Тень Галена

ЧАСТЬ II АНАБАСИС ГЛАВА IV ВЕЧНЫЙ ГОРОД

Этот Город впервые показал, что красноречие не всесильно. Ведь о нем не то что сказать по достоинству, но даже увидеть его по достоинству невозможно.

Поистине, для этого надо быть неким всевидящим Аргусом, а скорее - тем всевидящим богом, который держит этот Город в своей власти. Ибо кто и с каких высот сможет бдительно обозреть столькие покоренные горы, или построенные на равнинах города, или столь огромную страну, объединенную под именем одного Города?

Элий Аристид, II век н. э

***

Уже несколько дней я пытался найти хотя бы одного александрийского капитана, кто готовил бы судно, чтобы отправиться в Остию – главные морские врата и гавань Рима. Находясь в самом устье Тибра, на берегах которого за многие века выросла столица будущей Империи – при Траяне Остия обзавелась новым портом.

Тщетно – жалуясь на погодные условия, все, кого мне доводилось спросить, откладывали плавание на долгие месяцы. Судоходный период к концу октября традиционно умирал и, если бы мне не повезло – пришлось бы ждать попутного судна по меньшей мере до весны. Или же долгие месяцы добираться по суше, но такой поход таил в себе множество опасностей, равно как и неудобств.

Шел седьмой день после октябрьских ид. Учитывая расстояние между Остией и Александрией, какое при скорости не более пяти узлов в час возможно было преодолеть недели за две с половиной – шансы найти отважного капитана, готового рискнуть и отплыть в межсезонье, были невелики. Нужен был кто-то опытный и готовый остаться на зимовку в Риме или поблизости.

Тем не менее, корить за промедление мне было некого - отправиться раньше я бы не смог. В Александрии меня задержали обстоятельства чрезвычайной важности - заболел наш отец.

Как-то вечером, после неудачной сделки он вернулся домой с трясущимися руками. Лицо было багровым, словно он был взбешен. Только отец, напротив, был вялым, жаловался, что его голова вот-вот расколется, словно от пульсирующего внутри молота, а когда мой брат, первым встретивший его в атриуме, предложил воды – отца обильно вырвало.

Страшно взволнованный, я осмотрел его и прощупал пульс, судорожно пытаясь вспомнить, на что учил меня обращать внимание Гален. Толчки были необычайно сильными и частыми, словно мой пожилой отец перезанимался в гимнасии.

Я припомнил похожий случай в Пергаме, среди местной знати, у вернувшегося с охоты старика, загнавшего и себя и лошадь в погонях за лисицами. В памяти не вовремя всплывали его бормотания, когда старик нахваливал лисье мясо.

– По осени оно необычайно нежное, потому как лисы натрескаются перебродившего винограда… – рассказывал старый охотник, тяжело дыша, с таким же пунцовым лицом, пока Гален готовил скальпель. Вскоре врач рассек одну из жил на его руке.

– У таких пациентов избыток крови, Квинт – запомни эти признаки. - Старость частый спутник подобных недугов, но случаются они и с людьми помоложе. Особенно у неравнодушных к дарам Диониса, чье лицо приобретает цвет столь любимого ими винограда куда раньше отведенного срока – подробно комментировал тогда Гален.

Заподозрив, что вызванное чередой торговых неудач нервное потрясение могло оказать похожее влияние на моего отца, я взял на себя смелость и, не буду врать, с трясущимися от волнения руками, рассек одну из жил, подставив кувшин. Темной струей потекла кровь. Густыми, частыми каплями она изливалась и исчезала на дне. Отец откинулся на подушках и прикрыл глаза.

Через несколько минут кода его кровь заполнила уже с половину кувшина, я увидел, что отец стал заметно бледнее и спешно остановил кровотечение крепкой, давящей повязкой, как учил Гален. Затем я принес ему воды, позаботившись, чтобы она была самая чистая. Отец тяжело дышал, но смотрел на меня с гордость, благодарностью и, выпив сколько мог, вскоре заснул.

На утро он проснулся бодрым и спокойным. Его совершенно ничего не беспокоило. Еще пару недель, ради пущей уверенности, я внимательно наблюдал за его состоянием, но не о чем было тревожиться. По всей видимости, решение пустить кровь оказалось верным – отцу стало намного лучше. Мое обучение приносило первые заметные плоды.

В тот день, когда я вновь потерпел неудачу с поиском попутного судна в порту, я поднимался по улочкам Александрии, следуя в сторону Канопского проспекта. От главной улицы города я собирался свернуть домой, на идущую перпендикулярно улицу торговцев тканями. Проходя мимо длинного кирпичного дома, окна которого были плотно занавешены – вероятно, лупанария, где моряки и прочий портовый люд находили любовь за несколько монет - я чуть было не оказался сбит с ног вылетевшим из дверей здоровяком.

От густоты алкогольных паров в его дыхании опьянел бы и сам Бахус! На мускулистых руках красовались солидного размера браслеты, инкрустированные камнями. Лицо вусмерть пьяного показалось мне смутно знакомым и я присмотрелся, пытаясь понять, где бы я мог его раньше видеть. Спустя всего несколько мгновений я понял - это был Антиох.

Друг Галена и капитан торгового судна, с которым я виделся лишь однажды, почти шесть лет назад. Забыть такого колоритного наварха было делом сложным, а вот он, напротив, совсем не узнал меня. За прошедшие годы я заметно возмужал и окреп, да и виделись мы лишь единожды, когда я был совсем незрелым юношей.

– От этих жадных шлюх выполз бы с пустыми карманами сам Крез – Антиох пронзительно икнул и сплюнул. – Это же грабеж! А ты как думаешь? Приласкал уже голубку? – он взглянул на меня и, шатаясь, попытался опереться на мое плечо.

– Здравствуй, Антиох! – я поддержал его, чтобы заплетающиеся ноги не уронили его грузное тело в грязь.

Капитан изрядно напрягся, услышав свое имя и я заметил, как метнулась куда-то под одежду смуглая рука. Словно вмиг протрезвев, он отшатнулся от меня. Плащ его съехал в сторону и в вечерних сумерках блеснуло лезвие.

– Мы знакомы? Назовись! – его глаза испытующе рассматривали мое лицо, пытаясь припомнить.

Кажется, я напугал его.

Как и всякий человек, за долгие годы бурной жизни наживший немало врагов, капитан привык быть на чеку и не ожидал ничего доброго от тех, кого не мог вспомнить. Особенно, если они вдруг узнавали его самого.

Через полчаса мы сидели в таверне и ждали, пока служанка принесет нам второй кувшин вина.

– Латал этих бездельников, что кромсают друг друга на потеху толпы? Ах Гален – я ждал от него большего! – досадовал Антиох, узнав от меня в кратком пересказе все, чем мы с Галеном занимались в Пергаме. – Ну а где же он теперь?

– В Риме. Он отправился туда, едва вспыхнули беспорядки с начала войны. Гладиаторов распустили. Лечить крестьян, да пару знатных особ, что еще остаются в Пергаме – мелковато для такого врача, как Гален.

– Н-да, парфянские псы…эта скверная война… – задумчиво стучал пальцами по столу Антиох. – И что же? Тебе надо в Рим? К нему?

Я кивнул.

Антиох неспешно озирался, рассматривая сидящих за другими столами. Ему нужно было что-то взвесить и обдумать.

Было шумно, пахло прогорклым маслом, вином за пару ассов и подгоревшей курицей. В дешевую предпортовую таверну мы зашли лишь потому, что капитану понадобилось срочно промочить горло - неважно чем. Тут и там сновали пьяные компании. Пару раз наш стол чувствительно задели местные задиры и кувшин с вином опасно покачнулся. Молниеносным движением Антиох удержал его от падения, бросив в сторону провокатора такой взгляд, что тот предпочел немедленно ретироваться за соседний столик.

– Завтра я обговорю с парнями – может за повышенный риск мы урвем изрядный барыш, доставив пшеницу, масло и шелк от тех неудачников, кто просрал шанс отправить партии раньше. Ежели выйдет – возьму на борт и тебя. Так и быть. В долг старой дружбы с Галеном, конечно – не обольщайся – Антиох весело подмигнул мне.

Я благодарно кивнул.

– А сейчас, давай-ка выпьем! Квинт, говоришь? Ну, рассказывай, чему он там тебя научил. Удиви старика! Мне тут повадилась досаждать одна дрянь – может, взглянешь?

Не дожидаясь моего согласия Антиох приподнял край туники и над коленом я увидел небольшую, покрытую гнойной коркой язву.

Через несколько дней, тяжело нагруженная онерария[1] вышла из гавани Александрии. Позади остался величественный Фаросский маяк. Дым от его огня столбом поднимался вверх, исчезая за редкими облаками.

– Странно, что боги еще не разломали ваш светильник, если где-то там Олимп и вы воняете дымом прямо Зевсу в ноздри – ворчливо комментировал Антиох, шествуя по палубе и раздавая приказы матросам из команды. Прямоугольный парус на грот-мачте, треугольный там же и маленький на фок-мачте надулись, принимая в объятия бодрый осенний ветер. Сложенный из оливы и дуба, просмоленный корпус корабля протяжно заскрипел и, вздымая пену, понес нас в открытое море.

Вид мельчающего города, остающегося далеко позади, был невероятно красивым.

Терракотовые крыши блестели, сливаясь в единое охровое полотно, где-то вдалеке возвышающееся над глубокой морской синевой. Вода бурлила под килем, словно разговаривая с кораблем. Из-за тучи выглянуло солнце и в туманной пелене соленых брызг за кормой заиграла радуга.

***

Наше путешествие прошло на удивление легко.

Выйдя из Египта в направлении Кипра, мы обогнули остров с запада, прошли вдоль южного берега Малой Азии до Родоса, затем проплыли Малейский мыс на юге Пелопоннеса и дальше следовали в сторону южной Италии.

Ни шторма, ни бунты, ни пираты, время от времени все-таки чинящие беспредел в водах Империи, не помешали нам дойти до порта назначения – Остии.

Сейчас я уже мог разглядеть его очертания – накренив корпус и ловя ветер мы вот-вот собирались войти в главные водные врата ойкумены[2].

Сзади подошел и оперся о борт Антиох.

– Так я тебе скажу Квинт – любуйся, ведь этому городу не долго осталось.

Я вопросительно взглянул на капитана. Город и порт выглядели величественно и нерушимо. Отстроенный Траяном после неудачного проекта Клавдия, он поражал масштабом и продуманностью мелочей.

– Море… оно уходит отсюда – мелеет. Мне видно это. Я многое знаю – Антиох постучал себя пальцем по лбу.

– Пройдет век, два, ну самое большее три – и все. Траянов порт немного отсрочит неизбежное, но от судьбы не сбежишь. Мойры уже перерезали эту нить. Уйдет и Посейдон. Скоро. Не по меркам людей, так по мерке городов. Но на наш век хватит!

Антиох выпрямился, хлопнул меня по плечу и зашагал по палубе, покрикивая на зазевавшихся матросов.

Когда мы вошли в громадный шестиугольный порт, длинным каналом соединенный с морем и Тибром, я не смог заставить себя поверить капитану. Город жил, работа кипела, а вода стояла очень высоко. Последние в этом году суда, прибывшие со всех уголков Империи, день и ночь разгружались, затаривая длинные вереницы складов.

Товары оттуда хлынут в столицу и далее по разветвленной цепочке дорог, густой вереницей летящих через весь Лаций[3], соединяясь в Риме.

Вспоминая отказы александрийских капитанов, я с искренней благодарностью предложил Антиоху 40 денариев, но он не взял ни одного и поблагодарил за вылеченную язву. Методично и на протяжении всего плавания я припаривал ее, следуя четким галеновским рецептам.

Это сработало!

– Нажрись на них лучше как следует, Квинт, за мое здоровье! И обними покрепче пятого сына Асклепия, когда тебе удастся его разыскать. Сам то я начал бы поиски со столичных лупанариев, видит Зевс, но тебе порекомендую пошарить по библиотекам – Антиох рассмеялся.

Намекнув на важные дела в Анции он, прямо из порта, взял лошадь. При должной выносливости скакуна Антиох оказался бы там уже к вечеру. Где-то там же был сейчас и мой брат, оттачивающий ораторские приемчики – хорошо было бы его навестить, подумал тогда я.

Пройдя через шумный город, полный снующих тут и там матросов, грузчиков, зазывающих в свои объятия шлюх и мрачного вида солдат, сторожащих склады, я договорился о повозке и, в компании пары торговцев, выдвинулся в Рим.

В пути мы отлично побеседовали, в основном о сортах вина, в которых я тогда решительно ничего не понимал и о типах пряжи, в которой я, напротив, разбирался отменно. К несчастью, соскочив с булыжника, у повозки треснуло одно из колес, так что к городу мы прибыли лишь к полуночи. В темноте я смог разглядеть только мощные стены, когда мы подъехали к воротам и беседовали с конвоем городской стражи.

Оказавшись в городе, я попрощался со своими случайными спутниками, спешащими переночевать к своим друзьям, и оказался перед выбором, где провести эту ноябрьскую ночь. Было зябко и я, кутаясь в плащ, натужно тащил свой чемодан с основными пожитками, моля богов, чтобы никто не решил меня в такой темноте ограбить. Сделать это для матерых столичных головорезов было бы, пожалуй, даже слишком просто.

Не стремясь испытывать терпение Фортуны слишком долго, я сунулся в ближайшую таверну, над которой возвышалась шестиэтажная инсула[4], пугающая своей высотой. Темный облик ее нависал надо мной, словно громадное, исполинской толщины дерево. Из темных недр, правда, прислушавшись можно было различить вполне земные звуки - женские стоны, чью-то замысловатую брань и плач грудного ребенка.

Свободной оказалась лишь комната на пятом этаже и я, заплатив повышенную цену за срочность, отдал денарий и практически наощупь поднялся по лестнице.

Совсем скоро Морфей уже принял меня в свои бархатные объятия.

Солнечные лучи, играя, сделали пробуждение очень ранним. Я выглянул в прорезь окна, откуда меня обдало прохладной свежестью раннего утра – город был покрыт туманом. Несмотря на высокий этаж ничего невозможно было разобрать за молочной пеленой, окутавшей все здания и улицы Рима.

Еще в Александрии получив от Галена новое письмо, любезно отправленное мне из Македонии, я знал, что мне предстоит найти. Гален писал, что остановится и временно разделит крышу с одним старым другом – Тевтром, который живет в районе Сандалиария, что недалеко от храма Мира у Форума[5] Веспасиана. В этот же район, писал Гален, видимо цитируя Тевтра, входит долина между Эсквилином и Виминалом, Субурой и Циспием. Откуда иначе, он мог бы знать все эти тонкости, находясь еще только в Македонии…

Там продаются тысячи и тысячи книг, а рабы-либрарии царапают папирусы, поскрипывая стилами, почти не прерываясь даже на сон. Богатейшие книжные лавки вдоль Форума известны всякому интеллектуалу империи. Иди до Храма Мира, а оттуда на северо-восток.

Так закончил свое письмо мой учитель.

Понятно не было решительно ничего, ведь последним в нашем роду, кто еще видел Рим собственными глазами, был мой дед. Зато совсем скоро я смог расспрашивать о дороге у многочисленных горожан, высыпавших на улицы и даже создававших заторы в узких переулках или на улицах, размытых недавними дождями. Пробки из людей – извечная проблема крупного города – я нередко встречал такие и в Александрии. Хотя выстроенный указом Александра Македонского город был спланирован на бумаге, а не разрастался хаотично и веками, так что проблема заторов куда острее чувствовалась именно здесь, в Вечном городе. Скорость и удобство передвижения, таким образом, были своеобразной данью его древности.

Нанятый за пару сестерциев носильщик здорово помог мне с чемоданом, снимая лишний груз. Теперь я мог расправить плечи и вдоволь насладиться красотой и величием Рима. А восхититься было чем!

Пройдя по просыпающимся улочкам, наблюдая как открываются лавки с пряностями, одеждой, мясом, хлебом, вином и бесчисленными прочими спутниками каждого жителя Рима, я подмечал огромные инсулы, возвышавшиеся над улицами. Все предыдущие века Рим так безудержно рос, что о переполненности зданий, наспех возводящихся из глины, кирпича и дерева, а также о стоимости их аренды, по всей Империи ходили легенды. Купить же собственное жилье могли позволить лишь немногие счастливчики. Однажды отнести к ним и себя я, конечно же, в ту пору даже не помышлял.

Цена за нескольких комнат на втором или третьем этажах, где селились приличные семьи, могла доходить до сорока тысяч денариев, а отдельный дом для людей более благородных сословий, вполне мог обойтись в сто, а то и двести тысяч денариев серебром. Многие богачи жили в домах за два, пять, даже десять миллионов сестерциев – большинству не хватило бы и ста жизней, чтобы купить нечто подобное.

Безумие! Одно наличие такого дома или загородного поместья уже могли создать тот ценз, что позволял входить в сенаторское сословие – миллион сестерциев. Конечно, абсолютному большинству они доставались лишь в наследство и бережно передавались внутри рода, из поколения в поколение, вместе с прочими титулами, регалиями и статусом в нашем сложном, иерархичном обществе.

По мере того, как я продвигался в сторону указанного мне в письме Галеном таинственного Храма Мира – улицы становились шире, а дома роскошнее и шире. Вынырнув из-за поворота на широкий проспект, я оказался сражен представшим перед моим взором зрелищем.

Справа раскинулся громадный амфитеатр Флавиев [6]– старший брат пергамского амфитеатра, который казался больше и роскошнее его в несколько раз, завораживая своими размерами. Выложенный из блоков травертина – известкового туфа, он величественно возвышался над городом, в веках прославляя династию Флавиев, при которых и был построен на месте уничтоженного Золотого дома Нерона. Я слышал, много пленных иудеев после завоеваний Тита, сына Веспасиана, укрепили его фундамент своими костями. Доля всех, кто проигрывал Риму в войнах, была незавидной.

Бесчисленные статуи украшали аркады на каждом этаже облицованного мрамором могучего фасада. Гигантская статуя из бронзы красовалась рядом, бросая блики в свете восходящего солнца. Греческий архитектор Зенодор совершил невозможное и теперь, выше роста двадцати мужчин, статуя прославляла бога Солнца Гелиоса, чтобы стереть память о ненавистном Риму Нероне, который и воздвиг этого исполина в собственную честь. Косметические упражнения с головой статуи оказались совсем не так сложны.

За амфитеатром я увидел очертания огромных терм Траяна. Проходящий мимо молодой мужчина шел как раз к ним и, когда я спросил его о Храме Мира, он бодро замахал рукой указывая куда-то влево. Я был где-то поблизости и, с его слов, мой путь уже не должен был занять много времени.

Охотно веря местному жителю я все же решил повременить. Прежде чем встречаться с учителем и, тем более, его римскими друзьям, мне непреодолимо захотелось погрузиться в горячую воду терм, чтобы смыть всю накопившуюся грязь. Неловко было бы обнять Галена, воняя всем, чем я только успел пропитаться с самого дня, когда отбыл из Александрии.

Подумав о впечатлении, какое удалось бы произвести, я поежился и, выхватив взглядом маячившие впереди колонны, я уверенно зашагал к термам.

***

Едва я вошел, заплатив и протискиваясь вместе с очередью из многочисленных желающих, перед моими глазами раскинулся огромный бассейн – словно затопили водой целую городскую площадь. Казалось здесь могли бы купаться разом несколько сотен человек!

По периметру бассейн украшали роскошные колонны.Там же, в многочисленных помещениях разных форм можно было найти все, что только понадобится - библиотеки, залы для бесед и отдыха, палестры для занятий гимнастикой и роскошные, пышные цветники. Термы были излюбленными местами для проведения досуга и зимой, во время холодов, они способны были выиграть не только у Форумов, но даже у амфитеатров и самого цирка!

Комнаты для массажа, парилки и укромные места для плотских утех перемежались с залами, где сидя по пояс в теплой воде велись философские диспуты, создавались политические союзы и заключались торговые сделки. Термы оказались целым городом, призванным сполна удовлетворить любые прихоти даже самого взыскательного горожанина. Состоятельный человек в самом деле мог найти здесь все, что пожелает, но всякий знакомый с термами знает, что и для самого бедного вход всегда обходился недорого. Меньше, чем за пол сестерция каждый мог получить в свое распоряжение горячую воду и привести себя в порядок. Может быть без массажа, эпиляции и других, не менее деликатных процедур, но термы Рима были по настоящему демократичным заведениями, доступными всякому.

Блаженствуя телом, я разогрелся в тепидарии[7], температура которого могла бы сравниться с солнечным днем нашего александрийского лета, а затем отмок и хорошенько пропарился в кальдарии[8] – самом жарком из залов терм.

Погружаясь в горячую воду, я с любопытством разглядывал прочих посетителей, которым, впрочем, не было до меня никакого дела. Чего нельзя было сказать о рабах-бальнеаторах, настойчиво предлагавших мне за скромную плату промять мышцы и умастить благовонными маслами.

Долгая дорога и тяжелая поклажа изрядно закрепили мои суставы, так что в конце концов я согласился на их искусительные призывы и весь следующий час хрустел костями в умелых руках, прославляя Волупию. Богиню земных удовольствий, что сегодня так любезно приняла меня в свои объятия.

Через череду мгновений, которым я желал бы длиться вечно, завернутым в полотенце я вышел из комнаты, где бальнеатор натер меня душистым маслом с запахом сандала и корицы. Сделав пару шагов и, едва не поскользнувшись на мокром мраморе, в одном из бассейнов мне бросился в глаза знакомый профиль. Кудрявая голова Галена, вместе с плечами, возвышалась над водой, обращенная в сторону собеседника, примерно его же возраста, может быть чуть моложе.

Вот это удача, - подумал я, - не искать их по всему Сандалиарию, или как его там называют, а натолкнуться вот так, сразу! Наверное, второй мужчина рядом с ним это и есть Тевтр – сразу догадался я.

На лбу молодого собеседника Галена виднелся старый шрам, словно его задели клинком или он глубоко поранился о камни. Он смотрелся очень худощавым и несколько сутулым. Между лопаток я даже мог видеть очертания позвонков под кожей, когда он двигался. На его фоне, всегда стройный Гален, главным советом по питанию от которого было «выходить из-за стола слегка голодным», смотрелся заметно крепче.

Осторожно и без шума, я попытался зайти к ним со спины, чтобы неожиданностью удивить Галена. Мое сердце забилось сильнее от предвкушения долгожданной встречи. Как-никак именно Гален выковал из меня врача, а в какой-то степени и оказал влияние под стать старшему брату. Подумать только - почти шесть лет мы были рядом. В Александрии, путешествуя по Иудее, на Кипре, на Лемносе и, наконец, дольше всего в Пергаме – все эти долгие годы мы были почти неразлучны.

Подойдя ближе, я расслышал ругань – ни с чем нельзя было бы спутать звонкий голос Галена.

– Будь он проклят! Старое пугало и поддакивающий прихвостень! Да быть того не может, чтобы этот идиот и впрямь учился у великого Квинта!

– Остынь, друг мой, они не стоят этого – остынь! – Тевтр, чей голос был удивительно низок для столь хрупкого на вид тела, пытался успокоить разгневанного врача.

– Остыть? Не кажется ли, что придя в термы мы выбрали худшее место, чтобы я мог остыть?! – не раздумывая парировал Гален.

На миг повисла тишина, а потом мы втроем рассмеялись. Головы Галена и Тевтра резко обернулись ко мне.

– Квинт! Ты ли это? Неужели уже здесь?!

Мы сердечно поприветствовали друг друга. Испытывая некоторую неловкость в присутствии нового человека, я все же приобнял Галена, а Тевтру крепко пожал руку и представился.

– А я Ульпий Тевтр – наслышан о тебе от Галена – ты его первый ученик? Ну и каково тебе? – Тевтр радушно улыбнулся и подмигнул мне.

По характерному родовому имени я понял, что вероятно его отец, а может дед, получили римское гражданство при императоре Траяне, в термах которого мы сейчас и находились. По тому же нехитрому принципу, что Гален носил родовое имя Элий, дарованное его отцу Публием Элием Адрианом. И за что же? За постройку храма Траяна в Пергаме!

И не тесно же грекам среди римских императоров – подумал я, едва не рассмеявшись собственным мыслям. След римского владычества в именах образованных и богатых греков приятно щекотал мой патриотизм и я наслаждался этими ощущениями, хотя едва ли хоть один врач сможет сказать, в каком именно органе такой патриотизм обитает.

Мою улыбку и радушие Гален с Тевтром приняли на свой счет, что впрочем было вовсе недалеко от истины – мне отрадно было вновь встретиться с учителем.

Плюнув на то, что я уже натерт маслами, я вновь погрузился в горячий бассейн, присоединяясь к старшим товарищам. Смывая с моего тела благовония, горячая вода быстро наполнила воздух ароматами сандала и корицы.

Тевтр был одноклассником Галена – в юности в Пергаме они вместе обучались аристотелевской логике у Эвдема – богатого и чрезвычайно влиятельного грека родом из Афин, знавшего множество близких к власти чиновников и странствующего по всей Империи. Философ из перипатетиков, среди множества школ мысли он отдал предпочтение Аристотелю.

Много в ту пору было риторов, философов и софистов, а иначе говоря богатых интеллектуалов, кто выбирал для себя путь странника, набираясь мудрости, а с ней и связей по всей необъятной империи. Да и почему бы человеку, с рождения лишенному необходимости зарабатывать на свой хлеб, не проводить жизнь в подобных поисках истины и собственного предназначения? Со времен первого принцепса Августа империя стала вполне безопасна, просторами и тайнами своими притягивая сотни тысяч путешественников и пилигримов.

Последние годы Эвдем жил в Риме, время от времени разъезжая по окрестностям – Лацию.

Как раз его, как скоро выяснилось, Гален с Тевтром и дожидались. Эвдем, друг отца Галена, захворал и общий их товарищ по пергамской учебе – Эпиген, обещал привести его, дабы врач мог расспросить о самочувствии философа.

Обилие новых имен сбило меня с толку, но очень скоро я запомнил их всех по тем неотъемлемым чертам, что часто можно приметить за всяким новым знакомым.

Пока мы ждали, Гален вновь продолжал неистовствовать.

– Представляешь Квинт, этот старый осел, которому пошел уже восьмой десяток – Марциан, на пару с Антигеном, который захапал себе, как говорят, все сливки римского общества, смеют принимать меня за начинающего и высмеивать идеи, которые предлагал еще Гиппократ!

Ничего не понимая, я попросил Галена или Тевтра рассказать мне историю с самого начала, чтобы проще было судить о произошедшем.

Пока раскрасневшийся Гален, то ли от горячей воды, то ли от бешенства, тяжело дышал и бросал испепеляющие взгляды – Тевтр вкрадчиво начал рассказывать.

– Одна особа из аристократических кругов, весьма юная и благородная, страдала многокровием.

– Не многокровием, что за вздор! Плеторическим[9] синдромом – встрял Гален, но Тевтр дипломатично сделал вид, что ничего не замечает и продолжил.

– У нее были задержки менструаций, лицо с нездоровым румянцем, головные боли и…

– Да Аид с ними, с болями! Ей необходимо было немедленно делать кровопускания, причём регулярно! А этот злобный старикашка отвергает их с таким пылом, будто ему запретил их лично Эразистрат, учеником которого он себя и величает – Гален не мог смириться с неспешность изложения своего друга и вновь вырвал слово.

– И конечно, когда меня с таким упорством игнорировали, девушка вскоре умерла, харкаю кровью. Жуткое зрелище - жалко ее, совсем же молодая еще была! – закончил он.

Тевтр элегантно устранился от спора, поднял руки ладонями вперед, улыбнулся и опустился в горячую воду до уровня глаз, задорно пуская пузыри.

– А этот Антиген! Он набросился на меня, будто я умолял его стать мне учителем и чуть там же не избил.

Вынырнувший Тевтр неловко кашлянул.

– Чуть не избил? Друг мой, да я едва сдержал твою руку, когда ты собирался огреть старика по макушке! Не то чтобы он не заслуживал такой участи но, справедливости ради…

Худощавый друг Галена со шрамом на лбу не успел договорить. В окружении нескольких человек к нашему бассейну бодрым шагом направлялся пожилой, но бодрый мужчина.

– Эвдем! Ты словно бы и годом старше не стал! – первым вылез поприветствовать старого своего учителя-перипатетика Гален.

Эвдем внимательно оглядел нас, словно о чем-то размышляя. Наверное, ему было слегка за шестьдесят. Годы уже давили на его плечи, но глаза блестели живейшим умом и задором.

Он вдруг улыбнулся и вкрадчивым голосом процитировал:

Помнится, Элия мне, было у тебя зуба четыре

Кашель первый выбил два

Кашель другой — тоже два выбил.

Можешь спокойно теперь ты кашлять

Да хоть целыми днями

Третьему кашлю совсем нечего делать с тобой!

Повисла пауза.

В следующее мгновение арочный свод над бассейном содрогнулся от громкого хохота восьмерых мужчин.

– Да-да, какой заразе тебя взять? Ты уже поправился от всех, каких можно – смеялся Гален.

С Эвдемом пришел уже упомянутый моими новыми знакомыми Главкон, а также трое рабов, таскающих его поклажу, книги, масла и прочий довольно примечательный скарб.

Ну-ну, старик, ты преувеличиваешь! – похлопал Эвдема по плечу Гален. – Кашель?

Эвдем крякнул и стал осторожно спускаться в воду, рукой подав знак, что о болячках разговор пойдет позже. Кожа на его руках дрябло болталась. Я подумал тогда о немилосердности времени к нашей телесной оболочке. Но старик держался намного крепче, чем выглядел.

Окунувшись в воду он шумно выдохнул и спиной откинулся на закругленный мраморный бортик, раскинув руки на его края для опоры. Поза его тела излучала привычную властность.

– Так ты что же, Гален – пошел в политику, как хотел Никон? – весело спросил он. – Приехал в Рим, чтобы стать сенатором? – глаза его смеялись.

Я заметил, что Гален на мгновение смутился, но быстро нашелся и рассмеялся в ответ.

– Много воды утекло, Эвдем. В ее бурные потоки ненароком попали и мои политические амбиции – Гален улыбался несколько натянуто.

– Отчего так? В чем же осознал свою энтелехию[10]? Неужто как я, хочешь быть бродячим философом? – Эвдем усмехнулся.

– Нет – я врач – в голосе Галена я услышал нотку гордости.

Старый философ присвистнул.

– Тут в Риме врачей… всякий кто назовется – тот и врач. Рабы в основном. И тут не Пергам, там-то не затеряешься – в Риме даже если ты полный идиот – завтра про тебя уже забудут. Новые ряды пациентов заполонят атриум. Здесь никто никого не знает, город слишком велик…

Эвдем изучающе смотрел на Галена.

– Меня – узнают – Гален произнес это коротко и твердо. Все присутствующие бросили на самоуверенного мужчину оценивающие взгляды.

Нисколько не смутившись Гален расправил плечи, в ответ рассматривая окружающих.

– Не сомневаюсь, Элий Гален – в конце концов, к службе Асклепию тебя ведь привел сам Никон. Просто знай, что в Риме не будет просто. Вот я, например, сейчас как раз страдаю от какой-то приставучей заразы, терзающей меня уже прискорбно давно. Взялись меня, значит, лечить два лучших врача, возможно всей империи – у них весь сенат, похоже, лечится. Марциан с Антигеном, может слышали. Так вот и что же вы думаете…?

Я отвлекся и не слышал, как Эвдем закончил вводную часть рассказа – во все глаза я смотрел на Галена. Красный цвет равномерно поднялся, охватив все его лицо и исчезнув в темных вьющихся волосах, которые словно бы даже слегка приподнялись. Кулаки его под водой сжались, а глаза метали столь выразительные искры, что я возблагодарил Юпитера, что мы в термах среди воды, а не возле сухостоя в поле. Не миновать бы пожара!

Эвдем снова рассказывал какую-то забавную историю, словно на ходу извлекая их из бездонного колодца памяти.

«К одному врачу пришел пациент и пожаловался - господин врач, всякое утро, как я проснусь, у меня еще полчаса бывает темно в глазах и голова кружится. Как мне, подскажи, избавиться от такой напасти?

А ты, дорогой мой, просыпайся на полчаса позже. Сто сестерциев с тебя!».

Когда раскатистый хохот смолк, а в этот раз вместе со всеми смеялся и Гален – Эвдем заключил:

– Вот таковы и есть все врачи Рима.

– Эвдема мучает лихорадка, появляющаяся ни с того ни с сего в некоторые дни – важным тоном, словно судебный защитник, заговорил Эпиген.

На вид можно было решить, что он на несколько лет младше Галена и Тевтра но, кажется, они были раньше знакомы, а может и учились вместе. Высокий, с глубоко посаженными глазами – в его внешности не было чего-то особенно выразительного. Я запомнил лишь пальцы – очень длинные, словно у музыканта. Вид этих рук говорил, что их обладателю совсем неведом тяжелый физический труд. Вряд ли он сам врач – скорее просто интересуется медициной – я слышал, что это становится все популярнее в кругах римской интеллектуальной элиты, а особенно среди людей с происхождением и средствами.

– Да, ломает, скверно мне приходится, но вот сегодня будто бы и ничего, терпимо – искупаюсь хоть – проворчал Эвдем.

– А когда все это началось? Выезжал ли куда-то из Рима? Проезжал ли мимо болот? Какими были первые ощущения? – Гален накинулся на Эвдема с таким количеством расспросов, что окружающие невольно удивились. Эвдем уже посмеялся над главными авторитетами римской медицины и Гален казался слишком неопытным, чтобы влезать со своими мнениями поверх их веских заключений.

Возможно, в память о дружбе с Никоном, а может и из собственных симпатий Эвдем не остановил Галена, а напротив, помог, отвечая как мог подробно, хотя и был ошарашен не меньше остальных.

В конце концов Гален задумчиво пощупал пульс Эвдема, посетовал, что не знаком с его проявлениями в здоровом состоянии и, спустя некоторое время, изрек – квартановая лихорадка! Следующий приступ случится уже через несколько часов.

– Сначала тебя бросит в жар, а потом пробьет озноб. Руки похолодеют, может быть станет ломать поясницу – Гален разложил Эвдему свои прогнозы так уверенно, будто смотрел в будущее как в развернутый свиток.

Старик завороженно слушал и по глазам я заметил, что ему даже стало тревожно. Блестящей риторикой Эвдем все же перевел разговор в шутку. Сейчас он ощущал себя великолепно и невозможно было предположить, чтобы какая-то пара часов могли изменить состояние столь сильно.

Скоро врачебные тонкости наскучили нашему обществу и, под ироничные истории Эвдема мы отправились остывать в прохладе фригидария.

Больше всего мне запомнилась история про птицу. Словно это было вчера, я помню, как засмеявшись я чуть не поскользнулся на залитом водой мраморе.

«Гуляли двое солдат. Заметив черную курицу, один сказал другому – братец, да у нее никак петух умер?»

О болезнях уже никто не заговаривал.

***

Через час после терм Галена срочно вызвали к Эвдему. Старику внезапно стало дурно. Пот прошиб его, старое тщедушное тело бросало то в жар, то в холод. Он постоянно твердил, что ему ломает поясницу.

В доме Эвдема, где собралась толпа друзей, клиентов, рабов и зевак, также присутствовали Марциан с Антигеном. Они примчались и теперь, презрительно глядя на Галена, стоявшего поодаль и скрестившего руки на груди, хлопотали вокруг богатого, знатного пациента.

– Этот олух, надеюсь, ничего не насоветовал тебе, почтенный? – осведомился Антиген у Эвдема, бросая короткие хищные взгляды на Галена.

– Посоветовал – устало пробурчал Эвдем. Лихорадка измотала его. – Не верить вам – врачам. Всем!

Он закрыл глаза и, часто дыша, застонал.

– Териак![11] Я приготовлю дозу. Верное средство от твоей лихорадки, благородный господин – поклонился Эвдему Марциан, поправляя подушку под его головой. Это был убеленный сединами суетливый старик, чьи брови казались неисправимо насупленными, а голос звучал скрипучими нотами забияки, которого не исправили даже преклонные лета.

– Ну а ты что думаешь, Гален? – Эвдем вопросительно взглянул на моего учителя, скромно стоявшего в углу просторного кубикула.

– Я не стал бы принимать териак – станет лишь хуже. К вечеру холод отпустит тебя, поясница пройдет, но жар еще не отпустит тело. Ночь будет непростой, а к утру полегчает.

– Ты нагадал все это по звездам? Или, может, как гаруспики[12], по внутренностям принесенной в жертву скотины? – скривился Антиген, помогая Марциану копаться в каких-то мелких глиняных амфорах.

– Я сказал свое слово – Гален с трудом сдержал гнев. Как бы ему ни хотелось устроить словесную перепалку с врачами, считавшимися лучшими во всем Риме – он чтил Эвдема и не хотел нарушить его покой шумными склоками прямо у постели.

Вскоре мы вышли.

Галену нужно было посетить еще одного пациента – совсем не знатного происхождения, но мой учитель не делал особых различий. Сколько его помню – Гален старался помочь всем, кому только могли оказаться полезными его способности.

Утром, с первыми лучами солнца, возле нашего дома возник один из рабов Эвдема – рослый детина, вынужденный нагибаться, чтобы протиснуться под свод дома Тевтра, в котором мы с Галеном временно разместились, пользуясь гостеприимством его пергамского друга.

– Врачеватель! Тебя просит Эвдем! – бурчал он, с мольбой глядя на Галена.

В доме Эвдема снова суетились Марциан и Антиген, готовя териак – сложное лекарство, состоящее из множества компонентов, запомнить все из которых наизусть не смог бы, пожалуй, никто. Тогда Гален еще не обладал его полным рецептом, но не раз встречал описание и примерный состав в книгах.

– Эвдем, если ты примешь еще одну дозу – следующим утром лихорадка станет только сильнее. А сегодня тебя пробьет две – днем и еще одна ближе к ночи. Все по вине вчерашней дозы, которую я советовал тебе не принимать.

– Это невозможно! – вмешался Марциан. – Всем известно, что квартановая лихорадка случается раз в три дня. Ты законченный идиот, раз не знаешь даже этого! Сегодня Эвдему ничего не грозит, ну а к следующему приступу териак уже сделает свое дело – он бросил взгляд на Антигена, заканчивающего приготовления.

– Нескольких лихорадок подряд не бывает – никто не смог бы перенести такого – подтвердил его слова Антиген, согласно кивая.

Мне показалось, что даже стоя в другом конце кубикула я расслышал, как хрустнули побелевшие костяшки Галена.

Антиген подошел к постели и протянул Эвдему лекарство. Териак был очень дорогим средством, от которого ждали любых чудес.

В доме пожилого философа на этот раз присутствовал особенно важный гость. Управляющий представил нам его как Тита Флавия Боэта. Когда мы с Галеном услышали его титулы – я внутренне похолодел. Мне пожал руку сенатор Рима, завершающий свое консульство.

Я, Квинт Гельвий Транквилл, жал руку действующему консулу! Да, сейчас принципат и главную роль играет, бесспорно, император, но действующий консул! Столетиями это была высочайшая роль, на какую весь период Римской Республики только смел претендовать любой смертный! Мне будет что рассказать брату, влюбившемуся в Цицерона. Ведь и его прославленный в веках кумир судебных баталий тоже был, однажды, консулом…

Несмотря на то, что уже два раза прогнозы Галена оказывались удивительно точны и убедительны – перед лицом таких почтенных людей и прочего множества присутствующих, Эвдем не осмелился подвергнуть сомнению лечение Марциана и Антигена. Эти двое лечили половину сената и за многолетнюю практику побывали едва ли не в каждом патрицианском доме Рима.

Кинув на Галена многозначительный взгляд, словно извиняясь за невозможность прислушаться, Эвдем принял териак.

Два именитых врача смотрели на Галена с торжеством. Его советами пренебрегли. К нему не прислушались. На виду у самых знатных людей они, Марциан и Антиген, утвердили свое превосходство над везучим выскочкой, что решил разбрасываться предсказаниями и пару раз, волей одного Гермеса, известного непостоянством, угадал.

Тем временем, о брошенном двум римским светилам вызове со стороны молодого и заносчивого грека из Пергама уже поползли слухи. Распространять их и смаковать – извечно было любимым досугом знатных римлян, чьи дни куда больше определяют новости и умственные порывы, чем каждодневный труд и заботы о достатке.

В отличии от многочисленной публики, лично я уже не сомневался, что следующее утро принесет Галену успех. Через три часа после рассвета мы подошли к дому Эвдема. Возле него стояли два паланкина. В одном, по синим шторам, расшитым золотыми узорами, я узнал тот же самый, что стоял здесь, когда Эвдема навестил консул Боэт. Второй был мне незнаком, но ничуть не уступал в размерах и роскошности.

Вскоре я узнал, что услышав занимательную историю от Боэта, посмотреть собственными глазами, чем кончится спор, решил Марк Веттулен Барбар – родной дядя самого императора.

Сказав, что Галена будет ждать успех в его предсказаниях – я выбрал неподходящее слово. Это был триумф!

Эвдем публично признал, что вчера его дважды пробивало на холод и жар – после обеда и ближе к ночи.

– В искусстве пророчества – тебе соперник лишь пифийский Аполлон! – восхищенно восклицал Эвдем, расхваливая Галена.

– Но сейчас, утром, я чувствую себя великолепно и искренне надеюсь, что Асклепий смилостивился и териак Марциана, наконец, начал свое действие.

Слушая его речи и заискивающе кланяясь в сторону Боэта и Барбара, стоявших в небольшом кольце из охраняющих их ликторов, Марциан и Антиген сияли. Несмотря на похвалу предыдущим прогнозам Галена, его советов не слушали и их репутации ничто не угрожало. К тому же действовал, кажется, именно приготовленный ими териак – Эвдем шел на поправку.

– Сохранилась ли ночная моча? – поинтересовался Гален, принимая вызов. Не понимая зачем, в этот миг удивился даже я, много лет наблюдая за сложным и многогранным подходом Галена к пациентам.

Один из рабов неловко кивнул на ночной горшок с отправлениями Эвдема. Казалось почти неприличным вспоминать о таких вещах перед лицом двух знатных особ, наблюдавших за разразившимся спором.

Гален невозмутимо прошагал к горшку, опустил палец и, без малейших колебаний, попробовал мочу Эвдема на вкус. Окружающие брезгливо скривились. Кто-то отвернулся, кто-то закашлялся.

Я увидел, что Боэт и Барбар о чем-то перешептываются и консул, улыбаясь, кивает.

Гален подошел к постели Эвдема, взял его руку и прощупал пульс. Эвдем неловко улыбался ему, словно прося прощения, что перед лицом стольких зрителей Галену приходится терять лицо, не угадав с очередным прогнозом.

– С минуты на минуту, Эвдем. Крепись! Новый приступ будет сильнее предыдущих – Гален положил руку на его плечо.

Марциан и Антиген презрительно хмыкнули.

Публика еще не успела разойтись, как Эвдема пробил озноб. Лицо его побледнело, губы и нос посинели. Старик заламывал руки, выгибался и стонал. Всем было ясно – приступ так силен, что Эвдем почти не узнает никого вокруг себя.

Осознавая шаткость и двусмысленность своего положения при серьезных свидетелях, Марциан и Антиген постарались просочиться к выходу и исчезнуть так тихо, как только могли, но Гален заметил их и поднял на смех, сравнив с собаками, которые обделавшись в углу старательно делают вид, что не знают, откуда могла внезапно появиться зловонная куча.

– Его нельзя вылечить! Он обречен! – защищаясь огрызался Марциан. – Три квартановых лихорадки подряд – не знаю, встретит ли он следующий рассвет – это вряд ли! Нам нечего здесь больше делать. Оплакивание безнадежных – не дело врачей. Нам есть дело лишь до тех, кого еще можно спасти.

Марциан поправил волосы, принял гордый вид и удалился в сторону выхода, костлявыми локтями прокладывая путь через толпу наблюдавших. Зеваки и многочисленные знакомые Эвдема возбужденно шептались, готовые разнести все подробности по городу этим же вечером.

Признав бессилие перед всеми, кто знал богатого философа, а главное перед консулом и родственником императора – Марциан и Антиген сильно рисковали. Но еще хуже представлялось им быть рядом, если пациент скоропостижно умрет. Подобный исход особенно подчеркнёт их бессилие, ведь в предсмертной агонии пациент может цепляться и умолять о спасении. Что им тогда делать?

Скоро они исчезли за порогом дома.

Несмотря на победу в споре, как мог бы Гален праздновать свою победу? Все взгляды теперь были обращены к нему. В каждой паре глаз из десятков, обращенных к нему, можно было прочесть один и тот же немой вопрос – ты спасешь его?

Мой учитель набрал в грудь воздух, собираясь с мыслями. Взгляд Галена беспокойно шарил по потолку, словно он пытался что-то вспомнить. Вдруг он щелкнул пальцами и обернулся, глядя на меня.

– Квинт, запоминай. Срочно нужна однолетняя полынь и еще… – нет-нет, дай-ка я лучше запишу тебе.

Гален схватил восковую табличку и быстро, едва разборчивым, как у всех врачей почерком, нацарапал несколько замысловатых названий.

Эвдем закричал.

Старик бился в забытьи. Тяжело дыша, то суетливо, то замирая, он ворочался на постели, сминая мокрые от пота простыни. Испарина покрыла его лицо – мутным взором он обводил комнату, рассматривал присутствующих, но в лихорадочном бреду ничего не видел и никого не узнавал.

Множество рабов, Главкон, Тевтр, Барбар и Боэт обеспокоенно смотрели на все происходящее. Пророческими теперь казались уже слова Марциана – Эвдем умирал. И умирал мучительно.

Так быстро, как только были способны мои юные в ту пору ноги я бросился достать все необходимое, чтобы Гален приготовил свое лекарство.

Уже к вечеру Эвдему стало лучше. Напившись отваров, приготовленных моим учителем, ни на миг не отходившим от его постели, философ глубоко уснул и не просыпался до следующего полудня. Уверенности, что лечение сработает не было и почти всю следующую неделю Гален пристально следил за своим знатным пациентом, заходя по нескольку раз в день и, бывало, даже ночью.

Еще один короткий приступ случился, но был намного легче предыдущих, а на восьмой день Эвдем был уже совершенно здоров.

Растворившись в жадном до сплетен воздухе Рима, новость о стремительном взлете молодого выскочки просочилась во все круги, от Сената до Субуры. Атриум не мог вместить столь густой поток просителей, пациентов и любопытствующих, какой совсем скоро выстроился у дома приютившего нас Тевтра.

Нужен был дом побольше.

Именно такой и приобрел себе в Сандалиарии Гален. Вывезенные из Пергама средства семьи – сто тысяч денариев серебром, осели в карманах римских аукционеров. Предыдущий владелец дома, знатный римлянин, погряз в кредитах и разорился, переместившись в провинцию, чтобы затаиться и постараться поправить свое положение.

Новый дом Галена располагался неподалеку от жилища Эвдема, форума Веспасиана и Храма мира. Рядом также были множество библиотек, термы Траяна и огромный силуэт амфитеатра Флавиев. В несколько раз превышая своими размерами пергамский амфитеатр, он словно бы символизировал быстрый рост самого Галена, чьи первые месяцы в Риме оказались столь многообещающими.

***

Консул Боэт оказался страстным поклонником вивисекций. Огромным удивлением для Галена стало то, что Боэт был знаком с Квинтом. Тем самым Квинтом, с которым спутал меня много лет назад Ахмос в александрийской библиотеке, благодаря нелепой ошибке которого мы с Галеном и познакомились.

– Он был пьяницей, этот Квинт! – рассказывал Боэт. – Умело лечил, много выступал, но вести себя в обществе, или хотя бы просто не вызывать у окружающих отвращения, было выше его сил.

Консулу было слегка за пятьдесят. Бархатистый голос, черные, как ночное небо, волосы и манеры столь изысканные, что рядом с ним я ощущал себя грубым крестьянином. Он был уроженцем Палестинской Сирии и, довольно скоро, после окончания консульского срока, должен был стать в родных краях прокуратором.

– Я был тогда совсем юн, но мне рассказывали друзья – продолжал говорить Боэт. – Квинт как-то ответил одному своему пациенту из патрициев, который пожаловался на страшную вонь перегара, от тебя мол смердит еще хуже, так что нечего тут выступать – вспоминал Боэт.

Мы сидели в доме у Эвдема. Рабы суетливо накрывали на стол. Старик уже бодро ходил по дому. Чувство юмора вернулось к нему первым делом:

Кто говорит, что вчерашним несет от Ацерры вином? Вздор говорит! До утра тянул Ацерра вино!

Я, Боэт, Гален и Эпиген, тоже пришедший навестить чудом выздоровевшего философа, залились хохотом. Даже его рослый раб где-то в зоне кухни гулко заухал своим басом.

– А ты проводишь подобное, Гален? – обратился консул к моему учителю.

– Что именно?

– Вскрытия животных – вивисекцию – уточнил Боэт. Его глаза возбужденно заблестели, выдавая знатока, для кого такой вопрос – не одно лишь праздное любопытство.

Обменявшись взглядами, мы с Галеном одновременно ухмыльнулись.

– О да! Только понадобится помощь. Хорошо бы подыскать кое-каких зверей. Я недавно в Риме – пока не понял, где сподручнее будет их заказать.

– Животных и все мелкие неудобства я беру на себя – сразу пообещал Боэт. За деньгами тоже вопрос не встанет – он подмигнул.

– Ну, тогда… – Гален сложил руки в замок и улыбнулся – есть одна идея! Я арендую хороший участок у Храма Мира и...

Вопреки своему названию, на Форуме у Храма Мира вовсе не проводились религиозные службы. Жрецы появлялись здесь много реже случайных зевак, но чаще всего под сводами Форума можно было встретить спорящих интеллектуалов, поэтов, переписчиков книг и прочих людей, свободных и рабов. Всех, для кого искусство, литература или философия не были пустым звуком. Нередко здесь проводились торги разными редкостями, свезенными из всех концов империи.

Здесь же разместилась огромная библиотека, а также хранилище особо ценных вещей и записей, днем и ночью охранявшиеся преторианцами[13]. Поговаривали, что там даже хранят императорские архивы.

Среди прочего, указом Веспасиана там были выставлены золотые украшения, вывезенные из Иерусалимского Храма, разрушенного его сыном, будущим императором, а в те времена еще только военачальником Титом.

Во дворе Форума, вымощенном гладким камнем, разбили роскошный ботанический сад с самыми необычными растениями. Ароматы разнотравья услаждали обоняние каждого счастливца, что гулял по Форуму, а в сезон цветения Храм Мира и вовсе превращался в одно из излюбленных мест для прогулок. Влюбленные пары, то тут, то там встречались здесь, обмениваясь многозначительными улыбками.

Созерцание буйства красок бесчисленных бутонов, распускавшихся на фоне роскошных мраморных колонн, переносило смотрящего в места, достойные быть воспетыми поэтом.

На той стороне, что была солнечнее, Гален договорился использовать некоторый участок Форума для устройства анатомических зрелищ. Обговорив с помощниками эдила, было установлено, что таковые зрелища окажутся полезными и для местных врачей и для аристократии, в моду у которой интерес к медицинским изысканиям входил все сильнее.

Римский скептицизм к греческим наукам, веками признававшимися непрактичными и бессмысленными, постепенно сменялся горячим к ним интересом. Общество становилось все более открытым к идеям, впитывая их из обычаев и знаний покоренных народов, переплавляя и приспосабливая к собственной, непрерывно формирующейся культуре.

Пользуясь солидным опытом, накопленным в Александрии, но еще более на пергамской агоре – мы с Галеном быстро приготовили все необходимое, а Боэт, как и обещал, устроил нам великолепный выбор животных, свезенных из его просторных загородных владений.

Беременные овцы, для изучения таинств зарождения новой жизни. Свиньи, козы, обезьяны и даже медведь! Избавлю читателя этих рукописей от всех подробностей – лучше будет сказать, что эксперименты с дыханием и голосом, когда Гален пережимал нервы, управляя хрюканьем и воем свиньи, не особенно впечатлили видавшего разные вививсекции консула.

Римские вкусы оказались намного взыскательнее пергамских, но как раз на такой случай у Галена было заготовлено кое-что особенное.

Была только одна трудность – эксперимент, который предлагал Боэту врач, требовал теплого помещения. На дворе стояла зима, а из общественных терм нас вывели бы, несмотря даже на присутствие консула – таким безумным и отвратительным показался бы публике задуманный эксперимент. Сделать его тайно было невозможно – за консулом неотрывно, словно назойливые мухи, бегали толпы просителей и клиентов.

Мы с Галеном зря ожидали сложностей – Боэт без малейших колебаний пригласил нас в свой роскошный особняк на Эсквилине, в котором был и гипокаустерий и даже небольшие термы для проживающей семьи консула.

Огромный дом, рассчитанный по меньшей мере на полсотни гостей, поражал своим вкусом и благородством. Из окон открывался чарующий вид на расстилавшийся внизу Рим.

Стараться смотреть свысока – излюбленная демонстрация власти, как я замечал и раньше. Что, впрочем, вовсе не касалось инсул! Эти многоквартирные дома ломали всякую логику и второй этаж в них, напротив, был в много дороже чердачного. Ведь в случае пожара или обрушений – в самом незавидном положении оказывался как раз любитель высоты. Которому, впрочем, не было до видов никакого дела. Как правило там селились бедняки, не имеющие средств арендовать второй этаж, традиционно занимаемый людьми посостоятельнее.

Когда зал был натоплен до температуры, чуть превышающей таковую у человеческого тела, а публика собралась – Гален сбросил покрывало со стола, который рабы Боэта помогли установить там же. Крепко привязанная, на нем лежала живая свинья.

– Однажды в Пергаме, где я работал архиатром амфитеатра и лечил раненых гладиаторов… – начал рассказ Гален. Он был облачен в тогу с изображением обвитого змеей посоха и неспеша готовил инструменты.

Я стоял рядом. С тех пор, как мои руки тряслись перед вскрытием обезьяны, я через многое прошел, но этот эксперимент был из тех, к каким не скоро привыкаешь.

– В одном из сражений стрела, выпущенная лучником, пробила череп одного несчастного, но не убила его, как можно было бы ожидать, а засела под костью, лишь слегка коснувшись мозга – продолжал Гален.

– Крови было очень много – это бывает, при таких ранениях, так что публику не терпящую крови, если таковая существует, я попросил бы покинуть нас – врач усмехнулся.

По аудитории пошел возбужденный шепот. Боэт в первых рядах внимательно следил за происходящим.

Гладиатора того я спас. И не в последнюю очередь помогло мне в этом знание анатомии чего? – Гален обратился к собравшимся.

– Мозга? – пробормотал кто-то

– Точно! Черепа и мозга! Взглянем же теперь на мозг и некоторые тайны, какие он в себе хранит?

Специально разработанным им самим инструментом, Гален приступил к срезу верхней части черепа свиньи. Животное закричало, обильно хлынула кровь. Публика ахнула и отшатнулась.

– Этот эксперимент возможно делать либо жарким летом, либо, как мы сейчас, в термах – иначе животное умрет практически сразу – мозг совсем не терпит холод – Гален комментировал свои действия.

– Оболочки нам тоже ни в коем случае нельзя задеть, иначе все насмарку.

– Так, теперь крючками поднимем вот здесь – Квинт, помоги, ага, вот так.

– Раз, два – готово.

Перед нами обнажился мозг.

Скрытая за серой пленкой оболочки, нежная плоть с багровыми прожилками пульсировала. Свинья отчаянно кричала и дергалась.

Такого Боэту видеть еще не доводилось и он восхищенно приоткрыл рот, а одному из его друзей, где-то в заднем ряду, стало дурно. Сославшись на нестерпимую жару, чтобы сохранить ему достоинство, знакомые вынесли его из горячо натопленного зала.

Справившись с первым шоком публики Гален приступил к основному действию.

Надавливая на желудочки мозга, обнажившиеся под его руками, он демонстрировал, как реагирует свинья. То теряя сознание, то вновь почти мгновенно приходя в себя – она откликалась на все манипуляции, которым подвергал ее Гален.

– А зрение? – комментировал он. – Тут рационалисты, рассуждавшие, что раз глаза на голове, то и управляются они, вероятно, из головы – наконец угадали. Тут их примитивная логика совпала с реальностью! – он засмеялся.

Поднеся инструмент к глазу свиньи он продемонстрировал, что за миг до соприкосновения железной поверхности с роговицей, свинья всякий раз крепко зажимает глаз, чтобы веком защитить его нежную поверхность.

– Так поступают все животные и мы знаем это по самим себе, не так ли? – вслух комментировал Гален. – Но, разумеется, если видим, от чего защищаться!

Аккуратно надавив на один из задних желудочков, ближе к затылку свиньи, он вновь поднес инструмент к самому глазу животного. Свинья не моргала и совершенно не реагировала.

– Смотрите! При давлении на эту часть мозга животное полностью перестает видеть, а значит именно оттуда к глазам идут нервы, что управляют нашим зрением! – врач коснулся глаза свиньи и лишь ощутив холод металла на своей роговице она зажмурилась, издав протяжное хрюканье.

Гален отпустил желудочек, вновь поднес инструмент к глазу, но свинья крепко зажмурилась задолго до того, как инструмент оказался рядом.

Теперь она снова видела!

Боэт был в восторге и долго тряс руку Галена, даже не дождавшись, пока врач смоет с себя свиную кровь. В моменты анатомических таинств его, консула Рима, главу сената, совершенно переставали беспокоить такие мелкие неудобства.

В консуле Тите Флавии Боэте Гален нашел себе столь рьяного единомышленника, что о таком любой мог бы только мечтать!

Готовый на любые безумства и эксперименты, умный, образованный и несметно богатый сенатор был на короткой ноге со всеми патрициями Рима. На годы вперед Боэт стал Галену щедрым покровителем и надежным проводником в мир высших кругов столицы громадной Империи.

Год за годом я убеждался, что как бы ни преуспевал Гален в наживании врагов и противников среди врачей и мыслителей – находить друзей и союзников среди людей облеченных деньгами, титулами и властью у него получалось еще лучше!

***

Пир был в самом разгаре. В ровном гуле множества бесед я вдруг расслышал голос Галена. Кажется, опять завязался какой-то спор. На эмоциях врач был склонен говорить нарочито громко и звонкие ноты отражались от украшенных мраморными мозаиками стен.

– Когда я начинал исследовать учения Гиппократа и Платона, я начал как раз с этого – с главного вопроса. Ведь прочие только из него и вытекают. Я говорю вам сейчас об управляющих нами силах.

Множество глаз и ушей с интересом обратились к новому участнику дискуссии.

– Стоики говорят, что нами руководит высшее, берущее начало в сердце. И почему же? На одном лишь основании, что сердце примерно посередине! Но почему тогда не пупок? Что вы думаете о пупке? Не там ли истинная середина? Может именно в гордых глубинах наших пупков рождается всякая мысль?

Присутствующие смущенно заулыбались. Кое-кто тихонько захихикал.

– Ну а что же тогда движет нами, как не мозг и нервы, что тянутся из него? Тысячи их, как маленькие трубочки они исходят из головы и спинного мозга, перенося в себе пневму. И именно через них разумная часть души в мозге посылает свою волю. Ну а сердце? Ах стоики…Разве кто-то из вас видел там нервы? Откуда сердцу управлять телом? С помощью чего?

С Галеном не согласился Луций Сергий Павел. Крупный чиновник, консул-суффект, блестяще ориентирующийся в праве, он повернулся на подушках, чтобы смотреть прямо в глаза дерзкому врачу.

– Все это умозрительно, юноша, не правда ли? – Нервы о которых ты говоришь – могут быть чем угодно. Ты сам видел в них пневму? Видел, как она переносит волю? Кого там? Мозга? Ну а если нет, то чем же ты лучше тех болтунов-рационалистов, которых сам же и презираешь? Лицо Галена вспыхнуло.

– А вот и докажу чем! – выкрикнул он так громко, что один из расслабившихся гостей от неожиданности чуть не облился вином.

– Ранее я уже говорил о необходимости при создании доступа к сердцу избегать ранений обеих полостей грудной клетки. Так? Ведь только так можно будет успешно завершить операцию. И уж если удалось – можно будет даже сжать или сдавить сердце – ничего уже не случится. Ну а с мозгом? Вы забыли, что многие из вас видели совсем недавно? – Гален пылал возмущением.

– Конечно нет! Не сердись – дипломатично вставил Боэт. На правах хозяина вечера он, к тому же, понимал, что далеко не все гости были на вивисекциях у Храма Мира и многие здесь вообще не понимают, о чем с таким пылом толкует этот громкий грек. Врач же, тем временем, все больше распалялся и продолжал.

– Нечто подобное происходит и во время жертвоприношений, разве нет? Когда сердце жертвы уже помещено на алтарь, животное нередко продолжает дышать и отчаянно кричит. Иногда даже убегает, пока не умрет от кровотечения. Это обычно быстро случается, ведь перерезаны наиболее крупные сосуды. Однако, пока животное живо – оно дышит, издает звуки, двигается! Видел ли кто такое?

Некоторые кивнули. Часть присутствующих брезгливо морщились и перешептывались, стараясь не слушать эти кровавые подробности.

– То ли дело быки! Когда они получают удар в районе первого позвонка, где начинается спинной мозг – тотчас после этого они теряют способность бежать, да и вообще двигаться. Пропадают и дыхание и голос. Видели? Ну и скажите теперь? Мог ли быть прав Аристотель в том, что сердце является высшей частью души? Или все-таки прав Платон и его трехчастная душа с ведущей, заложенной в нашем сложном мозге?

– Слава богам Аристотель изучал удивительно много вопросов, иначе ты похоронил бы все наследие его великой мудрости за один вечер – иронично вмешался Эвдем.

Присутствующие рассмеялись, но большинство уже начали откровенно скучать.

– Значит Платон, да? Но совершенен ли наш мозг? – вмешался в беседу Клавдий Север.

Знатный грек по происхождению, он пользовался известностью в интеллектуальных кругах Рима, хотя не был чужд и политическому поприщу. В правление императора Траяна его дед по отцовской линии, Гай Клавдий Север, был консулом и первым римским губернатором Аравии.

– Подобно узникам пещеры, мы полагаем, что органы чувств говорят нам правду и показывают реальность. А значит и мозг, если признать твою, Гален, правоту. Но не иллюзия ли это? Быть может, об истине мы судим лишь по смутным теням на стене пещеры? И одни только философы могут получать более полное представление, ставя вопросы и находя ответы?

– Точь-в-точь как мы, да? – рассмеялся Эвдем. Север, как и Эвдем, был перипатетиком – последователем Аристотеля, хотя сейчас и задавал вопросы, поднимавшиеся Платоном.

– На мой взгляд Платон в своем сравнении лишь хочет подчеркнуть, что познание и понимание сущности вещей не даётся само собой, а требует труда и усилий. Этой задаче отвечают, в частности, и мои эксперименты – парировал Гален.

– Выпьем же, друзья! – поднял кубок Боэт, призывая всех последовать его примеру. – Пусть истина находится там, где мы, всяк по-своему, пытаемся ее найти.

Послышался звон кубков. Гален почтительно кивнул Боэту, метнул взгляд на Севера, будто бы говоря ему «наш спор не окончен» и на несколько мгновений глаза его остановились на Аррии, любуясь.

Девушка пила вместе со всеми. Ее волосы шёлковым водопадом струились по обнаженным плечам. Роскошная стола из окрашенного в бордовый цвет шелка, под грудью перехваченная аккуратным кожаным ремешком, выгодно оттеняла ее бледную кожу знатной молодой особы.

Вдруг кубок поднял Барбар.

– Говоря о Платоне, не думали ли вы, что идея про пещеру, тени и вот это все прочее пришла ему неспроста? Платон ведь участвовал в элевсинских мистериях[14], разве нет? Всякий знает, чем потчуют там приобщающуюся публику хитрые мисты! Какие угодно озарения могут посетить разум, если не сдерживать себя с дозой кикеона… – он рассмеялся.

Публика с интересом обратилась взглядами к Барбару, дяде младшего императора, Луция Вера.

– Рассказывал мне тут как-то Вер…Только поклянитесь, что никому не разболтаете! Вообще-то за это полагается смертная казнь!

Все мужчины положили ладонь на промежность и поклялись. Такая традиционная клятва, происхождение которой тонуло в веках, в случае нарушения грозила карами потомкам. Аррия и еще пара женщин – жен приглашённых сенаторов, смущенно покивали.

– Все вы знаете, что мой племянник Луций Вер – император не чуждый гедонистическим безумствам. Если бы не доброта Марка, почему-то решившего, что такова была воля Антонина Пия – ему вообще, возможно, не быть бы на Палатине. Пьяница и прожигатель жизни – он всегда был больше увлечен поиском острых ощущений, чем политикой. Слава Юпитеру, что у нас есть Марк! Не знаю что было бы с Римом иначе…

Пара человек издали смешки. Звякнул кубок – наливая вино, раб задел его бронзовый ободок амфорой. Подобные разговоры выглядели опасными, ведь речь все-таки шла об императоре и никто не спешил присоединиться к этой беседе, опасаясь что это может оказаться умелой провокацией.

– Так вот моему племяннику позволили, минуя малые мистерии, сразу приступить к Великим, осенним – невозмутимо продолжал Барбар, нисколько не обращая внимания на смущенность остальных.

Опущу детали, которые известны многим – первый день три жреца – иерофант[15], дадух[16] и керик[17], во главе процессии идут в Элевсин[18] за статуями Деметры и Персефоны...

Я на время отвлекся и не слышал всего рассказа – Гален попросил меня выйти с ним в атриум и задать пару вопросов.

Спешно переодеваясь после анатомической выставки, организованной прямо в доме Боэта, Гален чуть задержался к началу и, когда прибыл, гости уже собрались и были представлены друг другу. Едва мы скрылись от глаз и ушей почтенной публики – Гален кинулся с расспросами про Аррию. Кем ее представили, в чем ее роль, за кем она замужем и где ее супруг – его глаза возбужденно блестели.

Я рассказал все, что успел услышать сам – что Аррия дочь одного сенатора. Она вдова, без детей и известна в кругах философских мужей как единственная в своем роде девушка, так ловко управляющаяся с идеями Платона и знающая его диалоги едва не наизусть, что редкий мужчина вообще проявляет к ней знаки внимания, опасаясь сесть в лужу и быть публично поднятым на смех женщиной. Чудо, что она не вмешалась в беседу при споре с перипатетиками. Гален чрезвычайно внимательно слушал меня и возбужденно кивал.

– А как же вышло, что она осталась без детей? Долго она пробыла в браке? Ее муж был военным? Почему она появляется на таких вечерах без сопровождения? – продолжал он засыпать меня вопросами.

Я честно признался, что не имею понятия и никто об этом не упоминал. Более того, я удивлен ничуть не меньше его, ведь и впрямь, появление знатных женщин без сопровождения на вечерах, нередко переходящих в откровенную пьянку, отнюдь не было римской нормой, как бы низко ни падали нравы со времен Республики и первого принцепса Августа. Вскоре мы вернулись к остальным в зал для пиршеств, извинившись за недолгое отсутствие.

– Я объяснял Квинту, моему ученику, что нужно будет сделать к завтрашней выставке, чтобы еще эффектнее развлечь и просветить публику – не особо правдоподобно пояснил Гален, тихо обращаясь к Боэту. Тот с улыбкой кивнул.

Все продолжали слушать Барбара и едва заметили, что мы отлучались, так что Гален, пустившись в объяснения, лишь привлекал к нам внимание. Впрочем, как мне тогда показалось, он вообще суетился и заметно нервничал. Улучив мгновение, врач достал из внутреннего кармашка туники крохотный флакончик и, вынув крышку, вылил себе на ладонь несколько крупных капель, быстро втирая в шею и волосы.

Когда Гален в следующий раз повернулся – порыв воздуха донес до меня необыкновенный аромат, кружащий голову своей восхитительностью. Ни с чем я не смог бы его перепутать – это был тот самый бальзам, что Гален приобрел в Иерихоне, когда в Иудее мы путешествовали на Асфальтовое море.

– А вот потом…кикеон вверг их всех в такой транс, что мой племянник, искушенный самыми немыслимыми опытами, все равно решил, что спятит от происходящего безумия! На стенах оживали все чудища Аида! Но нам не суждено увидеть подобного – рецепт кикеона покрыт такими тайнами, что не прорваться и императору! Точно известно лишь, что варится он из ячменя и мяты – их вкус, поговаривают, ощущается особенно ярко. А вот секретный ингредиент…Я вам одно скажу, чтобы меня все-таки не казнили – рассмеялся Барбар. – Если Платону всего-то привиделись на стенах тени идей всего сущего – это он еще не всю дозу кикеона получил.

Публика сперва рассмеялась, но потом разочарованно замычала – все ждали подробностей, а очередной посвященный в очередной же раз замолк о деталях, едва подобравшись к самому интересному.

– Не могу, не могу, дорогие мои – подняв руки и смеясь извинялся Барбар. Таинства не разглашаются! Давайте-ка мы лучше выпьем за то, чтобы не все тайное становилось явным!

Гости горячо поддержали тост, столь близкий душе всякого аристократа, с юности купающегося в густой сети секретов огромного города. Громкий звон кубков, казалось, перелистнул страницу беседы. Так же было и с Платоном, и с Алкивиадом, которых современники в свое время обвиняли, что в своих произведениях и постановках они намеками приоткрывают таинства в Элевсине. Никто не знал, что происходит в последние дни Великих мистерий, а каждый опыт тех, кто ощутил их на себе, был столь уникален, словно речь шла об участии в совершенно разных событиях и ритуалах. То ли дело вакханалии – эти таинства посвященные богу виноградной лозы и выпивки не оставляли никаких двусмысленностей. Но до обсуждения столь интимных подробностей публика пока не опустилась, хотя вино и горячило головы присутствующих, с каждым часом все сильнее.

Не проявляя особого интереса к подробностям элевсинских похождений племянника Барбара, Гален откровенно любовался Аррией. Заметив его взгляд, обращенный к девушке несколько дольше обозначенного приличиями, Эвдем понимающе улыбнулся и поднял свой кубок.

– Позвольте, благороднейшие, тоже высказаться с некоторыми пожеланиями! Ведь с нами дама. И, даже будучи философом, она остается молодой, прекрасной женщиной. Не так ли? Быть может, нам здесь стоит поговорить хоть немного и о любви?

Присутствующие одобрительно загудели. Аррия скривилась и презрительно фыркнула, но Эвдем улыбался и невозмутимо продолжал.

– Мне встретилось недавно одно прекрасное стихотворение Катулла[19]! Вот, послушайте же:

Не может, не хвалясь напрасно,

Сказать любовница ничья,

Что нежно так была любима и так страстно,

Как мною ты, о Леcбия моя!

Не блещут верностью такою

Нигде союзы прежних дней,

Какая в пору грез, внушенных мне тобою,

Была видна со стороны моей.

Но твой поступок вероломный

Так резко сбил меня с пути

И совести вопрос такой поставил темный

О том, как долг мне чести соблюсти,

Что вновь тебя не полюблю я,

Хоть стань ты скромностью самой,

Ни страсти чувственной к тебе не подавлю я,

Хотя б на стыд махнула ты рукой.

– Катулл! Прелестно! – все присутствующие разразились громкими аплодисментами. Пока Эвдем вдохновленно читал – Гален продолжал смотреть на Аррию. Она давно заметила его взгляды и теперь тоже заинтересованно поглядывала. Их глаза встречались друг с другом все чаще.

– Ну а ты? Можешь ли тоже сказать что-нибудь о любви, о конкурент Аполлона в предсказаниях и Асклепия в искусстве врачевания? – обратился Эвдем к Галену. Однако, целиком погруженный в увлекательные гляделки с дочкой сенатора, Гален не расслышал. Девушка кокетливо улыбалась ему.

– Гален? – вновь позвал Эвдем, насмешливо. Кажется, он уже жалел, что втягивает его, ведь выпав из диалога врач мог теперь растеряться перед всеми присутствующими. Было бы неловко!

– Ах, да, прошу прощения – Гален очнулся – Конечно! О любви? – он на миг задумался, подбирая из памяти что-нибудь подходящее. Выглядел он совершенно невозмутимо, будто бы готовился к декламировать стихи весь вечер. Через пару мгновений Гален улыбнулся, поудобнее устроился на ложе, подложил подушку поглубже себе под грудь и, глядя на Аррию, стал проникновенно читать:

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, что так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос

И прелестный смех. У меня при этом

Перестало сразу бы сердце биться:

Лишь тебя увижу, уж я не в силах

Вымолвить слова.

Но немеет тотчас язык, под кожей

Быстро легкий жар пробегает, смотрят,

Ничего не видя, глаза, в ушах же —

Звон непрерывный.

Потом жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становлюсь травы, и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я.

Но терпи, терпи: чересчур далёко

Все зашло…

– Ах, Сапфо, да-да! Этим стихам веков семь? Восемь? А как современны! – одобрительно откликнулся Эвдем, когда оживлённые языком Галена древние строки смолкли. – Тонкий слог, много эмоций!

Я видел, как на щеках Аррии проглянул легкий румянец, а дыхание заметно участилось, когда Гален читал эти стихи, словно посвящая их ей. Тем более не могло это утаиться и от его наблюдательного взора. С видом победителя он торжествующе смотрел, ожидая, должно быть, увидеть в ее глазах признаки первой влюбленности, но Аррия вдруг расхохоталась. Стало ясно, что подыгрывая ситуации, она лишь имитировала все внешние проявления, поражая талантом актрисы. Глядя, как изменился в лице Гален, вновь приняв невозмутимый вид, словно ничего иного он и не ожидал увидеть, едва не расхохотался уже я.

– Один продекламировал историю красивой, но предательской супружеской измены. Второй – плотской страсти муз и Афродиты, в компании которых не бывал мужчина. Таковы ваши понятия о любви? – голос Аррии насмешливо зазвучал над триклинием.

Большинство рассмеялись. Гален смутился, но быстро потянулся за морским ежом и принялся сосредоточенно ковырять его.

– Фрукты! Несите фрукты – крикнул Боэт, хлопнув в ладоши.

Бесчисленные рабы, незаметно кружащие вокруг пары дюжин возлежащих и пирующих господ, засуетились и схватили роскошные блюда, на золоченых поверхностях которых лежали самые спелые плоды, какие только можно было достать со всех уголков империи так, чтобы они не испортились за время дороги.

Тень привычной тревоги пробежала по лицу Галена. Фрукты он не выносил. Наверное, ему вспомнились и мучительные боли в подреберье, от которых жизнь его едва не закончилась еще в пору ранней юности. Судорожно схватив тарелку с финиками, которую проносил мимо смуглый юноша, Гален вырвал ее и, сохраняя маску невозмутимого спокойствия, стал жевать их, аккуратно сплевывая косточки на пол, как предписывал римский этикет.

– А мне? – игриво поинтересовалась Аррия, кокетливо глядя на него.

Даже в окружающем гуле десятка разговоров, голоса друг друга эти двое выхватывали безошибочно.

– Может быть придешь угоститься? – Гален повел плечом, указывая на освободившееся рядом с ним на мраморном ложе место. Мягкие подушки пустовали – возлежавший там еще недавно друг Барбара, покинул вечер, сославшись на головную боль.

Я слышал, правда, что остальные шептались, будто на самом деле он спешит к новой юной любовнице, чей муж служит военным трибуном на войне с парфянами. Возможно, конечно, это были просто сплетни.

– О времена, о нравы! – процитировал речь Цицерона против Катилины Эвдем, едва сенатор покинул пиршественный зал.

Аррия невозмутимо поджала ноги, села, элегантным движением откинула волосы и в следующий миг уже была возле Галена, не ожидавшего от нее такой беззастенчивой прыти.

– Чем это от тебя так здорово пахнет? Ммм? Ничего подобного не встречала! Это какие-то редкие греческие благовония? Или, может быть, индийские?

– Иудейские – врач смутился, а девушка схватила с блюда финик и заливисто рассмеялась.

Не отрываясь от тихой беседы с Сергием Павлом, Боэт мельком взглянул на них и улыбнулся, ничего не сказав. Скоро вышли музыканты с кифарами[20] и зал наполнился веселой, многоголосой музыкой.

[1] Торговое римское судно

[2] Вся обитаемая земля

[3] Область средней Италии на берегу Тирренского моря

[4] В архитектуре Древнего Рима — многоэтажный жилой дом с комнатами и квартирами, предназначенными для сдачи внаём. Инсулы появились около III века до н. э

[5] Форум – прямоугольная площадь в античные времена выполнявшая функцию центра общественной жизни римского города

[6] Известен как Колизей (от лат. colosseum — исполинский)

[7] Тёплая сухая комната в классических римских термах, предназначенная для разогрева тела. Нагревался до 40—45°С от гипокауста и представлял собой большой центральный зал римских терм, вокруг которого были сгруппированы все остальные залы

[8] Одно из основных помещений римских терм, зал с горячей водой

[9] Синдром полнокровия, связанный с увеличением числа циркулирующих эритроцитов

[10] В философии Аристотеля — внутренняя сила, потенциально заключающая в себе цель и окончательный результат; например, сила, благодаря которой из грецкого ореха вырастает дерево

[11] Мнимое универсальное противоядие, должное излечивать все без исключения отравления, в том числе самоотравления организма, развившиеся в результате внутренних болезней

[12] Жрец в Древней Этрурии, позже — в Древнем Риме, гадавший по внутренностям жертвенных животных, особенно часто — печени

[13] Императорская гвардия, элитные войска

[14] Религиозная мистическая практика, совокупность тайных культовых мероприятий, посвящённых божествам, к участию в которых допускались лишь посвящённые. Зачастую представляли собой театрализованные представления.

[15] У древних греков старший пожизненный жрец при Элевсинских мистериях

[16] Носильщик факела, один из четырёх жрецов-эпимелетов в Элевсинских мистериях

[17] В греческой мифологии Керик – сын Гермеса и Герсы, первого глашатая Элевсинских мистерий, от которого пошел род глашатаев

[18] Элевсинские мистерии – обряды инициации в культах богинь плодородия Деметры и Персефоны, которые проводились ежегодно в Элевсине в Древней Греции и из всех древнегреческих обрядов считались наиболее важными

[19] Один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря

[20] Древнегреческий струнный щипковый музыкальный инструмент, античная разновидность лиры