Тень Галена

ЧАСТЬ III АРХИАТР ГЛАВА VII ПАРФЯНСКИЙ КОНЬ

Кто побывал в несчастье, тем по опыту,

Друзья, известно, что когда накатятся

Несчастья валом, всё уже пугает нас,

А если жизнь спокойна, то надеемся,

Что так, с попутным ветром, будем вечно жить.

И вот сегодня все в меня вселяет страх.

Глазам везде враждебность божья видится,

В ушах не песнь победы — громкий плач звенит.

Так потрясен ударом оробевший дух

Но какой способен смертный

Разгадать коварство бога?

Кто из нас легко и просто

Убежит из западни?

Эсхил, V век до н.э

***

Вся семья Латериев смотрела на нас с плохо скрываемым презрением. За натянутыми улыбками легко было увидеть, что наши с Латерией чувства друг к другу не имеют для них никакого значения, а вся сложившаяся ситуация воспринимается исключительно нелепой неудачей.

Отец моей невесты – Публий Латерий – рослый мужчина в теле, насупив брови, пожал мне руку. Холодная, мокрая от пота ладонь сдавила мою с такой силой, что побелели костяшки. К счастью, каждодневная работа с инструментами и множество проведенных операций закалили мои руки, так что за кажущейся стройностью, в действительности я был довольно крепок. Достойное ответное рукопожатие заставило слегка дрогнуть уже лицо моего визави.

Отец Латерии был состоятельным торговцем оливковым маслом, из сословия эквитов – всадников. Находясь ниже сенаторов, всадники, тем не менее, часто занимали в империи ответственные посты и могли гордиться своим статусом, передавая его по наследству.

Впрочем, Публия Латерия не интересовали государственные посты. Его земли в Испании, в далекой солнечной Бетике, приносили щедрые урожаи, приходившие в Рим в огромных, шаровидных амфорах. Из таких использованных амфор, которые уже нельзя было вновь наполнить маслом, чтобы оно не оказалось прогорклым, под Римом, вблизи восточного берега Тибра выросла целая гора. Больше столетия там сбрасывались наверное, миллионы амфор, огромными партиями приезжавшие в Вечный город. В этой, громадного размаха торговле, что уступала разве что вину, отец Латерии был довольно небольшим представителем. Но даже и так дары оливы давали ему немалые средства.

Я, впрочем, совсем не покушался на благосостояние Латериев, но кто же верит словам – с римской юридической педантичностью мы заключили брачный контракт. Несмотря на помощь Гнея, моего подкованного в юриспруденции брата, мне все равно ничего не доставалось в случае развода. Впрочем, как не мог я претендовать и на приданое – оно оставалось целиком во власти и собственности моей более благородной невесты.

Зато, что казалось мне куда более важным, все свадебные расходы любезно взял на себя Публий – после похорон отца наш бюджет совсем прохудился. Ударить же в грязь лицом, сыграв неподобающую свадьбу, после покупки дома на Эсквилине казалось и непоследовательным, и недостойным римлянина. Но денег не было…

Дела с торговлей тканями у Луция, бесспорно шли в гору. Однако, то ли гора эта была слишком крута, то ли поход удручающе медленным – средств все время не хватало, а мелкие поступления от моей медицинской практики и юридических изысканий Гнея не делали погоды, быстро растворяясь в бездонных сметах на ремонт и обстановку нового жилища.

Уладив все скучные денежные обстоятельства и преодолев последствия скандала, я смог, наконец, выключить голову и отдать сердце бурному потоку романтики. Жизнь сводила меня с любимой девушкой, и вот уже, совсем скоро, нам больше не придется прятаться в тени, улучая момент за моментом, чтобы заключить друг друга в объятия и отдаться порывам страсти.

Моя Латерия стояла тут же. С притворной робостью она поглядывала на меня и родных из-под опущенных ресниц, благочестиво улыбаясь. Такая юная, свежая, она пахла густым цветочным ароматом. Волосы блестели и струились по ее плечам. Расчесанные накануне свадьбы наконечником копья — символом Юноны, покровительницы брака, они обдавали меня волной аромата всякий раз, когда невеста поворачивалась.

Поверх нижней белой туники, спускавшейся моей невесте почти до самых щиколоток, праздничные одежды Латерии были оранжево-алыми. Утонченные, из самых дорогих материалов, которые смог достать мой старший брат, непостижимым образом они в одно и то же время подчеркивали стройность силуэта и скрывали слегка наметившийся животик моей любимой.

После короткого обряда жертвоприношения в храме, неотъемлемой и многовековой традиции, жрец-авгур[1], вместе с парой седовласых гаруспиков, определили наш брак весьма благоприятным, и мы, влюбленно глядя друг на друга, обменялись кольцами. Кожа Латерии была очень нежной – золотое кольцо легко скользнуло на ее тонкий, слегка влажный от волнения пальчик.

Счастливые, хотя и не все искренне, шумной толпой мы отправились пировать в роскошный дом Латериев. Вся фамилия их насчитывала, кажется, с пару десятков родственников и рабов. Со стороны же Гельвиев меня сопровождали оба моих брата – Луций и Гней, сестра Гельвия, которая весело и умилительно болтала со всеми без разбору, трое рабов, помогавших по дому и с делами, а также Тевтр, друг Галена, с которым мы, время от времени, виделись, сдружившись со времен моего приезда в Рим.

Возлежа в просторном триклинии мы вкушали множество блюд, но особенно мне запомнились вкуснейшие пирожные из теста, замешанного на вине и свином жире. Такие подают именно на свадьбах, так что несмотря на всю свою относительную простоту, приесться они едва ли могут. Хотя кто знает – не зря же шутил Сенека, высмеивая современные ему нравы, не ставшие с тех пор лучше, будто бы дамы уже завели привычку считать годы не по именам правящих консулов, а по собственным мужьям, меняющимся едва ли не столь же скоро.

Наш с Латерией брак, впрочем, был совершенно далек от какого бы то ни было расчета, которым можно было бы пренебречь. Не мысля свои отношения сквозь призму материальных интересов, в ту пору мы оба, с обожанием, растворялись во взглядах, искренне веря, что будем вместе всегда.

Триклиний был украшен роскошными мозаиками, изображавшими оливковые деревья и амфоры – с незапамятных времен, в среде римских торговцев хорошим тоном считается демонстрировать род своих занятий через отражение в искусстве и всевозможных изображениях внутри жилища.

Спустя несколько часов обильных возлияний лучшими винами и множества жирных, необычайно вкусных блюд, я потерял Латерию из вида. Казалось, она пропала. Зорко оглядев триклиний, в котором от разговоров и смеха десятков людей стоял тяжелый гул, я также не нашел взглядом пары гостей. Похищение невесты – излюбленная традиция. В начавшихся сумбурных поисках, изрядно набравшиеся гости сопровождали наше шествие малопристойными песенками и шуточками, разбрасывая орехи и иногда чувствительно попадая ими друг в друга.

– Талассию! Талассию! – громко кричали гости. Обычай этот шел с давних пор, когда, как говорится в легендах, одну из девиц, самую красивую и привлекательную, похитили сабиняне, люди некоего Талассия. Когда же с ней на руках они шли через совсем еще юный в ту пору Рим, многие спрашивали, кому несут красавицу. Рабы, опасаясь нападения, то и дело выкрикивали, что несут её Талассию.

Конечно, Латерия, вместе с громко смеющимися пьяными похитителями, обнаружилась прямо у нашего дома на Эсквилине и, легко подхватив стройную жену, на руках я внес ее в новый дом, приводя в род Гельвиев.

Обмотав дверной косяк заранее запасенной шерстью и смазав жиром и маслом — оливковым, конечно, Латерия ловко продолжила весь ритуал. По народным повериям считалось, что это оградит нас в первую ночь от происков злых духов. И, пусть я испытывал скептицизм практически ко всему подобному – неуместно было бы проявлять его на публике. Даже не имея смысла, многие обычаи были красивы и вполне искренне увлекали.

Я поднес своей новоиспеченной жене огонь и воду — бокал с водой и факел, конечно, а Латерия протянула мне в ответ три монеты. Одну я, вспоминая верный порядок действий, оставил себе, а две были пожертвованы божествам-покровителям семьи и дома – ларам[2].

– «Где ты Гай, там я, Гайя» – услышал я нежный голос Латерии, ласково произносящий эту древнюю, глубокую, словно заклинание фразу. Многочисленные гости, теснясь в атриуме, напротив входа в нашу первую семейную спальню, неотрывно смотрели на нас – кто с умилением, кто с восторгом, но немало было и тех, кто предпочел отвернуться, предпочитая рассматривать детали нехитрого интерьера дома Гельвиев. Пряча глаза, они старались не выдавать своего истинного отношения ко всему происходящему и не портить судьбоносный для двух молодых сердец момент.

Едва магические слова обета верности и единения были произнесены, для меня пришло время развязать на жене пояс, завязанный особым, геркулесовым узлом. Яркие одежды ее затрепетали, а гости, улюлюкая и весело смеясь, в шутку желая нам всяких приятных непристойностей, стали расходиться. Я обнял и поцеловал Латерию, слыша ее ускорившееся дыхание. Наслаждаясь сладостью ее уст, я ощущал нарастающее возбуждение, томящееся в наших юных, ждущих близости телах. Совсем скоро мы остались наедине.

Пусть первая брачная ночь и не была для нас откровением первой близости, но и я, и Латерия, кажется, все равно ощутили ту трепетную магию, что за слиянием двух тел скрепляет и две души, образуя семью. После бурных ласк, когда мы отдыхали, счастливо откинувшись на мягких, набитых гусиным пухом подушках, я положил руку на обнаженное тело Латерии. Где-то там, под моей ладонью, лежащей на мерно вздымающемся с каждым вдохом животе моей любимой, был и третий. Уже летом, меньше, чем полгода спустя, с радостным предвкушением еще неизведанного счастья мы ждали рождения первенца.

***

В следующие дни, радостно наблюдая, как гуляют по дому в красивых одеждах Гельвия и Латерия, впервые со смерти отца я почувствовал на душе покой и радость. Моя добрая, очаровательная сестра быстро взяла Латерию под свое покровительство, и, хотя между делящими крышу молодыми женщинам часто возникает напряжение, не полюбить мою весело и беззаботно щебечущую сестренку было невозможно. Совсем скоро они вместе с Латерией обсуждали, что именно следует посадить в саду. Кажется, находя во всем согласие и понимание. Было отрадно наблюдать за этой зарождающейся дружбой.

Вместе с Луцием и рабами мы притащили с Форума много расфасованной в широкие горшки почвы, так что совсем скоро атриум и дворик могли весьма заметно озелениться. В те дни, впервые после свадьбы и вынужденной паузы в своей врачебной практике, от одного старого пациента я получил настойчивое приглашение взглянуть на беспокоящие его суставы. Собираясь освежить в памяти один подходящий к случаю рецепт я зашел в таблинум – свой кабинет. Множество подаренных мне Галеном свитков, аккуратно лежащих в кожаных и деревянных футлярах, хранились тут, вместе со стопками пергаментных кодексов.

В атмосфере некоторой, с раннего детства свойственной мне небрежности, среди множества книг, причудливых форм пузырьков и терракотовых амфор, хорошо ориентироваться был способен лишь я сам, привычный к столь родному и уютному хаосу. Впускать к себе норовящих прибраться здесь Латерию и Гельвию я настрого отказался и, во избежание таких происшествий, даже закрывал таблинум на ключ. В случае победы над моим беспорядком их благородный порыв мог бы на добрую неделю парализовать всю мою медицинскую работу – допустить этого было никак нельзя.

На заваленном столе мне бросился в глаза свернувшийся папирус – я вспомнил письмо Галена. Следом мелькнул и ворох других, беспокойных воспоминаний. Вздохнув, я осторожно взял лист в руки и мои глаза упали на строчки, что совсем недавно мне уже доводилось читать. Бегло я прошелся по отрывкам, освежая в памяти:

Избежать лезвия убийцы мне помог – ты не поверишь – Киар! Он очень сильно изменился, но клянусь, я сразу узнал его по глазам! … он славный малый – встреться с ним. ..От таверны «Виноградная лоза», что в Субуре, поворачивай направо, пройди до конца улицы и в торцевой инсуле, за входом на второй этаж, обнаружишь потайную лестницу в подвалы… Я забыл там одну вещицу, памятный подарок от нашего императора... Если вдруг найдется – ты поймешь, о чем я говорю…

Киар! Конечно, ведь я собирался зайти к нему. Подумать только – парень все-таки выжил и где-то даже сумел устроиться в Риме. С момента, как мы виделись в последний раз, прошло уже, кажется, лет семь. Как же он, должно быть, изменился! Ведь сейчас ему лет двадцать шесть, или около того – он старше, чем был я, когда с Галеном, Киаром и двумя рабами мы прибыли в Пергам.

После срочного визита к пациенту я твердо решил, что пройду по описанному мне Галеном маршруту и навещу нашего старого знакомого.

«Виноградная лоза» оказалась заурядной и дешевой таверной, где после скачек обожали напиваться как победители, так и проигравшие деньги на ставках игроки. Нередко случались драки и, особенно ночью, благоразумному горожанину следовало бы держаться от этого заведения подальше.

Проходя мимо, я обратил внимание на шумную компанию, пристававшую к официантке. Молодая, симпатичная рабыня, то ли из бриттов, то ли из германцев, а может и из галлов – она пыталась отбиться от назойливых приставаний грубых посетителей, но куда там – официантки в Риме были включены в общий набор блюд, предлагаемых заведением. Совсем скоро ее, должно быть, уведут в комнаты над залом, где все питаются и выпивают. За три-четыре сестерция, не дороже амфоры скверного вина, ее покорным обществом смог бы воспользоваться любой посетитель. Отогнав эти неподобающие недавно женившемуся мужчине мысли, я продолжил путь, припоминая, куда указывал идти Гален.

Войдя в показавшуюся подходящей к описанию инсулу, я долго бродил по запутанным коридорам, прежде чем обнаружил спрятанную от случайных взглядов лестницу. Она была вертикальной и я немедленно догадался, что Гален, вероятно, именно ее и назвал в своем письме потайной. Стараясь не испачкать тунику о грязные стены, я ухватился за ступени и стал спускаться в неуютную темноту.

Совсем скоро, когда мои глаза отвыкли от яркого дневного света снаружи, я увидел тусклый свет внизу, словно горел факел или большая масляная лампа. Спрыгнув на песок внизу, я увидел старую, поцарапанную дверь, ведущую в какой-то коридор под инсулой. Вероятно, лестница, по которой я только что спустился, была установлена в полом пространстве меж двух стен, так что со второго этажа я сразу же оказался в подвале.

Дернув ручку, я обнаружил, что дверь заперта – пришлось стучать. Хриплый голос из-за двери словами, которые я предпочту опустить, поинтересовался моим именем и приведшими сюда делами. Пройдя все заготовленные на случай непрошенных гостей «любезности» я все-таки попал внутрь и большой зал, освещенный факелами, приветствовал меня.

Тут и там стояли лавки и столы, а в углах на полу лежали набитые соломой матрасы. В тусклом свете все выглядело грязным и мрачным. Спертый воздух помещения без окон был пропитан вонью масляных ламп, которые давно не чистили и запахами подгоревшего мяса – где-то тут же, совсем рядом, готовили на огне.

– Тебе туда, парень – неопределенно указал рукой один из стороживших это прибежище верзил, и я, борясь с мурашками накатившей тревогой, двинулся в указанном направлении. Оглядываясь вокруг и ежась мне совсем как-то не верилось, что в таком месте мог побывать Гален!

Уже проходя в следующую комнату, я едва не столкнулся с крупным мужчиной. Выше меня, угрожающе широкий в плечах, с мускулистыми руками, исполосованными множеством шрамов, он хмуро взглянул на меня, как на внезапное препятствие.

Кожаные штаны придавали его облику непривычный для римлянина вид, а густая медная борода опускалась на грудь, затянутую в такую же кожаную куртку, облегающую мощное тело мужчины. В свете висящего у входа факела сверкнули его глаза. Один голубой – другой светло-зеленый. Не могло быть сомнений – передо мной стоял Киар.

В приветственных объятиях вымахавшего кельта мне показалось, что я могу переломиться как тростинка – так он был силен. Приглядевшись, я различил широкий шрам на его скуле, словно от удара клинком. Рубец виднелся и под ключицей – белый, уже заросший.

Киар тогда удивил меня своей латынью, к которой, не считая совсем незначительного акцента, сложно было придраться. Когда мы жили в Пергаме, то говорили в основном на греческом и, хотя управляющий в доме Элиев учил парня и азам латыни. За прошедшие шесть лет Киар, должно быть, успел где-то неплохо попрактиковаться.

– Квинт, старина, здесь душновато, ты не находишь? Не махнуть ли нам в термы?

Я был безмерно рад такой возможности и вскоре мы вышли на свежий воздух улицы. Сразу стало приятнее и легче дышать. Путь до терм не занял много времени – от Субуры было недалеко. Просочившись внутрь Киар снова провел меня какими-то коридорами – я никогда не видел их прежде, и откуда они только здесь взялись? – мы оказались в спрятанном от глаз основной публики зале. В одной из его частей переливалась в падающих сверху солнечных лучах вода бассейна, достаточно просторного чтобы с комфортом вместить несколько человек.

Без малейшего смущения скинув с себя кожаную куртку и штаны, Киар прыгнул в воду. Обнаженное могучее его тело напоминало о статуях греческих воинов и героев, подобные которым я видел у Азиарха в Пергаме и у Диокла в Пренесте. Такой торс, должно быть, не нуждается в лорике мускулата, рисующей рельеф на панцире легионных командующих, подумалось мне. Вдоль стального, рельефного пресса тянулся давний рубец – последствия проведенной Галеном операции. Как хирург, я восхитился ровностью и искусностью работы – уже тогда мой учитель был настоящим мастером.

Где же закалила Киара жизнь и чем он занимается сейчас? На все эти вопросы, совсем скоро, я получил исчерпывающие ответы. За беседой, где я в основном спрашивал, а Киар выговаривался, словно впервые за долгое время встретил приятеля, мы провели весь день до заката.

Впрочем, так и было – Киару отчаянно нужно было выговориться. Возглавляя группировку, молодой кельт был вынужден подчинять себя определенному образу, но передо мной ему незачем было изображать кого-то другого. Да и сомнений в душе Киара накопилось немало. Сколько бы людей тебя ни окружало – особенно остро это ощущается в крупных городах – поговорить по душам часто оказывается не с кем. Многие парадоксы нашей жизни не поддаются пониманию.

Едва ли существует возможность воспроизвести всю ту нашу беседу в диалоге, но я постараюсь рассказать и описать все, что довелось в тот день услышать. Прав был Гален – судьба Киара сложилась весьма непросто. Ставя перед собой задачи описывать многие годы чужой судьбы, услышанные отрывками, я честно принимаю на свой счет и все возможные недовольства читателя этих записей. Если где-то не хватило подробностей или красок – пусть он винит в этом лишь меня и скверную особенность моей памяти многое упускать. Рассказ Киара был на редкость подробным и впечатляющим, но четыре десятилетия стерли детали многих самых удивительных событий, о которых в тот день мне повезло услышать. Ничего тут не поделаешь – Киара уже нет в живых, так что придется довольствоваться тем, что все-таки осталось.

Покинув Пергам в телеге крестьянина, с бумагами о манумиссии и несколькими тысячами сестерциев, щедро подаренных Галеном, юноша отправился в Смирну – ближайший к Пергаму крупный город. На фоне произошедшего в Британии скандала с нападением на римлян, требовалось несколько месяцев, чтобы все забылось и его облик северного варвара перестал привлекать к себе излишнее внимание. Желая ускорить этот момент, Киар посетил тонсора, любезно побрившего его наголо, так что его светлых волос больше не было видно, а череп загорел на солнце и весь облик юноши стал выдавать северное происхождение куда менее ярко.

Настоящим же откровением для Киара явилось римское гражданство, счастливым обладателем которого он теперь был. Всякий раб, отпущенный господином, имеющим римское гражданство, тоже получал его и, даже считаясь вольноотпущенником, человеком низкого происхождения, он был теперь куда шире в своих правах, чем любой иностранец – перегрин. Получить полное гражданство, хотя еще недавно он был обречен на бесправную и короткую жизнь на руднике – что это, если не подарок судьбы?

Что-то потратив, а немалую часть и проиграв, Киар, совершенно не умея управляться с деньгами, довольно скоро остался без единого медяка в кармане, так что устроился работать в порту. Каждую ночь он погружал в трюмы торговых судов сотни тяжелых амфор и ящиков. Имея зверский аппетит, за месяцы тяжелого мускульного труда Киар заметно окреп, массивной своей фигурой превосходя теперь большинство греков, римлян, иудеев и прочих, кого только ни заносило в Смирну.

В очередной раз оставшись без оговоренных денег, Киар поддался уговорам пары приятелей и навестил прожигавшего жизнь в отпуске центуриона римской армии. Как римского гражданина и вообще крепкого молодого мужчину, без лишних проволочек Киара зачислили в армию и, потерявшись во множестве переводов и переходов, вскоре Киар оказался в Каппадокии, рядовым легионером пятнадцатого Аполлонового. Здесь они и расположились, пополнив гарнизон.

Помня, как еще недавно он чуть не был позорно убит на потеху публики на жестокой арене амфитеатра Пергама, Киар с настоящей одержимостью осваивал боевую подготовку. Огромная природная сила и редкая выносливость сослужили ему добрую службу и уже к концу первого года, в тренировочных боях Киар мог опрокидывать куда более опытных бойцов. Даже самые строгие центурионы, наблюдая за его рвением, изумлялись и ставили вчерашнего варвара в пример остальным.

А потом вспыхнуло.

Прекрасно помня письмо Галена о внезапном и разрушительном вторжении Вологеза[3], парфянского царя, в тот день я стал свидетелем рассказа из первых рук непосредственного участника тех страшных первых сражений. Когда новость о начавшейся войне и бойне дошла до наместника Каппадокии – Севериана, чью печальную судьбу я уже знал, он взял пятнадцатый Аполлонов, хотя в распоряжении имел два легиона, и храбро выступил против Вологеза.

Почему же только один легион? Узнав, я долго не мог поверить в такую глупость. Киар рассказал, что слышал сам – Севериан был знаком с неким магом и прорицателем, называвшим себя Александром Абонитихийским, будто бы державшим волшебного питона Гликона, способного предсказывать будущее. Киар, конечно, никогда не видел говорящую змею лично, но казармы полны историй и сплетен. Питон этот, будто бы нашептал Севериану быструю победу над парфянами и подъем престижа в глазах Рима. И то и другое – вещи весьма небезразличные для честолюбивого легата и наместника Каппадокии. А звучало предсказание как-то примерно вот так:

«Быстрым копьем покорив и парфян, и армян, ты вернешься. В Рим и к прекрасным Тибрида водам в лучезарной повязке».

Однако, вопреки красивым строкам, Севериан не вернулся. Единственные воды, что ждали впереди безрассудного и излишне доверчивого каппадокийского наместника – были водами вечной реки Стикса, навсегда разделяющей царство мертвых и живых. Но ведь и Киар был там же, в пятнадцатом! Под командованием этого идиота…

С одним легионом и частью ауксилий – вспомогательных войск, они пересекли Евфрат и немедленно попали в западню. Парфяне окружили римлян в долине под Элегеей и… по истине не было им числа. Командование осознало свои ошибки, но было уже слишком поздно. Стоя на выгодных позициях парфяне сперва долго обстреливали легион, провоцируя отвечать им встречными залпами боевых машин. Более полусотни скорпионов[4] римлян с чудовищной силой метали стрелы, устрашавшие парфян.

Выдвинувшаяся было парфянская пехота спешно повернула обратно, растворяясь в окружавших долину ущельях, а легионеры, приняв это за предвестники отступления основного войска, удвоили усилия. Каждый скорпион выпускал по пять стрел в минуту и почти три сотни их летели в парфянских лучников, то тут, то там мелькавших небольшими отрядами. Попасть по ним было нелегко, но опытные бойцы справлялись – пораженные лучники замертво падали. Те что стояли ближе к краю – сваливались и катились со склонов, поднимая пыль.

Увы, и стоящие, словно мишени, лучники и маневр с отступлением пехоты оказались обманом. Щедро разбрасывая мощные стрелы боевых машин, стараясь запугать противника, Севериан жестоко просчитался. Совсем скоро запас стрел стал подходить к концу, но оказалось, что все лишь начинается. Основной ударной силой парфянских войск была тяжелая кавалерия – катафракты[5]. Всадники их, вместе с лошадями, были закованы в тяжелые латы, надежно защищавшие их от простых стрел и дротиков. Вооруженные длинными пиками, плотным строем они сметали все на своем пути. Скорпионы – единственное, что могло бы пробивать тяжелую броню, стояли пустыми, а бросившаяся на перехват конница римской ауксилии, поредевшая после непрерывных обстрелов, задохнулась под неудержимой мощью облаченных в металл коней. Всю безжалостную тяжесть первого удара на себя приняла пехота – пятнадцатый Аполлонов.

Пыль за несущимися непроницаемой стеной конниками была подобна песчаной буре. Под оглушающий грохот приближающейся армады она поднималась высоко и заслоняла само небо, словно бог Солнца отворачивался, не желая смотреть, что вот-вот произойдет. Громадная масса живой стали смела первые ряды легионеров, словно они были тщедушными подростками, внося хаос и сумятицу в ряды римского войска. Крики командующих на местах центурионов заглушались предсмертными воплями, ржанием лошадей и звоном тысяч клинков. В который раз за свою недолгую жизнь, вокруг Киара вновь разверзлась бездна.

Быстро вернув строй после первой смертоносной и безжалостной атаки, римляне сомкнули щиты и изготовились принять следующий удар. За катафрактами, охваченная боевым безумием бежала парфянская пехота, кратно превосходя потрепанный легион числом. А сзади, с ослепительным блеском доспехов, переливающихся в ярком солнце, для нового удара разворачивалась конница. Предстояло следующее смертоносное столкновение. Легион был плотно окружен и заперт в проклятой долине. И выхода из этой западни, казалось, не было.

Риму не пришлось бы стыдиться. Без малейшего шанса на победу пятнадцатый Аполлонов держался героически и достойно принимал неминуемую гибель. Победа эта дорого досталась парфянам – трупами было усеяно все вокруг, насколько видел взор и Киар клялся, что в трехдневной бойне убитых парфян было много больше, чем легионеров. Каждый павший забрал с собой по меньшей мере двоих парфян.

Неизвестные боги хранили юношу и, лишь вскользь раненный копьем в плечо, к третьему дню последнего боя он все еще стоял на ногах. Несколько сотен последних бойцов, вместе с неудачно командующим Северианом, готовились принять удар изрядно поредевшей, но все еще многочисленной конницы. Остатки первой когорты, под командованием центуриона-примипила держали аквилу[6] – золотого орла легиона, самую почитаемую святыню и символ Юпитера. Потеря аквилы – ужасное бесчестье, а в глазах многих римских воинов участь похуже смерти. Веками, утративший орла легион, навсегда распускался и исчезал из истории.

Давно готовые встретить свою судьбу, легионеры бились насмерть, пытаясь отступить из долины и укрыться где-нибудь в горах, но парфяне словно просчитали все на шаг вперед. Зорко выхватывая беглецов, их лучники нещадно обстреливали римлян, блокируя все отчаянные попытки солдат и оставшихся командиров спастись. Когда исход стал неизбежен, Киар и несколько товарищей оказались поблизости от аквилы, которую сжимал смертельно раненый орлоносец. Умирая, он едва не выронил древко штандарта, но один из товарищей Киара успел вовремя его подхватить.

Крохи все еще живых легионеров и остатки ауксилий бежали с поля боя, пытаясь спрятаться. Время для храбрости и демонстрации боевой удали прошло. Не снеся позора поражения и возможных последствий пленения, Севериан предпочел покончить с собой. Вонзив рукоять меча поглубже в сыпучую землю, он скинул с себя броню и, выдохнув, с боевым кличем бросился на лезвие. Некоторые из воинов последовали его храброму примеру. Корчась в муках, с распоротыми животам они медленно умирали поблизости. Пехота парфян приближалась.

Киар и несколько выживших боевых товарищей его центурии, однако, не разделяли такого взгляда на ближайшую свою судьбу и, чудом затерявшиеся среди растительности и поднятых конницей столбов пыли, несколько раненых легионеров укрылись в овраге, спасая и себя и орла пятнадцатого Аполлонова. Не было героизма. Не было презрения к смерти и других распаляющих юные сердца картин из легендарных сказаний – побитые, униженные бойцы спрятались в грязи и благоразумно провели там довольно долгое время.

Еще с полторы сотни легионеров, из более чем шести тысяч, выжили в той битве. Преисподняя под Элегеей запомнилась Киару, как и всей империи, очень живо, но рассказывая свою историю, он не был слишком красноречив, ну а я вовсе не склонен придумывать того, чего не слышал, в попытках приукрасить чужую судьбу.

Один из раненых товарищей Киара истек кровью и из оврага уже не поднялся. Молодой кельт запомнил, как остекленели его глаза, когда жизнь покинуло израненное тело. До последнего он разговаривал, рассказывал небылицы, пока не затих и голова его не упала набок. Парню было лет двадцать.

Спустя много тяжелых и страшных дней, пробираясь через враждебное окружение, Киар, с одним выжившим товарищем из сирийцев, чудом добрались до подвластных римлянам территорий. Орел легиона был спасен и вернулся вместе с ними. За проявленный героизм и стойкость, Киар и сириец получили награды и, за спасение чести пятнадцатого, среди прочих похвал от командования Киара продвинули до оптиона – помощника центуриона.

Не было гордости. Не было радости. Фронт пал, римляне несли страшные потери. Все товарищи и приятели Киара из пятнадцатого Аполлонового теперь были мертвы.

Очередным росчерком непредсказуемой судьбы, кельт оказался зачислен в новый легион, прибывший прямиком из Британии. Теперь он оказался героем, среди легионеров, многие из которых еще недавно резали его соплеменников. Впрочем, Киар искренне ненавидел бриттов, сломавших его жизнь и продавших в рабство. Так что, возможно, именно в рядах римской армии он упорно пытался обрести новую родину, закрывая глаза на все неудобные обстоятельства и некрасивые совпадения.

На этом тернистом пути юношу встречало немало неприятностей. Новый центурион, быть помощником которому предстояло Киару, относился к нему с плохо скрываемым пренебрежением. Происходя из сословия всадников, но к своим тридцати пяти все еще не сделав сколько-нибудь значимой карьеры, центурион не был в восторге от того, что помогать ему станет малограмотный вольноотпущенник из варваров. Немало он перерезал их в Британии и вот теперь, поворачиваться и подставлять свою спину Киару? Все это было похоже на глупую и злобную шутку, от которой никому из них не было смешно.

Военная катастрофа нарастала – судьба восточной части необъятной империи становилась все более туманной. Парфяне захватывали города и вырезали население – ничто, казалось, не было способно их остановить. Армяне, через чьи территории парфяне победоносно прошли, видя, что чаша весов склоняется к победе царя Вологеза, массово примыкали к потенциальным победителям. Усиливая и без того несметные полчища парфянской армии.

Общаясь с сослуживцами по легиону, вновь стремительно шедшему на встречу противнику, Киар узнавал много историй и слухов о том, кто вел их войска. Марк Стаций Приск, так звали нового легата, командующего экспедиционной армией, срочно брошенной императорами на бесконтрольно обрушающийся Восток, имел репутацию, далеко опережающую даже его быстро примчавшиеся из далекой Британии легионы.

Говоря коротко – Стаций Приск был легатом, не знавшим поражений. Всю свою долгую карьеру перебрасываемый в самые горячие точки империи, он проходил по тонкому лезвию, но всякий раз находил выход из любых безнадежных ситуаций. Подавляя восстания в Британии, усмиряя полыхающую Иудею и разбивая тянущиеся до горизонта толпы дикарей-языгов в Паннонии, на далекой западной границе империи, Приск поднялся на те вершины мастерства, что даруются редкому командующему. А случаются века, когда столь талантливых военачальников может не появиться и вовсе.

В считаные месяцы, под командованием этого мужественного и одаренного человека, три легиона смяли вторжение парфян, полностью перехватили инициативу и начали жестко наступать, с поразительной скоростью освобождая территории и города. Совсем скоро парфяне, равно как и оказывающие им поддержку части армян, уверовали в непобедимость Приска. Слухи о нем подтвердились и сеяли в рядах противника смятение и панику. Никакой перевес сил не мог дать преимущества. Даже страшные катафракты методично уничтожались гениальными ходами талантливого легата.

Как бы ни складывалась обстановка – Приск находил возможность навязать парфянам свои условия битвы и, загоняемые словно скот в узкие ущелья, в тесноте последних парфяне теряли все преимущества и знаменитых своих лучников и, тем более, смертоносной армады живой стали. Пытаясь же дать Приску бой на открытых пространствах долин, раз за разом парфяне оказывались обмануты налаженной военной разведкой. Отвлекая внимание мелкими отрядами, римляне били в тыл, устраивали засады, в ущельях обрушивали на ряды парфян куски скал. Воевать с Приском парфянская империя не могла – против него, казалось, не было приемов.

Особенно запомнился Киару случай, когда отряд катафрактов, несшийся на поставленную в качестве приманки линию легионеров, напоролся на хитро установленную систему столбов, между которыми натянули достаточно тонкие, чтобы быть незаметными, но прочные, чтобы не порваться канаты. Выбиваемые из седла, всадники падали и насмерть затаптывались несущимися сзади. В панике они теряли стройность рядов, а потом грянул залп скорпионов. Парфянская конница уже не оправилась от поражения того дня и войско Вологеза ускорило отступление. Скорее же это было похоже на паническое бегство.

Победоносное шествие шло до самой Армении – территории многовекового спора римлян и парфян. При участии Киара, непобедимыми легионами Стация Приска были взяты и Элегейя и Карине и многие другие города. Римляне вышли к укрепленной армянской столице – Артаксате. Здесь парфяне укрепились, рассчитывая, что несокрушимые стены и преимущество обороны смогут, наконец, удержать их позиции. Куда там! Тяжелейшие для парфян бои полностью уничтожили город, сожжённый дотла, а легионы хлынули дальше.

То было время, когда Киар, как и десятки тысяч других бойцов, поверили в Рим. Боевой дух неизменно рос и первые поражения уже забывались. Римляне настроились на уверенную победу. Войска Вологеза позорно бежали. Нередко, едва услышав имя Марка Стация Приска, громадные части парфянской армии отказывались от предстоящего сражения и массово дезертировали, не желая вставать на пути этого любимца богов и не видя ни единого шанса на свою победу. Остановить и даже замедлить римские легионы не удавалось. Глубоко проникнув на территорию Армении, пожилой легат повелел заложить Койнеполис – новую столицу. Однако, долго праздновать успех не удалось – вновь полыхнула Сирия.

Новые изнуряющие перегруппировки, в день Киар проходил до сорока миль по испепеляющей жаре, нагруженный тяжелыми доспехами и поклажей. Тело его, крепостью которого я восхищался в термах, по его собственному мнению было уже изнеженным и обрюзгшим, если сравнить его с той формой, какую оно имело почти шесть лет назад, в разгар кровавой и запутанной войны с парфянами. Каждый легионер превратился в идеальный механизм – жестокую машину, способную сокрушать любого врага. Строем, словно стихия, они хлынули в направлении нового противника.

Новый командующий, Дион Кассий, тоже был любимцем войск. Храбрый и умный, он был намного моложе Стация Приска. Несмотря на молодость, уже награжденный знаками отличия оптион Киар пополнил ряды его сирийских легионов. Практика смены легионов не была традиционной, но в условиях тяжелых боевых действий и необходимости в пополнениях и усилениях, нередко, отдавать дань традициям не приходилось. На первый план выступали нужды стратегии. Но столкновений все не случалось – мечи сменились на… лопаты.

Победоносные шествия обернулись для Киара тупой и изматывающей строительной работой. Не изменились лишь отношения с начальством – новый центурион принял оптиона практически с тем же презрением и недоверием, что и прежний. Звенящая натянутость сглаживались лишь отсутствием реальных боевых действий в ближайшем обозримом будущем. Так Киар оказался в окрестностях Антиохии – третьего города империи и столицы провинции Сирия.

Это был настоящий восток. После Малой Азии и Пергама, после Смирны – Киара поразили нравы совершенно отличные от греческих. И пусть в Антиохии жило немало потомков Эллады – общую атмосферу уже было не спутать. Множество борделей, таверн с необычным вином, лавок с пряностями и благовониями, ковры и даже сами люди создавали искушения и тонкий колорит. Увы, отведать большинство из щедрых удовольствий той провинции, судьба Киару не дала. Легиону поступил приказ повернуть русло реки. Местами несудоходный Оронт, сверхчеловеческими усилиями многих тысяч легионеров должен был быть повернут и, дольше года, Киар с товарищами закалялся в иле и жаре, раскапывая бесконечные слои почвы, глины и песка. В то время день был похож на другой до боли и вспомнить что-либо стоящее из событий того периода Киару было нелегко. Руки его огрубели так, что стали, казалось, протирать черенки лопаты. Мышцы и жилы бугрились под смуглой, изжаренной солнцем кожей.

Киар рассказал лишь, как после отвода части воды в одном из наиболее глубоких мест Оронта, обнажилось древнее русло, залегающее намного глубже. На солнце сверкнул обнажившийся под многовековым илом керамический край и, с любопытством раскопав его, легионеры обнаружили длинный саркофаг. Время стерло все надписи, если они на нем когда-либо были, саркофаг выглядел необычайно ветхим и сохранился, пожалуй, лишь большой удачей. Он не был похож ни на саркофаги египтян, ни на что другое – слишком огромный, слишком древний на вид. Но настоящее чудо оказалось внутри – остатки истлевшего скелета, длиной в рост трех взрослых мужчин. Кости были толстыми и темными, словно изъеденные пятнами. А когда кто-то с любопытством коснулся одной из них – она тотчас рассыпалась в прах – скелет оказался невероятно ветхим.

Никто и никогда не видел ничего подобного, но сам невероятной длины скелет был, несомненно, человеческим. Может быть, такими и были гиганты из древних легенд? А быть может, это даже и не легенды вовсе, а лишь прочно забытые истории о предках человечества, дошедшие до наших дней усилиями перевирающих сказителей, в устах которых любая, самая достоверная быль, приобретает оттенки полуправды, преувеличений и героического мифа?

За ежедневной отупляющей работой, конечно рассказывалось немало историй. Доходили слухи, что главнокомандующий всей парфянской войны, один из императоров, Луций Вер – пьяница и потаскун, завел себе любовницу – шлюху из Смирны и, подражая легендарным Антонию и Клеопатре, предавался пьяным оргиям, пока военачальники делали за него всю грязную работу. Император Вер же лишь получал награды и заранее примеривал на себя титул Парфянский, совершенно ничего не смысля в войне и даже не пытаясь вникнуть в порученные ему старшим императором Марком Аврелием задачи. Пытался он даже разменять захваченную парфянами Сирию, на вновь приобретенную римской кровью Армению, дешево продавая все достижения Стация Приска и тысяч храбро павших бойцов.

Никому не хотелось верить, что такое может произойти и, к счастью и облечению многих патриотично настроенных римлян, парфяне плюнули на все предложения Луция Вера, заставляя его терять лицо. Они были уверены, что несмотря на все достигнутые в переломный период успехи все же вернут Армению и одержат победу, диктуя империи свои собственные условия. В стане врага зрели новые планы – пришли щедрые подкрепления из вновь набранных рекрутов.

Уже несколько лет Киар служил Риму и годы эти не были легкими. После строительных работ призванных развернуть древний Оронт, военная кампания для его легиона была продолжена. Зачистив широкие сирийские территории от орудующих тут и там банд, в основном из парфянских дезертиров, война продолжилась чередой кровавых штурмов захваченных противником городов.

Несмотря на потери от стремительно и неожиданно налетавших повстанцев, куда больше легионеров и командование беспокоила новая зараза. Моровое поветрие наступало, но никто не знал, что можно предпринять для борьбы с ним. Без всяких видимых причин у растущего числа бойцов быстро развивался жуткий жар, зловонные жидкости хлестали из всех отверстий, словно вино из пробитой амфоры, а кожа покрывалась корками и безобразными волдырями. Пошли упорные слухи о проклятиях. Стали приноситься жертвы десяткам богов и местных духов.

Чтобы перебраться через Евфрат и навести понтоны, в страшной бойне была взята Сура. И именно в этом сражении Киар оказался вновь смертельно ранен, второй раз в своей жизни. Поднимаясь на стену, Киар напоролся на копье, ударившее его глубоко под ключицу. Непостижимым образом проникнув под доспех, наконечник копья глубоко вошел в плоть, но, на удачу Киара, древко не сломалось и орудие осталось в руках парфянского солдата. Толстый рубец, который я видел, оказался шрамом как раз после того злополучного сражения.

В миг кельту стало тяжело дышать, ослабели ноги и, соскользнув с острия, оптион Киар упал, покатившись со склона. Он не мог сказать, сколько времени провел без сознания, но когда пришел в себя – обнаружил, что прикрыт скатившимся позже телами двух мертвых парфян. Они воняли, быстро разлагаясь на солнцепеке и Киар поспешил выползти. Кровь запеклась, молодого воина лихорадило, все тело ломало. Поблизости не было видно легионеров, но на слабые крики Киара откликнулся проходящий вдоль городских стен павшей крепости пастух. Мирные горожане, когда основные силы римлян выдвинулись дальше, робко поглядывали на оставленные разрушения и трупы, размышляя, как приводить все в порядок.

Основные силы Диона Кассия выступили на штурм Никефореи – легат не терял времени и инициативы, а все стремительные происшествия сложились так, что Киара никто не хватился и он, по всей видимости, оптион был сочтен убитым. Не приходилось нисколько сомневаться, что немалую роль в этом сыграли и отношения Киара с его центурионом. Кельтское происхождение юноши по-прежнему мешало ему строить военную карьеру. Какой бы героизм и награды ни числились на его счету – доверие центурионов заслужить Киару не удавалось. Твое место в ауксилиях, грязный варвар – не раз кельт выслушивал что-либо подобное от однополчан и особенно от гордившихся своим италийским происхождением. Киар был уверен, что центурион, безусловно видевший его ранение и падение, подыграет в отчете, записав имя ненавистного оптиона в список убитых. Ну а если и всплывёт ошибка и восстановившийся от ран Киар нагонит легион – кто обвинит центуриона в чудесном спасении одного из его бойцов?

На инерции успеха римские легионы пересекли Евфрат и быстро продвигались вперед, вглубь Сирии. Пока Киар лежал, пользуясь щедрым гостеприимством сирийского крестьянина, помогавшего ему оправиться в благодарность за освобождение от парфянских захватчиков, множество мыслей терзали воспаленный ум юноши. По исходу же Киар решил, что уже сыграл достаточную роль в судьбе римского войска и, создав видимость намерений нагнать войско, без труда затерялся на бескрайних просторах империи. В тумане военного хаоса найти его было бы, пожалуй, невозможно, да и едва ли кто искал, ведь Киар уже числился убитым.

Ни в славе, ни в пенсии через много лет службы, вчерашний кельт и сегодняшний римский гражданин не испытывал потребности. Молодой воин просто устал и не хотел терять столь неожиданный и редкий шанс, предоставленный ему свыше. Многие тогда пропадали без вести, не найденные мертвыми или дезертировавшие.

Солнце уже опускалось, я видел это за окнами терм, когда история военных походов и кровавого взросления Киара подошла к концу. Желая все же узнать, как он оказался в Риме и чем сейчас занят, я стал расспрашивать его, но Киар лишь таинственно улыбался. Чтобы он смог закончить свою историю, мы договорились встретиться через несколько дней.

***

В последовавшие за этой встречей несколько дней я был плотно занят, объезжая своих старых пациентов, так что время пролетело быстро. У Луция случились первые торговые удачи и все вместе, включая Гельвию, Латерию и вернувшегося из своих судов Гнея, мы отпраздновали это, закатив достойную пирушку. Тевтр и несколько новых друзей моих братьев тоже присутствовали в тот веселый вечер.

Трудности, насколько я могу вспомнить, были связаны с потерей возможностей для торговли шелком. Еще в Александрии, когда отец наш был жив и полон сил, торговля шелком с далеким, загадочным Китаем, приносила немалые выгоды. Однако, эти доходные караваны шли через земли парфян, так что грянувшая жестокая война сильно подорвала торговые связи между Римом и Китаем. В сенате даже зазвучали призывы к эмбарго шелка, ведь золото, обильно бросавшееся на покупку этого благородного материала богачами, крупными суммами оседало на территориях парфян, медленно, но ощутимо лишая Рима золота в обмен на роскошь и сиюминутное впечатление. Теперь же война шла к завершению и многие договоренности стали возрождаться – торговля оживала.

– Все просто – я помогаю людям, которых оставили за бортом хваленые римские законы – хмыкнул Киар, когда мы вновь встретились с ним в том мрачноватом подвале, где он располагался вместе с другими участниками банды.

– Вот так вот, да – из героев, да в трущобы. Ну, а что? Мы неплохо зарабатываем на ставках в цирке и, порой, приходится помогать кому-нибудь – так, по мелочи. Там, где может помочь лишь сила, мои навыки оказываются особенно кстати – Киар загадочно улыбнулся.

Конечно, я не был удивлен. Сомнительный род занятий моего друга был очевиден с самого начала, да и даже еще раньше – из скупых, но красноречивых строчек в письме от Галена. Киару шел двадцать седьмой год, но выглядел он гораздо старше. Пожалуй, не менее, чем на тридцать пять – тяготы жизни и пройденной войны наложили свою печать на его суровый облик.

– Мне, вернее одному другу, очень пригодилась бы помощь. Я спрашивал Галена, но он так спешил… – вкрадчиво начал Киар.

– Что ты имеешь в виду?

– В этом мире не так много людей, которые были бы мне дороги – Киар грустно усмехнулся – но есть один, мучимый каким-то странным недугом. Я хотел попросить Галена посмотреть, но он бежал из города так стремительно, что ему даже было все равно, за сколько я собираюсь продать его дом.

– Я, кстати, хотел спросить, как вы встретились? Гален писал, что ты спас его? – попытался разузнать я нюансы истории, удивившей своей внезапностью.

– Можно и так сказать – загадочно улыбнулся Киар. – Через пару знакомых, чьи имена не хочу выводить на дневной свет, до меня дошли слухи, будто планируют прирезать одного зазнавшегося грека. Как позже выяснилось – какого-то нашумевшего врача. Необычность субъекта заинтриговала – медики не часто попадают в чей-либо интерес. Кому оно надо? Все же не сенаторы и не какой-нибудь там мешающий вести дела богатей. Так зачем? Ну, я и поспрашивал тут да там… Конечно, я слышал, что Гален в Риме – уже через пару лет о нем трудно было бы не узнать совсем ничего. Но как-то мне все не представлялся достойный повод выплыть из тени. Да я и, признаюсь, не находил сносных слов для такой встречи. Я стольким обязан ему и чем отплатить? А тут такая роскошная возможность!

Я понимающе кивнул.

– Многие годы я вспоминал напутствие, мол нельзя мне оставаться в городе, после той истории в Пергаме. И, конечно, пожелание беречь себя всему вопреки и что-то там такое. Ах судьба и ее шутки – совсем недавно мне ведь удалось ответить ему абсолютно тем же! – Киар рассмеялся. – Так ты поможешь? Взглянешь? – спросил он, вновь став серьезным.

Я обещал сделать все, что будет в моих силах. И уже совсем скоро мне представился случай их испытать.

Друг Киара оказался тем самым сирийским легионером, с которым они, немногие из центурии, выжили и спасли орла под Элегеей. На пару лет моложе Киара, он был наделен редкой для его рода занятий привлекательностью. Странно, что он подался в армию – я скорее представлял его на сцене амфитеатра, чем в доспехах или как тут, в тусклом свете логова людей, презиравших закон. И лишь длинный шрам, протянувшийся через весь лоб, портил общее впечатление от его внешности, напомнив мне, к тому же, про Тевтра. Но если щуплый Тевтр – наш с Галеном друг – получил свой шрам упав с дерева в раннем детстве, то друг Киара – при обстоятельствах куда более неприглядных. Его история, впрочем, совсем не была мне известна и я никогда ее не узнал. Меня позвали лишь как врача.

Осмотрев своего неожиданного пациента, я с горестью пришел к заключению, что непрекращающиеся и нарастающие головные боли – признак растущей в голове молодого человека опухоли. Не претендуя на роль блестящего диагноста, я все же помнил несколько похожих случаев, когда к подобным заключениям приходил мой учитель – Гален. Сейчас его не было рядом, а ведь он способен был подтверждать и опровергать такие теории буквально по пульсу пациента. Приходилось действовать на свой страх и риск.

Давление в черепе росло и спасения от болей не предвиделось – никакие лекарства не смогли бы помочь. Требовалась весьма серьезная и непростая операция – трепанация[7] черепа. Подобный же совет и диагноз сириец, оказывается, уже получал прежде от одного врача, но оперироваться у него не решился – грек показался ему ушлым и чересчур возвеличивал свои мастерство и достижения. Меня же все помнили как ученика великого Галена. Давняя теперь уже история с операцией на открытом сердце, какими-то путями достигла даже ушей Киара, так что выбор врача для самого близкого друга с тех пор казался ему очевидным. Сам же я отнюдь не мог похвастаться такой же твердой уверенностью.

Трепанация черепа – такие операции не делаются спонтанно и, тем более, во мраке подвалов – мне нужен был доступ к яркому свету, чистой воде да и, вообще, довольно много разных инструментов и лекарств. Киар обещал подготовить одно из тех укромных помещений терм, что часто занимал сам или в компании других представителей теневого мира Рима. Стояла зима и требовалось также тепло – как я отлично помнил и по операциям Галена на людях, и по вскрытиям моим учителем черепов свиней, обезьян и многих других животных – соприкосновение мозга с холодным воздухом таит в себе множество самых непоправимых последствий. Всякому хирургу благоразумно следует его избегать. Надо было подготовиться.

В назначенный день я пришел к термам. Раб-носильщик помогал мне с двумя тяжелыми ящиками, доверху забитыми амфорами и операционным инструментарием. Сириец вместе с Киаром ждали меня почти сразу за входом, в одной из задернутых плотными занавесками комнат. Мы поздоровались и прошли по узкому коридору, выйдя в залитую светом комнату. Солнечные лучи лились из широких щелей под потолком, хорошо освещая помещение – это было то, что нужно. По центру сверкал бассейн, но сегодняшний день был совсем не для купаний.

Я уже рассказал своим знакомым обо всех рисках подобной операции, так что мне оставалось лишь протянуть сирийцу две терракотовые амфоры – одна с крепким вином, а другая с настойкой мандрагоры. Усиленные попытки обезболить и заглушить предстоящие ему страдания не были лишними. В тот момент я подумал о своем счастье, что могу дать пациенту все эти средства, ведь когда Гален оперировал того юношу, сына драматурга Марилла, он не мог дать ему такой дозы алкоголя и других сильнодействующих средств, чтобы не приблизить и без того вероятную остановку сердца несчастного. О боги, какие тогда стояли крики… Я отчетливо помню их до сих пор.

Трясущимися руками сириец почти залпом пригубил обе амфоры. Глядя, как жадно он пьет, я наблюдал за движениями его выпуклого кадыка. После, храбрясь, он громко рыгнул и рассмеялся, а затем плюхнулся на стул, где с помощью ремней я зафиксировал ему руки и ноги, а также голову в определенном положении. Киар охотно помогал мне и, временами, мне даже приходилось просить его не затягивать ремни так сильно – в руках могучего кельта было слишком много рвения и силы. Толстая кожа ремней скрипела, словно готовая разорваться в стальных пальцах.

Пока мы готовили эту своеобразную операционную, я отчаянно вспоминал все действия Галена, которым несколько раз был свидетелем и помощником. Неспеша я выбрил сирийцу тот участок черепа, где планировал просверлить отверстие. Делал тщательно и с запасом – от попадания любых случайных предметов, грязи или волос под кость, комментируя ход операции, Гален предостерегал в первую очередь. Пока острое лезвие бритвы методично избавляло сирийца от черной шевелюры он, кажется, начал проваливаться в пьяный сон. Крепкий алкоголь, смешавшись с мандрагорой, давали мне час или даже больше, прежде чем сознание начнет возвращаться к нему, но боль могла сократить действие настоек, да и кровопотеря при повреждении сосудов кожи могла оказаться обильной – нужно было спешить. Вдохнув и собравшись с силами, я попросил Киара полить мне руки вином, как всегда делал Гален, а потом взялся за скальпель.

Идеально отточенным лезвием я разрезал кожу в нескольких местах и попытался отвернуть ее в сторону, словно кусок ткани. Сириец слабо дернулся, но в сознание не пришел. Крови было много, края кожи обильно кровоточили. Она сочилась и стекала по его шее, быстро залив одежду, в которой сириец пришел. К счастью, кость была близка – у многих под слоем кожи бывает толстый слой жира – это делает работу хирурга сложнее.

Чтобы аккуратно вскрыть череп, не убив пациента, в моем арсенале было несколько методов, опасных каждый по-своему. Один из них – долгое и аккуратное выскабливание я брать не стал – слишком крепок был череп сирийца. Такой способ подошел бы ребенку или, самое большее, подростку – однажды Гален выскоблил кость у девочки за полчаса, не повредив оболочек мозга. К сожалению, хотя боли надолго прошли, малышка все равно не прожила долго – ее опухоль росла слишком быстро. Через год или чуть больше, ее родители прислали с рабом письмо, в котором искренне благодарили Галена, что он вырвал у богов этот год, в который они могли дарить малышке свою любовь. Каким бы малым ни был срок – ценность каждого дня может восприниматься совершенно по-разному.

Для сирийца я выбрал другой метод и взялся за вымоченный в крепком вине трепан – цилиндр с зубчатыми краями, вращать который предстояло с помощью гибкой дужки. Приставив его ближе к темени, где кость, как известно, тоньше, я стал вращать дужку, приводя в движение инструмент.

Гиппократ совершенно точно утверждал, что самая тонкая и самая слабая кость – это темя, а другая слабая область – висок. Древний врач, так почитаемый моим учителем, был, однако, категорически против разрезов на виске, ввиду риска повредить находящиеся там вены и вызвать у оперируемого либо слишком сильное кровотечение, либо конвульсии. Впрочем, по другим его заметкам могло сложиться впечатление, что лично он с трепанацией не был знаком вообще, так что в этом вопросе стоило верить лишь собственному опыту.

Сириец задрожал и стал подвывать. Мускулистое тело его напряглось, пытаясь вывернуться, но затянутые Киаром прочные ремни намертво сковывали все его движения. Лишь спина изгибалась в стороны. Я взволнованно взглянул на Киара и он, словно прочтя мои мысли, заверил меня, что никто не придет осведомляться, что здесь происходит. Я кивнул – как именно он об этом договорился – не имело значения.

Через некоторое время работы, которую я, сохраняя всю возможную аккуратность, старался завершить по возможности быстрее, под зубцами трепана наметился цилиндр – костяной диск. Совсем скоро, зацепив специальными крючками, я плавно вытянул его. Размером он был немногим большим сестерция – для уменьшения давления в черепе несчастного этого должно было хватить, а более серьезный диаметр ставил под риск не только операцию, но и его дальнейшую жизнь пациента, даже в случае успешного выздоровления.

Под костью показалась прочная сероватая пленка – твердая мозговая оболочка. Самый сложный этап был позади – главная опасность была перестараться и вскрыть слишком глубоко, повредив нежные ткани мозга. При проколе оболочки я уже мало чем смог бы помочь сирийцу. Острая боль отпустила и он, кажется, снова потерял сознание. Кровотечение стало значительно слабее, а вытекающую время от времени кровь я осторожно промакивал небольшой губкой из хорошо впитывающей ткани, лежащую тут же, рядом с инструментами.

Внутри черепа легко было заметить пульсацию крови в сосудах. Я видел, с какой смесью страха, беспокойства и восторга смотрит на разыгравшееся зрелище Киар. Бывалый воин, четыре года бившийся с парфянами, видел на своем веку много трупов, отрубленных конечностей и животов, из которых свисали внутренности, как когда-то и у него самого. Но никогда прежде он не заглядывал в голову жилому человеку в таком, совершенно буквальном смысле.

Чтобы не повредить оболочки мозга неровностями кости я, со всей возможной деликатностью, зачистил края аккуратного отверстия. После, еще раз обработав руки и инструменты в крепленом вине, я закрыл свежую рану лоскутом кожи и зашил лучшим тонким шнуром для наложения швов. Пару лет назад мы с Галеном нашли, что их привозят из Галлии, продавая не так уж дорого в лавках на Виа Сакра между Римским храмом и Форумом. Сделанные, кажется, из кишок хозяйственного скота, они имели то преимущество перед шелковыми и другими, что через какое-то время будто бы сами собой рассасывались, без всякого участия хирурга и болезненного снятия, несущего риски новых кровотечений. Потрясающее свойство для любого, кто понимает в сложностях и превратностях хирургии!

Сириец не приходил в сознание и я подал Киару знак, что операция закончена. Мы отвязали юношу и переложили его безвольное тело на импровизированные носилки, оставив отдохнуть и проспаться.

Со временем кость нарастёт и, увы, я понимал, что не решил проблему своего пациента, а лишь отсрочил неизбежное. Если опухоль будет расти, как у той девочки, что прооперировал Гален – все это не поможет. Но какое-то время сирийцу я выиграл. По крайней мере мне хотелось в это верить. Устало я откинулся на стуле, где только что был привязан бывший солдат. Поздно спохватившись я увидел, что заляпал тунику залившей сидение кровью, но мне было совершенно все равно.

На следующий день я зашел проведать своего пациента. Сириец был в сознании, много шутил про свою дырявую голову, но ему стало гораздо легче. Какое же я почувствовал тогда облегчение! А с ним и небольшую гордость за освоенный непростой метод.

Когда сириец проспался, как он рассказывал, голова его трещала хуже, чем после самой лютой пьянки. Но уже к полудню он выхлебал с два кувшина набранной у ветки акведука воды и пришел в себя. Сейчас его лицо забавно смотрелось в повязке, которую я наложил ему поверх швов, оберегая рану и новое, не задуманное природой отверстие под тонкой кожей.

Киар был в восторге – сириец, как боевой товарищ с которым они столько прошли, был очень дорог сердцу воина. Кельт долго тряс мне руку и на этот раз никакая тренировка не помогла мне сдержаться от боли – не в пример отцу Латерии, у Киара хватка была по настоящему железной.

Тем же вечером, в двери нашего с братьями и сестрой дома на Эсквилине постучали. Был вечер, сумерки уже накрывали город и гостей никто из нас не ждал. Не ожидая ничего хорошего, со старшим братом и парой рабов мы подошли осведомиться о намерениях внезапных визитеров.

– Квинт, ты? Отворяй, это я – Киар – послышался глухой, знакомый голос за дверью.

Сделав сигнал брату и рабам, что все в порядке, я снял засов и в атриум нырнула высокая, массивная фигура, плотно скрытая плащом с капюшоном. Киар тут же сорвал его с головы и радостно обнял меня, с легкостью подняв над полом.

Он редко покидал Субуру и при свете дня не пришел бы в гости, чтобы не вызывать к своей личности внимания, которое вряд ли пошло бы ему на пользу, учитывая характер многих дел и обстоятельств его все более запутанной жизни. Брат удивлённо смотрел на происходящий спектакль этой внезапной встречи – с Киаром он знаком, конечно, не был, но догадался о личности нашего гостя по прежним моим красочным рассказам пергамского периода, когда мы с Галеном работали при амфитеатре.

– Друг мой, я же совсем забыл отдать тебе. А Гален очень просил – сбивчиво начал Киар, но вдруг замешкался, оглядел остальных и приветственно протянул руку моему брату.

– Рад знакомству, кивнул он.

– Наслышан и это взаимно – также кивнул ему Луций, протягивая свою.

Киар отступил на шаг, засунув руку под плотный плащ и копаясь там, словно что-то разыскивая.

– Он принадлежит Галену, но я уверен, Квинт, однажды ты мог бы заслужить такой же. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Белые зубы кельта блестели в свете факелов, которые держали рабы. Они были заинтригованы происходящим не меньше – со смерти отца у нас вообще редко бывали гости. Солнце уже почти село, в доме становилось темно. Наконец Киар вытянул что-то. Звякнул металл. На его широкой ладони я увидел аккуратный круглый диск на цепочке. Блеснуло золото, на поверхности я различил выбитые строгим шрифтом буквы, словно на монете. Поднеся поближе к глазам, я попытался прочесть, но было слишком темно. Стоящий рядом раб поднес факел поближе, освещая вещицу. Я почувствовал жар огня на своей шее. Это был медальон и довольно тяжелый – при его изготовлении золота не пожалели.

Щурясь в тусклом свете факела я прочел и ощутил, как задрожали от волнения мои руки. Стало совершенно ясно, почему Гален так беспокоился об этой вещице, что даже упомянул о ней в своем письме. Материал из которого она была выкована, ничего не стоил по сравнению со смыслом, какой она в себе несла. Такой медальон, пожалуй, никому не стыдно было бы передавать по наследству, как семейную реликвию, подобно родовитым патрициям времен Республики, вывешивающим в атриумах своих роскошных домов посмертные маски великих предков, прославивших Рим или побывавших в консульских званиях. Лаконичная надпись на поблескивающем металле гласила:

«От Марка Аврелия – первого среди римлян

Элию Галену – первому среди врачей»

***

Весна, пришедшая в Рим, как обычно украсила Вечный город. Солнце грело все жарче. Переполненные водой акведуки, сотнями больших и малых фонтанов журчали по городу, сливаясь с радостным щебетанием птиц. Свежий, влажный ветер с каждым днем становился все теплее.

Животик Латерии уже округлился, и моя любимая молодая жена, за несколько месяцев до предполагаемого рождения на свет нового человека, смешно изменив походку гуляла по перестилю – внутреннему дворику нашего дома, прячась от солнца.

Гельвия, моя очаровательная сестра, в том году должна была выйти замуж. Один из торговых партнеров Луция, мужчина, которому было уже к пятидесяти, давно хотел женить своего сына, излишне мечтательного юношу лет двадцати пяти. Вечно паря в фантазиях и творческих порывах то к искусствам, то к философским изысканиям, то к простому созерцанию красот этого мира, сын его никак не хотел приобщаться к труду. Была надежда, что брак и обязательства взрослой жизни смогут, однако, направить его на нужный путь. Сам он, как всякий, увлекающийся греческой философией, нуждаясь совсем в малом, должен был бы обеспечивать жену и будущих детей, а место в лавке отца уже давно дожидалось его рвения, которое все не приходило. Кроме того, конечно, эта свадьба несла прекрасные торговые перспективы нашей семье. Крепко встать на ноги после переезда из Александрии все еще не удалось.

Учитывая созерцательный характер и вопреки некоторой разнице в возрасте, Гельвия была искренне очарована юношей, декламировавшим ей свои неплохие, надо заметить, стихи и без вранья ею увлекшимся. В течение нескольких вечеров в триклинии то нашего, то их дома, я был свидетелем влюбленных взглядов, узнавая в них самого себя с Латерией, пару лет назад. Значительного приданого за Гельвией не числилось – нам с братьями пока просто неоткуда было бы его взять, но кое-что для приличия мы все же собрали и наметили церемонию на конец весны.

Как прыгала по дому моя сестра, выбирая платье. Как светились ее глаза, с восторгом ожидавшие всех новых и важных событий ее юной жизни, мысли о которых увлекали ее с головой! Мое сердце тонуло в тепле новых, едва зарождающихся событий. Скоро я должен был стать отцом. Дела шли в гору. Начали появляться друзья. Пожалуй, не хватало лишь Галена – я все больше скучал по его обществу, фонтанам свежих идей и наблюдений.

Увы. Боги не оказались милостивы ни к нашей семье, ни к Риму, ни ко всей ойкумене. Чудесный период пробуждения природы и новой жизни в ту пору быстро сменился самыми черными событиями, писать о которых мне нелегко даже сейчас, спустя десятки лет. Первые странные вызовы последовали ближе к середине апреля, причем сразу по нескольку в день. Я видел, как у обращавшихся ко мне пациентов быстро развивалась изнуряющая лихорадка, диарея и жутко зудящая сыпь, часто превращающаяся в многочисленные гнойники, доставляя несчастным нестерпимые страдания.

Сразу вспомнились мне слова Киара о том, что он видел подобные признаки у некоторых сослуживцев, еще продвигаясь по землям Сирии. В отчетах, конечно, некоторые смерти скрывались – командующие не собирались сеять панику накануне важных наступлений, да и пугать Рим масштабом было рано – смерти от неизвестного мора были редки и хаотичны. Но ситуация развивалась стремительно и уже после штурма Селевкии, как стало известно позже, зараза всерьез охватила римское войско.

Кто-то поговаривал, что виной тому разграбление дружественного Риму города. Все та же проклятая парфянская война, не отпускала римлян и преследовала все новыми бедствиями. Поговаривали, будто бы один из солдат, грабящих Селевкию, вскрыв гробницу древнего царя и выпустил морового духа, черным дымом вынырнувшего из-под крышки многовекового саркофага и теперь жестоко мстящего за наглость потревоживших его вечный покой войск. Война, как и любая другая, кончается – скоро стихли и события парфянской. Пять лет сражений измотали обе стороны и усталые, потрепанные легионеры двигались обратно. Некоторые солдаты, к весне как раз оказались в Риме.

Подобной легендарному и трагическому троянскому коню оказалась принесенная ими напасть. Немалая часть заболевших умерла еще в долгом пути через сотни миль, разделявших Рим и Сирию, но хватило и нескольких солдат. Принесенный мор, с первым теплом весны, заставил огромный, перенаселенный город вспыхнуть, словно пропитанный смолой факел. Скорость распространения заразы ужасала.

Первое время я почти непрестанно ездил по пациентам, отчаянно пытаясь облегчить их страдания и пробуя метод за методом. Все настойки, какие я знал из работ и рецептов Галена были бессильны перед неизвестным недугом. Полного собрания рецептов у меня, конечно, не было – все книги Гален забрал с собой. Как не хватало мне сейчас его необъятных знаний и блестящей находчивости! Я сразу написал ему и отправил свиток с одним из знакомых, направлявшимся в Остию, но ждать ответа из Пергама мне пришлось бы, пожалуй, не меньше нескольких месяцев.

Тем временем заболевшие люди начали стремительно умирать. Начинался май, становилось все жарче. Тела мертвецов, умерших ночью, отряды городской стражи по началу успевали убирать, и, как заповедано еще со времен XII таблиц, трупы быстро вывозились за пределы города. Скрип телег с телами мрачно сопровождал все больше замиравшую городскую жизнь всякий день. Но мертвецов становилось все больше – разбухшие и зловонные, они отравляли воздух города, разнося с собой заразу.

Я помнил труды Лукреция[8] «О природе вещей» – этот мудрец как-то упомянул, что подозревает в качестве причины мора мельчайшие частицы, некие невидимые глазу семена, которые, однако, вопреки мельчайшим своим размерам могут передаваться между больными и здоровыми людьми, заражая последних. Никакой уверенности в правильности подобных рассуждений у меня не было, но чутье подсказывало, что любой совет лучше предрассудков, какими быстро наполнился город.

Улицы стали пустеть – напуганные жители прятались. За деревянными ставнями скрылись уличные таверны. Многие игры и собрания отменялись – исправно собирались лишь заседания сената и суды. Многие посещали термы и, конечно, наиболее важные ритуалы жертвоприношений. Охвативший граждан страх находил отклик во взлете религиозности – богов следовало задобрить.

Кто-то винил во всем христиан. Так, кажется низы общества привыкли делать со времен Нерона. А несколько ушлых врачей, я уже знал, хорошо зарабатывали на рисовании магических символов, способных будто бы защитить жителей дома от страшной напасти. Ходили слухи, будто один мошенник по имени Александр даже заработал на этом пол миллиона сестерциев.

Настрого я запретил Латерии, Гельвии и Луцию выходить за пределы нашего дома. Гней, незадолго до этого, уехал в Анций и укрылся в этом прибрежном городе. Мы переписывались, благо между Римом и Анцием был от силы день пути и сообщение работало исправно – передать свиток не составляло труда с множеством торговцев.

Выполняя свой долг врача я, единственным из семьи, с утра и до глубокой ночи отсутствовал дома, стараясь помочь пациентам и мало заботясь о своей собственной жизни. Очень многие медики и те, кто раньше причислял себя к ним, быстро осознав, что пациенты поправляются и умирают практически без связи с проводимым лечением, а также опасаясь заболеть сами – быстро нашли тысячу поводов покинуть Рим или заняться чем-то еще, уединенно. Совсем скоро количество приглашений с мольбой о помощи стало превышать мои возможности посетить всех. Не делая различий между патрициями и плебеями, я старался помочь каждому, но это становилось невозможно.

Родные просили меня поостеречься, но пришедшая неизвестно откуда, быть может посланная мне самим Эскулапом твердая уверенность, что вопреки всему я останусь невредим – не покидала меня. Самой действенной помощью оказывалась обработка нагноившихся волдырей. Покрывающая все тело сыпь обычно была черной, а у тех, кто выжил, она еще долго оставалась из-за остатков крови в гнойничковых волдырях. Пациентов также регулярно рвало и пробирало жидкими испражнениями. Нередко я входил в дома, настолько загрязнённые испражнениями и рвотой, что становилось тяжело дышать. Целые фамилии из десятков свободных и рабов болели, ослабевшие от тяжелой лихорадки и не способные даже убирать за собой.

Если стул становился черным – пациенты всегда умирали – этот симптом неизбежного скорого конца мне пришлось запомнить довольно скоро. Входя в дома, чтобы помочь живым, некоторых я обнаруживал мертвыми и наскоро звал на помощь, чтобы вывезти трупы подальше. Желающих участвовать, тем временем, становилось все меньше – город охватила паника.

Люди состоятельные, целыми семьями уезжали в свои загородные владения, а бедняки теснились в инсулах, отказываясь покидать их и лишь по очереди выходя на поиски пропитания, когда голод становился невыносим. Для многих многоэтажные глиняные постройки превратились в настоящие саркофаги. Вонь разлагающихся в жарком летнем воздухе тел распространялась по городу и нигде не было от нее спасения. Ветер совсем не продувал город – на зло живым установился штиль.

Страх перед слепым и безразличным палачом был так велик, а желающих помогать врачей так мало, что даже сенаторы уже прибегали к моей помощи. В один из вечеров, возвращаясь с такого визита, я вспомнил о Тевтре. Надеясь, что он, как и большинство состоятельных людей уже покинул Рим, я все же решил постучать в его дверь, когда проходил через Сандалиарий. Тевтр жил все там же, где когда-то останавливался и Гален, едва прибыв в Рим. Какие насыщенные годы и как давно это, казалось, было…

Я пробирался по залитым нечистотами улочкам – в обстоятельствах подобных тем, сложно было бы критиковать эдила, за плохо поддерживаемый порядок. Добравшись до двери Тевтра, я постучал. Никто не откликнулся и я удвоил усилия. Когда стало ясно, что дома никого нет и мне не ответят, я все же дернул дверь – она оказалась открытой. Волна отравленного воздуха хлынула на меня, едва я вошел внутрь. Стало ясно, что неподалеку находятся мертвецы, может кто-то из его рабов. У Тевтра их было, как я помнил, с десяток.

Я позвал своего друга по имени, но ответом мне была лишь густая, тревожная тишина. Осторожно ступая, через атриум я вошел внутрь хозяйской части и у входа в один из первых же кубикулов увидел начавший разлагаться труп пожилого раба. Глаза мертвеца, мутные и белые, давно смотрели в вечность. Он умер, наверное, уже несколько дней назад.

Пройдя мимо тела и закашлявшись от удушающей вони, я вошел в следующую комнату. Здесь было пусто, только царил хаос – многие амфоры были разбиты, а один из деревянных шкафов упал, словно кто-то пытался схватиться за него и уронил. Во всем доме царил беспорядок, словно накануне здесь орудовали грабители, жадные до всего хоть сколько-то ценного. Я прошел еще дальше и услышал жужжание мух. Кубикул был занавешен плотной шторой, скрывающей комнату от света, обычно вешавшейся для более крепкого сна, чтобы ранний рассвет не выводил из царства Морфея слишком рано. Постояв в нерешительности несколько мгновений, я протянул руку и откинул штору. То, что я увидел внутри, запечатлелось в моей памяти навсегда.

Раздутый, гниющий труп Тевтра лежал в комнате. Множество насекомых ползали по нему, безразлично поедая мертвеца, словно он никогда и не был живым. Его стройное тело раздулось, словно было накачано воздухом. Скрюченный и застывший в неестественной позе, труп Тевтра лежал здесь уже давно. Обезображенное лицо с яркими признаками разложения расплылось и потеряло форму. Мухи ползали по гниющей и лопающейся коже, под которой обнажалась темная, мертвая плоть. Он явно умер еще раньше раба, труп которого я видел за атриумом.

Пробормотав слова молитвы я отшатнулся от увиденного и, кажется, глаза мои увлажнились. Еще месяц назад мы с Тевтром, одолжив лошадей у одного зажиточного земледельца, ездили на охоту и в ушах моих еще звучал его яркий, тёплый смех. Тевтр так любил жизнь…почему же он не позвал меня? Впрочем, обойдя дом, я уже догадался о причинах. Вероятно, посланные за врачом рабы, когда их хозяин уже тяжело болел, просто разбежались, прихватив с собой и все ценное. В доме Тевтра я обнаружил еще два трупа, а с полдесятка других рабов нигде не было видно.

Тело последнего я увидел на веранде, позади дома. Она почти выходила на улицу и сюда, время от времени, светило солнце. Это ускорило разложение, так что когда я, откинув другую штору, вышел на веранду, обезображенный быстрым разложением труп, окруженный высохшими лужами содержимого всех частей кишечника несчастного, обдал меня столь сильным смрадом, что я закашлялся и меня непроизвольно вырвало. Здесь я мог помочь лишь одним – отправить друга в последний путь.

Жаркое пламя ритуального костра унесло душу Тевтра. Ему не было даже тридцати пяти. Размышляя, что надо бы написать о случившемся несчастье Галену – Тевтр был в первую очередь другом моего учителя, я не успел осуществить задуманного – заболела Гельвия.

Сейчас, когда спустя сорок лет я пишу эти строки, мои подслеповатые пожилые глаза все еще увлажняются, едва я вспоминаю последовавшую за этим неделю. До этого дня проклятый мор был трагедией и испытанием для города. В предшествующий месяц я видел сотни и тысячи смертей, но то были, почти без исключения, люди мне чужие, а сейчас ледяная длань смерти протянулась и к самым близким – к моим родным.

Я почти не отходил от своей сестры, веля рабам даже близко не подпускать к нам Латерию и Луция. Сам я менял ей простыни, туники, поил и кормил мою Гельвию. Она, такая солнечная и радостная, слабо улыбалась мне – девушка стойко держалась. Я восхищался ее силой и смелостью. Словно сейчас я могу вспомнить жар на своей коже – горячая ладонь Гельвии, во время самых серьёзных приступов лихорадки сжимала мою так сильно…

Несколько раз приходил взволнованный жених, но я велел ему убираться прочь. Возможно, слишком грубо, но я всерьез беспокоился о жизнях всех окружающих. Не в силах ни найти верного лечения, ни разгадать причины этих ужасных болезней, я предпринимал все, что казалось мне верным. А дистанция, казалось, была одним из главных лекарств.

Черная сыпь усеяла нежную кожу Гельвии. Я помню искреннее беспокойство в голосе, когда она спрашивала, не испортят ли шрамы ее лица, чтобы жених ненароком не передумал. Часами я обрабатывал и подсушивал каждый из десятков волдырей, а ночью, когда сестре, порой, становилось лучше, позволял себе немного поспать или выезжал к другим пациентам – в те дни я совсем не щадил себя. Я перестал чувствовать себя живым человеком – мне казалось, я лишь инструмент, призванный выполнять положенную ему самим своим предназначением роль. Такое положение меня полностью утраивало – не было времени на лишние мысли. В работе я прятался от всего того ужаса, который повсюду преследовал меня.

На восьмой день Гельвии стало хуже. Ее часто рвало и мне все реже удавалось покормить ее даже чем-нибудь жидким. Гельвия совсем ослабла и даже чтобы приподняться на постели ей теперь требовалась моя помощь. Кожа моей сестры становилась все бледнее и временами мне казалось, что она тает прямо на моих руках. Я оставался рядом и отложил все визиты к пациентам – впереди был кризис. Судьба моей Гельвии вот-вот должна была решиться. Она слабо стонала, ночью ее мучали страшные сны, но стоило только проснуться – она все также улыбалась мне и говорила что-нибудь ободряющее, светлое. Представляла и рассказывала, как сложится ее жизнь после выздоровления, ведь любой кошмар рано или поздно заканчивается. Я с удовольствием слушал, охотно соглашаясь с каждой трогательной сценой, какую она мечтательно и красочно описывала вслух.

– Я так хочу научиться кататься на лошади, Квинт… – поможешь мне? – спрашивала она, слабо дергая меня за край туники.

Я честно признавался, что и сам весьма посредственный ездок, но клятвенно обещал начать с малого, а потом найти сестре более искусного учителя – надо только обсудить с ее женихом – кто знает, может быть у него уже есть кто-нибудь подходящий на примете?

Моя сестра счастливо улыбалась, откинувшись на набитых соломой подушках. Пуховые сохли во дворе – я не всегда успевал подать Гельвии таз и порой ее рвало прямо на них. К вечеру лихорадка достигла своего пика. Мою несчастную сестру трясло, она кричала и выгибалась. Я не знал, что предпринять и поил ее проверенными настоями, но неудержимая рвота выбрасывала все лекарства обратно. Меня охватили страх и отчаяние – у Гельвии начался черный понос. Моя сестра кашляла и корчилась от боли. Я был готов рвать на себе волосы и не находил места. Воздавая все новые мольбы Эскулапу, я делал все, что только мог.

Ночью, вскоре после полуночи, Гельвии стало лучше. Кашель резко отпустил ее, уменьшилась и лихорадка. Все это произошло быстро, словно кризис миновал. Казалось, даже сыпь стала отступать и побледнела. Все прошедшие дни я тщательно ухаживал за каждым волдырем и нагноения не было – сыпь могла бы пройти совершенно бесследно. Большие, ясные глаза Гельвии смотрели на меня с любопытством и любовью.

– Квинт, ты будешь гулять с моим сыном? – спросила она меня совершенно серьезно.

Сбитый с толку неожиданностью, я кивнул, стараясь придать выражению своего лица уверенность.

– Хорошо, только ты смотри, прошу, чтобы он не убегал далеко – на улицах так опасно! Научим его сажать цветы? Мы с твоей женой посадили столько прекрасных цветов в перистиле... Видел их бутоны? Бабочки иногда прилетают к ним, хлопают своими нежными крылышками, кружат вокруг – ищут, на какой бы присесть, а они все так хороши… – моя сестра мечтательно бормотала и улыбалась. Взгляд ее рассеянно блуждал.

Утром, за час до рассвета, Гельвии не стало.

***

За короткий срок, уже в третий раз я стоял возле погребального костра. Слезы, казалось, кончились и, после окончания всех церемоний мне необходимо было побыть одному. С тяжелой душой я гулял по кладбищу, читая высеченные на могильных плитах эпитафии[9]. Один из камней уже порос грязным, бурым мхом, но зубило могильщика, по заказу родственников, глубоко прорубило буквы.

Я прочёл:

«Судьба сулит многое многим, но очень редко держит слово. Публий XXVII лет».

В тяжелой задумчивости я двинулся дальше, горько размышляя о собственной судьбе и ее поворотах. Трава под моими ногами сухо шуршала. Высушенная солнцем, она пожелтела и пожухла. Таким же выжженым ощущал себя и я сам. Цвели деревья и кустарники, кричали птицы, словно и не было ничего необычного в этом жарком лете. Лишь толпы людей на кладбищах, да опустевшие улицы напоминали о разыгравшейся катастрофе, что тихо и безжалостно выкашивала жителей Вечного города.

«Флор, покоюсь здесь, юный возница. Рано начал состязаться и рано был низвергнут во мрак. XIX лет».

Надгробие было не таким старым, но тоже изрядно заросло. Сразу за ним я увидел еще одно, более древнее. Надпись читалась хуже, дожди уже начали размывать плиту, но буквы все еще были различимы глазу.

«Меня тоже согревало солнце. Меня тоже многое пугало, а многое радовало. Теперь нет ничего. Живи, пока можешь. Марк XXIX лет».

Очередная эпитафия вызвала в моем черствеющем от горя сердце тревогу. Латерия, моя Латерия – я волновался за жену, по ночам я почти не спал и мои потухшие глаза глубоко залегли в темных провалах глазниц.

С недели на неделю Латерии предстояло родить нашего первого ребенка. Последние месяцы, видя столько смертей и людских страданий, ломающихся судеб, я стал смотреть на мир совсем иначе. Следующая горестная эпитафия, в которую я невольно уперся на своем случайном маршруте между плит, словно задела туго натянутую струну в моей воспаленной душе. Несколько строк всколыхнули волну беспокойства, что ледяным потоком страха захлестнула мой разум. Я напрягся и сжал зубы, молясь всем богам и пытаясь отогнать эти страшные мысли.

«Волею злой судьбы и родов я ушла. Перестань лить слезы мой возлюбленный супруг, храни любовь ради нашего сына. А мой дух теперь среди звезд на небесах. Рутиция Мара. XXIII года».

Последний раз взглянув на надпись на плите, я ощутил, как неприятно заурчало в животе. В неравной схватке пытаясь побороть сковавший меня ужас, я бросился домой.

[1] Член почётной римской жреческой коллегии, выполнявший официальные государственные гадания для предсказания исхода тех или иных мероприятий по ряду природных признаков, поведению, полёту и крикам птиц

[2] По верованиям древних римлян божества, покровительствующие дому, семье и общине в целом

[3] Царь Парфии из династии Аршакидов

[4] Древнеримское название стреломёта, универсальная метательная машина

[5] Тяжёлая ударная кавалерия в Античную эпоху. Как правило, термин катафракты применяют к парфянской коннице

[6] Знак, боевое знамя легионов в древнеримской армии в виде орла, сделанный из серебра или золота и размещённый на шесте

[7] Хирургическая операция образования отверстия в костной ткани черепа с целью доступа к подлежащей полости

[8] Римский поэт и философ. Считается одним из ярчайших приверженцев атомистического материализма, последователем учения Эпикура

[9] Надгробная речь или надпись в честь умершего