Тень Галена

ГЛАВА IX НЕАПОЛИТАНСКАЯ МЕЛОДИЯ

Когда в силу обстоятельств нарушается равновесие духа, восстанови самообладание как можно быстрее и не оставайся в подавленном настроении слишком долго, иначе тебе будет уже нельзя ничем помочь. Привычка восстанавливать гармонию усовершенствует тебя.

Марк Аврелий Антонин, II в. н. э

Если бы ты встретил человека, который смело смотрит в лицо опасности, который не следует слепо за своими желаниями, с улыбкой преодолевает препятствия на своем пути и сохраняет спокойствие в самый сильный шторм, разве ты не позавидовал бы ему?

Луций Анней Сенека, I в. н. э.

***

– Но как же ты добрался? – удивленно спрашивал я Галена, когда мы крепко, как и подобает старым добрым друзьям, обнялись.

– Пешком, разумеется, сейчас ведь зима! Старший Антонин написал мне письмо, будто положение весьма тяжкое, общий сбор намечается в Аквилее и, более того, я нужен империи, как никто другой – представляешь? Надо было спешить – я немедленно отправился, большую часть пути преодолев на собственных ногах. Временами целый стадий мог пройти во сне, просыпаясь лишь если запнусь о камень или от порывов ледяного ветра – Гален поежился. А еще, по пути я дополнил гиппократовский труд «О воздухах, водах и местностях» – прекрасные мне попались образцы природной фантазии. Непременно, Квинт, дам тебе ознакомиться с этими записями, если хочешь, конечно.

Гален, как всегда словоохотливый, улыбаясь тараторил, радуясь встрече со мной – своим старым знакомым – единственным, посреди совершенно чужих и, что важнее, чуждых ему мест и людей, преимущественно военных.

– Значит наш император-философ все-таки нашел к тебе ключик? – улыбнулся я.

– Вовсе нет! – строго парировал Гален. – Я не думаю задержаться – военные кампании не для меня. Человеку познания, пожалуй, не пристало скакать по диким землям, среди грязи, бескультурья и целого списка прочих неудобств, делающих всякую работу ума решительно невозможной!

– Ну а для кого же, по-твоему, это самый верный путь? – насмешливо и несколько более дерзко, чем имел в виду, поинтересовался я.

К счастью, Гален пропустил язвительный комментарий мимо ушей и засыпал меня вопросами о положении дел, восторгаясь удачей, что может, наконец, услышать о них из уст врача, а не легионеров и центурионов, тут и там попадавшихся ему на неблизком пути из Пергама.

Как мог подробно, но по-военному четко, я поделился с ним всеми наблюдениями и размышлениями о причинах мора, какие успел собрать в Риме и Аквилее на собственном горестном опыте.

– Я знаю, почему ты не отвечал на мои письма – не уходи в эти воспоминания, Квинт – учитель взял меня под локоть, и по морозной улице мы зашагали в сторону ближайшей таверны. В паре стадиев от валетудинария можно было хорошо поесть за несколько сестерциев, и сейчас, когда осаду давно сняли, а продовольствие завезли, можно было наесться горячей свининой, запивая неплохим для провинции вином.

Я удивленно взглянул на Галена, размышляя, откуда ему могло быть известно о постигших меня несчастьях.

– Эвдем писал мне о трагедии Рима – опережая мой вопрос вздохнул Гален. Голос его звучал тихо, брови опущены в печальной задумчивости. – Знаю о твоей сестре, о жене и ребенке, о Тевтре… Нет смысла говорить, как я сочувствую тебе и как разделяю эту скорбь…

Я ничего не ответил. Мы зашли в теплую таверну –нагретый жаровнями воздух щекотал горло примесью дыма, поднимающегося от потрескивающих в язычках пламени дров. Замерзшие конечности приятно покалывало тепло – я чувствовал, как мои руки и ноги стремительно согреваются, словно где-то внутри открыли шлюзы и потоки горячей крови хлынули вырывать их из цепких объятий холода.

– Я читал Лукреция – да, мне тоже кажется, будто чума эта имеет какую-то вполне материальную, просто крохотную и невидимую глазом первопричину – вслух размышлял Гален, пока мы ждали еду. Он упорно называл мор чумой, сравнивая его с произошедшей много веков назад эпидемией в Афинах, которую в своих работах описал еще Фукидид[1].

– Как жаль что он был всего лишь историком, а не врачом. Сколько было бы пользы! – искренне сетовал Гален, прочитавший все, что можно было достать из трудов этого талантливого, но жившего шесть веков назад грека, глубоко увлеченного хронологией великих и не очень событий из мира наших древних предков.

– Наблюдая в те годы, Фукидид предполагал, что чума началась в Египте, а уже позже в Афины её занесли моряки-торговцы. Кажется, через порт Пирей. Очень похоже на гипотезы, что в Рим чума пришла из Парфии с войсками, не правда ли? И, пусть байки про разворованный склеп и проклятия – полная чушь – толику мудрости можно все-таки почерпнуть и в трудах историка.

Гален отхлебнул вина, которое нам принесли и, впервые, наверное, я увидел, как он пьет его неразбавленным. Я согласно кивал его размышлениям, хотя ознакомиться с Фукидидом лично мне еще не доводилось.

– Значительное перенаселение, скученность и, что вполне естественно в таких обстоятельствах, жуткие с позиций гигиены условия – все это безмерно способствует возникновению эпидемии – так писал и Фукидид. С ним сложно не согласиться, да?

Гален задумчиво водил пальцем по столу, словно рисуя что-то на воображаемой карте.

– Что кажется нам необходимым, чтобы вспыхнула такая болезнь? Конечно это, в первую очередь, порча воздуха – назовем так. Но никакая порча не окажется важна и значима, если не будет поблизости существенной и восприимчивой к этому недугу группы людей, так?

Я согласился – все звучало логично и строго, как обычно и мыслил мой учитель. Но все эти рассуждения, увы, ни к чему пока не вели и никаких мер не предлагали.

– Почему же может возникать такая порча воздуха? – продолжал Гален. – Если отбросить гнев богов и другие, не менее возможные, но непобедимые в своей неотвратимости причины, можем предположить порчу в результате неизвестных нам природных, климатических влияний. Эпидемия усиливается весной и летом? Так быть может, причина здесь кроется в чрезмерном преобладании свойственных этому периоду качеств, таких как влажность и теплота, например? Но почему же именно они?

Я внимательно следил за ходом его мыслей, разыскивая в памяти подтверждения или опровержения смело выдвигаемых, одна за другой, гипотез.

– Возможно, что именно эти стороны климата создают наибольшую угрозу образования в организме избытка теплоты и загнивание влаг. Все это вполне может быть нарушением в балансе тех четырех жидкостей, о которых много писал Гиппократ – помнишь? Я говорю о черной желчи, влияние которой тут, судя по цвету сыпи и поноса, подозреваю больше всего. Также еще желтая желчь, флегма и кровь. Их роль здесь нам не ясна. Ну а кроме того, нельзя не предположить, что первенство может иметь и та вещественная причина, с семенами чумы, которую еще древние предполагали, но никто не может ни доказать, ни опровергнуть. Может быть именно в условиях влажности и тепла дрянь эта враждует с нашими телами особенно яростно?

Принесли еду и мы, утоляя разожжённый холодом аппетит, схватились за жирные, горячие кусочки.

– В пользу этого говорит ведь и тот неоспоримый факт, что заболевают чаще те, кто волею судьбы соприкоснулся с больными лично – мог что-то от них получить, маленькое и невидимое. Или, словно запачкавшись, нарушить собственную гармонию, как это бывает при возникновении резонанса у камертонов – измениться изнутри. Что думаешь?

Я пожал плечами. Материальную природу я подозревал давно, еще в Риме, но ограничить соприкосновения с другими людьми настолько тщательно, чтобы невидимый враг не имел шансов распространиться, едва ли было возможно.

– Итак, загнивание изнутри, да неизвестные свойства самих семян чумы которые то ли меняют наши балансы, то ли проявляют собственные свойства зловредности – вот и все, что мы пока установили. Но что же тогда будет логичным предпринять?

Повисла пауза, мы оба размышляли. Собственный опыт мой давно был исчерпан несколькими идеями, дающими весьма ограниченную, но бесспорную пользу.Разделение помещений между больными и здоровыми, а также тщательное мытье кубикулов, хранящих остатки жидкостей, в которых могли прятаться неизвестные враги и которые, вполне возможно, могли отравлять окружающий воздух.

– Есть у меня пара идей – глаза Галена заговорщицки блеснули в полумраке таверны.

Я поудобнее устроился на стуле – для общественных таверн триклиний был бы слишком роскошным – отпил вина и приготовился слушать.

***

Спустя пару дней после приезда Галена императоры вывали моего учителя на аудиенцию. Догадываясь обо всех вопросах, которые ему зададут, Гален заранее подготовился отвечать, так что беседа вышла короткой, деловой и риторически совершенной. Меня тоже пригласили, конечно, скорее имея в виду те ценные сведения, которые я мог бы предоставить о происходившем в Аквилее, чем интересуясь моим мнением о мерах, что следует предпринять.

Узнав о положении дел с эпидемией в войсках, Марк Аврелий поинтересовался, как мне показалось, вполне искренне, что посоветует ему Гален. Ситуация становилась все более угрожающей. Из-за множества заболевших военные дела терпели досадные промедления, раз за разом заставляя римские войска утрачивать с трудом перехваченную инициативу. К удивлению моему и патрициев, без малейшей тени смущения Гален рекомендовал Марку Аврелию и Луцию Веру, вместе с их свитой, покинуть удобные и роскошные покои аквилейского особняка, где они расположились и, пренебрегая комфортом и удобствами, встать палаткой в поле, с той стороны, откуда дует ветер. Так, чтобы воздух, который они станут вдыхать, шел не с пораженного болезнью города, а лучше всего с реки, или даже с моря.

Конечно, немало возмущенных голосов стали возражать и в негодовании своем поражаться наглости Галена, едва сухой его голос смолк. Атмосфера накалялась, но мгновением позже, недовольный гомон их, властным жестом, уверенно прервал Марк Аврелий, повелев подготовиться и сделать как велит Гален – разбить лагерь у восточной стены. Отдалиться на достаточное расстояние, но так, чтобы в случае нужды, попасть в город и укрыться за его стенами не заняло бы много времени. Взять с собой Аврелий повелел лишь пару сотен надежных преторианцев, оставляя прочие войска внутри города.

Галену же выданы были особые полномочия предпринимать те меры, какие он сочтет правильными и необходимыми, а в случае любых неудобств или препятствий, какие могут учинять недовольные магистраты и командиры – обращаться к нему напрямую и немедленно. Пораженные уверенной благосклонностью императора к этому самовлюбленному греку, патриции из его свиты благоразумно промолчали – никто не хотел ослушаться приказов.

Луций Вер, известный сибарит и транжира, проявил особенное недовольство, но открыто спорить со старшим соправителем не стал и, по многозначительным взглядам, которые он щедро бросал в толпу своих сторонников, я понял, что он наверняка задумал что-то для облегчения своей участи, а может и для мести Галену.

– Лучше же всего вам, благородные правители, не задерживаться в столь гиблом месте и, едва нужды ситуации перестанут быть важными настолько, чтобы подвергать свою жизнь немалой опасности – выбираться отсюда. Не в Рим, конечно, но здесь не я вам советчик – нужно место чистое и свободное от избытка верных ваших слуг и помощников – закончив, Гален уважительно откланялся.

Аврелий, в отличии от Вера, был чрезвычайно доволен мудростью и разумностью его советов. Антонин презирал лебезящих, кривляющихся в своем слепом желании угодить людей, но с удовольствием готов был слушать всякого, кто голос разума ставил выше внешнего лоска и притворных почестей. В дальнейшем у Галена было еще несколько встреч, когда он по ночам – император редко спал долго – ездил за стены Аквилеи, проводя время за беседами в военном шатре Аврелия, с трудом обогреваемом множеством жаровен. В один из дней он вернулся лишь на рассвете, объявив, что императоры покинули Аквилею и направляются в Пренесте. Одежда Галена пропахла дымом дров – вероятно, в шатре изрядно чадило – ночи стояли морозные и дров не жалели.

Потери от чумы, мора – неважно было, как называть эту терзавшую нас годами напасть – оказались слишком велики. С непосильным трудом набранные вновь войска опять поредели, а боевой дух был безнадежно утрачен. Требовались пополнения и новые стратегии.

Вместе с Галеном мы, не жалея себя и подвластных ему ординарных врачей, капсариев и депутатов, стойко трудились над уменьшением смертности в городе. Рассудив, что внутренний баланс каждого следует тщательно поддерживать – до жителей и солдат была убедительно донесена команда избегать любых излишеств, питаться супами и бульонами, пить молоко, много отдыхать, выполнять ежедневные физические упражнения, а главное — воздерживаться от мыслей о смерти и во что бы то ни стало сохранять хорошее настроение, бодрость духа. Последнее было, конечно, особенно сложным к выполнению, потому как ни дубинки центурионов, ни общий унылый пейзаж вымирающего города, не настраивали на нужный лад, как ни заставляй себя радоваться жизни. Куда чаще солдаты прикладывались к флягам, на дне их тщетно пытаясь отыскать утешение своим печалям и облегчение страхов. Зная об этом, продажа и распространение дешевого пойла, называвшегося здесь вином, строго ограничились и командование зорко следило за исполнением всех этих нехитрых предписаний. Солдаты роптали, но подчинялись – жаловаться на дисциплину не приходилось. Прямо за стенами стоял лагерь императоров – открытые выражения недовольства могли бы стоить бунтарям очень дорого.

В качестве дополнительных и экспериментальных, мы испробовали разные меры, пытаясь произвести очистку испорченного воздуха, разжигая костры на улицах городов, окуривая дома дымом ароматных трав и специй. Работали эти меры или нет, нам с Галеном установить правда, так и не было суждено – слишком много других факторов влияли на ситуацию, чтобы смелый этот эксперимент мог считаться ясным. Хороший толк, как нам казалось, дало усиленное снижение контактов с испорченным воздухом, а не только между больными и здоровыми людьми. Групповые тренировки солдат были отменены, все общественные мероприятия сведены к минимуму. На посещением терм, как на возможный источник контактов с высокой температурой и влагой, способной загнивать, были наложены специальные меры – посещать их могли лишь здоровые, не имеющие никаких симптомов люди, да и то в порядке строгой очереди – выставленные в охрану порядка солдаты помогали следить как за горожанами Аквилеи, так и друг за другом.

Также всем было велено как можно меньше бывать на улице, двери и окна домов держать наглухо закрытыми, а имеющиеся в них неизбежные щели закрывать пропитанной воском тканью. В городе был объявлен строгий карантин и если бы не поддержка императора – едва ли мы добились бы столь тщательного его исполнения. Вдобавок я предложил приоритетным образом назначать в уход за больными тех, кто сам уже переболел. Гален не спорил, но мы не нашли достаточных аргументов, чтобы объяснить этот подход. Интуиция, ветреная спутница рассудка, просто говорила в его пользу. Сложно оценить, какой эффект дала эта мера – я не вел подсчетов, а смертность была такой высокой, что выживших и имевших достаточные навыки, порой, элементарно не хватало.

Через два месяца, ближе к мартовским идам, казалось, наши усилия начали оправдываться. Несмотря на то, что все выше поднимавшееся на небосклоне солнце жарче грело землю и воздух, число заболевших пошло на спад. Прошло уже более полутора лет, с тех пор, как я покинул Рим, и, впервые на моей памяти, не считая первых месяцев до осады, в валетудинарии стали стремительно появляться свободные кубикулы. В тех обстоятельствах, в каких приходилось выживать, это была победа! И хотя прошло много лет, ни я, ни Гален не сделали бы ничего иначе, чем тогда. Возможно, мы просто никогда не смогли узнать, как в действительности бороться с мором, а возможно, более эффективных мер просто не существует – о том знают лишь боги.

– Что ты думаешь об Аврелии? – как-то раз, сидя в таверне, спросил я Галена.

Уставший, понурый после жутких картин потрепанного чумой города, к которым он, в отличии от меня, совершенно не привык, Гален откинулся на стуле. Голова врача устало лежала на ладони, подпертая стоящей на локте рукой. Словно строительные леса она подпирала ее тяжесть. Мой вопрос, заданный неожиданно, кажется, разбудил его от мимолетной дремы.

– Об Антонине? – Гален на миг задумался.

Я кивнул.

– Не было у Рима, наверное, более великого правителя. Уж со времен Августа – точно. Марк – стоик, и не могу представить его представителем ни одной другой философской школы. Он превозносит стоицизм, но одновременно сам его олицетворяет. Столько тягот выпало на его долю в первое же десятилетие у власти, а как держится! Ты ведь знаешь хоть что-нибудь о его жизни?

Я рассеянно пожал плечами. Какие-то слухи о Марке Аврелии до меня, конечно, долетали, но разбираться в потоке сплетен у меня не было ни желания, ни времени.

– Едва он перенял бразды у Антонина Пия, в Риме вспыхнул голод. Наводнение на Тибре обрушило берега, так что и людей погибло немало, да и корабли с зерном из Александрии не могли подойти достаточно близко для разгрузки. Много было проблем. Их просто почти не заметили, потому что вспыхнула парфянская война. Я уезжал из Пергама, ты вместе с семьей жил в Александрии, а от Марка каждый новый день требовал все более решительных действий.

Я вспоминал все, о чем говорил Гален. Голода в Риме я, конечно, не застал – к моему приезду все последствия тяжелого наводнения были уже устранены, но о тяготах парфянской войны из уст Киара мне было известно достаточно. Марк Аврелий умел подбирать и продвигать талантливых людей – если бы не этот редкий навык – парфяне отхватили бы, пожалуй, всю восточную часть империи. До назначения Стация Приска командующим парфянским фронтом, ситуация была ужасной.

– Только отгремела победа на Востоке – мор в Риме, распространившийся дальше, по всей империи. Тут ты, пожалуй, знаешь все куда лучше меня. Не стану напоминать лишний раз – мы до сих пор не победили этого, самого могущественного, пожалуй, противника.

Я согласно кивнул.

– Ну и дальше тебе тоже известно – пользуясь паникой и истощением в войсках, варвары набросились и на западные границы, смяв целую провинцию. Не мне рассказывать тебе что потом. Но знаешь, из каких средств была оплачена эта кампания, конца и края которой пока не видно? Что сделал бы римский император, если идет тяжелая война, а казна пустеет?

Я пытался вспомнить. Какие-то сплетни о необычайном поведении Антонина доходили до гарнизона Аквилеи, но я не знал, что правда, а что вымысел.

– Поднял налоги и ввел разовые сборы среди сенаторов? – неуверенно предположил я, не решившись назвать ни один из слухов.

– Продал громадную часть коллекции Палатинского дворца, Квинт. Которую веками собирали, пусть нередко отбирая не вполне законными путями, все его предшественники. Оплатил все из собственных средств! Аукцион, по слухам, шел месяца два – так много роскошных вещей было выставлено. Ничего ему не было жаль. Ты можешь себе это представить?

Я мог. Эту историю я слышал, но не поверил, настолько это звучало невероятно.

– А его жена? Лишь ленивый не говорит, что она не верна ему. Фаустину, я имею в виду, конечно – Гален нагнулся ко мне поближе, чтобы говорить тише. – А что Марк? А Марк говорит, что в случае развода ему придется вернуть приданое, какое за ней давалось, а приданым была империя, ведь Фаустина – дочь Пия. Кто бы смог заставить его что-то возвращать? Да и как вообще соправителем оказался этот пьяница Вер? Многие решения, Квинт, неочевидны. Но Аврелий – особенный человек. Мы все еще убедимся в этом и не раз. Жизнь в палатках, продвижение достойных, а не только знатных, презрение к роскоши и почестям, жизнь в служении – знаешь чем восхищается и к чему стремится наш Антонин?

Я заинтересованно слушал. В устах Галена истории перестали быть просто байками, ведь он лично провел немало времени в обществе императора и, хотя наверняка они обсуждали преимущественно медицинские вопросы и проблемы эпидемии – Гален знал Аврелия много лучше всех, с кем я прежде говорил.

– Своей жизнью он решил воплотить идею, которую подробно описывал еще Платон, будто всякое государство встретит процветание и счастье, если править им станет государь-философ. Никто даже не приближался к такому эксперименту, да и где философы, а где правители? – Гален усмехнулся.

– С Марком же все не так. Кажется, Рим действительно может оказаться в руках человека, которого пытался представить Платон. Вот только достойны ли его мы сами? Знаешь, что сказала толпа в Риме, когда пополняя армию, как я уже сказал – за свой счет – Антонин выгреб тысячи гладиаторов арены и нанял еще больше представителей банд, чтобы укомплектовать войска и защитить их?

Я покачал головой.

– Он хочет отнять у нас развлечения и заставить философствовать! – так они кричали. – Мне писал Эвдем. – Римская чернь превыше побед и безопасности империи ставит сиюминутный спектакль, призванный ее повеселить, представляешь? Мы живем при императоре, готовом для своего государства пожертвовать едва ли не всем, а боги вручили ему сомнительную честь управлять толпой, в ответ не готовой пожертвовать даже толикой своих развлечений. Что сказал бы на это Марк Аврелий, если бы его спросили?

Я пожал плечами, полагая что в восхищении его выдержкой и скромностью Гален задает этот вопрос лишь риторически. Оказалось, однако, что в прямоте своей, свидетелем которой я бывал неоднократно, в одну из ночей Гален спросил самого императора напрямую.

– Один момент, Квинт, я записал себе, чтобы сохранилось – его слог весьма своеобразен, по крайней мере для моих греческих ушей – Гален стал копаться и мигом позже вынул из-под туники небольшой лист. – Вот, тут у меня некоторые цитаты – он начал негромко читать:

Если кто оскорбил меня — это его дело, такова его наклонность и нрав. У меня же свой нрав – такой, какой мне дан от природы, и в своих поступках я останусь верен ей. Не надеюсь я, конечно, осуществить республику Платона, но доволен движением вперед хотя бы и на один даже шаг, не считая такой успех маловажным. Кто может изменить образ мысли людей? А без такого изменения что может быть, кроме рабства, стонов и лицемерного повиновения?Мечтай о великом – лишь великие мечты в силах затронуть людские души.

– Я видел, что Марк записывает множество мыслей на пергаменте. Когда желудок по ночам мучает его и не спится – короткими заметками он испещряет лист, словно собирая материал для будущего труда. Мои лекарства, особенно святая горечь и териак, облегчают боли, но возможности всякого лекарства имеют свой предел. Мне не удалось заглянуть в эти листы, но кто знает – может быть однажды мы прочтем книгу, опубликованную самим императором? Было бы, пожалуй, любопытно ознакомиться с его размышлениями – не так ли?

С окончательно установившимся теплом, ближе к апрелю, вместе с поредевшими легионами нам предстояло выдвинуться в сторону Рима. Двигаясь медленно, увозя с собой множество все еще больных и ослабленных солдат и командиров, дорога до Рима обещала занять не менее месяца. Земля, казалось, дрожала от тяжести идущих колоннами войск, а ряды их растянулись на многие мили. Насколько видел глаз – везде были солдаты. Пешие и конные, эта толпа сверкала шлемами, доспехами, орлами и штандартами с короткой надписью, многие века вызывавшей в римлянах горячую гордость, а в варварах липкий страх – SPQR[2].

Несмотря на все противоэпидемические меры и строгие запреты, вместе с войском неизменно двигалось множество рабов, торговцев, поваров, врачей, писцов, шлюх, актеров и прочего люда, стремящегося быть поближе к жизни, дабы постараться урвать свой кусок. Густой пестрой массой, вперемешку с мулами, палатками, быками, лошадьми, боевыми колесницами и скорпионами толпа брела, в день проходя до пятнадцати миль – вдвое медленнее, чем мог бы преодолеть легион, но вдвое быстрее, чем казалось возможным, глядя на многие тысячи животных и людей, смешавшихся в один бурный поток.

Эпидемия унесла жизни очень многих. Но куда больше людей, впрочем, все еще оставались живы и полны надежд на лучшее будущее впереди. Ради него стоило жить.

***

Еще прежде, чем тысячи телег и десятки тысяч калиг покинули Аквилею, пыля по весенней дороге, построенной столь умело, что ни один дождь не мог ее размыть, я получил письмо. Писал Луций, мой старший брат. Судя по всему, письмо было отправлено им еще до внезапной осады Аквилеи и, одним богам ведомо сколько времени провалялось в какой-то таверне на половине пути. С опозданием на много месяцев оно, наконец, попало мне в руки.

Я был безмерно рад узнать, что брат мой жив и здоров, но прочее содержание письма не внушало столь же бодрого оптимизма, хотя кто тогда мог знать, как неожиданно и интересно все в итоге обернется?

«Квинт, брат мой!

Уважаю твое решение отбыть из Рима на неопределенный срок. Надеюсь, письмо мое застанет тебя в целости и здравии, всем ужасам войны вопреки. Видят боги – Вечный город – родина наших предков – увы, не принес нам ни счастья, ни радости, ни процветания, о каких все мы молились вполне открыто и на какие рассчитывали лишь втайне, про себя. Спустя несколько месяцев после твоего отъезда, с первыми холодами, жуткая эта болезнь пошла на спад. Рим очищен и, насколько вообще возможно, возвращается к нормальной своей жизни.

Недавно до меня долетели вести, будто пара друзей из Александрии – ты с ними не знаком – несколько лет назад побывали в стране шелка – представляешь? Если верить им на слово, к чему я не слишком, правда, склонен, они даже заключили пару весьма выгодных контрактов и теперь зовут меня (наш капитал, конечно) принять участие в этом смелом, может быть, слишком даже смелом предприятии. Что если бы нам удалось покупать шелк в десяток раз дешевле, не отдавая парфянам, через чьи земли веками идут караваны, самый жирный кусок? Вот это были бы прибыли, ты только представь!

Надеюсь ты простишь и поймешь мой поступок – с Вечным городом мне больше не по пути. Я забираю средства, оставляю купленный тобой дом на Эсквилине в целости (прости за некоторую запущенность) и весной, с первыми кораблями из Остии, отбуду в Александрию. Жду этого момента! Дом полон самых тягостных воспоминаний, а сейчас еще и томительно пуст.

От тебя нет никаких вестей, но ходят разные слухи – я слышал, будто на севере все очень скверно. Надеюсь, слухи эти, как повсеместно в Риме, сильно преувеличены? Как ты, брат мой? Очень ли тяжело приходится на службе? Жду от тебя писем!

P . S Гней живет в Анции. Пару недель назад я получил от него письмо – он жив и, волею богов, вполне здоров. Мы оба переживаем лишь за тебя!

Долгие годы учебы в портовом этом городишке не прошли для него даром – наш брат женился на дочери тамошнего торговца. Сейчас, как пишет, более чем успешно занимается судебными вопросами, вращаясь вокруг богатых семейств Анция, но ты ведь не хуже меня знаешь нашего Гнея! Наверняка перебивается случайными заработками, защищая в суде и помогая повыгоднее обанкротиться всякому мелкому торговому люду. Я слышал, в порту есть коллегия таких в точности защитников – сам бы я начал поиски именно там. Будешь в Анции – навести его. Боюсь, до отплытия у меня не будет такой возможности – плотно держат дела. Надеюсь, жена сделает нашего брата хоть сколько-нибудь практичнее. Пока же, вынужден все слова его делить, по меньшей мере, на три. Не знаешь, случаем, все ли юристы так врут и преувеличивают? Быть может у них это что-то профессиональное?

P . P . S Квинт – ты всегда желанный гость в Александрии. Я не знаю, где смогу устроиться, ведь прошлые наши владения ни за что не вернет партнер почившего отца, с таким удовольствием купивший их пару лет назад. Будешь в Египте – заглядывай. Поспрашивай обо мне у торговцев тканями и шелком, что на известной тебе улице, перпендикулярной Канопскому проспекту. Надеюсь, мне предстоит быть достаточно известным хотя бы в столь узких кругах. И тогда тебе, уж наверняка, кто-нибудь укажет на мое жилище. Ну а если же нет – не страшно, если ты и вовсе меня не найдешь.

Луций»

Улыбаясь, я отложил письмо, пообещав себе заглянуть в Анций, даже если там у меня не будет никаких особенных дел. Стоило повидать брата и поздравить его с недавней, по-видимому, свадьбой. Гней на моей был и, пусть подарок его был совсем не велик – я знал о вечной стесненности его обстоятельств – следовало ответить ему взаимностью. Несмотря на прилежание, брат мой не блистал талантами оратора. Однако, даже оставаясь в бедности и редко бывая востребованным защитником, Гней все равно строго держался раз выбранного пути. Нельзя было не отметить, что в противоестественном этом упорстве тоже кроется свое, особое величие.

В Риме я получил расчет за те без малого два года, что мне довелось провести в составе второго Благочестивого, позже названного Италийским. Приятно поразившая меня сумма заметно утяжеляла мошну – все же армия для людей без знатных корней оставалась главным билетом в общество и источником достойных доходов. Талантливый человек мог здесь, конечно, бесславно завершить путь на клинке варвара, но нередки были и случаи взлетов.

Педантичный, скрипучий голос канцелярского работника объявил мне сумму, тщательно посчитав даже те несколько месяцев, что я пребывал главным врачом легионов. Пять тысяч денариев в год, в качестве ординарного медика, принесли мне без малого тридцать тысяч сестерциев. А пара месяцев, в которые я сменил Селина на его посту, принесли мне еще шестнадцать с лишним – оплата всаднических должностей была по истине щедрой. Двадцать пять тысяч денариев в год – не мудрено, что оставлять меня на этом посту надолго никто не позволил, но чудом было уже и то, что мне за них честно заплатили! Вместе с выданным мне добавочным довольствием, полагавшимся за проявленную отвагу, менее чем за два года я заработал около пятидесяти пяти тысяч сестерциев! В разы больше, чем смог бы врачом в Риме, ведь уделом моим оставалось бы лечение отнюдь не сенаторов и консулов. В лучший свой год я не сделал здесь даже двенадцати тысяч, если не считать невероятно щедрый подарок Диокла, разумеется.

В тот миг, стоя с мешками, доверху набитыми серебром и золотом, мне отчаянно хотелось, чтобы отец или жена сказали, как гордятся мной. Увы, на всем свете никому не было до меня дела. Проходя мимо дома Гельвиев, совершенно пустого, с забитыми ставнями окон и дверей, я долго размышлял, следует ли мне выломать их и войти в законное жилище. Заночевав на верхних этажах дешевой таверны, условия которой, после валетудинария и походных палаток, показались мне более чем комфортными, я все еще не принял окончательно решения. Уже к вечеру следующего дня я зашел к Киару.

Несмотря на май, прошел сильный дождь и вечер выдался прохладным. Я застал своего недружественного законам Рима друга там же, где и ожидал – в подземелье дома, в торцевой инсуле, что в конце улицы, справа от «Виноградной лозы». Киар совсем не ждал гостей и, когда я вошел к нему, северянин сидел у жаровни, прижимая к плоскому, крепкому животу шерстяное одеяло. Удивившись и радостно поздоровавшись я поинтересовался, зачем он это делает. Трудно поверить, но тот, много лет назад удаленный сальник, что вырезал у Киара Гален, спасая кельта от смертельной раны на арене Пергама, нашел совершенно неожиданный способ напоминать о себе! В каждый холодный день внутренности Киара мерзли, словно живот его лишился важного защитного слоя, что в сущности недалеко было от правды. Находчивый же северянин возмещал досадную утрату шерстяными вещами – небольшая цена за спасение от неминуемой и мучительной смерти, на какую обычно были обречены все, кто показал внутренности жестокому миру вокруг.

Выслушав мою нехитрую, столь же грубую, сколь и его собственная историю о войне, а о семейный моих драмах зная и прежде, Киар любезно согласился помочь мне продать дом. Когда смолк хохот, я видел, что он едва сдерживался от едких комментариев о врачах, вспоминая, должно быть, весьма схожую просьбу Галена, спешно покинувшего Рим пару лет назад. Пользуясь случаем, я рассказал северному другу, что и наш с ним общий знакомый, бывший его хозяин, сейчас остановился где-то в Риме, однако ненадолго – на днях он отбывал в Кампанию, на свою виллу.

– Ну а ты куда отправишься? – в самом конце нашей встречи поинтересовался мой старый друг. – Обратно? На войну?

Мне оставалось лишь дивиться его природному чутью и проницательности. В тот миг я, правда, и сам до конца не знал, а потому лишь рассеянно пожал плечами. Мы договорились, что я буду заходить к нему, по мере возможности. Дела у Киара шли в гору – коллегия, как он ласково называл свою банду, получила выход на важных лиц города и теперь, с новыми связями, деятельность Киара и его приятелей, становилась все более амбициозной и запутанной. Об этом я с радостью расскажу отдельно – удивительные истории порой выкидывает жизнь! Киару суждено было подняться высоко, незаметно оказывая влияние даже на громадный Рим – быть может для этого боги и сохранили его живым во всех смертельных испытаниях?

Провернув через кельта пару способов удачно вложить деньги в доходное дело, я стал обладателем нескольких этажей в инсулах, разбросанных по Риму. Разные районы были нужны, чтобы минимизировать риски потери собственности – дома нередко разрушались или сгорали. За умеренный процент Киар обещал мне сдавать их в найм порядочным, насколько возможно, людям, ну а я, странник без дома и ясного плана, при встрече мог рассчитывать на прибыль, из расчета числа месяцев моего отсутствия, помноженных примерно на две тысячи сестерциев за каждый. Глядя на весьма грозный облик моего друга, да и большинства членов его коллегии, не приходилось сомневаться, что уплата за нанятые помещения всегда будет выполняться строго и в срок.

В новых денежных обстоятельствах, впервые я почувствовал, что твердо стою на ногах и, в целом, неожиданно для самого себя, оказался даже человеком вполне состоятельным. Годовым доходом в двадцать пять тысяч сестерциев мог бы похвастаться, пожалуй, не более чем каждый десятый житель Вечного города. Даже моя должность ординарного врача при легионе давала меньше. Почти всю сумму, словно цементом укрепившую мой денежный тыл составил, конечно, щедрый подарок Диокла. Став вначале новым домом рода Гельвиев, теперь он растворился в куда менее поэтичном эквиваленте жилых помещений под аренду. Моя судьба служила подтверждением, что как бы ни мечтал человек – располагать станут одни лишь всесильные боги.

Впрочем, в те годы деньги, в любом их выражении, мало меня беспокоили. Вовсе не относя себя к стоикам я, все же, был равнодушен к большинству удовольствий и дорогих предметов, так нестерпимо искушающих моих сограждан. Большую часть состояния я рассчитывал позже, когда судьба позволит добраться до родных краев в Александрии, передать своему старшему брату, готовому на рискованные торговые предприятия. Ему они были – в этом не приходилось сомневаться – намного нужнее, чем мне.

Уладив дела в Риме, с полутора сотнями ауреев в подарок моему брату Гнею на свадьбу, свидетелем которой мне не довелось быть, я без всяких сожалений отчалил в Анций. По пути было время обдумать, каким маршрутом мне будет удобнее добраться до Кампании. Показать виллу, купленную им в пригороде Путеол, на кумских водах, любезно приглашал Гален. Я, хоть и сомневался, ехать ли – не смог найти достойного повода для отказа старому другу, которым бесконечно восхищался и которого уважал. Что если не благотворное влияние и знания, переданные мне Галеном, сделало меня тем, кем я был?

Добираясь до Рима, от удара умер Луций Вер – младший из императоров. Злые языки судачили, будто бы то ли Марк Аврелий отравил его, избавляясь от неудобной помехи своему правлению, то ли кого-нибудь подговорила жена Марка Фаустина, пытаясь скрыть нелицеприятные подробности своих измен, о которых Вер мог что-то знать, а в каких-то даже и принять участие. Рим, как всегда, полнился слухами самого низкого пошиба и я, лично зная Марка Аврелия, не был готов поверить ни в одну из многочисленных сплетен, роившихся вокруг его семьи. Самый достойный человек нередко становится мишенью для самых недостойных слухов и чем меньше надежных доказательств – тем пышнее расцветает фантазия сплетников и интриганов вокруг императорской семьи.

Похоронив и обожествив Луция Вера, что вызвало немало смешков как в сенате, так и у народа, учитывая нрав этого развратного гедониста, вместе с семьей император удалился на лето в поместье в Пренесте – тот же городок Лация, где я побывал в гостях у Диокла. Поступить так ему велел и Гален и здравый смысл – Рим все еще не был безопасен, а подхватить моровую болезнь сейчас, в разгар войны с северными племенами, да еще и оставшись единоличным правителем, было немыслимо, угрожая целостности всей империи. Достойных преемников не было в поле зрения, а собственные сыновья Марка – Коммод и Анний Вер – были еще совсем детьми.

Новый поход не мог начаться раньше осени, так что на грядущие пару месяцев я был совершенно свободен и теперь, продав дом, кроме как в гостях у Галена, пожалуй, мне и негде было бы провести лето. Полное одиночество и полная свобода стали для меня двумя сторонами одной медали. Одетый просто, с небольшой поклажей и всего одним рабом-помощником, я подхватил попутную телегу и отправился в Анций. Колеса скрипели, выступающие из мостовой булыжники задорно подбрасывали меня, весеннее солнце припекало – приближалось лето. Окружающие пейзажи предместий Рима, проплывающие за гнилыми бортами телеги, напомнили мне о первых веселых годах, когда я много путешествовал по Лацию, едва приехав в Вечный город и отчаянно пытаясь заработать врачебной практикой. Как давно это, казалось, было!

***

Морская свежесть наполнила воздух, едва мы приблизились к Анцию. Было приятно дышать, наконец, полной грудью, не опасаясь мора – громадные пространства вокруг были почти свободны от людей. По крайней мере, их не было видно. Тут и там, вдоль дороги выстроились виллы сенаторов и всадников, окруженные обширными наделами, где обильно рос виноград, некоторые фрукты и множество пестрых цветов. Запахи разнотравья смешивались с соленой прохладой ветра, дующего с Нижнего моря. Верхним же называли, конечно, Адриатику, вдоль которой мы еще недавно возвращались в Италию из проклятой всеми богами Аквилеи.

Анций не производил такого же впечатления, какие оказывают на случайного путника Рим, Александрия или даже Пергам. Богатый курорт, лишь с появлением порта при Нероне он ожил и забурлил, вклиниваясь в разветвленную сеть торговых путей империи. Повсюду сновали моряки, сошедшие на берег с пришвартованных тут же многочисленных судов. Кораблей здесь было так много, что казалось – перепрыгивая с борта на борт, не погружаясь в воду – можно было бы пересечь всю бухту. Голодные до вина и женщин, моряки спешили в местные лупанарии и таверны, чтобы утолить обостренные воздержанием страсти. Многие из них, вернувшиеся после месяца в море, уже к утру спустят все заработанное на шлюх и игры в кости, так что, едва проспавшись, с первым же навархом вынуждены будут вновь уйти в плаванье.

Грузчики толкались и грубо ругались, перенося тяжеленные амфоры с оливковым маслом, такие широкие, что в них влез бы, должно быть, даже взрослый человек. Пробираясь сквозь толпу, я искал хоть что-нибудь похожее на коллегию судебных защитников, о которой в своем письме мне давал туманный намек Луций. Иных зацепок у меня не было и вовсе.

У таверны «Свиной пятак» я едва не попал в драку – двое пьяных мужчин, о роде деятельности которых приходилось лишь догадываться, жестко схлестнулись и один из них даже выхватил невесть откуда взявшийся меч, совершенно точно не являясь солдатом. К счастью, я успел убраться – к месту неожиданного сражения уже бежали трое крепких стражников порта, а тому, что владел мечом, вероятно, грозило совсем скоро оказаться под судом – ношение оружия с незапамятных времен было незаконным, оставаясь привилегией лишь для солдат и вигилов – ночных стражей, служивших, по совместительству, пожарными.

Ближе к восточной окраине порта мои поиски, наконец, увенчались успехом. Выше основной линии построек, накренившись вперед стояло старое, но еще прочное здание, на крупной деревянной табличке при котором значилось название «Повязка Юстиции». Вероятно, имелась в виду повязка на глазах богини, должная подчеркнуть слепоту римского правосудия к различиям между людьми и воздание каждому лишь по праву и заслуге. Уверен, однако, что окружающие подвыпившие моряки, видя это нелепое название, многозначительно улыбались, думая о совсем иных повязках на теле богини, стройное бронзовое изваяние которой стояло здесь же, у входа, на мраморном, надтреснутом постаменте.

Как бы то ни было, брата я внутри не нашел, но любезный пожилой привратник подсказал мне, где проживает Гней Гельвий Транквилл со своей женой и родившейся в прошлом году дочерью. Запомнив указанный мне путь, я поспешил отыскать брата.

Всего через четверть часа, в недорогом районе Анция, откуда не было видно ни моря, ни сколько-нибудь интересных пейзажей, я остановился у небольшой, трехэтажной инсулы. Поднявшись, как мне посоветовали игравшие внизу в кости старики, на второй этаж, я постучал в деревянную, несколько обветшалую дверь. Звуки оказались громче, чем я ожидал – одна из скоб была плохо закреплена и стучала по стене, издавая противный, металлический гул. Внутри раздался плач младенца – должно быть, я ненароком разбудил его дочку. Следом зашаркали суетливые шаги.

Мгновением позже передо мной предстал Гней. В свои тридцать пять он уже начинал лысеть, становиться обладателем небольшого пуза, но в остальном был все таким же – ироничным, сочиняющим небылицы и обожающим преувеличивать собственные достижения защитником, не снискавшим высот своей профессии. Несмотря на ту внешнюю простоту и некоторую неустроенность быта его небольшой семьи – внутри меня окружила атмосфера совершенного уюта, какую крайне редко доводилось чувствовать в домах куда более богатых. Все здесь было настоящим, искренним и, пусть недорогим, как-то по особенному родным, расслабляющим душу и разум. Наверное, после тяжелого дня, полного тревог, а быть может и неудач, именно в такой дом хотелось возвращаться, предпочитая его и тщеславию мраморных портиков и величественным аркам патрицианских домов. Окружающая же роскошь, как я нередко замечал, скорее лишь усиливает страдания от постигающих неудач.

Да, Гней никогда не стал бы жить на Эсквилине. Любитель выдумок и небылиц о несуществующих победах – мой брат был чужд настоящей спеси и алчности. Его безобидное хвастовство было лишено желчи и зависти.

Хлопотавшая по дому жена – молодая еще девушка лет двадцати четырёх – отменно готовила пироги. Дочь обедневшего торговца, уже прежде разведенная – Гней взял ее в жены почти без приданого и, кажется, искренне любил. К вечеру, насытившийся как сдобными деликатесами, так и куда менее съедобными историями Гнея о громких победах в суде, я позвал брата прогуляться. Едва мы отошли на пару стадиев, под ветвями деревьев в парке я вручил ему запоздалый свадебный подарок – сто пятьдесят звонких ауреев, упакованных в крепкий, но неприметный кожаный мешочек.

– Дочке на игрушки, жене на украшения, ну а тебе на новую тогу – пошутил тогда я, видя, как изумленно вытянулось лицо Гнея. Наверное, пятнадцать тысяч сестерциев было для него суммой, какую он смог бы заработать в ничтожных тяжбах лишь за несколько лет. Тем радостнее мне было помочь ему!

– Да хранит тебя Юпитер, Квинт – ты невероятно великодушен ко мне! Каждый асс[3] пойдет впрок – уж ты будь уверен – брат крепко обнял меня и в его смущенно отведенных глазах я заметил на миг мелькнувшие слезы. Гней быстро отвернулся, а я, деликатно сделав вид, что ничего не заметил, затянул песню, которую мы часто пели еще в детстве, юношами разгуливая по Александрии. Быстро развеселившись вновь, добродушный брат стал подпевать мне и, весело выкрикивая рифмованные куплеты, мы скоро дошагали до таверны, где глубоко за полночь я угощал Гнея фалерном. Изрядно, захмелев и обсуждая тысячи историй из детства, мы поймали магическую атмосферу уюта, которая позволяет времени растягиваться в столь теплое полотно, что в него хочется завернуться целиком, никогда больше не вылезая в жестокий и холодный мир окружающей реальности. Всему, однако, приходит конец.

С первыми лучами рассвета, пошатываясь от выпитого, я провел Гнея до дома, а сам вернулся в порт, разыскивая недорогую комнату, чтобы проспаться – вина было выпито порядком. В моих карманах осталось несколько ауреев – сумма громадная для портового пьяницы, но кто мог знать, когда я в следующий раз окажусь в Риме и смогу заглянуть к Киару, дабы пополнить карман? Для получения денег можно было бы, конечно, воспользоваться услугами банкиров, которых не трудно отыскать на Форумах любого крупного города, но и здесь таились неудобства – нигде я не планировал задержаться на достаточно долгий срок, чтобы провести все, неизбежные при передаче крупной суммы, согласования.

Жутко захотелось облегчить нужду и я, пошатываясь как заправский матрос, протиснулся между двух строений, скрываясь от лишних взглядов. Восхваляя богов за столь простое, но великое удовольствие, что они ниспослали людям – я беззаботно журчал струей, напевая глупые песенки, а когда вновь вынырнул на пристань – плечом задел могучую фигуру, проходившую мимо.

Человек обернулся, звякнули богато украшенные браслеты. Широкие плечи уже начинали сутулиться, а седина покрыла голову, но передо мной несомненно стоял Антиох!

***

В иных случаях кажется, что все против тебя. Ты барахтаешься, плывешь изо всех сил, но могучее течение обстоятельств сносит с верного пути, то угрожая потопить, то суля разбить о скалы.

Но не так было в то время. Словно персонаж чьей-то истории, я плыл по течению сюжета, сталкиваясь с друзьями, родственниками, старыми знакомыми и что бы ни задумал – все воплощалось быстрее и легче, чем я предполагал. Антиох совсем недавно причалил в Анции, чтобы забрать часть товара, который собирался доставить в Неаполь. Пообщавшись же с глазу на глаз, когда я протрезвел и выспался, мне довелось узнать, что на борту онерарии опытного наварха есть и особый, как он выразился, товар. Вспоминая свой первый и единственный визит в его трюм, где я застал избитого калеку без языка, привязанную к мачте статую и, одни боги знают сколько всяких мелочей, оставалось теряться в догадках, что может скрывать Антиох.

Конечно, я не отказался выйти вместе с ним из порта Анция. Дорога по морю едва ли заняла бы больше времени, ведь судно, в отличии от лошадей и мулов, не требовало ночного отдыха. Да и тряске, после стольких дней в телегах и на ногах, я предпочел мерные покачивания на воде. Уже через пару дней, когда наварх завершил свои дела, я с благодарностью поднялся к нему на борт. С громкими хлопками спущенных с мачт парусов, ловящих теплый июньский ветер, мы отправились в Путеолы – истинный порт назначения Антиоха. Где-то там, неподалеку, ждал меня на своей вилле Гален.

– А все-таки ты изменился, парень – своей массивной ладонью Антиох хлопнул меня по плечу. – В дерьме этого мира утонули и наивность, и вся та юношеская вера в чудеса и прочую срань, да?

Я пожал плечами и кивнул. Не было смысла обманывать, спорить, или отрицать очевидное. С последней встречи прошло лишь восемь лет, но казалось, будто бы все двадцать. Антиох стоял рядом, подбирая следующие слова. Не будучи ритором, если не считать хлестких речей перед командой, да в пьяных тавернах портов – он, тем не менее, умел найти редкие слова поддержки, словно видел тебя насквозь. Не как философ – по-другому. Пожалуй, как человек, многое и многих повидавший на своем щедром на события веку.

Я почти ничего не запомнил из той беседы. Попадая в мои уши, слова его работали где-то глубоко, в скрытых измерениях разума. Я не думал, но мне все равно становилось лучше, легче и светлее. Грубая речь моряка, в своей свободной от напыщенности прямоте, словно бы исцеляла.

– После самого дрянного шторма Квинт, если боги рассудили не смыть тебя в пучину, наступает штиль. Ставь парус, вглядывайся в горизонт. Если ничего не видно, хоть глаза лопни – жди ночи, а там подскажут звезды. Пока ты живой – что-то еще да будет. Подохнуть же ты успеешь всегда – тут не сомневайся. Аид про тебя не забудет. А пока мы живы – показать тебе, чем развлекаются богачи, пока ты возишься в холодных провинциях, подставляя башку под копья варваров и заштопывая своих, пытаясь впихнуть их смердящие кишки обратно в брюхо?

Мы спустились в трюм. В полную противоположность первому опыту, в этот раз здесь царила поразившая меня свежесть воздуха. Трюм заливал яркий свет, льющийся из приоткрытых прямо в бортах щелях. Возвышающиеся над водной поверхностью на рост мужчины, обычно они были крепко закрыты, по щелям залитые смолой, чтобы не пропускать воду. Однако, сейчас в трюме разместились особые гости, чья сохранность была невероятно важна, а потенциальные прибыли кружили головы Антиоху и всей его команде.

Среди амфор с вином, маслом, зерном и какими-то специями, я увидел полтора десятка рабынь. Красивые, молодые северянки – они обреченно и испуганно жались к бортам, но в остальном выглядели вполне неплохо. Кормили их лучше, чем саму команду, а уборка, свежий воздух и свет не позволяли вспыхнуть болезням – столь частым спутникам рабов в морских путешествиях.

– Разрази меня Зевс, если в Байях я не поимею с каждой белобрысой шлюхи по десять тысяч сестерциев, Квинт. Смекаешь? Тамошние патриции, как хер зачешется, а Дионис облегчится в их съежившийся рассудок, готовы выложить и не такие суммы. Они платят золотом, представляешь? Чтобы не таскать с собой серебро, ведь цены в Байях и серебряный денарий превращают в гнутый медный асс. Ну а светловолосые бабенки им, говорят, особенно по душе! Утомленные париками потасканных жен, что достаются им из-под пятого мужа – при виде таких ланей даже самых дряхлых из них благословляет Приап – Антиох весело загоготал, обнажив два вставных зуба.

Я ничего не ответил и задумался. Пока я, Селин и тысячи других держали удар в условиях, какие не каждый счел бы человеческими – жизнь продолжалась и богачи развлекались на роскошных виллах. Эта истина, впрочем, была мне ясна и в очевидности своей даже не казалась гнусной. Водоворотом война затягивает в себя громадные толпы жертв и нещадно топит в крови, горе и несчастьях. Куда сильнее возмущало другое! Кто-то ведь ловко остается на поверхности всех этих грязных потоков, умея оседлать и на чужой крови сделать сотни тысяч, миллионы сестерциев. Наживаются громадные, невозможные в мирные времена состояния! Вот уж по истине, ко всякому война поворачивается своим, неповторимым ликом.

Вскоре мы вышли. Было тошно.

***

Виды за бортом становились все роскошнее. Мы уже обогнули Мизенский мыс и все ближе становились к порту назначения. Давно не передвигаясь морем, я вновь вспомнил, что значит свешиваться за борт и звать Нептуна, но красоты береговой линии, по мере входа в Неаполитанский залив, с лихвой перекрывали все мыслимые неудобства. Накрытые зелеными лесами горы, с расстояния в несколько миль до берега, казались лишь камнями, густо поросшими мхом. Само море словно пахло иначе. Из нагретого солнцем воздуха доносились незнакомые ароматы. Сойдя на берег в порту Путеол, я распрощался с Антиохом, поблагодарив его за путешествие и те беседы, которыми он искренне старался мне помочь. Пожилой наварх спешил и, в свою очередь, крепко сжав меня в объятиях, велел передавать привет Галену, которого уже пару лет не видел после их случайной встречи в порту Пергама, когда мой учитель уже вернулся из Рима.

Отправившись на поиски виллы врача, я недолго обречен был искать ее в прибрежных пригородах – привратники первого же знатного семейства, охранявшие господскую виллу, лежащую на пути моего следования, указали мне путь. Хотя Гален не приезжал два с лишним года, его здесь знали все. Впрочем, такая известность была вполне объяснима – легко ли в удаленной от всякого крупного города месте, пусть даже самом живописном, найти хорошего врача?

Когда я подходил к большой, живописной вилле, формой своей напоминавшей загородные поместья богатых греков Пергама, на которые насмотрелся в пору моей юности – в большом, усаженном множеством полезных и красивых растений саду уже толпились люди. Благоуханный ветер донес до меня, устало шагающего по тропинке, множество ароматов цветов. Воздух был напитан густыми ароматами сосен и трав, словно сами боги воскуряли здесь благовония. Подойдя ближе, я расслышал множество голосов и громкий смех. Совсем скоро, немало удивляясь числу гостей, я поздоровался со всей пестрой компанией, что по приглашению Галена постепенно собиралась в этих на редкость живописных местах.

Здесь был Эвдем – все еще живой и даже относительно здоровый, хотя ему и перевалило за семьдесят, старик по-прежнему много шутил и декламировал всевозможные стихи – память не подводила его, а чувству юмора могли бы позавидовать самые молодые комедианты римских амфитеатров.

Приехала и Аррия – оказалось, что все два года они с Галеном вели живейшую переписку. Кажется, затухший было роман их вспыхивал с новой силой. Я еще как-нибудь поведаю, на какие романтичные безумства оказался способен Гален – вот уж не предполагал я в нем подобной прыти сердца. Хотя о глубине его неравнодушия к Аррии мне, право же, стоило бы догадаться еще в тот день, когда Гален выложил тридцать тысяч сестерциев за редкую фигурку янтарного грифона, чтобы поразить возлюбленную то ли своим вкусом, то ли своей щедростью, то ли всем одновременно.

Аррия стояла рядом с Галеном. Красивая – к тридцати четырём годам время сделало ее черты лишь тоньше и благороднее. Но красота сенаторской дочери, как мне всегда казалось, была какой-то подчеркнуто холодной, неотразимой столь же, сколь и недоступной. А когда эта женщина начинала говорить и рассуждать о материях в тональности и слоге, какие счел бы достойными сам Сократ – легкое беспокойство не отпускало всех, кто становился свидетелем бесед с ее участием. Поспорив с умом, каким разила Аррия, легко было потерять собственное достоинство. Гален же, по-видимому, получал в их риторических сражениях истинное наслаждение. Уверен, ее ум цеплял его куда сильнее внешнего лоска, а сам роман их, не ведущий ни к созданию семьи, ни к сколько-нибудь долгому разрыву, не находил в моем опыте аналогичных примеров. Даже в вопросах любви Гален все устроил по-своему, ни на кого не равняясь и никому не подражая.

Здесь же были и два других, по-своему близких Галену человека – Главкон и Эпиген. Я слышал, что в Риме он нередко брал их к постели больных. Мне, впрочем, всегда казалось, что интерес их к медицине носит характер скорее праздного любопытства, чем искреннего желания научиться врачевать недуги. Почти все врачи, каких я знал, были греками, а не италиками. Однако же, среди патрициев и всадников интерес к анатомии и философствованию вокруг здоровья все еще был высок, хотя последнее время и сменился дискуссиями военными. В сотнях богато украшенных триклиниев не смолкали дебаты благородных мужей, до хрипоты спорящих, как лучше вести в бой легионы, разбивая несметные полчища варваров.

Еще несколько присутствующих были представлены мне восходящими на свой политический олимп магистратами, но были мне совершенно незнакомы и не оставили в памяти сколько-нибудь глубоких следов. Гален любил и умел заводить полезные знакомства намного лучше, чем любой, кого я знал – не в последнюю очередь всесторонний успех был частым его спутником ввиду именно этого, весьма важного для наших времен свойства.

Пара человек, подтверждавших свое прибытие письменно, так и не приехали – Гален сетовал на их небрежность, а Эвдем процитировал забавные, но бьющие прямо в сердце всякому, кого жизнь уже лишила идеализма юности строки:

Дружба имя свое хранит, покуда полезна

Камешек так по доске ходит туда и сюда

Если Фортуна за нас – мы видим, друзья, ваши лица

Если изменит судьба – гнусно бежите вы прочь

В следующие дни мы побывали в Неаполе. Древний город, одним лишь каламбуром истории сохранивший название, какое с греческого можно было бы перевести не иначе, чем «новый полис» – Неаполь славился множеством развлечений для тех, кого радуют не плотские утехи, но упражнения искушенного ума. Постановка в амфитеатре – какая-то ловкая вариация, поставленная по мотивам комедий Аристофана и Сатирикону Петрония – изрядно всех развеселила. Особенно запомнилась мне роль одного юноши, складно, да так что все хохотали, критикующего вороватость чиновников и бесконечные заламывания цен, особенно участившиеся в последние годы. С начала парфянской войны казна империи издавала треск, который мог расслышать всякий, понимающий в таких вопросах. Римские монеты стремительно теряли в цене.

«Да в те ведь поры и хлеб не дороже грязи был. Купишь его на асс – вдвоем не съесть, а что теперь? – меньше бычьего глаза! Нет, нет – с каждым годом все хуже. Город наш, словно хвост телячий, назад растет. Да и кто виноват, что у нас эдил трехгрошовый, которому асс дороже наших жизней? Он втихомолку над нами посмеивается, а сам в день получает больше, чем иной по отцовскому завещанию».

Настоящим же изумлением явилась обратная дорога. Гален обещал провести нас через царство мертвых, да так, чтобы все вышли живыми и пораженными. Заинтригованные, мы шли за ним до самой арки, которая, казалось, уводила глубоко внутрь скалы, выдолбленная прямо сквозь камень. Под холмом, превосходя все мыслимые для людей возможности, Луций Кокцей Аукт – инженер Агриппы – правой руки Августа – проложил тоннель, почти в четыре стадия длиной. С тех самых пор, вот уже два века, место это привлекало все больше зевак, желающих пощекотать свои страхи, шагая в густой, липкой тьме, под безумными пластами камня, готового, кажется, раздавить тебя, словно самую ничтожную букашку. В некоторых местах становилось так темно, что вся наша компания тесно жалась друг к другу и я даже не знаю, рискнул бы ли я отправиться сквозь скалу в одиночку. Даже в компании из пары дюжин человек, если считать вместе с рабами, аттракцион оказался весьма впечатляющим.

Сенека тоже писал об этой неаполитанской крипте и, пожалуй, после собственного опыта нам осталось лишь согласиться с его меткими наблюдениями.

«Нет ничего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нём, которые позволяют не что-нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак. Впрочем, даже будь там светло, пыль застила бы свет.»

Все очень обрадовались, когда впереди забрезжил, наконец, яркий дневной свет, выводящий нас из царства мрачных теней. Продвигаясь к свету из кромешной темноты, на миг мне показалось, будто это душа моя выходит из черного уныния, в котором пребывала все последние годы. Поездка в Кампанию странно действовала на меня, напоминая о существовании мирной, веселой жизни, про которую я стал уже забывать. Мысли о ней в переполненном умирающими солдатами валетудинарии не были бы кстати, так что разум мой, месяц за месяцем, вытеснял их, будто эта жизнь навсегда ушла и даже вспоминать о ней не стоит.

Кто-то из новых друзей Галена предложил отправиться в Байи, но Гален решительно отказался от этой дерзкой инициативы, ссылаясь на низость нравов испорченного курорта. Прибежище самых богатых граждан – я слышал, что на байских виллах, всего в паре миль от Путеол, нередко происходят сцены, что могли бы заставить краснеть и самых отъявленных развратников Рима. К сожалению, а может и к счастью, сам я так и не побывал там, но количество пошлых историй вокруг этого места любого заставило бы задуматься – бывает ли дым без огня?

– С нами прекрасная Аррия, к тому же, не забывайте! – Гален шутливо отмахивался от приглашений пройтись к Байям. Ко всеобщему удивлению старик Эвдем поддержал его, процитировав что-то из строк Марциала[4]. Проведя старость в Риме, этот образованнейший грек увлекся латинским искусством и, хотя показательно высмеивал его примитивность, в невыгодном для римлян свете сравнивая с искусствами греческими – то и дело он прибегал то к хлестким стихам Марциала, то к Петронию, то к другим римским авторам, многих из которых я и вовсе не знал. Очевидно, в его глазах они имели все же свое превосходство, по меньшей мере в дерзкой прямоте мысли, лишенной, быть может, греческого благообразия, зато наверняка более понятной самой разношерстной публике.

Весело смеясь, Эвдем декламировал:

Но лишь она начала гулять от Лукрина к Аверну

И то и дело в тепле нежиться байских ключей,

Вспыхнула и увлеклась юношей, бросив супруга

Как Пенелопа пришла, но как Елена ушла.

Словно вторя моим мыслям, все дружно расхохотались этой простой отсылке к Илиаде Гомера. Может быть даже искушенным людям, не говоря уж о простых, нужно совсем не такое сложное и изысканное искусство, как они нередко могут преподносить? Или же самой империи, век за веком включавшей в свой состав все новые народы и провинции, нужна более простая и понятная каждому новому народу культура?

Проведя пару дней на вилле Галена, я смог, наконец, подробно рассмотреть все богатое и со вкусом отделанное убранство его загородного поместья. Красивые, пестрые мозаики украшали пол и стены. Множество скульптур, выполненных в стиле работ Мирона[5] и Праксителя – некоторые наверняка подлинные – украшали атриум и во множестве стояли в перистиле. Правдоподобие складок, изгибов и черт, казалось, способны были передать саму душу тех людей и животных, которых ваяли великие скульпторы древности. Внутри галереи комнат я заметил и множество картин. Не являясь знатоком по части живописи, я все же узнал некоторые работы Протогена, Зевксида и Апеллеса. Я слышал, что Зевксид однажды нарисовал виноград так правдоподобно, что обманутые птицы слетались клевать его. А рожденный на острове Кос Апеллес практиковал весьма интересную технику – энкаустику[6]. Плавя краски и цвета ему удавалось сделать цвета невероятно сочными. Уверен, большинство из произведений знаменитых мастеров достались Галену от богатых патрициев.

К стыду своему должен признаться, что хотя я совершенно позабыл, какие именно работы выставил Гален –– наибольшее впечатление на меня произвело совсем иное произведение искусства. Да, несмотря на много прошедших десятилетий я все еще готов назвать это не иначе, чем искусством, ведь насколько радует душу и разум гений художника или поэта – настолько же радовали плоть изобретения этого знатока сладострастных роскошеств. Я говорю, конечно, про Гая Сергия Орату. Первым из всех римлян начавший разводить устриц, хозяйства для разведения которых теперь устилали всю береговую линию залива в Кампании, этот богатый отпрыск знатной семьи не ограничил фантазию торговлей, проявив себя и как умелый инженер.

Вилла Галена подарила мне знакомство с настоящей магией одного из его произведений. С потолка комнаты для мытья, устроенной прямо при домашних термах, на меня щедро лилась горячая вода. Через множество крохотных отверстий в потолке на меня обрушивались тонкие, теплые струи нагретой воды, щекотавшие кожу и дарившие невероятные ощущения, словно я попал под горячий ливень. Проведя в этой комнате, которую Гален называл душевой, едва ли не полчаса, я вышел, вероятно, с таким изумлением на лице, что врач еще долго хохотал над моей неопытностью и неискушенностью. Всю свою дальнейшую жизнь я мечтал вновь постоять в таком горячем душе, но мне это так и не удалось – то не было подходящей для такой конструкции комнаты в имеющемся жилище, то не хватало денег – удовольствие не было дешевым. Как бы то ни было, воспоминания о потоках горячей воды еще долго потом согревали меня холодными, тяжелыми ночами, проведенными в глубинах варварских земель.

Следующим номером насыщенной программы наших дней в Кампании Гален обещал показать настоящее чудо – виртуоза гидравлоса. Образец этого музыкального инструмента, вывезенный, по слухам, из самой Александрии, где над ним работал ученик самого Герона, стоял в одном из залов просторной виллы врача. Столь роскошный дар достался Галену от одного весьма знатного пациента из патрициев, чье пошатнувшееся здоровье испытало возрождение после упорных стараний моего учителя, склонного браться даже за безнадежные случаи. Не желая обидеть Галена денежной суммой, многие исцеленные богачи одаривали его уникальными вещами или оставляли наследство, как это бывает и у защитников в суде, брать деньги напрямую которым сурово запрещает римский закон.

В зал вошел музыкант – немолодой мужчина с необычными глазами. По взгляду его казалось, словно он пребывает здесь, с нами, но одновременно и где-то еще. Возможно, в том загадочном мире, где творческие люди черпают свое вдохновение. Гален нанял его и музыкант приехал к нам из Неаполя. Элегантным жестом призвав аудиторию к тишине, он мягко уселся перед инструментом. Мы затихли, ожидая услышать первые звуки.

То, что произошло дальше, я не могу назвать иначе, чем колдовством. Начавшись словно бы издалека, мелодия набрала высоту, становилась все объемнее и вот, уже, казалось, поглотила весь зал. Гуляя под украшенными мозаиками сводами, она на миг замирала, чтобы мгновением позже продолжить свой рост, целиком захватывая все чувства.

Вряд ли возможно в точности выразить все, что я тогда ощутил. По моей спине поползли мурашки восторга, руки увлажнились, а в глазах стояли слезы. Руки музыканта порхали по клавишам с невероятной скоростью, извлекая из магического инструмента столь обширную палитру гармоний, что могучий поток ее звуков вертел мою душу, как морской шторм тростниковую лодку зазевавшегося египетского рыбака. В трепете я ощутил, как к горлу подступил комок. Мне казалось, будто великолепная мелодия звучит где-то внутри меня самого. Вытягивая из памяти воспоминания, будто драгоценные камни из шкатулки слоновой кости, которую я видел в атриуме Галена, мелодия миг за мигом погружала меня в воспоминания.

Вот сверкнули перед внутренним взором агаты и хрусталь самых ранних моих воспоминаний – александрийских, когда мы еще только познакомились с Галеном под сводами знаменитой библиотеки. Вихрем пронеслись картины наших путешествий в Иудею, на Кипр, на Лемнос, в Пергам, где несколько лет я провел при арене – в моем воображении она отразилась алым сиянием загадочных и кровавых гранатов. Жемчуга и изумруды Рима шли следом, пока звучала эта чудесная, неаполитанская мелодия. Набирая силу, полифония шла к своей кульминации, пока мой распаленный и завороженный разум чередовал картины из богатых событий в окрестностях Рима, в триклиниях патрициев, в импровизированных операционных терм. Перед взором предстали непобедимые колесницы Диокла, горячие объятия Латерии, радость и тоска по моментам воссоединения с семьей, которым, увы, не суждено было продлиться долго… Глубокая тьма черного сапфира затягивала меня, едва я подступал к совсем свежим еще воспоминаниям о смерти отца, о нагрянувшей эпидемии, смерти Гельвии и родах Латерии, безжалостно отнявших у меня все, что было мне так дорого.

Мелодия спустилась и затаилась, словно в красивых, печальных переливах она искала новый аккорд, чтобы воспрять и с новой силой обрушиться на затаивших дыхание слушателей. Сиянием новой надежды заиграл для меня ее следующий подъем. Почти телесно я ощутил, будто звуки из таинственных трубок гидравлоса поднимают мой дух ввысь, заставляя парить и смотреть на собственную жизнь с новой высоты. Казалось, будто со сменой внутренних гармоний мелодии, менялись времена, а с ними и я сам.

Мне был тридцать один год, когда зачарованный я сидел в том зале, наполненным волшебством гидравлоса, по трубкам своим спускавшим мелодию, льющуюся из самого Элизиума. Прожитая часть жизни показалась мне в тот миг удивительно длинной и насыщенной. Мог ли я представить, что впереди намного больше событий, чем я уже оставил за спиной?

Аккорд за аккордом, мелодия продолжала бежать вперед, удерживая своих восхищенных слушателей в мире грез и воспоминаний.

Я видел, как текут слезы по щекам Аррии. Эвдем замер, словно мыслями он вышел из зала – возможно, так же как и я, бродя по тропам своей памяти. Глаза Галена блестели. Его взгляд, в сопровождении легкой, блуждающей улыбки, как и у всех присутствующих был направлен внутрь самого себя. Не знаю, о чем он мог думать в тот волшебный для каждого миг.

Благодарность ему за эту мелодию, за этот вечер, за эту поездку – теплой волной захлестнула меня. Хотелось вскочить, обнять Галена, громко благодарить и я, признаться, едва удержался, чтобы в порыве отчаянной радости не сделать всего этого. Не отдаться порывам внезапных, по-юношески наивных страстей.

Когда стихли, мягко угаснув, последние отголоски, публика в немом восхищении безмолвствовала. Музыкант встал, оправил тунику, слегка поклонился нам и невозмутимо вышел, будто привычный именно к такой реакции на плоды своего неземного таланта. Едва он исчез за арочным сводом и темная ткань занавеса скрыла стройный силуэт, никто еще не возобновил разговора. Словно читая мысли, мы, почти одновременно, подняли кубки с вином. Глядя друг на друга, с новой глубиной понимания чего-то близкого всем, но невыразимого словами, мы выпили в тишине.

Улучив момент, я выскользнул из триклиния. На протяжении всего, начавшегося еще до заката пира, веселье неуклонно росло. Хорошее вино, выносимое рабами в самых щедрых количествах амфор, воспламеняло души и сердца присутствующих ничуть не менее, чем масло усиливает горение настоящего пламени.

Как радушный и ответственный хозяин вечера, Гален быстро заметил мое отсутствии и неспеша, также не привлекая внимания веселящихся гостей, вышел в сад. Услышав шаги за своей спиной, я безошибочно узнал такую знакомую мне походку врача.

Первые мгновения он просто встал рядом и мы, понимая друг друга без слов, смотрели вдаль.

Внизу расстилалась водная гладь залива. Темная, блестящая ее поверхность подернулась едва заметной рябью, словно дремавшую в бархатной темноте воду ласково гладил ветер.

– Что ты решил? – тихий голос Галена разорвал покрывало ночной тишины, нарушаемой лишь отзвуками пира позади, да криком редких ночных птиц.

Я молчал. Гален не торопил меня с ответом.

– Наверное, вернусь на войну – там я нужнее. Не чувствую, что уже готов начать все сначала.

Вместо ответа Гален положил на мое плечо крепкую руку. Да, он все прекрасно понимал и был готов поддержать меня в любом решении.

– А ты? – несколько рассеянно спросил его я.

– Антонин дал мне место на Палатине – семьдесят тысяч денариев в год – буду архиатром его семьи. Сумма заманчивая, но мне плевать на деньги – надеюсь, что страхам мои не суждено будет сбыться. Я постараюсь отстаивать ту долю своей независимости, какую удастся. Хочу вести практику, работать, писать, размышлять – жить, в конце концов. И не только под присмотром императорских прихвостней, да соглядатаев. Не знаю, слышал ли – недавно умер его сын – Анний Вер. Теперь остался только юный Коммод.

Я кивнул, а Гален вскоре продолжил:

– Да, Марк печется о его здоровье и благополучии куда сильнее, чем о своем, так что в поход я не отправлюсь, хотя он и звал, конечно. Удалось вывернуться – мне сон приснился. Асклепий не одобрил моего отъезда в земли германцев – Гален говорил об этом совершенно серьёзно.

Едва заметно улыбнувшись, не поверив ни единому слову о чудесных снах, я все равно кивнул, никак не выдавая своего скептицизма.

– Я буду писать тебе, часто! Стану держать в курсе дворцовых интриг – пусть забавные истории скрасят тебе суровые походные вечера. И ты тоже пиши, друг мой – во дворце я не должен забывать, что существует целый мир, и он отнюдь не ограничен Римом и дворцами…

Мы еще постояли немного, в приятно обволакивающей тишине, а потом Гален вернулся в триклиний. Неспеша, я решил постоять еще немного, наслаждаясь свежестью ночной прохлады, приятно щекотавшей кожу нежными прикосновениями. С залива дул свежий ветер. Стройные ряды виноградников вокруг виллы моего учителя тянулись вдаль, исчезая в черноте летней, италийской ночи. Здесь, в плодородных землях Кампании, недалеко от Путеол Гален с радостью и энергичным энтузиазмом продолжил эксперименты своего отца Никона по части селекции, за которыми все детство наблюдал в пригороде Пергама. Не знаю, работал ли он уже с пчелами и медом, но виноградники были густыми – Галена несомненно ждал богатый урожай.

Я смотрел на серебристую дорожку, что стелила по воде огромная, холодная луна. Стрекот цикад гипнотизировал своей ритмичностью. Отголосками до меня долетал пьяный голос Эвдема, рассказывавший какую-то непристойную, веселую, историю. Впрочем, в устах старика едва ли не любая история пропитывалась искрометной иронией.

И вот тогда совсем уж стало худо

А смех красотки хуже палача

Размахивая вялым, хлестким удом

Готовый к бою, оказался без меча…

Дальнейшие строки этой импровизированной эпопеи утонули в хохоте и я не расслышал, чем закончилась столь неудачная, по-видимому, ночь любовных похождений героя незамысловатых строк.

***

Когда я, охваченный предчувствием скорого своего конца, сел писать эти истории – я не мог предположить, что они окажутся так многословны. Погружаясь в глубины воспоминаний, я выхватываю лишь основные вехи, но даже и так искренне удивляюсь, сколь же долгую жизнь послали мне боги!

Боюсь ли я смерти? Пожалуй, что нет. Ведь, как говорил Эпикур, это самое страшное из зол – смерть – не имеет к нам никакого отношения, так как, пока мы существуем, смерть еще отсутствует. Когда же она приходит – то и мы уже не существуем.

К тому же, без лишней скромности повторюсь, что прожитым мною годам великое число – я, несомненно, успел вкусить жизнь. Вознося меня ввысь, чтобы затем немедленно швырнуть наземь, Фортуна не уставала учить меня стойко переносить всякое страдание и глубоко наслаждаться выпавшим удовольствием. Благие боги даже на старости лет не отняли память, хотя уже давно голову мою устлали белые, словно шапки горных вершин, волосы.

Где собственной морщинистой рукой, но все чаще прося письмоводителей, я исписал уже девять свитков. Однако, не умея сделать свой рассказ лаконичнее, я все еще не закончил. В некотором роде я лишь начал и, дабы продолжить труд, насколько хватит отмеренного времени, завтра же я пошлю слугу купить еще свитков. В лавке либрариев, что на Туфельной улице, всегда можно найти отменный папирус! Жизнь моя прошла в эпоху, подобной которой, быть может, никогда уже и не случится. Ну а с того дня, как я покинул виллу Галена, прошло более сорока лет. Весьма насыщенных, так что конечно, мне еще есть о чем рассказать!

Post Scriptum . Кто бы ни держал в руках эти рукописи – быть может, вопреки желанию, мне не предстоит рассказать, что было дальше, или же тебе не предстоит прочесть об этом – улыбнись, дорогой мой читатель. Ясно осознавая все несовершенство попыток поведать о тех больших и малых событиях, о тех великих и простых людях, что окружали меня на протяжении жизни – я все же решил, что даже и так это будет лучше, чем не рассказать ничего вовсе.

Мой учитель и друг, великий Элий Гален, нередко утверждал, будто природа создала все живые организмы для жизни, познания и бессмертия. Но, не имея соответствующей материи, бессмертие она осуществила путем размножения, в потомках сохраняя частичку нашей души. Я преуспел и, счастливым отцом нескольких, дорогих моему сердцу детей, писал эти строки.

О чем Гален не упоминал, но я знаю наверняка, что он всецело разделял эти взгляды – наследие наших идей бессмертными могут делать лишь рукописи. Краткие сроки жизни, отмеренные нам богами, ограничивают пределы человеческого познания. Но, находчивый разум и здесь нашел выход. Быть может меня, Квинта Гельвия Транквилла, давно нет на свете – много лет назад я перебрался через Стикс. Однако, оживая на свитках, сквозь каждую строку я все еще говорю с тобой, мой читатель.

Разве это не чудо?

[1] Крупнейший древнегреческий историк, основатель исторической науки

[2] сокр. Senatus Populusque Romanus, аббревиатура латинской фразы, означающей «Сенат и народ Рима», которую изображали на штандартах римских легионов и которая использовалась как в республиканский, так и в имперский период.

[3] Название древнеримской медной монеты (4 асса = 1 сестерций)

[4] Римский поэт I века, в творчестве которого окончательно оформился жанр эпиграммы

[5] Древнегреческий скульптор эпохи ранней классики «строгого стиля», предшествовавшего расцвету искусства древнегреческой классики

[6] Техника живописи, в которой связующим веществом красок является воск. Живопись выполняется красками в расплавленном виде. Разновидностью энкаустики является восковая темпера, отличающаяся яркостью и сочностью красок