срочно укрыться в тени. Спиной я уже чувствовал давящий жар.

– Всего понемногу, пожалуй. Сейчас вот, недавно, приступил к философии – после некоторой паузы пробормотал я.

Гален улыбнулся и мечтательно посмотрел куда-то сквозь меня, словно вспоминая нечто приятное.

– Философия, мой юный друг, – задумчиво протянул он, – столько течений, столько взглядов…А сколько противоречий! Стоицизм? – он строго взглянул на меня. – Нет-нет, это едва ли… может быть, изучаешь эпикурейство?

Я рассеянно кивнул.

– Предпочитаю Аристотеля! Вот универсальный ум и метод – строго парировал Гален. И, конечно, Платона[15] – в его Тимее идеи причинности затмят любые политические рассуждения. А эти отсылки к Атлантиде, которую боги утопили в морских пучинах за алчность, роскошь и гордыню? Не попахивает ли антиримскими настроениями? Ты же не против императора, Квинт? – на последних словах Гален заговорщицки понизил голос и подмигнул мне.

Я испугался и ничего не ответил. Только умоляюще посмотрел на навязчивого собеседника, который вздумал теперь еще и устраивать политические провокации. Вокруг сновало множество людей. Нас, стоящих на солнцепеке уже успели заприметить и удивленно рассматривали пара обосновавшихся при храме торговцев.

Гален громко рассмеялся, закинув голову и обнажив ряд белоснежных зубов.

– Не бойся, мой юный друг – поверь, здесь никому нет дела до наших мнений. Да и Рим, вроде, не у самого моря раскинулся, не так ли? Я, впрочем, там пока не был, – с улыбкой добавил он.

– А откуда ты? Из Афин? – я набрался смелости проверить свою догадку о греческом происхождении нового знакомого. Заодно хотелось попытаться увести его от научных тем, чтобы не садиться в лужу при упоминании каждого второго трактата. Совсем начистоту – еще лучше было бы нам уйти хоть куда-то с проклятой жары или, по крайней мере, мне спрятаться от нее самому.

– Афины прекрасный город, но даже там нет такой роскошной библиотеки, как у нас в Пергаме, – задумчиво начал Гален, – Пусть она и поменьше вашей Александрийской, но разрази меня Зевс[16], если и пергамские привратники столь же непроходимо тупы! Хотя я, впрочем, рад новым знакомствам – добродушно рассмеявшись заключил он.

– Ну а тебя, Квинт, какими ветрами занесло в Александрию? Или ты вырос здесь? Если так, то прости – из уважения к юному римскому гражданину я буду вынужден взять свои слова о бесчисленных недостатках египетской жемчужины назад. Хотя…

Он рассмеялся.

Удивительно болтливый. Дерзко-ироничный. Горячо увлечённый и уверенный в своей всеохватной правоте – таким был Элий Гален в день нашей первой встречи. Он был старше меня на доброе десятилетие. Мне многое предстояло узнать об этом удивительном человеке в дальнейшем. Многим восхищаться, а многое и возненавидеть. Еще большему – научиться у него.

Но тогда, полвека назад, растерянный, юный и смущенный напором его обращения, я разрывался между интригой необычного знакомства и желанием поскорее отыскать уместный предлог, чтобы сбежать.

Но куда там – разразившись очередным потоком речей, ловко увязывая медицину, философию, политику и цитаты десятков древних авторов воедино, Гален тащил меня за собой, словно течение мощной реки.

– У меня идея, а не выпить ли нам прохладного вина? Египетское, правда, жидковато, да и пованивает – сущая дрянь! Но ведь день такой жаркий…

***

Мы шли по великолепно прочерченным улицам Александрии, удачную планировку которых отмечал еще Диодор Сицилийский, двести лет назад записав, что благодаря искусному расположению улиц город открыт ветрам, что дуют с моря и приносят с собой прохладу, делая климат умеренным и здоровым.

Главная улица города, на которую мы вышли, двигаясь в сторону гавани, была Канопским проспектом, пересекающим город с запада на восток. Начинаясь на востоке Воротами Солнца, она оканчивалась на западе Воротами Луны. Прорезая огромный город почти посередине, вся она была застроена роскошными зданиями и храмами. Роскошные арки, колонны, но, главным образом, лавки возле них, служили местом притяжения любопытствующей толпы.

Здесь можно было встретить изящно одетых женщин, оставляющих за собой шлейф тонкого аромата духов, важных магистратов[17], некоторые из которых гордо шагали в окружении ликторов, или даже восседали на паланкинах. Много было здесь и торговцев всем, что вообще можно найти в Империи – в воздухе витали запахи мяса, свежих булок, пряных специй, кожи и дыма – неподалеку топились термы[18]. Любой прохожий обнаружил бы вокруг себя множество снующих по делам своих господ рабов. Вся эта пестрая масса разноцветных туник и тог двигалась, шумела, прорезала город, заполняя улицы, словно разноцветная вода хитрую систему каналов.

За беседой, пытаясь перекричать толпу и, временами, прокладывая себе путь локтями, мы прошли мимо гимнасия, палестры, храма Кроноса, дворца Правосудия, храма Исиды[19] и множества других величественных творений.

При входе в гавань, слева мы увидели внутренние царские дворцы, а за ними еще несколько построек, включая и храм Посейдона. Не останавливаясь, Гален вел меня в сторону товарных складов и верфей, где мы, достигнув цели, вскоре расположились на постоялом дворе, раскинувшемся под импровизированной крышей из нескольких натянутых на деревянные столбы старых парусов, один над другим. В прохладе их тени было намного лучше. Вдобавок – ветерок с моря приятно ласкал разогретую кожу.

Местный раб обслужил нас, принеся охлажденное, насколько позволяло подземное хранилище, вино. Мы добавили в него специй и теперь неспеша потягивали, беседуя и любуясь морским пейзажем.

Спокойствие прибрежной атмосферы нарушали грубые крики матросов и рабов, в спешке и перебранке загружавших римское судно зерном, амфорами[20] с маслом и прочим товаром. Жара-жарой, но Александрия уже не первый век являлась житницей имперской столицы, так что работа в порту не прекращалась ни днем, ни ночью. А Рим, словно огромное, ненасытное чудище, выкачивал из Египта все, что щедро создавала удивительно плодородная долина Нила.

За соседним столом, с кривыми ножками, грубо выточенным из старых палубных досок, компания подвыпивших мужчин резалась в кости. То ли матросы, то ли вольноотпущенники, а судя по лицам – временами не чуравшиеся и разбоя. Вот с кем не хотелось бы вести бесед, ведь даже не искушенному наблюдателю стало бы быстро понятно, что философские диспуты здесь не приветствуют.

– Собачье очко! – гневно ударил по столу один из мужчин и смачно сплюнул себе под ноги.

Его товарищи загоготали и игральные кости приготовился кидать следующий. Пару мгновений кости катились, прежде чем замереть. Раздался еще более громкий хохот.

– Очко Венеееры![21] – обрадовался худой и смуглый игрок, характерно обрисовав руками в воздухе силуэт женских ягодиц и мерзко подрыгав вытянутым языком.

Видимо, цифры выпали самые большие, суля пару ассов выигрыша. У победителя не хватало нескольких передних зубов и, кажется, была стигма на шее. Все-таки, скорее бывший раб – ведь ни один человек более высокого статуса не обезобразит себя несмываемыми рисунками.

– Прости за безобразную атмосферу, Квинт. Выбор места прошу не засчитывать за отсутствие у меня вкуса. Просто мне нужно тут встретиться с одним капитаном, – Гален хлопнул меня по плечу, – сегодня он пришвартуется на несколько часов и должен привезти кое-что ценное.

– Для меня - очень ценное – Гален понизил голос.

– Вот только я не знаю, когда именно. Так что, если тебе не слишком в тягость, мы посидим здесь какое-то время. Конечно же, я угощаю! И клянусь тебе, мой юный друг, я научу тебя основам любой философской школы лучше любого ритора. Тем более этих твоих, никудышных, откуда ты говорил они?

Лишь наблюдая за движением солнца, можно было заметить, как прошло еще несколько часов – так увлекательно рассказывал Гален о своей жизни. Тени стали длиннее и теперь я знал, что он прибыл в Александрию после посещения Смирны и Коринфа. Греческих городов, как я помнил, с солидным культурным наследием.

На протяжении нескольких лет он брал там уроки у лучших мастеров медицины, философии и анатомии. А изучать врачебное искусство начал еще в Пергаме, почти десять лет назад. Подчеркиваю – именно искусство – потому как назвав медицину иначе – например, ремеслом – можно было вызвать у моего нового друга пугающие взрывы искреннего негодования.

После смерти отца, на Галена, которому едва стукнуло девятнадцать, свалились свобода, вседозволенность и солидное состояние. Сколь велика армия тех, кого сгубило такое сочетание, особенно доставшись в юные годы? Но не таким оказался мой новый знакомый.

– Когда я начал изучать медицину, я отказался от всех удовольствий, – рассказывал Гален. – Я проводил все свое время, изучая практику и размышляя о наследии, оставленном прошлыми мудрецами. Мой отец учил, что для увлеченного человека не может быть преград на пути к своей цели. А достойная цель – поиск истины. И даже ночами я нередко, вооружившись чадящей масляной лампой, разбирал закорючки букв на ветхих папирусных свитках, пытаясь приблизить свое понимание трактатов Гиппократа через творчество его современников. Подумай, Квинт, ведь прошло почти полтысячелетия! Мало ли что значили в то время те слова, что сейчас лишь кажутся нам знакомыми и которые Гиппократ использует в своих работах? Как нам быть уверенными, что мы понимаем их верно?

Я пожал плечами, не имея понятия как решать такие сложные, чуждые мне проблемы.

– А вот я и придумал как! И посвятил сотни часов, буква за буквой сопоставляя каждое выражение, каждое слово, чья трактовка могла бы быть неоднозначной, с такими же словами и выражениями, но в «Новой комедии» Менандра[22].

– Ты, кстати, читал ее? Наверняка старик Менандр подбирал слова, понятные любому зрителю – так я решил. На них и надо равняться, чтобы уразуметь и рассуждения тех, кто жил в то же время. А ты что думаешь, Квинт?

Я не успел ответить и, буду честен, ничего толкового на сей счет не думал. К нашему столику подошел крепкий мужчина в тунике, стянутой на талии расшитым золотыми нитями поясом. Он смотрел серьезно, из-под насупленных бровей. Мощный торс, бронзовый загар мышц. На запястьях красовались инкрустированные камнями браслеты – незнакомец не привык скрывать ни силу, ни богатство.

– Антиох – как я рад тебя видеть, старый озорник – Гален встал ему навстречу и раскинул руки для приветственного объятия.

Антиох не двинулся с места и, казалось, даже не смягчил взора. Пару неловких мгновений он смотрел то на Галена, то на меня, словно пытаясь понять, как мы связаны и знаком ли он со мной. А потом вдруг рассмеялся, обнял и даже приподнял молодого врача, основательно похлопав того по спине.

– В этот раз было не так легко, докторишка! – он шутливо погрозил пальцем, – Твои писульки от той смазливой вдовы – да Аид[23] с ними, я их достал! Но эти травки…Тысячелистник, фенхель, лакрица, горечавка, что ты там еще писал? Ты за кого меня принимаешь!? Прыгать по холмам в поисках того, что не всякая овца жрать бы стала?

Гален невинно улыбнулся и развел руками.

– Антиох из Эфеса, старый наварх[24] – любит сестерции[25]. Ну а Гален из Пергама – травки да писульки. Так и скажи мне, разве мы не созданы друг для друга?

– Сегодня без меди, но тебе так, может быть, и лучше будет – уже серьезным голосом сказал Гален, сунув руку и разыскивая что-то под тогой.

Миг и в его длинных пальцах сверкнула перетянутая тонким швом стопка из пяти ауреев[26], которую он, не раздумывая, протянул Антиоху.

Капитан присвистнул и под цепкими взглядами прочей портовой публики, которую стоило бы опасаться после захода солнца, спрятал вознаграждение.

– Следуй за мной.

– Хорошо! Кстати, знакомься – это Квинт – возможно, мой новый ученик. Ты не возражаешь, если юноша составит нам компанию? Уверяю – он не болтлив.

От этого сомнительного в наших обстоятельствах комплимента я почувствовал укол совести. Действительно, мне редко удавалось отвечать Галену на его тирады что-то вразумительное. Антиох пробурчал что-то неразборчиво, но было ясно, что ему совершенно все равно. Итак, я отправился за ними к судну, покачивающемуся у пристани шагах в трехстах от места, где мы провели последние несколько часов.

Пять ауреев! Да это пять сотен сестерциев! – размышлял тогда я. Сумма, которую мой отец с трудом зарабатывал бы пару месяцев! – много вопросов крутилось у меня в голове. Что же это за товар? И насколько богат мой новый знакомый? Задать их вслух, конечно, было бы немыслимо.

Поднявшись на судно под пристальными взглядами смуглой, просоленной морскими ветрами команды, мы спустились в трюм. Ступени были залиты какой-то дурно пахнущей жижей, похожей на гарум – любимый римлянами соус из перебродившей рыбы, столь же дорогой, сколь и вонючий.

Темнота быстро сгустилась – залитый египетским солнцем день остался снаружи. Антиох зажег лампу и огонь лениво разорвал черноту корабельного нутра.

Кругом все было завалено какими-то мешками и кусками замысловатых деревянных конструкций. У мачты я увидел привязанную к ней статую, но было невозможно разглядеть, чью именно. Возможно, Афина, – подумал я, – сочетание женской груди и военного шлема было хорошей подсказкой. Видимо, скульптуру привязали, чтобы даже в самый лютый шторм она не смогла упасть и расколоться на просмоленных досках трюма. Даже сделанная из гипса, божественная пленница все равно выглядела жутко.

В нескольких шагах за спиной, в глубине трюма, я расслышал звуки, будто кто-то двигался. В тусклом прыгающем свете лампы Антиоха я присмотрелся и увидел клетку. Еще через пару мгновений стало ясно – там сидел человек. Костлявый, голый, его глаза безумно блестели, а рот открывался в беззвучном крике.

Я поежился и отшатнулся, едва не налетев на что-то в темноте. Стало страшно.

Антиох сделал несколько шагов вперед и зашуршал, разрезая ножом холщовый мешок, в котором обнаружился небольшой сундучок. В темноте было бы трудно разобрать, но рукой мастера на нем были вырезаны какие-то сцены. Сбоку шел орнамент, кажется из листьев, но не помню наверняка. Вручив сундук Галену и, парой мгновений позже, набросив ему на плечо набитый чем-то мягким и шуршащим мешок – Антиох махнул рукой в направлении лестницы.

Едва мы шагнули обратно – человек в клетке резко прыгнул к прутьям и громко замычал. Слюна капала из его рта, где не хватало по меньшей мере половины зубов. Его мычание, напоминающее жалобный скулеж избитого пса, было отвратительным и пугающим.

Антиох подошел к клетке и мощно стукнул ногой. Клетка заскрипела и перевернулась. Человек внутри кувыркнулся, приложившись головой к железным прутьям и стал гулить еще громче.

– Нет пощады предателям, пояснил Антиох, – этот ублюдок всю дорогу подстрекал команду вздернуть меня на рее. И представь только – на моем же собственном корабле! Мы неудачно сбыли товар в Смирне, вся эта дрянь протухла, пока мы потеряли ветер и шли на веслах. Я задолжал команде какую-то ерунду – может, пару сотен денариев[27]. А тут кое-кто из новеньких и не обтертых уже решил, что это повод для попытки переворота – он презрительно сплюнул в сторону клетки.

– Команда сама сдала его мне. Верные парни, с которыми мы прошли через все те пикантные отверстия Посейдона, что и поминать всуе не стоит. Ну а теперь вот он на редкость молчалив, ведь язык болтуна пришлось укоротить, самую малость. Заодно и рыбам радость, – он рассеянно улыбнулся. Наверное, они предпочли бы его целиком, но у меня другие планы…

Тусклый огонек масляной лампы плясал на его лице, и я почувствовал, что убить человека не составит для капитана никакого труда.

Мы с Галеном кивнули и ничего не ответили. Хотелось подняться обратно.

Корабль покачивало на волнах, ступени были скользкими и я, поскользнувшись, чувствительно приложился бровью о лестницу. Весь день сохраняя самообладание и напускную благообразность, я впервые грязно выругался, невольно разрушив созданный образ. Поднимаясь сразу надо мной, Гален звонко рассмеялся.

На пристани я смог внимательнее рассмотреть, что именно передал капитан. В руках Галена был небольшой, тонкой работы сундучок из благородной породы дерева, не подверженной гниению. А мешок оказался набитым травами которые, в свою очередь, были рассованы в мешочки поменьше. Кто-то даже позаботился и нашил восковые таблички, подписав названия трав внутри. В воздухе повис их душистый запах с примесью легкой горчинки.

– Ты был прав – она решила, что я безумен, раз выкладываю такие суммы за беспорядочные письмена ее почившего муженька. Она ничего в них не смыслила, да и никогда его не любила – поведал Антиох.

– Ну что, как договаривались?

– Да-да, конечно – Гален снова сунул руку под расшитую тогу и вытащил вторую стопку золотых монет, вдвое больше прежней, протянув их Антиоху.

Капитан довольно крякнул, подкинул тяжелые ауреи на ладони и быстро сунул за пазуху, где уже покоился задаток. Выходило пятнадцать ауреев – стало быть, триста семьдесят пять денариев, или полторы тысячи сестерциев. Больше, чем годовое жалование рядового легионера, готового проливать за них кровь. И свою, и чужую.

Но что же такого ценного, может быть, в этих письменах? – думал я.

– Сегодня мою постель согреет самая роскошная шлюха во всей Александрии, – осклабился Антиох, – да и команда не останется внакладе. Я ценю преданность парней, но хорошо знаю, что и она кое-чего стоит, – он похлопал себя по тунике, изнутри которой был нашит карман.

– Заходи смело, наварх, если в лупанарии[28] Эрос наградит тебя чем-то еще, помимо удовольствий – Гален заговорщицки подмигнул капитану.

Тот громко рассмеялся и в шутку погрозил пальцем. Испуганные птицы, задремавшие в тени под навесом, вспорхнули, хлопая крыльями.

– Бывай, Элий Гален – с тобой приятно иметь дело! – с улыбкой ответил капитан.

Они обменялись крепкими рукопожатиями и тут Антиох перевел взгляд на меня.

– Ну а ты? Ты что, тоже собрался стать врачишкой? – ухмыльнулся он.

Я промолчал и рассеянно пожал плечами.

– Ты прав – твой парень и впрямь не болтлив. Может хоть это уравновесит ту прорву слов, что ты способен выдать за те мгновения, что и Зевс не успел бы облегчиться? – Антиох бросил взгляд на Галена, и они оба рассмеялись.

– В любом случае, малый, если решишь быть лекарем – держись его, – он хлопнул Галена по плечу. – Этот пятый сын Асклепия[29] свернет горы! Никаких сомнений. Ну, если прежде не свернет себе шею, конечно – иронично добавил он.

– Быть может, я как-нибудь расскажу тебе, из какой Харибды он вытащил меня. А сейчас мне пора заскочить по одному весьма деликатному вопросу, – он многозначительно повел бровями.

– Бывайте!

Антиох развернулся и, позвякивая то ли своими браслетами, то ли горстью полученных золотых монет, зашагал в сторону города.

***

Следующие полгода были полны событий непредсказуемых, беспорядочных и целиком перевернули мою жизнь.

Гален, обещавший заняться моим обучением, если я проявлю интерес к медицине – сдержал слово. Сирийцы были отосланы и отец, первое время беспокоившийся, не попал ли я под влияние дурной компании, вздохнул спокойнее. Провидение пристроило сына к изучению наук, пусть даже на время, и он старался поменьше раздражать Фортуну[30] своими сомнениями.

Гален выполнял роль учителя весьма своеобразно, не позволяя слишком покуситься на его собственные учебные изыскания и эксперименты. Иногда я не видел его по нескольку дней. Сам он напряженно изучал все мыслимые хирургические приемы и анатомические трактаты, какие только можно было сыскать и освоить в Александрии.

Мой новый друг также познакомил меня с компанией молодых людей из местных знатных семейств, которые тоже обучались основам философии и риторики. Ради дальнейшей карьеры и, конечно, удовлетворения честолюбия своих отцов, для которых учеба их отпрысков при Мусейоне[31] была символом статуса и изысканного вкуса. А также, конечно, демонстрировала окружающим возможности их внушительных кошельков.

К тому же, тут можно было обзавестись знакомыми, которые могли изрядно пригодиться в будущей жизни, особенно на торговой или политической стезе.

Загадочным для меня образом, Гален оказался фигурой весьма влиятельной и, поговорив с парой нужных людей, он вручил мне пропуск в Мусейон – храм муз и обитель самых мудрых мужей восточной части империи. А может, и всего римского государства вообще – но с этим последним, безусловно, нашлось бы кому поспорить. Ведь снобы в Риме никогда не снизойдут до признания превосходства какой-то из своих многочисленных провинций. Исключения редко делались даже для более чем культурных греческих провинций.

Конечно, я не сразу принял столь щедрый подарок, опасаясь, что Гален может оказаться человеком непостоянным. В этом прискорбном сценарии, выставленный счет смог бы едва ли не разорить моего отца. Но, разгадав мои тревоги, Гален посмеялся и заверил, что это не стоило ему ни денария, потому как совсем недавно он излечил брата одного из жрецов, мучимого болями, от которых его не спасали ни жертвы Исиде, ни щедрые приношения Хеку, богу египетских лекарей.

– И что же ты думаешь мне в этом помогло, юный Квинт? Рецепты из того сундучка, которому ты был свидетелем! Муж одной матроны, теперь уже вдовы, о котором бросил тогда пару слов Антиох, собирал их немалую часть своей жизни. А он объездил едва ли не всю империю! Как врач он был, признаюсь, так себе – но в травах разбирался сносно. Кое-что нашлось как раз на нужный редкий случай.

Я с пониманием улыбнулся. Мучавшие меня опасения начинали потихоньку отступать.

– Пусть заслуга верного лечения и принадлежит всецело мне, но ведь и ты в какой-то мере поучаствовал? – подмигнул мне Гален. – Занимайся!

Так я и стал учеником в одном из величайших оплотов мудрости и преемственности знаний от Аристотеля и Александра до наших дней. Но довольно напыщенных слов – в Мусейоне мне повезло стать свидетелем множества удивительных вещей, лекций и споров. О некоторых из них, несомненно, стоит написать несколько строчек.

Медицинские изыскания в ту пору уже не были широко представлены. Они не оплачивались из имперской казны, хотя при предыдущем императоре Адриане Мусейон получил изрядные деньги.

Император Адриан вообще славился любовью ко всему эллинскому, пустил моду на бороды и не покладая рук вкладывался в возрождение греческого наследия во всех мыслимых уголках необъятной империи. Что, впрочем, многих против него и настроило.

Римляне, особенно в Сенате, бывают бесконечно консервативны. Нередко и вовсе сенаторы демонстрировали слепой патриотизм и презрение ко всему чужому. Хороший тому пример Плиний Старший[32] – автор «Естественной истории», где он местами швыряет в греков обвинения в развратности, шарлатанстве и едва ли не говорит о такой глубине их порочности, что способна обрушить весь Рим. До греков, вероятно, пребывавший истинным оплотом нравственности и благообразия.

Вскрытия людей, когда-то проводимые в Александрии целой плеядой ученых, давным-давно были под строжайшим запретом, а те немногие, кто продолжал попытки приоткрыть завесу тайн об устройстве плоти, как и мой друг Гален, вынуждены были удовлетворять свое любопытство вскрывая животных.

Еще одной доступной всякому радостью являлось изучение скелетов. Не раз Гален с восторгом показывал мне свои зарисовки костей, которые ему доводилось встречать за городскими воротами у случайного, обглоданного птицами разбойника, гнившего в канаве. Или в хорошо сохранившейся могиле, которую, может быть, такой же разбойник и разграбил.

Этих безымянных могил, то тут, то там среди древних захоронений египтян, было предостаточно. История Египта уходила в такую тьму веков, что мурашки пробегали по коже, представляя, как мы ходим по бесчисленным костям тех, кто жил до нас.

Не хотелось также думать и о том, в облаке каких миазмов мой друг делал свои папирусные эскизы, присев возле разложившегося на жаре трупа. По всей видимости, интерес к таинствам перевешивал в глазах Галена даже самые немыслимые эстетические неудобства – вот характер истинного исследователя!

– Смотри Квинт – поскольку и форма тела приспосабливается к костям, и природа других частей следует за ними, я считаю правильным, чтобы ты прежде всего приобрел точное знание именно о человеческих костях! Не рассматривай их лишь поверхностно и не ограничивайся чтением книг, которые одни называют «Остологиями», иные – «Скелетами» или, как мое сочинение, «О костях». Каково, по моему убеждению, по ясности фактов, и точности превосходит все сочинения моих предшественников!

Да, мой друг крайне редко позволял украшать себя такой добродетели, как скромность. Скажем прямо – он вообще не считал ее добродетелью и смеялся в лицо всем скромникам, обещая, что они никогда не докажут окружающим своей правоты и не утвердят своих взглядов, даже будучи трижды правы. На а если так, то зачем тогда все прочее?

– Как бы ни был хорош мой труд – не ограничивайся рисунками и стремись собственными глазами осмотреть каждую кость, повертев и пощупав ее руками, – продолжал Гален, — это вполне доступно в Александрии. И пусть местные врачи – скорее анатомы, писаки, способные лишь зарисовывать и копировать, но не мыслить о причинах и следствиях каждой болезни и путях ее излечения – хотя бы и ради костей в Александрии побывать стоит. Ну а, кроме того, все мои пергамские учителя, Руф Эфесский, Соран, да и многие иные учлись именно тут. Наверное, это чего-то да стоит?

Почитая Гиппократа, Гален удивлял презрению к менее великим авторитетам, часто без смущения противопоставляя себя им.

– Не знаю, впрочем. Когда-то здесь сносно трактовали работы Гиппократа, но сейчас все это, увы, забыто... И лишь я один… могу вдохнуть в труды древних новую жизнь.

Вручив мне еще один трактат, конечно же собственного сочинения, Гален пожал плечами, выразительно подмигнул и похлопал меня по спине, после чего развернулся и зашагал по своим делам.

Я остался наедине с папирусными страницами, стилом и теми высохшими на жарком солнце костями безвестного, давно покинувшего этот бренный мир человека, что мне предстояло в мельчайших подробностях зарисовать.

***

Не раз я был свидетелем, как Гален горячо спорит с окружающими, некоторые из которых были вдвое старше него, а одному старцу, поговаривали, даже было под сотню.

Он слыл прославленным комментатором многих литературных шедевров, особенно трагедий Эсхила. Гален схлестнулся с ним в риторическом поединке, поражая размахом своих познаний, угрожая всему пантеону признанных авторитетов и тем более отвергая роль старшинства.

– Чтобы долго прожить, нужно всего лишь подольше не умирать, а есть ли в чем еще твои заслуги!? – в бешенстве кричал молодой врач на надменного вида старца, вздумавшего относиться к его мнению пренебрежительно и взывать к вере на слово.

– Но ведь иные признали бы и это непростым ремеслом, не так ли? – примирительно заметил другой ученый, стараясь уладить назревающий конфликт.

В иной день возле библиотеки можно было услышать и не такое.

– Гимнасий для борьбы дальше и направо, неопределённо махал рукой старший служитель библиотеки, обращаясь к двум мужчинам, что гулко рычали, сцепившись возле колонны, не в силах поделить деревянную тубу со сложенным внутри объемным пергаментным свитком. Возможно, одно из редких изданий чего-то научного или философского, посвященного размышлениям перипатетиков[33]. Но это вряд ли!

Куда вероятнее, это был бы «Золотой осел» Луция Апулея[34]. В подарочном издании. Этот ироничный, а местами и откровенно развратный романчик получил такой спрос, что никакое число писцов не успевало выпускать все новые и новые копии на потеху жадной публике. Многие ли предпочтут мудрость возможности от души посмеяться?

Такие произведения, как у Апулея, быть может, стыдно было бы обсуждать ученым мужам в Мусейоне, но я решительно уверен – в Риме, да и любом местечке империи, они еще долго будут невероятно популярны.

И в том можно увидеть хороший урок каждому, кто готов спутать книги и серьёзность, ведь одно вовсе не тождественно другому!

Ах Мусейон. Какие только имена здесь только не звучали! Эхо бесчисленного множества ученых бесед веками отражались от мраморных его сводов. Платон, Еврипид, Пифагор, Аристотель, Гомер, Эзоп, Гиппократ, Гераклит, Митридат, отец и сын Андромахи – перед страждущими мудрости здесь раскрывала свои врата поистине безграничная вселенная.

Семь сотен тысяч свитков! Все это бесчисленное богатство человечества покоилось в чертогах александрийской библиотеки. Десятки и сотни талантливых людей, всякий день искали здесь истину.

Они верили и отвергали. Они признавали и отрицали. Они спорили, и соглашались. Размышляли, любили и ненавидели. Полные ярких идей и свежих взглядов – они жили! Посреди искусных мраморных сводов, портиков и колонн – накал идей, казалось, можно было сравнить лишь с раскаленным жаром высокого, александрийского солнца. И посреди больших имен, течений и идей, спор за спором, схватка за схваткой – в бурных риторических поединках мощно билось сердце Мусейона.

То была великая эпоха!

***

Вскоре я узнал, что интересы Галена раскинулись куда шире, чем медицина и философия.

В один из дней, освободившись от собственных трудов раньше обычного, он показал мне настоящие чудеса, создателем которых был умерший менее века назад, но уже при жизни ставший легендой Герон Александрийский. Один из величайших инженеров, каких знало за свою историю человечество, он успел поработать и на интересы граждан и на римскую армию, создавая для непобедимых легионов[35] чудовищные машины.

Сложно было бы переоценить, насколько идеи таких великих людей помогли Риму неудержимым катком пройтись по всему известному миру, беспредельно расширив границы Империи, первый правитель которой – Август – заповедовал границ не иметь вовсе.

Я никогда не считал себя юношей впечатлительным, или лишенным красок фантазии, но вы только представьте себе удивление, какое может охватить человека, узревшего как тяжелые каменные двери, с надсадным скрипом могут расходиться в стороны, сами по себе, словно по велению входящего? Я все пытался заглянуть внутрь щелей, ожидая, возможно, увидеть мускулистых рабов, спрятавшихся под землей и приводящих в движение весь хитрый механизм. Но тщетно! Чудовищно тяжёлые врата действительно открывались сами по себе, вызывая изумление публики. Я стоял, открыв рот и пытаясь хоть что-то придумать в объяснение этому чуду, а Гален от души хохотал над моими потугами.

Я ничего не понимал в механике.

Здесь был и волшебный ящик, способный выдавать освещенную воду, если бросить в него монетку. Я слышал, что множество таких расставили в храмах и, экономя на оплате мелких торговцев, жрецы сколотили немалые состояния, пользуясь умом и находчивостью Герона. Хотя сам способ оказался весьма прост – брошенная монетка падала на небольшую платформу и тяжестью своей на время открывала заслонку, просунув руку в которую уже не трудно было взять оплаченный мгновением раньше товар.

Одной из самых запомнившихся мне диковинок явился также огромный бронзовый шар, быстро вращаемый силой струй водяного пара, которые валили из двух отходящих из его корпуса трубок. Ни я, ни даже Гален не знали, для чего это нужно, но выглядело очень впечатляюще. Наверное, только потомкам суждено будет придумать, где это подвижное чудовище из металла могло бы пригодиться и как послужить людям.

Гален же предпочитал более прикладные тематики – куда более его интересовала астрономия и он, как сам рассказывал, утомил не одного бывалого капитана своими бесчисленными расспросами о звездах и созвездиях, а также нередко зарисовывал их и сам.

– Лучше всего звезды видны в пустыне – бесконечное небесное полотно, усеянное огнями – мечтательно вспоминал он. – Главное, Квинт, не смей путать астрономию с астрологией! Нет большего оскорбления! Египтяне обожают эту блудную дочь настоящей науки, да и вообще редкий званый вечер проходит без гаданий и прочей чепухи. И никого, Квинт, решительно никого не смущает, что предсказания совпадают с результатами, быть может, даже реже, чем просто случайно! О чем они только думают? Где их тяга к рассудительности? – возмущался Гален.

– Давай-ка я лучше познакомлю тебя с Клавдием Птолемеем – этот знаток музыки, оптики и математики объяснит тебе любые, самые удивительные механизмы Герона. Но сразу следом запутает собственными теоремами – хохотнул Гален.

– Я слышал также, что у него есть карта, где нарисован мир во всей его полноте. Представляешь? Уверен, есть страны, Квинт, о которых ты даже и не слышал! Рекомендую и настоятельно, невежество всякого рода необходимо жестоко устранять учением!

– А еще обязательно познакомься с трудами Аристарха Самосского! Этот блестящий муж убедительно показал, что и Земля наша и другие планеты, какие мы видим на небосводе, вращаются вокруг Солнца. Даже пытался вычислить их размеры и расстояние от нас, но в том пока немало трудностей.

Геодезия, оптика и математика не давались мне совсем, а мой учитель напротив, проявлял в них настолько впечатляющие успехи, что окружающие ученые никак не могли понять, отчего бы ему не сделаться исследователям здесь, в точных науках. А не на зыбкой почве медицины, которую иные вообще путают с магией и не признают за достойное благородного человека занятие.

На это мой учитель лишь смеялся им в ответ и уверенно заявлял, что в скором будущем, именно благодаря ему и его универсальному, как он подчеркивал, уму, пытающемуся синтезировать точное с приблизительным, а наблюдение с размышлением – медицина навсегда преобразится и станет научной системой. Безошибочной и верной. Подчиненной строгим доказательствам, как и те математические теоремы, о которых они ему толкуют.

А вот сами математика и оптика прекрасно обойдутся и без его, Галена, великого напряжения сил.

Тут уж в ответ ему громко и безудержно смеялись все ученые мужи Мусейона до единого. Что, впрочем, совершенно не задевало Галена и он, помахав им с видом, словно говорил «ну-ну, смейтесь, идиоты», невозмутимо продолжал свою работу.

Память может подводить меня, но сердце – никогда. Последним в тот день мы посмотрели, а вернее будет сказать послушали, чарующие звуки гидравлоса[36] – водяного органа, ставшего, как я потом узнал, весьма популярным по всей империи. Иметь его стало признаком благородства манер и увлечений при дворах состоятельной публики.

Очередное творение Герона, гидравлос словно был гением создателя материализован из того царства идей, о котором писал в своих трудах Платон. Волшебные звуки его возносили душу в чертоги абстрактных идеалов.

Впрочем, мое сравнение и упоминание Платона Галену совершенно не понравились, он нашел их лишенными изящества и смысла, попросив до поры оставить рассуждения и не посягать на платонизм, в котором я прямо сейчас решительно ничего не смыслю.

Я не обиделся на моего горячего друга и не стал спорить. О чем совершенно с тех пор не жалею, ведь именно благодаря скромному благоразумию моей сдержанности мы насладились бесподобной музыкой. А ее универсальный язык споров не вызвал и был признан прекрасным единогласно.

***

Как-то раз я застал Галена фильтрующим воду через хитрую систему небольших, аккуратно сшитых ситечек. Он увидел меня и кивнул, задумчивый, напряженный и непривычно молчаливый. Какое-то время я наблюдал за его странными, похожими на загадочный ритуал действиями. Он перекладывал ткани так и эдак, проливая через них воду, журчащую о дно глиняных горшков. Вокруг бегала пара старых плешивых псов, привлечённых оставленной кем-то свиной костью.

– В Александрии я видел, как некоторые египетские крестьяне фильтруют и охлаждают свою воду – неспешно начал Гален, не прерывая своих упражнений. – Грязную, нильскую воду. Предварительно нагрев, они переливают ее в глиняные сосуды сквозь тонкое ситечко, как я сейчас, чтобы вся грязь и личинки остались сверху. Даже столь маленькие, что наш глаз совсем не может различить их – как ни щурься. Потом эти горшки привязывают к воротам или чему-то подобному, чтобы вывесить против ветра на ночь. Так вода остынет. А утром, еще до восхода солнца, крестьяне ставят их на прохладную землю и обкладывают весь кувшин листьями латука, или винограда, чтобы сохранить этот холод.

Гален снова надолго замолчал. Вода булькала, переливаясь между горшками.

– А сейчас, Квинт, прости – мне бросили вызов гвинейские черви. Хотя этот болван и, похоже, вся Александрия думают, что его прокляли боги и сделать уже ничего нельзя. Ну а я? Я хочу доказать им обратное!

С последними словами, произнесенными несколько напыщенно, Гален отвернулся от меня и продолжил свои таинственные действия. Время от времени он хмыкал, покусывал стило и что-то записывал на лежащем рядом папирусном свитке.

***

Как-то раз, на утренних занятиях, Гален подошел ко мне и пригласил вечером, когда солнце начнет опускаться к морю, встретиться с ним у Фаросского маяка. На все мои расспросы о том как мы попадем туда, куда допускают лишь специальную группу рабов, день и ночь таскающих на вершину дрова – он лишь таинственно улыбался и хранил необычное для себя молчание.

По окончании занятий в Мусейоне, я вышел в сторону маяка – путь предстоял не близкий. По дороге мне хотелось зайти перекусить в одной из многочисленных таверн на Канопском проспекте.

Маяк – огромный, величественный – один из главных символов Александрии, а кто-то поговаривал, что и одно из чудес Света – виднелся впереди. Его массивная фигура делилась на три части, раскинувшиеся на необъятной, уходящей далеко в море каменной платформе.

Нижняя – самая большая и широкая часть, была похожа на гигантский дом, в сотню шагов длиной, испещрённый окнами в строгом геометрическом порядке. Уровнем выше расположилось основание поменьше. Но таким оно казалось лишь снизу и издалека – будучи рядом, едва ли хватило бы и двух десятков человек, чтобы обхватить его раскинутыми руками.

Еще выше, третьим и самым верхним уровнем, стояла исполинская ротонда, по кругу украшенная колоннами из кварцита – особого камня, который не дает трещин даже в самом жарком пламени. Меж колонн как раз бесновался могучий огонь, зарево которого отблесками отражалось от хитрой системы установленных по кругу зеркал из отполированных медных листов. Свет от этого исполинского костра было видно на десятки миль вокруг. Венчала же ротонду статуя покровителя морей Посейдона, высотой достигавшая роста четырех взрослых мужчин. Но от земли она была так далеко, что ее едва было видно.

До сегодняшнего дня я никогда не был у маяка, да это не приходило в голову – любой, кто родился в Александрии, воспринимал его некой величественной, но естественной частью окружающего город пейзажа. К тому же проход туда, как я уже говорил, не был доступен всякому жителю. Вдруг кто-то решит затушить огонь или подать какие-то сигналы затаившемуся противнику?

К тому же неосторожный посетитель мог бы сломать, или украсть что-то из сложной оптической конструкции зеркал – в любом случае, оставлять маяк без охраны было бы неосмотрительно.

Подходя к маяку, я прошел через пару постов вооруженной стражи, безмолвно пропускавшей меня. Изумленный, я томился в предвкушении, что же такого заготовил Гален и почему так спокойно ведет себя охрана.

Обутые в сандалии, мои ноги ступали по длинной, мощеной булыжниками перемычке, отделяющей остров Фарос от материковой части Александрии.

В непосредственной близости от громадных стен величественного строения я увидел мужчину, облаченного в необычно длинную тунику, скрывающую ноги ниже колена. Поверх нее он был облачен в плотно прилегающий панцирь с изображением рельефа мышц живота и груди – лорика мускулата, как ее называли в римской армии. Такие иногда носили старшие центурионы[37] – я несколько раз видел их в городе, когда командиры из какого-нибудь египетского легиона получали день для отдыха и отправлялись в город за всеми благами и наслаждениями цивилизации, по каким только может истосковаться солдат на службе. Сердцем и не только.

Мужчина также был вооружен – на его правом боку я заметил ножны и рукоять римского гладиуса[38]. Он пристально изучал меня взглядом.

– Я Гай Целизий Руф – главный смотритель Фаросского маяка, – он представился. Его голос был хриплым и мужественным.

– А ты? Ты, должно быть, тот самый Квинт? Мне описали тебя кудрявым юношей среднего роста. Я велел своим людям пропустить такого ко мне, не задавая лишних вопросов.

– Да, Квинт Гельвий Транквилл, рад знакомству! – я смущённо кивнул.

Он протянул мне руку, и мы поздоровались.

– Важность маяка для нашего города такова, что никому не дозволено до особого разрешения подниматься наверх под страхом смерти, бесчестья и пыток. Но, клянусь богом Солнца, Юпитером и Зевсом в придачу – я пропустил бы твоего друга наверх, пусть даже сам император снизошел и запретил бы мне это делать, – горячо вспылил смотритель.

– Гален – великий врач и великий человек! – лицо его озарилось восхищением и восторгом. Было странно видеть столько эмоций на мужественном лице офицера. Он говорил о Галене словно тот был, по меньшей мере, кем-то полулегендарным.

Я глядел на него в растерянности, не понимая, о чем он столь страстно рассказывает.

– Он не поведал тебе о снятом с меня проклятии? Неужели не говорил? — нетерпеливо осведомился смотритель.

Я постарался припомнить, но в памяти всплыл лишь день, когда Гален упражнялся с переливанием воды между какими-то странными горшками. Это было много месяцев назад. Вряд ли это может быть связано, решил я.

– Если не рассказывал – это обязан сделать я! – горячо выпалил смотритель. Ведь иначе, о боги, ты ведь ничего не знаешь о собственном учителе! Ты ведь его ученик, так? Я верно понял?

Я кивнул.

– Почти ежедневно мы обсуждаем самые разные темы, – начал было я, пожав плечами – может быть, он еще просто не успел? А о чем эта история?

– Ах! – Смотритель нетерпеливо махнул на меня рукой. – Гвинейские черви – кажется, так. Дракункулез, да-да – так он это назвал. Ужасно неприятно все это вспоминать, но меня заживо пожирали черви – начал Гай.

Я вздрогнул.

– Копошась под кожей, они выглядели, словно тонкие змеи, поселившиеся по всему моему телу. Да так оно, в сущности, и было! Началось все совершенно внезапно, когда одним утром я заметил, как на моих ногах под кожей что-то шевелится. Я человек из семьи не без имени. Конечно же, стремглав я обратился к лучшим лекарям и жрецам Александрии. Шли недели, прошел месяц. Но тщетно! Они давали мне травы, мази, купали и разминали, воскуряли благовония, пытаясь умастить богов. Даже принесли в жертву белого быка. А в это же самое время черви, словно умиротворенные их бессилием, бурно размножались во мне. С каждым днем их становилось все больше! Они ползали уже и под кожей туловища и даже в моем лице, прогрызая тоннели где-то внутри головы – смотритель скривился, вспоминая пережитое омерзение.

Нелегко было представить, как все это выглядело.

– Я рыдал и выл. Я стирал себе кожу камнями и инструментами, бессильно пытаясь раздавить этих червей. Но ничего не помогало! Скоро приятели и друзья прогнали меня вон, опасаясь, что это может быть заразно. Мои родные, моя семья и мой отец – я видел, как нелегко им это дается. Однако, скрепя сердца, они тоже отвернулись и отреклись от меня. Со мной перестали общаться все, кого я знал. Многие угрожали прогнать из города, если я добровольно не удалюсь. А то и убить, на всякий случай.

– Было ясно – боги наложили на меня могучее проклятие. И никто не хотел стоять на их пути. Им казалось совершенно разумным даже не приближаться к тому, кто проклят, опасаясь оскорбить богов и навлечь на свою голову не менее страшные кары – продолжал свой необычный рассказ Гай.

– Скоро на меня махнули рукой и врачи. За ними – жрецы. И даже тяжелый мешок с золотыми монетами, что напоследок щедро выдал мне отец, стараясь не смотреть в глаза, когда просил покинуть родной дом – уже не помогал мне сыскать их внимания. Меня боялись, меня ненавидели, на мои страдания не хотели смотреть. Я был им и укором совести и пугалом. Деньги оказались бессильны.

– Боги прокляли тебя! Тебя прокляли сами боги! Убирайся! Убирайся! – слышал я со всех сторон, – голос Гая дрожал, он горько вспоминал пережитый страх, сдерживая слезы.

– Обезумев, я пробовал достать червей с помощью ножа. Но они лишь распадались на части, едва мне удавалось разрезать кожу там, где я ловил их движение и пытался ухватить. Словно насмехаясь над тщетой моих усилий. Моя кожа зудела все сильнее, кровь ручьями лилась, когда я невольно повреждал себе жилы.

Гай приподнял тунику и показал мне мускулистые ноги – кожа была исполосована свежими багровыми шрамами, словно его долго и часто стегали кнутом.

– И так по всему телу, по всему! – весомо добавил крепкий смотритель.

На моем лице, вероятно, мелькнула тень страха. Было жутко слушать его рассказ. А еще его было ужасно жаль. Подумать только! Преуспевающий, здоровый и молодой человек из благородной, состоятельной семьи, перед которым жизнь расстилает самые блестящие перспективы… в один миг стал прокаженным уродливым изгоем, обреченным на мучительную и позорную смерть за городом в какой-нибудь канаве.

– Да-да, мне тоже было страшно! Еще как! — Гай, вероятно, заметил всю палитру чувств на моем лице и продолжил.

– Ничего не получалось, не выходило! Совсем ничего. Незачем было жить дальше. И тогда я решил вскрыть себе вены, – смотритель выпрямился и изменился в лице. Его голос зазвучал решительно и твердо. – По крайней мере, это благородная смерть. А хорошая смерть много лучше дерьмовой жизни. Стояла такая жара…Я потерял много крови и, кажется, сознание покинуло меня. А едва пришел в себя – обнаружил, что прошло, должно быть, много часов, я лежу в канаве, а кровь давно свернулась и черными корками залепила мою рану. Я снова был здесь, в этом мире. И черви дальше поедали мою плоть. Казалось, сама смерть не захотела меня принять, испытывая омерзение.

Гай поморщился.

– Эти твари шныряли, копошились и ползали под моей кожей, изредка показывая слепые головы наружу. Прикасаясь, я мог даже чувствовать пальцами их упругие тонкие тела, представляешь?!

Его слова ранили, но представлял я лишь с трудом. И еще больших трудов мне стоили попытки не выдать отвращения, целиком охватившего меня. Гай все же заметил это и понимающе кивнул. Ему не в чем было меня винить.

– И тогда, я отправился сюда, к маяку, продолжил он, – я шел умирать! Я хотел умереть, покончить со всем этим! – высота маяка манила меня, завлекая разбить голову о булыжники и надежно отдать душу в Гадес без долгих страданий. Я ковылял, а люди вокруг испуганно сторонились, уступая мне дорогу к смерти. Либитина[39], в чьих ледяных объятиях заканчивается всякий земной путь, уже раскинула руки, встречая меня на дороге к вечности. Пока на этом пути не встал он. Он, который подошел и твердо преградил дорогу. Мельчайшие надрезы, невероятно тонкая работа и хитроумные инструменты. Медленно, медленно, он вытягивал червей из меня, накручивая на стилус. А длиной эти создания – проклятье богов – в три моих локтя, только представь! – Гай шумно выдохнул, вспоминая это зрелище.

– Белые, склизкие – они ползали под моей кожей и нельзя было спешить, чтобы не порвать их и не отравиться еще больше – так он мне объяснил.

– Ладно ноги и туловище – день за днем твой учитель чудом извлек их всех оттуда, но мое лицо! Мое бедное лицо! Оставшиеся мерзкие твари, казалось, укрылись в моей голове и копошились там, ползая в щеках и не желая высунуть слепую морду, чтобы их можно было ухватить. Обезображивать же себя множеством порезов Гален настрого запретил, сказав, что проще мне тогда уж довершить задуманное и сброситься с маяка, чем превращать свое лицо в безобразную кровавую маску с призрачными шансами на успех.Но надо спешить – черви могли повредить мои глаза.

Гай указал пальцами прямо на свои глазные яблоки.

– И тогда твой учитель принес металлическую пластину, вогнутую вовнутрь. Моим клинком мы пробили в ней отверстие, чтобы я мог вдыхать воздух через тростниковую трубку и не задохнулся. И затем он закрепил пластину на деревянной ручке, погрузив мое лицо внутрь, как можно ближе, но не касаясь пластиной кожи, дабы тяжелые ожоги не обезобразили меня. Гален напоил меня какими-то настоями и стал неспеша разогревать металл пламенем факела.

Я попытался вообразить себе такую картину, но становилось все труднее.

– Было жарко, было чудовищно жарко, нечем дышать и с моего лица широкими ручьями валил пот. Несколько раз я был в шаге от потери сознания. Моя кожа распухла. В голове моей центурия легионеров усиленно стучала в набат, надрывая все силы. Тяжёлыми толчками отзывался каждый удар пульса. Все это, казалось, продолжалось целую вечность, словно я уже умер и меня пытают подземные чудовища. Следом за испытаниями жаром пошли мучительные минуты травления. Я дышал через трубку, но и так почувствовал, что твой учитель как-то исхитрился окуривать мое лицо плотным густым дымом. Глаза нестерпимо жгло, хотя я держал их плотно закрытыми. А потом он убрал пластину. Стал хватать и вытягивал червей, ослабленных этим нестерпимым жаром и дымом. Надавливал на размякшую кожу, и хватал, хватал, хватал – его пинцет прыгал по моему лицу, пока я лежал в забытьи. Ну а потом все кончилось и вот я здесь, живой – смотритель горько усмехнулся. – Конечно, теперь у меня нет семьи, но есть жизнь и свобода ею распорядиться.

Гаю, должно быть, было видно, что я растроган его историей и едва сдерживаю слезы. Да ведь так оно и было!

– Ну-ну, парень, полегче! Все это уже позади! – Гай хлопнул меня по плечу. – Смотри, даже следы на лице почти незаметны, – он улыбнулся.

Шрамы действительно были едва видны.

– Иди, он просил пропустить тебя. Иди! – Гай улыбнулся и махнул в сторону маяка.

Я двинулся ко входу.

В огромном каменном основании маячила широкая резная дверь на мощных петлях. Над ней, на стене, я разглядел четко выведенную надпись:

«СОСТРАТ ИЗ КНИДИИ, СЫН ДЕКСТИФАНА, ПОСВЯТИЛ БОГАМ–СПАСИТЕЛЯМ РАДИ МОРЕПЛАВАТЕЛЕЙ».

Говорят, раньше там значилось имя царя Египта Птолемея, что желал обессмертить себя строительством маяка и отдал приказ о постройке. Хитрый Сострат же высек послание на камне, а имя царя написали на штукатурке, которой обильно замазали надпись. И когда век спустя штукатурка треснула и обвалилась, любой уже знал правду про истинного создателя александрийского чуда.

– Эй постой! – окликнул меня смотритель, — это была вода! Не проклятие. Вода! Понимаешь? И он смог доказать это! Много дней он экспериментировал с нильской водой и ее очисткой. Там, вроде, что-то такое водится, откуда все эти черви потом и берутся. Никто не верил, что это может не быть проклятием, но Гален… Он смог заразить этой дрянью пса. Через воду! Пес тот был совсем старым и вскоре умер, совсем не от червей, которые едва появились. Но видел бы ты рожи докторишек и жрецов, что мнили себя великими! Проклятия? Боги? Обреченность?

Гай Целизий Руф расправил плечи и смачно сплюнул на булыжники.

***

После крутого подъема по казавшимся бескрайними лестницам, задыхаясь на ступенях и останавливаясь, время от времени, перевести дух я, наконец, выбрался наружу на верхней площадке. Вид с высоты полета птиц вскружил бы голову любому!

За моей спиной раскинулся громадный город. Второй в империи, после самого Рима. Далеко внизу я видел сотни и тысячи терракотовых[40] крыш, выложенных черепицами из обожженной глины. Бескрайняя синева моря ярко блистала в лучах заката. Стоя здесь и глядя на крохотных людей, снующих где-то далеко внизу, можно было на миг почувствовать себя богом.

Наверху ревело пламя. Языки огня лизали колонны ротонды и выбивались наружу, словно пытаясь пригрозить, что ни одна, даже самая грандиозная постройка не удержит мощи первозданной стихии.

Неподалеку я увидел Галена. Он сидел, свесив ноги, и под его сандалиями на добрую сотню шагов не было ничего, кроме пустоты.

Я молча сел рядом.

Внизу шумело море. Мощные волны накатывались на берег, но с такой высоты мы едва могли их слышать.

– Видишь, Квинт? – тихий голос Галена прорезал сгустившееся молчание. Знаешь, почему здесь так хорошо?

Я вопросительно посмотрел на него.

– Над нами огонь, – он обернулся на ревущее пламя. – Под нами – вода.

Я взглянул на беспокойное море далеко внизу.

– Воздух обдувает нас прохладной свежестью.

Мигом позже действительно подул ветер. Была зима и, несмотря на жаркий египетский климат, ближе к ночи становилось зябко – я поежился.

– Ну а это – Гален постучал по каменному блоку, на котором мы сидели, намертво сшитому с соседними, — это твердь. Земля! Все стихии здесь, Квинт! Все здесь, с нами. Гармония!

Огонь, воздух и вода сражались друг с другом, словно пытаясь перекричать.

Земля и мы молчали.

– Где-то там, далеко-далеко впереди – Кипр. За ним – Родос, а чуть подальше и Кос, где трудился отец нашего искусства – Гиппократ – продолжил Гален. – Еще дальше – материк. Суета и бурлящая жизнь. Богатый Эфес, откуда попутным ветром приходил к нам капитан Антиох, бравый наварх, – Гален улыбнулся. – Коринф, со стариком Нумезианом, что заразил меня любовью к собирательству трав и минералов. Растет теперь и моя коллекция. Смирна с занудой Пелопсом и его пневмой. Ловко же он орудовал ножом на вивисекциях[41]!

Гален немного помолчал.

– Ну, а там и Пергам – мой дом!

Мы глядели вдаль и молчали.

– Почти два года прошли, и ты многому научился, Квинт. Теперь я должен спросить тебя – Гален испытующе взглянул мне в глаза.

– Да, учитель?

В вечернем холоде огонь гигантского маяка щедро делился своим теплом с нами, а ярким светом – с тысячами моряков. Со всеми, кто на воде в десятках миль вокруг.

– Я благодарен Александрии за множество уроков и всю мудрость, что смог тут получить за прошедшие годы. Хотя, признаюсь, ждал куда большего – Гален усмехнулся. – Но мои странствия еще не окончены – много куда предстоит заехать. Палестина. Кипр. Лемнос, – Гален чеканил названия. – В мире полно всего интересного. Особенно для врача, нуждающегося в новом опыте, рецептах, ингредиентах…

Я начинал понимать, что он говорит о скором и неминуемом своем отъезде из Александрии.

– Я слышал, у иудеев есть море, в котором нельзя утонуть. Представляешь, Квинт? Ему и лечебные свойства приписывают – Гален скептично хмыкнул. – Я хочу предложить тебе стать моим помощником. Ведь в городах, куда меня занесет судьба, будут в достатке и пациенты, и вивисекции. Я видел, что ты немало преуспел в препарировании и зашивании ран, хотя предстоит еще учиться и учиться, – Гален улыбнулся. – Мне весьма пригодилась бы пара умелых, юных рук! Но вот чего я не знаю, так это твоих планов. Ты хочешь стать врачом? Отправишься со мной?

Не настаивая на скором ответе, Гален отвернулся и уставился вдаль. Я растерянно молчал. Вихрем в голове крутились мысли. Многое нужно было обдумать. Не хотелось принять решения, о которых потом придется горько сожалеть.

Позади нас, под покрывалом зимней египетской ночи, тихо дремала Александрия. Желтые блики луны дрожали на морских волнах, исчезая где-то там, в глубинах недоступных взору. Даже величественная высота маяка не позволяла заглянуть за горизонт и увидеть, где оканчивается это сияние.

– Красиво, не правда ли? – заметил Гален.

[1] Палатин – один из семи холмов Рима

[2] Древнегреческие платные преподаватели красноречия, представители одноимённого философского направления

[3] Древнеримская богиня мудрости и войны, покровительница ремесленников, писателей, актёров, поэтов, художников, учителей и врачей

[4] Верхняя одежда граждан мужского пола в Древнем Риме

[5] Мужская и женская рубаха, обычно покрывавшая все тело от плеч до бёдер. Туника, изготовленная без талии, получила распространение в Древнем Риме. У мужчин обычно носилась под тогой, женщины на тунику с рукавами надевали безрукавную тунику

[6] В древнеримской мифологии бог неба, дневного света, грозы, отец всех богов, верховное божество римлян

[7] В Древнем Риме эпохи республики название римских граждан, употреблявшееся обычно в официальных обращениях

[8] Один из семи холмов Рима

[9] Древнеримский писатель, знаток римской архаики

[10] Петроний Арбитр — автор древнеримского романа «Сатирикон», обычно отождествляемый с сенатором Петронием, о котором писал Тацит. Жил в эпоху Нерона

[11] Древнегреческий философ, основатель эпикуреизма в Афинах. Согласно ему, высшим благом считается наслаждение жизнью

[12] Широко толкуемый термин древнегреческой медицины и философии. В стоицизме пневма — жизненная сила, отождествляемая с логосом-первоогнём, космическое «дыхание», дух

[13] Легендарный древнегреческий поэт-сказитель, создатель эпических поэм «Илиада» и «Одиссея»

[14] Древнейший из сохранившихся памятников древнегреческой литературы, эпическая поэма, приписываемая Гомеру, посвящённая событиям Троянской войны

[15] Афинский философ классического периода Древней Греции, основатель платонической школы, ученик Сократа

[16] В древнегреческой мифологии бог неба, грома, молний, ведающий всем миром

[17] Общее название государственной должности в Древнем Риме

[18] Комплекс бань и множества других помещений. В термах римляне мылись, а также проводили досуг

[19] Одна из значимых богинь Древнего Египта, представлявшаяся образцом для понимания египетского идеала женственности и материнства

[20] Изящный сосуд с расширенным в верхней и суженным в нижней части туловом

[21] В римской мифологии богиня красоты, плотской любви, желания, плодородия и процветания

[22] Древнегреческий комедиограф, крупнейший мастер новоаттической комедии

[23] В древнегреческой мифологии — верховный бог смерти и подземного царства мёртвых

[24] Командующий флотом в Древней Греции. В классическую эпоху — преимущественно у спартанцев; у афинян флотом командовал один из стратегов, как и командующий сухопутными войсками. Гален называет Антиоха навархом иронизируя (прим. автора)

[25] Древнеримская медная монета (4 сестерция = серебряный денарий)

[26] Древнеримская золотая монета (1 аурей = 100 сестерциев)

[27] Римская серебряная монета (1 денарий = 4 сестерция, 25 денариев = 1 аурей)

[28] Публичный дом в Древнем Риме, размещённый в отдельном здании. Название происходит от латинского слова «волчица» — так в Риме называли проституток

[29] Бог медицины в древнегреческой мифологии

[30] Фортуна — покровительница удачи, счастья, случая

[31] Александри́йский мусе́йон — религиозный, исследовательский, учебный и культурный центр эллинизма; храм Муз. Основан в начале III века до н. э. при Птолемее Сотере по инициативе Деметрия Фалерского, находился на государственном обеспечении

[32] Древнеримский писатель, энциклопедист

[33] Ученики и последователи Аристотеля, его философская школа. Дословно – «ходить кругом, прохаживаться». По преданию, Аристотель преподавал ученикам философию во время прогулок

[34] Древнеримский писатель и поэт, философ-платоник, ритор, автор знаменитого романа «Метаморфозы», известный также как «Золотой осел»

[35] Легион - основная организационная единица в войске Древнего Рима, времён поздней республики и империи. Легион в Древнем Риме состоял из 2000 — 10 000 (обычно 5000 – 6000) пехотинцев и нескольких сотен всадников. Каждый легион имел свой номер и название

[36] Водяной орган, предок современного органа

[37] Командир центурии (около ста человек); центурионы высшего ранга командовали также более крупными подразделениями. В легионе насчитывалось около пятьдесят восемь центурионов

[38] Древнеримский короткий солдатский меч, носился у правого бедра военнослужащего рядового состава

[39] В римской мифологии богиня мёртвых, смерти, погребения и земли

[40] Разновидность неглазурованной керамики, изделий из железистой глины, которая после первичного обжига приобретает характерный красно-бурый или желтовато-коричневый цвет.

[41] Проведение хирургических операций над живым животным с целью исследования функций организма, изучения механизмов действия лекарственных средств, разработки методов хирургического лечения или в образовательных целях