Тень Галена

ГЛАВА II МАЛЕНЬКАЯ ОДИССЕЯ [1]

Время отправиться в путь! Прилетела уже щебетунья

Ласточка; мягко опять западный ветер подул,

Снова луга зацвели, и уже успокоилось море,

Что под дыханием бурь волны вздымало свои.

Пусть же поднимут пловцы якоря и отвяжут канаты,

Пусть отплывает ладья, все паруса распустив!

Так я напутствую вас, Приап, охраняющий пристань.

Смело с товаром своим в путь отправляйся, пловец!

Леонид Тарентский, III век до н. э

***

– Ты не скучаешь по родителям? – я старался перекричать ветер, когда порт Александрии остался позади и мы вышли в море.

– Да, конечно! Но куда больше по отцу, нежели по матери – рассмеялся Гален.

– Мой отец, Элий Никон был спокойным, очень рассудительным и мудрым человеком. Для меня он всегда был образцом благочестия и разумности. Но вот моя мать… Пожалуй, даже Ксантиппа не пилила Сократа так безжалостно и методично, как она бедного отца! Представь, она умудрялась ревновать даже к тому, что он уделяет мне больше внимания, чем ей! Ох и натерпелся же отец – в приступах ярости эта женщина была способна даже покусать собственных рабынь! Ну а уж сами приступы, можешь поверить мне на слово, не заставляли себя подолгу ждать…

Я понимающе улыбнулся.

Хотя сам я почти совсем не помнил мать – она умерла в родах, принеся на свет нашу с братьями младшую сестренку, когда мне не исполнилось и пары лет. Наверное, я предпочел бы, чтобы она кусала пусть даже меня самого – лишь бы была рядом и подарила возможность вырасти в лучах ее любви. В таких вещах, впрочем, судьба никогда не спрашивает нашего мнения.

– Раз за разом, сравнивая благородные дела моего отца с постыдными страстями матери, я твердо выбрал, что мне ближе – продолжал Гален. – И уяснив, впредь боролся со страстями, сгубившими как ее, так и тысячи других несчастных. Ведь подумать только, до чего сложной может стать жизнь человека, если даже малейшие неурядицы смогут вызвать в его душе ураганы бешенства, преграждая разуму путь, как преграждают дорогу опрокинутые ветром деревья.

Мы помолчали, глядя как волны бьются о корпус корабля, скользящего по водной глади. Каждый вспоминал свою собственную семью.

– Он был архитектором. Как твой отец тканями – мой занимался строительством, проектированием. А я… – Гален на миг запнулся, – я не продолжил их династию. Не знаю, сожалеть ли об этом – но уж так решили боги.

– Значит все твои предки были архитекторами? – удивленно уточнил я.

– Не совсем. Но все они поднялись честным и упорным трудом, через облагораживание этого мира. Мой прадед смог получить место землемера в Пергаме. Дед пошел еще чуть выше – стал руководить плотницкими работами и взобрался до старшего в гильдии. Тогда было много ремонтных заказов – в Акрополе[2], в библиотеке Эвмена[3], что соперничает с Александрийской, и на огромном алтаре Зевса, воздвигнутом тогда же, еще до римской власти. Жизнь была щедра к моему деду и, не буду лукавить, он смог хорошо заработать. Успехи его, в свою очередь, помогли моему отцу – он смог получить лучшее для своего времени образование, а также узнать множество людей и завести полезные знакомства с отпрысками благородных семей, в дальнейшем разъехавшимися по всей империи. Главным образом потому, что все мое детство в нашей Азии, в Пергаме жили и отдыхали люди небезызвестные.

Я слушал рассказ Галена. Зная его третий год, о его детстве и юности мне прежде не доводилось ничего узнать.

– Консул[4] Куспий Руфин, например. Представь только, вернувшись из Рима, он на собственные средства воздвиг храм, прославляющий бога врачевания Асклепия. Вложил колоссальные суммы! Теперь там же, при храме, знаменитая лечебница с водами. Можно решить, что в поступке Руфина есть что-то от Мецената, покровительствовавшего всему прекрасному – как его звали? Гай Цильний, кажется? – но, надо сказать, во многом Руфин воздвиг лечебницу для самого себя – Гален заливисто рассмеялся.

– В этом тщедушном теле жизнь держалась на одной лишь воле. Удивительный человек, при Адриане, говорят, блиставший в сенате – заключил он.

– Ну а Элий Аристид? Даже в Александрии ты, наверное, о нем слышал – великий ритор! Один из самых образованных людей нашего времени, пожалуй. В Пергаме он часто упоминал в своих речах то Асклепион, то сны, посланные ему богами, то надоедливые болячки, отравлявшие его жизнь. Жуткий ипохондрик! Не подумай, что он лишь ныл о тяготах – Аристид писал речи для самого императора Антонина Пия, да и сам весьма красноречиво хвалил Рим перед его горожанами.

– Были и другие там. Софист Полеймон, историк Клавдий Гаракс… Давно уже я их всех не видел. Но, когда отец отправил меня обучаться философским школам, я почти всякий день проводил в обществе таких людей и имел счастливую возможность упражняться с ними в риторике. Отец хотел, чтобы в будущем я преуспел в политике… – Гален на время задумался, ковыряя что-то пальцем в деревянной обшивке борта. Скоро он продолжил.

– Его самого привели туда люди приближенные к власти. Не за ту политическую ушлость, что часто приходится наблюдать. Напротив – за честность и прямоту, которые оказались к месту посреди царящего хаоса, воровства и всей той густой лжи, в какой тонула как в трясине адриановская стройка. Когда разом из казны выбрасываются сотни миллионов – представь, сколько хищных дельцов начинает вертеться вокруг?

Гален печально ухмыльнулся.

– Политика забрала его раньше срока, я уверен – слишком много оказалось испытаний, волнений. Слишком большое напряжение всех чувств. Даже для такого мудрого и стойкого человека, каким был мой отец.

Тогда мне не было ясно, как все-таки оказался Гален в медицине, презираемой римлянами как ремесло присущее скорее умелому рабу, чем состоятельному гражданину. Прояснить это хотелось и мое любопытство росло, но я опасался ненароком задеть его честолюбие.

– Ты сказал, будто лишь по воле богов не продолжил дела отца, деда и прадеда. А что ты имел в виду? – я наконец набрался смелости.

– Ах да, я ведь еще не рассказывал. Когда мне было лет четырнадцать, мы с друзьями объелись фруктов – весело начал Гален.

Я не подал виду, но с облегчением выдохнул – опасность миновала. Удивительно, каким деликатным собеседником я был в молодости, и насколько грубее в дальнейшем меня сделали суровые уроки жизни.

– Наверное, злосчастные плоды не были зрелыми и с тех пор я серьезно заболел – продолжал Гален. – Я исхудал, а по ночам терзался нестерпимыми желудочными болями. Ни один лекарь не смог помочь, и тогда мой отец, обычно вовсе не склонный к мистификациям или вере во всякие там пророческие сны, как Аристид, все же прибегнул к такому методу. Он последовал совету жрецов и провел ночь в Асклепионе, где в самом деле во сне увидел бога всех врачей. Асклепий шепнул ему, что излечит мою язву если только сам он отречется от мыслей о политике и возвышении, но отдаст своего единственного сына в медицину. И, как ты догадался – мои боли почти сразу же ушли. С тех пор я уповаю на Асклепия и считаю его своим покровителем, а фрукты… – Нет! Никогда! И уж в этом вопросе я не решусь всерьез полагаться даже на богов! Ну, кроме, разве что, фиников друг мой. Финики – вот воистину плоды богов! Может быть, еще немного инжир, если, правда, совсем чуть-чуть…

Я улыбнулся – действительно, не раз в гостях, ужиная в компании с Галеном у его александрийских друзей, я замечал, что стоило рабам в доме вынести фрукты – мой учитель находил множество поводов деликатно отказаться даже от самых экзотических и заманчивых яств. Упражнениями в риторике были его попытки объясниться, не углубляясь в историю сложности своих с фруктами взаимоотношений. Главное было никого не оскорбить. Ведь, откровенности ради, при своем характере он и без того сверх всякой меры преуспевал в наживании недоброжелателей.

Вот уж кого всегда хватало!

– Полидор! Евсей! – Гален позвал пару рабов, которые странствовали с ним и верно служили с того самого дня, как он покинул дом восемь лет назад. Ему тогда было девятнадцать и на глазах этих немолодых, но все еще бодрых мужчин, должно быть, мой учитель и возмужал.

Едва они подбежали – Гален попросил их вынести его писчие принадлежности и пару свитков чистого папируса. Игнорируя легкую качку судна, он собирался поработать.

– Мне пришло в голову несколько ценных комментариев о роли мышц между нашими ребрами в процессе дыхания. Пока остра идея, я хотел бы записать ее и заняться новым трактатом. Если только ты не возражаешь, дорогой Квинт, побеседуем позже?

Море было спокойным.

Тихо потрескивая просмоленным корпусом, корабль шел вдоль бескрайнего побережья Палестины. Протяжно кричали вечно голодные чайки. Оставив Галена наедине с его рукописями, я подошел к борту и всмотрелся в раскинувшиеся впереди желто-бурые пески побережья, выжженные солнцем и поросшие редкими пальмами. За ними, скрываясь в сизой дымке, лежали горы. Казалось, будто это вылепленные из охры валуны, рукой великана украшенные прожилками изумрудной зелени. Они скользили и покачивались, словно огромные корабли на песчаных волнах.

Или все-таки покачивались мы?

***

Изрядно поднатужившись, Полидор и Евсей снесли богатое хозяйство Галена на берег в небольшом городке. Сойти на твердую землю после двухнедельного путешествия было долгожданным облегчением для моего неопытного сухопутного желудка.

Желая добраться до Иерихона налегке – Гален оставил рабов и все накопленные за долгие годы вне дома вещи в поселении, где щедро заплатил проводнику. Там же мы провели ночь, по утру возблагодарив провидение, что клопы не изъели нас до смерти. Не теряя времени зря, хотя, впрочем, и без всякой спешки, на следующий день Гален заплатил за свежих верблюдов и мы выдвинулись в сторону древнего города.

Наш проводник – молодой иудей Наум, показался человеком, не лишенным хитрецы и житейской смекалки, но в общем-то юношей честным. Здесь же проживала его семья. Две очаровательные девочки – видимо его сестры, лет трех и пяти от роду, весело бегали по двору у дома, искусно сложенного из простых глиняных кирпичей.

Вся семья с бурной радостью приняла от Галена несколько серебряных монет, а вот на меня смотрели с подозрением. Долгая и непростая история иудейской земли не приветствовала римлян так, как греков и, хотя мой учитель был квиритом, как, впрочем, и я – он все-таки воспринимался здесь в первую очередь представителем греческой культуры.

– Иерихон – я не знаю города древнее. Никто не знает города древнее! – вдохновленно рассказывал Наум, историями пытаясь скрасить туристам путь и ожидая дополнительной награды. – Ему тысячи и тысячи лет! По сравнению с ним Афины и Рим – настоящие младенцы!

– А ты бывал в Риме или в Афинах? – удивленно поинтересовался Гален.

Наум смутился.

– Нет, мне не доводилось, господин. Но мой дед рассказывал так много историй о тех временах, что я и не помню все. А вот о древности Иерихона запомнил.

– Я ценю древность – Квинт свидетель, сколько древних трудов я переписал. Но в этот раз не одно лишь любопытство привело нас в эти земли. Скажи Наум видел ли ты своими глазами бальзамовые деревья, про которые я много слышал в Александрии?

– Видел, господин, но мне не перепадала удача вдохнуть их ароматов – это могут позволить себе лишь самые богатые люди. Местный наместник зорко следит, чтобы деревья строго охранялись. Я слышал, что солдатской фляги этого бальзама не купить даже за мешок золотых монет.

Гален восхищенно присвистнул.

– Он стоит своей цены, господин! – горячо выпалил Наум.

– Но откуда же ты знаешь, если никогда не вдыхал аромата и, еще вероятнее, ничего не знаешь о его прочих свойствах? Неужели поверил одним историям?

– Не вдыхал, господин, но дед рассказывал, что римские владыки Веспасиан и Тит привезли их среди самых дорогих своих трофеев.

Я расслышал, как Наум едва слышно пробормотал себе под нос что-то на незнакомом мне языке. Глаза его гневно блеснули. Даже не понимая слов, я понял, что он посылает проклятия, ведь род Флавиев причинил иудейской земле немало горестей, безжалостно вырезая население этих древних земель.

– А твой дед, значит, бывал в Риме? Расскажешь, чем он там занимался? – не унимался с расспросами Гален.

– Простите, господин, я не хотел бы – Наум словно запнулся.

Мы с Галеном удивленно переглянулись.

Прошло несколько неловких мгновений, прежде чем Наум ответил:

– Он тоже был там трофеем. Но только среди самых дешевых… – молодой иудей поджал губы и подстегнул верблюда.

Какое-то время мы шли молча. Скудная зелень, что я примечал еще с корабля, упорно прокладывала себе путь сквозь пески и щебень, шуршавшие под шагами наших верблюдов. Высокие, статные животные медленно несли нас сквозь засушливый океан, то тут, то там норовя ухватить питательную для одних себя колючку.

– А море? Далеко ли до него? – прервал затянувшееся молчание Гален. То море, я имею в виду, что греки называют Асфальтовым, из-за обилия в нем горной смолы и битума. Ну а вы здесь, кажется, зовете его просто соленым.

Наум кивнул.

– Недалеко, господин. В пути до его берегов и обратно хватит, пожалуй, даже одного дня. Вам угодно будет отправиться и туда?

– Было бы любопытно взглянуть! Есть некоторые камни – их зовут гагатом. Похожи на такие черные пластинки – они еще могут гореть. Знаешь такие?

Наум снова кивнул.

— Это замечательно! Они очень пригодятся мне в приготовлении одного лекарства, помогающего при отеках колена. Нелегко найти такие в прочих частях империи – я бы сделал себе личный запас. Плачу серебром!

Молодой иудей почтительно склонился и, когда отвернулся, я краем глаза заметил, как просияло его лицо.

Покачиваясь в хитро устроенном меж верблюжьих горбов седле, Гален достал из-под полы туники невесть, когда припрятанный свиток, развернул его и, невзирая на тряску, стал читать.

– Я кое-что захватил в Александрии – Плиний Старший пишет, вот, послушайте-ка – он начал читать вслух:

Все запахи уступают благоуханию бальзама, который дарован из всех земель одной Иудее; некогда он произрастал лишь в двух садах, и оба они принадлежали царю: площадь одного не превышала двадцати югеров, а другой был и того меньше...

– Так, ну это понятно – на ходу бурчал Гален себе под нос.

– Плоды его по вкусу напоминают вино, они красного цвета и маслянистые... Бальзам надрезают стеклом, камнем или костяными ножиками – он не выносит, когда его повреждает железо, и тотчас от этого погибает.

– Мм, как необычно, если только это правда – Гален хмыкнул. Так, что там дальше?

– Из надреза вытекает сок. Пучками шерсти собирают его в рога… переливают в глиняный сосуд… непременно свежевылепленный… Сок, как густое оливковое масло…

– Да-да-да! Это понятно – я не думал собирать его собственными руками – Гален начинал раздражаться.

– Так, а вот это уже интереснее! Плиний сообщает нам, что во времена Александра Великого за бальзамовый сок давали два его веса серебром. Кажется, как раз то, о чем ты и говорил – Наум – безумная дороговизна этой редкой субстанции.

Наум кивнул.

– Интересно, не стал ли он еще дороже? Ароматы за два веса серебром? Но ведь это же бесстыдный грабеж! – Гален задумался, сворачивая и убирая свиток обратно.

– Боюсь, господин, со временем все становится дороже. Так уж наш мир устроили боги – почтительно высказался Наум.

– На счет богов можно поспорить – после некоторой паузы парировал Гален.

***

— Это что-то невероятное! – в одной исподней тунике Гален лежал на воде, подняв руки и ноги так высоко над водой, словно спиной касался дна.

– То, как может держать тело эта удивительная жидкость? – уточнил я, осторожно опускаясь в воду на ближайшей отмели – я не умел плавать.

– Конечно нет, Квинт, ну какая вода, что за вздор! Какое мне до этого дело! Я говорю о том, что не вижу здесь ни единого создания! Ты сам посмотри – тут нет ни рыб, ни даже водорослей. Тем более нет устриц или ежей, ну и другой всякой живности – никогда не встречал столь зловещей пустоты. Похоже, тут не живет вообще ничего живого!

Я растерянно осмотрелся, будто пытался заметить какое-нибудь движение в воде, какое могло бы опровергнуть мрачные наблюдения Галена.

– А ты видел? В реках, что питают эту мертвую воду, рыба водится и вполне приличная. Особенно в Иордане! Видимо дело в самой воде – она здесь будто бы отравлена.

Вокруг нас раскинулись крутые каменистые склоны. Смешиваясь с солью, песок у водной кромки побелел, а местами лежал скатанными глыбами.

– Да, похоже, что это так – согласился я.

Асфальтовое море, впрочем, пользовалось интересом у многочисленных туристов по всей империи, так что безобидное мое предположение не было лишено смысла. Уступая, бесспорно, пирамидам Египта, Александрии, Антиохии и паре чудес света – иудейские земли манили путешественников, пилигримов, паломников и просто праздно любопытствующих из всех провинций, а особенно из столицы – Рима. Немало это удивляло местных жителей, в свою очередь мечтавших хоть одним глазком взглянуть на Вечный город, в их красочном воображении переполненный вещами много более удивительными, чем их скромный край. Однако, как заметил еще Плиний Младший [5]– «Мы странствуем по дорогам и морям, чтобы увидеть то, что не удостаиваем вниманием, когда оно находится прямо у нас перед носом. Воспеваем все то, что далеко и сохраняем равнодушие к тому, что рядом».

Мудрые слова, если подумать, не раз подтверждённые самой жизнью!

Найденные и приобретенные травы, минералы и бальзам легендарного иудейского дерева Гален оставил до нашего возвращения в Иерихоне, у богатого торговца с охраняемым домом, который любезно, согласился посторожить весь этот недешёвый скарб.

А посторожить стоило! За мифический бальзам Гален выложил пятнадцать тысяч сестерциев золотом – на эти деньги можно было бы приобрести четверку породистых лошадей. Но лошади, это для увлеченных скачками – скажу яснее – простая семья в Александрии могла бы безбедно жить на эти деньги года три или, может, даже четыре.

Правда, упрекнуть своего учителя в расточительности я бы не посмел – аромат, издаваемый бальзамом, тяжело было бы хоть с чем-то сравнить. Я покажусь напыщенным, если скажу что-нибудь высокопарное, мол ясно отчего им пользуются цари, так что просто представьте себе что-нибудь невообразимо прекрасное по аромату и… Да – это все окажется намного проще, хуже и безвкуснее, чем благоухал иудейский бальзам!

Кроме того, Гален приобрел много шафрана, фисташек, сумаха и некого сирийского камня, который, со слов смуглого торговца, который клялся своим богом, обнажая желтоватые кривые зубы, бывает женским и мужским. Но зачем – даже не спрашивайте. Ведь я был всего лишь скромным помощником богатого врача.

– Иерихонские финики – я не встречал ничего столь же отменного! Ах эта сладостная терпкость, медовые нотки прямо-таки играют на языке – звонко восторгался Гален. – По истине Иерихон город фиников – я совсем не удивлен, что едва Александр разбил персов, он повелел ежедневно доставлять эти божественные плоды сразу к себе на стол. Слава богам, что мне, по крайней мере, ради их прелестной мякоти вовсе не обязательно сражаться с персами!

***

Нашей следующей целью оказался Кипр, где Гален, как он успел с десяток раз похвастаться, имел чрезвычайно влиятельного друга, в свою очередь состоящего в дружбе с прокуратором[6] этого крупного острова. Опущу нелицеприятные подробности нашего морского путешествия – право же в них не было ничего хоть сколько-нибудь любопытного.

Хотя, пожалуй, кое-что все-таки было. В те счастливые часы, когда я переставал пытаться выплюнуть свои внутренности за борт, нам удавалось здорово поболтать. Мне довелось понять и крепко запомнить, что плавание вдоль берега и выход в открытое море – совершенно разные вещи –бесценный опыт! На другой же день мы вскрыли мертвую чайку, на пару орудуя инструментами.

Чайка была совсем свежая. Хвастаясь меткостью, стрелой ее сбил один из членов команды – жилистый и суетливый парень с рисунком змеи на плече, непонятного происхождения. Сказать по правде – капитану это все совершенно не понравилось. Возражать он, правда, не решился – крепкая рука Галена сжимала скальпель, а глаза светились так, словно он был одержим.

Я нередко замечал, как всякий раз, копаясь во внутренностях, Гален впадал в невероятное возбуждение. И сейчас, в точности по своему обыкновению, он громко комментировал для меня и всех невольных слушателей вокруг, обнаруженные и выученные ранее отличия анатомии птиц от других животных.

Когда мы прибыли на остров – стояла глубокая ночь. Капитан спешил и, вероятно, знал эти воды как пять собственных пальцев – несмотря на кромешную темноту мы легко пришвартовались и сошли. Плохо разбирая дорогу, я шел за факелом в темноте, по мере сил помогая Евсею и Полидору с многочисленными сундуками и сумками. После поездки в Иерихон они стали заметно тяжелее.

Ночевали мы на вилле того самого друга, о котором уже успел обмолвиться Гален. Дома хозяина не оказалось – выяснилось, что он прибудет лишь утром – нам открыли рабы. Попутный ветер принес нас парой дней раньше, чем ожидалось.

Было темно и до утра я не смог бы ничего разобрать из интерьеров дома, но быстро понял, что он принадлежит человеку очень состоятельному. Правда, не по размеру, как можно было бы подумать – хотя было просторно. Воздух под полом виллы нагревался хитроумно устроенной подземной печью и жаркий пол излучал тепло по всему помещению. Я читал о таких системах – гипокаустериях[7], но никогда прежде не видел воочию. Пожалуй, это оттого, что люди должного уровня состоятельности в основном обходились без меня, собираясь на вечерние возлежания.

Теперь же, приятным сюрпризом, я оценил это благо цивилизации по достоинству и всю ночь проспал так крепко, как удается лишь в тепле.

Друг Галена представился как Луций Синистор, не приоткрыв свою принадлежность к тому или иному римскому роду, а я никогда не старался выяснить, кто же именно это был. Уверен, род был древний и патрицианский.

То был удивительно скользкий и гнусный тип из числа тех, от кого ты всегда просишь судьбу держать тебя подальше, но она, время от времени, демонстрирует к этим просьбам глухоту. Уже в первые часы он обнаружил нам жестокость своей натуры и нещадно порол слуг кнутом и, оказывающейся всякий раз поблизости палкой, словно пытаясь впечатлить своих гостей диким нравом.

Посмотрев, как в результате очередной его грубой выходки, о которой я предпочту умолчать, из носа несчастной женщины хлынула кровь – Гален нашел повод попросить Луция скорее показать те шахты и минералы, ради которых, помимо приглашения друга юности, конечно же, он здесь и оказался.

Избитая рабыня была светловолосой, средних лет и, судя по внешности, из северян – она отбежала за колонну и села, утирая сочащуюся кровь подолом грязной туники. Через пару мгновений я услышал ее тихие, жалобные всхлипы.

– Ленивая сука – в следующий раз я выпущу ее дрянные кишки – полыхал багровый от гнева Луций, потрясая внушительным кулаком. Вся его внешность говорила об огромной физической силе – ростом с Галена он, наверное, весил вдвое больше врача.

– Друг мой, ты только взгляни – стоит ли портить столь хороший день мыслями о бесконечной тупости какой-то рабыни – дипломатично попытался разрядить обстановку Гален.

Ухватив Луция под локоть – прием, который когда-то он применил и ко мне, в александрийской библиотеке – Гален разразился случайным рассказом из своей богатой медицинской практики, который Луций едва ли внимательно слушал, но вдохновленный бодрый голос врача мало-помалу вывел нас из этого неприятного происшествия. Правда, как оказалось, отнюдь не надолго.

Солнце ярко светило, когда мы, оседлав лошадей отправились навестить прокуратора, чтобы испросить разрешения пройти к принадлежащим ему рудникам, где в изобилии добывались сульфаты цинка и меди.

– Он не будет против – вы главное слушайте его болтовню – старик любит вспоминать свою службу – инструктировал нас Луций, – в остальном же он довольно мил. Ну, насколько это возможно для легата[8], полжизни во главе легиона усмирявшего то бриттов, то иудеев, – неприятно рассмеялся он.

Двигаясь вдоль побережья по дороге, змейкой раскинувшейся прямо у отвесных скал, я мог насладиться местными видами. Солнечные лучи, пронизывая соленую воду, достигали дна и игривыми бликами рассыпались по лазурной поверхности. Массивные каменные гроты стояли по колено в море, словно сотворенные самой природой арки. Когда волны отходили, прежде чем вновь навалиться на берег – я видел их зеленые подошвы, заросшие густым слоем водорослей и ракушек.

Определить дом прокуратора оказалось совершенно просто – он был самым большим во всем бурно растущем прибрежном городке. Луций любезно представил нас пожилому, но энергичному мужчине, в облике которого, помимо мужественности с ноткой горделивости, читалась та решительность, что позволяет одним ринуться в заведомо проигрышное сражение и победить, а другим – творить самые ужасные вещи, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Прокуратор же, кажется, совмещал в себе и то и другое. Что впрочем не помешало ему принять нас довольно радушно и даже предложить составить компанию, ведь как выяснилось, он все равно собирался проверить ход работ. Совсем скоро мы вновь оседлали лошадей и, под конвоем нескольких телохранителей из ветеранов легата, добрались до рудников.

Спешившись и проникнув на территорию разработки, мы увидели довольно внушительный тоннель, длиной шагов в двести, который круто спускался к бассейну, наполненному густой зеленой жидкостью. Тоннель этот был достаточно высок, чтобы человеку не приходилось нагибать голову и достаточно широк, чтобы даже не сталкиваясь плечами могли пройти трое. Вдоль влажных, терракотовых стен, выдолбленных в цельной породе, закованные в цепи каторжники одновременно двигались в двух противоположных направлениях.

Мы подошли чуть ближе.

Вдоль стен, через равные промежутки, располагались масляные лампы и факелы. Сейчас, днем, при ярком свете солнца они, конечно, не горели.

– Ночь не помеха работе – в рудниках добыча продолжается всегда – пояснил прокуратор, властно указывая рукой на разные забои.

Когда мы с Галеном приблизились к одной из шахт – атмосфера тоннеля напомнила мне зал в термах. Влажность и температура были так велики, что легко было спутать рудник с массажной комнатой, вот только разминкой мышц здесь служили не заботливые руки бальнеатора, а тяжелые амфоры и ржавые цепи, протиравшие спины и конечности несчастных до костей.

– Зеленая жидкость непрерывно капает в бассейн, а попадая на поверхность, за пару дней застывает и превращается в сульфат – увлеченно пояснял прокуратор, – здесь мы собираем медь на переплавку, а вот по той дороге она отправляется на склады и в порт – рукой он указывал в разных направлениях так властно, будто прямо сейчас отдавал приказы когортам легиона.

Раскаленный влажный воздух вынуждал рабов работать без одежды, а многие и вовсе были нагими. Десятки смуглых, мокрых от пота и парящей влаги тел, словно легион теней, бесконечной упряжкой двигались вверх и вниз. Обреченно, мучительно и безнадежно.

Было жутко глядеть на эти страдания.

Множество несмолкающих стонов гулким эхом отражались от стен тоннеля и, казалось, настолько пропитали их, что даже выведи всех несчастных наружу – эхо их страданий еще долго будет звучать где-то вдали, гуляя под сводами, будто это место навсегда проклято.

Когда продукция одного тоннеля заканчивается – рабы сразу роют новый, ну а уж мои парни зорко следят, чтобы все происходило как можно быстрее – прокуратор невозмутимо продолжал свою экскурсию.

– С этими тоннелями вообще часто приключаются истории – он поморщился, словно вспоминая что-то неприятное. – За пару месяцев до вашего приезда, один из сводов навернулся. Наглухо, так что все кто был внутри... – он издал неприятный звук, будто что-то булькнуло.

– Почти сотня рабов, пятеро охранников – все это дерьмо вылилось мне в сорок тысяч – веско добавил прокуратор.

– Наш благочестивый Антонин не жалует доблесть и хорошей войнушке предпочитает трусливо отсиживаться на Палатине – вклинился Луций.

Услышав голос, мы с Галеном обернулись – он нагонял нас со спины.

– Раньше рабы стоили лишь немногим дороже грязи, а теперь – глянь – все дорожают и дорожают! Ежели и дальше так пойдет, раб в руднике обгонит в цене добрую лошадь – он рассмеялся собственной скверной шутке.

– Прочь, идиот! – Луций оттолкнул попавшегося на пути раба-шахтера и тот, запутавшись в усталых ногах, с глухим вскриком упал на сложенную у входа в тоннель породу.

Прокуратор одобрительно ухмыльнулся.

– Да-а-а – протянул он, – в мое время из походов рабов можно было притащить сотнями, да что там – тысячами – как великий Цезарь этих варваров – галлов. В те славные эпохи содержание этой грязной массы стоило ни ассом больше, чем объедки, которые этому сброду время от времени приходится бросать, чтобы не издохли раньше срока.

Один из телохранителей крикнул что-то, подзывая прокуратора и на мгновение они с Луцием отошли на десяток шагов, поглядеть, куда он указывал.

– Если царство Аида ждет нас там, за чертой, то молюсь богам, чтобы оно не было похожим на все это – возбужденно шепнул мне Гален, когда мы на миг остались вне поля зрения.

Я мрачно кивнул.

С глухим стоном звякнула цепь и мы, оглянувшись, увидели обнаженного юношу, который упал, неудачно наступив на острый выступ и скальпировал часть босой ступни. Поскользнувшись в собственной крови, обильно хлынувшей из рваной раны, он выронил амфору. Послышался стук и звон разлетевшейся на черепки глины. Пролилась зеленая жижа.

– Ах ты ж мразь! А ну ка… – ближайший стражник мгновенно оказался рядом и уже успел замахнуться, чтобы обрушить на плечи раненого юноши сокрушительные удары толстой палки, как Гален громким окриком остановил его.

– Постой – я куплю его! – произнес он уверенным голосом.

Стражник удивленно поднял брови и указал в направлении прокуратора.

– Это ему решать, уточнил он. Хотя как по мне –предложение хорошее. Эта собака – он с отвращением взглянул на сжавшего зубы от боли юношу – не сможет работать с неделю – не кормить же его все это время даром? Да эта скотина жрет за троих!

Луций и прокуратор закончили обсуждать какой-то вопрос и как раз возвращались к нам.

– Что здесь происходит? – уточнил наместник.

Первым нашелся Гален.

– Как ты, должно быть, помнишь – я врач и часто экспериментирую с ранами – позволишь ли выкупить этого парня? – Гален указал на лежащего в крови юношу, стиснувшего зубы, чтобы не выдать боль и не спровоцировать охрану на побои.

– Как сказал твой человек, – Гален кивнул в сторону стражника, – и как врач я не могу с этим не согласиться – никакого толку с парня не будет неделю, а может даже и две – зачем тебе эти убытки?

Прокуратор испытующе посмотрел на Галена, но тот оставался невозмутимым.

– Встречный вопрос, врачеватель – зачем эти убытки тебе?

– Научный интерес – у него своеобразное повреждение. Скальпирована значительная часть подошвы – увлеченно пустился объяснять мой учитель. Такие раны быстро гноятся и лечатся с трудом, а я как раз подбираю универсальную методику. Есть пара мыслей но… Прежде чем представится случай применить ее на настоящем пациенте, должен ли я испытать ее надежность на рабе? Как вы считаете? – Гален старался придать своему голосу тон, будто тоже не считает рабов людьми.

– Что же, разумно, после некоторой паузы ответил прокуратор – дарю!

– Благодарю тебя! Если мой метод сработает – я получу крепкого слугу, который сможет таскать мою поклажу, изрядно разросшуюся за последние годы – несколько вымученно засмеялся Гален. – Ну а если не сработает – он сдохнет от гангрены. Впрочем останься он здесь, без помощи – это случится буквально на днях.

Прокуратор безразлично кивнул и махнул рукой страже, чтобы раненого раба освободили от цепей. Стоять и тем более ходить привычным образом он не мог и я помог ему допрыгать до лошади на единственной целой ноге.

Пришло время возвращаться в город. До вечера еще оставалось время. Ну а вечером, когда багровое солнце начнет опускаться в воду, прокуратор пригласил нас на ужин. И приглашение это не было простой любезностью – по военному строгим взглядом прокуратор ясно дал нам понять, что равнодушия к проявленному гостеприимству он не потерпит.

***

В импровизированном валетудинарии[9] – лечебнице, наспех сооруженной нами под навесом на заднем дворе виллы Луция, Гален промыл и обработал рану юноши крепленым вином, в особой пропорции смешанным с медом. Оксимель[10] – так называл эту смесь Гален и не раз восторженно рассказывал о невероятной пользе такого средства для лечении ран.

Чистыми тканевыми бинтами Гален крепко связал отслоившийся кусок кожи с поверхностью ноги, а для приема внутрь приготовил травяной уксусный настой, все хитрые компоненты которого я не запомнил. Пригодилась и купленная у капитана еще в Александрии редкая трава со склонов холмов в Малой Азии. Многих из привезенных ему в тот день трав, со слов Галена, невозможно было найти в Египте, так что его дружба с капитаном всерьез влияла на возможности Галена как врача. Что бы ни утверждали колдуны и мистики, далеко не все можно успешно лечить без лекарств!

За все время операции, стиснув зубы так сильно, что белели желваки челюстей, юноша не проронил ни звука. Только учащенно дышал, когда боль становилась совсем нестерпимой.

– А ты силен духом, парень! Скажешь, как тебя зовут? – обратился к нему Гален, когда все необходимое на первое время было сделано.

Юноша помолчал, глядя на врача и словно размышляя, стоит ли отвечать. Возможно, он просто не понимал вопроса, заданного на латыни.

Мне запомнились его глаза. Они имели то редкое свойство разноцветности, которое встречаешь, быть может у одного из нескольких сотен. Один глаз имел цвет морской воды на отмели, а второй был голубым. В сочетании с волосами цвета лишь немногим темнее соломы — это смотрелось особенно красиво.

Однако сейчас, оба глаза на его скуластом, мужественном лице, не выражали ничего доброго и было ясно – должно пройти время, прежде чем униженный, многократно избитый и пропитавшийся ненавистью к своим хозяевам раб заговорит с новым господином. Каким бы неожиданно добрым он ни оказался.

Гален не стал настаивать, посоветовал ему хорошенько выспаться и ободряюще похлопал по плечу. Даже от этого безобидного прикосновения юноша заметно вздрогнул и отвернулся, будто его огрели палкой.

Луций выехал много раньше нас – он объяснил, что вынужден обсудить с наместником некоторые вопросы касающиеся выработки шахт. К тому же, хоть он и попытался скрыть это, для его души отвратительной показалась сама идея созерцать, как мы станем возиться с раненым молодым северянином. Не было никаких сомнений, что уж сам-то он предпочел бы всадить тому нож под ребра в первом же приступе гнева, которые охватывали его постоянно, по многу раз за день. Северян из далекой Британии он, казалось, ненавидел с особой жёсткостью.

– Ах Луций – я совсем не помню его таким – печально покачал головой Гален, когда старый товарищ ускакал к дому прокуратора, поднимая клубы пыли из-под копыт нещадно подстегиваемой лошади. – Когда мы мальчишками бегали по окрестным холмам, еще в Пергаме – он был впечатлительным и, может разве что чуть-чуть заносчивым юнцом. Остальные дразнили и не очень-то жаловали нас, ну а мы отвечали этим бездельникам взаимностью и часами могли греться в траве, вытачивая из дерева игрушки или обсуждая пройденные уроки. У нас был один учитель философии – Гай. У него, кстати, и Аристид занимался – помнишь, я рассказывал тебе про этого глубоко суеверного, очень образованного ритора?

Я внимательно слушал. Гален словно извинялся, что притащил меня в общество человека, который когда-то был его другом, но, видимо, очень круто поменялся за прошедшие годы.

– Как и я, он очень любил своего отца – продолжал рассказывать Гален. Есть у меня пара догадок, что могло так ожесточило его, просто я не мог даже предположить насколько сильно – он все-таки решил поделиться.

– Когда я был в Смирне, а потом в Коринфе и Александрии – мы переписывались с Луцием, время от времени. Он рассказывал мне о самом основном, что с ним происходит, но разве же можно в письмах прочувствовать все те изменения, что претерпевает человеческая душа за годы? Видит Зевс – у меня не получилось.

Гален с грустью вздохнул, вытянул ноги, поудобнее усаживаясь и стал задумчиво теребить краешек тоги.

– Луций рассказывал, что его отца перевели в Британию. Он был довольно крупной фигурой в имперской канцелярии – в Пергаме они жили всего несколько лет, приехав из Рима по указу префекта. На этом посту отец Луция познакомился и с Никоном – моим отцом – они подружились, вместе работали над некоторыми проектами. Насколько мне не изменяет память, возводили пару небольших, но симпатичных сооружений.

Я с интересом слушал – приоткрывались те годы из жизни моего друга, о которых я, зная его третий год, слышал впервые.

– Адриан тогда приказал воздвигнуть громадный, протяженный вал, – продолжал Гален. – Он был задуман оградить местное население и войска от набегов разных варваров – пиктов, бриттов, ну и прочих – кто там еще у них в Британии водится? Работа кипела – отец Луция очень хорошо зарабатывал, занимаясь поставками чего-то важного – не знаю точно чем. Луций никогда не углублялся в эти подробности, да и какая разница?. Одно известно наверняка – большие деньги там лились рекой! Тысячи и тысячи денариев, конечно, умеют кружить голову лучше любого вина – так что, пока я погружался в уроки Нумезиана о свойствах лекарственных трав, пытаясь унять боль от утраты своего отца – Луций предавался безудержному разгулу, бороздя винные моря с целым флотом разномастных шлюх – Гален печально усмехнулся.

Я понимающе кивнул. Разврат и вино очень часто становятся прибежищем для людей, потерявших смысл своей жизни. Равно и когда у них все складывается слишком плохо и, что куда более загадочно, когда все слишком хорошо.

– Я слышал и откровенно нехорошие слухи о Луции, но не хотелось верить. Как до этого дошло – я даже не могу припомнить его в гневе!

Гален задумчиво помолчал.

– Может, ему казалось, не знаю, что блуд и пьянство заменяют ему отца, вечно погруженного в налаживание знакомств и заключение скучных сделок? Он вечно разъезжал по неотложным делам империи, а Луций, порой, не видел его месяцами… Не знаю – почему-то Луций никак не мог найти собственного занятия, или, хотя бы, в чем-то помогать отцу. А потом…

Мы сидели в таблинуме[11] виллы и едва ли нас кто-то подслушивал, но Гален все равно придвинулся поближе. Голос его стал тише, словно он собирался рассказать мне какую-то важную тайну.

– Все свалили на ночной набег дикарей. Очевидцы из легионеров говорили потом, что ночь была спокойной и обычной, а часовые не заметили ничего подозрительного. Отца Луция нашли по утру. Вернее то, что от него осталось. Он был раздет, все ценные вещи пропали. Отрезанные грубым лезвием руки, ноги и голова его лежали отдельно… раны были рваными – резали не мечом и в спешке. Видимо, сначала ему проломили череп, а потом, под покровом ночи, уже мертвое тело делили на части. Трава вокруг насквозь пропиталась запекшейся, почерневшей кровью.

В таблинуме повисла напряженная тишина. За окном палило солнце, но будто бы стало холоднее. Слышались монотонные звуки земельных работ. Рабы на улице что-то копали.

– Не знаю. Возможно, варвары виноваты здесь меньше прочих, – закончил Гален.

***

Дом прокуратора – римского наместника Кипра, помимо впечатляющих размеров, стоял на возвышении, словно владелец страстно хотел подчеркивать свое превосходство над остальными жителями городка.

Хотя некоторые богачи объясняют подобные прихоти хорошим видом и другими, сугубо эстетическими потребностями – я никогда не сомневался что это далеко не главная причина. Впрочем, наверное, так делают и в Риме, откуда наместник прибыл после недолгого заседания в сенате.

Бывший военный, если только они бывают бывшими – он уже несколько лет управлял всеми местными шахтами и плантациями, выжимая из населения острова все соки. Подобные старания немало обогащали его карманы, сверх той радости от исполнения служебного долга перед отчизной, которую он предпочитал подчёркивать в отчетах для императорских секретарей. С которыми, конечно, как и со многими другими магистратами столицы, благоразумно делился, чтобы сохранять хлебное место.

Когда мы вошли в его дом – меня поразила роскошь внутреннего убранства и число снующих рабов. Все в этом доме кричало о невероятной состоятельности владельца и даже я, не имея изысканного вкуса, понимал что многое смотрится откровенно пошло.

Это было просторное, прямоугольное сооружение, наружу выходящее глухими торцевыми стенами, побеленными известью, что делало пространство внутри чуть прохладнее. Внутри дом делился на две части – в официальной, собранной вокруг атриума, собирались гости и находился роскошный триклиний, посреди которого рабы уже накрывали для гостей обильный стол. А вторая, семейная зона, была выделена и прикрыта изящно расшитыми толстыми занавесками – за ними ничего нельзя было увидеть, но было ясно, что там живут домочадцы с личными рабами-помощниками.

Оба этих помещения были прекрасно приспособлены к местной дневной жаре, позволяя свежему воздуху свободно циркулировать в коридорах и комнатах. Не было сомнений, что как и на вилле Луция, по ночам и зимой здесь греет полы гипокаустерий.

В центре атриума раскинулся бассейн с огромным фонтаном. Выточенный из казавшегося цельным куска желтого мрамора, он гордо возвышался над водой. Мрамор такого оттенка, я слышал, можно достать только в Нумидии, но привезти эту махину сюда, должно быть, стоило целого состояния. По поверхности идеально прозрачной воды скользили кувшинки – где их только удалось достать?

Со всех сторон бассейн был окружен цепочкой колонн из фригийского мрамора – их лиловые прожилки олицетворяли и подчеркивали, что хозяин не просто чрезвычайно богат, но имеет здесь полную, абсолютную власть.

Мы возлежали на широченных мраморных клиниях, выставленных буквой «П» и сверху, для мягкости, обитых бархатистыми тканями.

По центру раскинулось огромное блюдо из цельного куска меди, которое некоторое время назад с трудом вынесли четверо мускулистых рабов. Закуски и блюда поражали воображение, а вина – фалернское и множество других, еще более дорогих сортов, названия которых я и не знал, не будучи искушенным в пиршествах – лились рекой. Бахус благословил бы этот вечер. Но мне не удавалось разделить его восторга.

– Проклятый туман день и ночь висит там, промораживая твои кости – басил прокуратор, предаваясь воспоминаниям о своей службе в Британии. – Через несколько месяцев я уже подхватил надсадный кашель и временами ощущал, что скоро выхаркну собственные легкие, если проведу на этой забытой богами земле хотя бы пару лет.

Его жена, темноволосая и привлекательная женщина, моложе его лет на двадцать – не старше Луция и Галена – с равнодушным видом жевала виноград. В моменты, когда ее муж особенно распалялся, ее глаза закатывались, а на лице отображалось легкое презрение скучающей матроны.

Также вольными и невольными слушателями оказались я, Гален, Луций и еще с полдюжины благообразного вида мужчин, вероятно из местных управляющих, пришедших вместе со своими женами.

Одна девушка особенно запомнилась мне. Длинноволосая, молоденькая, одетая в длинную, лазурного цвета столу, перекроенную на более современный манер, с кокетливо выглядывающем при движениях бедром – она лукаво переглядывалась с Луцием, будто их что-то связывало. На лице, ближе к носу, у нее красовалась заметная родинка.

Ее муж – грузный немолодой мужчина в тоге, уже изрядно опьяневший, ничего не замечал и с почтительным, хотя и напускным восторгом, заглядывал в рот хозяину пира.

– Как вы помните, лет двадцать с небольшим, когда местные иудеи утратили всякое понимание отведенного им в империи места – на Кипре полыхнуло, – сжимая нож вдохновленно гудел прокуратор.

Двое рабов, ловко пробираясь между роскошных ваз, на пути от бассейна к триклинию, несли блюдо с запеченной свиньей. Аппетитного цвета, она блестела от масла и была щедро приправлена специями, словно посыпанная разноцветными блестками.

– Не церемонясь и залив их кровью, – продолжал прокуратор, – Адриан постановил, что отныне и в дальнейшем, наместником острова должен быть человек с настоящим военным опытом! А не какой-нибудь тщедушный дворцовый мужеложец, что обделается если рядом заорет ишак…

Аудитория громко расхохоталась.

Угодливые лица вытягивались, изображая восхищение, будто рассказчик этих историй был блистательным ритором.

– А уж я-то, уж я, после Британии ведя легион заглянуть и погреться в Иудее, очень скоро поднаторел в обращении с этими грязными… – наместник мощно вонзил нож в свинью и, перехватив рукоять, одним рывком вспорол ей брюхо. Внутри оказались запеченные жаворонки.

– Троянская свинья, дорогие гости! Прошу вас, «профу»! – рукой он отправил в рот сочный кусок свинины, а стоявший поблизости раб немедленно подбежал и обтер его испачканные маслом пальцы смоченным в фиалковой воде полотенцем.

Было уже к полуночи – гостей, изрядно набравшихся вина, развлекали актеры. Отпуская сальные шутки они вызывали гулкий хохот пьяных мужчин. Гости входили и выходили, кого-то, не рассчитавшего с едой или звавшего Бахуса, обильно рвало.

Я видел, что Гален, как и я, смеется скорее из приличия. Время от времени он комментировал что-нибудь цитатой из творчества Аристофана, цитируя «Лисистрату» или «Облака». Однако, окружающих мало интересовала литература, как впрочем и речи известных ораторов.

Отнюдь не являясь представителем изящного сословия, даже я ощущал примитивность всего происходящего. Но, хвала богам, самому мне вовсе ни к чему было раболепствовать перед прокуратором и его восхваляющей этот вечер шайкой.

Вежливо сделав вид, что мне надо справить нужду, я отлучился из триклиния и вышел в атриум. Подул свежий ветер, прочищая нос от запахов множества яств и густых винных паров затянувшегося застолья. Впереди я увидел проем, выходящий в небольшой внутренний сад. Тихо, не привлекая лишнего внимания, я прошел вдоль стены и вышел через арку.

Было темно. Небо, словно черный купол, мерцало мириадами звезд, а луна, на полпути к своей полноте, бросала желтоватый свет на ухоженные дорожки. Протяжно стрекотали цикады.

За парой искусно обрезанных кустов, шагах в пятнадцати от меня, я услышал какую-то возню и прислушался. До моих ушей донеслись тихие всхлипывания, будто бы плакала женщина. Мне невольно вспомнилась избитая рабыня в доме Луция.

Аккуратно ступая по дорожке, я приблизился с теневой стороны так, чтобы заглянуть за густую листву, оставаясь невидимым. Тусклый лунный свет вырвал из укромной темноты сада непотребную картину.

Стоя на носочках и, приподняв изящную столу, шелковым водопадом струящуюся вниз, девушка страстно отдавалась крепкому мужчине. Оба стояли спиной и не могли видеть невольного свидетеля посвященных Венере моментов. Их тела соприкасались с влажными шлепками.

Мускулистой рукой мужчина держал незнакомку за тонкую талию, одновременно удерживая ее от падения и прижимая к себе. Его таз, с блестящими от пота ягодицами, характерно двигался, с каждым толчком извлекая из женщины новые всхлипы. Я заметил, что она прикрывает себе рот ладонью, чтобы никто не услышал свидетельств ее блаженства. Гибкая спина выгибалась, будто девушка пыталась прижаться к мужчине еще ближе.

Через мгновение, по одеждам я узнал Луция и ту самую особу, жену заискивавшего толстяка, что весь вечер кидала на Луция томные, многозначительные взгляды. Похоже, я застал их в самой кульминации страсти. Незамеченным, мне удалось пройти через атриум, тихо отступить и наскоро вернуться в триклиний. Слава богам, темнота ночи надежно скрывала и другие тайны, так что никто не заметил, как густо я покраснел.

Благоразумие шепнуло мне ничего не рассказывать Галену.

***

– А куда сейчас, капитан Гален? – отшутился я, когда мы наконец отошли от Кипра. Хлопая парусом на свежем ветру, корабль понес нас в открытые воды.

Врач тоже облегченно выдохнул и мы, переглянувшись, рассмеялись.

– Видят боги, Квинт – я не знал, во что выльется эта встреча. Друг детства, теплые воспоминания… Давай мы просто забудем об этих не самых приятных днях?

Я был полностью согласен с его впечатлениями, равно как и с разумным предложением.

– Боги мне в свидетели – от Лемноса я хочу лишь его земель! – многозначительно обронил Гален.

– Земель? – уточнил я. Ничего прежде я не слышал о планах Галена приобретать себе наделы.

– Буквально, друг мой, почвы! Лемносскую землю многие зовут охрой, или печатью, потому как она получает священную печать Артемиды.

Я слушал его, но яснее пока не становилось.

– Местная жрица Артемиды – богини охоты, Квинт, если ты забыл, отбирает землю после жертвоприношения, но не животных, а зерна. Потом землю привозят в город и, добавив воды с козьей кровью, получают грязь, которую энергично размешивают. Затем сливают и подсушивают, пока по своей консистенции она не станет напоминать, ну, скажем, примерно воск. Лучшие части берутся и на них ставится печать Артемиды, о которой я и толковал. И уже когда высохнет совсем – лемносская глина превращается в лекарство.

– Что? Не убедительно? – Гален испытующе посмотрел на меня.

– Я не знаю – земля в качестве лекарства… выглядит это сомнительно. Я, конечно, видел как некоторые люди, прежде чем отправиться в путь и надолго покинуть родные края…

– Брали с собой кусочек родной земли, в холщевом мешочке, прижимая к сердцу, в моменты, когда ностальгия звала их домой – Гален откровенно передразнил меня.

– Я имею в виду нечто совершенно другое! Я видел, однажды, как Нумезиан дал этих печатей паре своих пациентов. Одному, насколько не подводит меня память, не посчастливилось полакомиться морским зайцем – а всем известно, как ядовит этот моллюск. Ну а второй – одним богам ведомо как, проглотил кантариду. Довольно отвратительный жук, надо заметить и тоже очень ядовитый. И что же ты думаешь, Квинт? Обоих вырвало и никаких симптомов отравления не проявилось, хотя яд внутрь их тел попал совершенно точно!

Волны качали корабль и я сам ощутил, что меня вот-вот вырвет, но постепенно начинал привыкать к этой гнусной особенности морских путешествий.

– Один заезжий лекарь, которому я, впрочем, никогда не решился бы доверять, даже утверждал, что лечил этими печатями бешенство, растворяя в вине и накладывая на рану вместе с крепким уксусом. Но это, кажется мне, уже несколько чересчур. А еще, я находил пару свитков о пользе лемносской земли даже при чуме! Одним словом, невероятно полезными дары этого острова получаются, надо проверить на собственном опыте… – Гален задумчиво почесал затылок.

Его темные, вьющиеся волосы трепал ветер.

Надо написать, пожалуй, пару слов и о нашем новом спутнике. Имея несколько дней, чтобы хоть чуть-чуть оправиться, юноша с раной на стопе, все еще угрюмый и нелюдимый, пошел на поправку, хотя и не мог передвигаться без помощи Евсея с Полидором. Они же, впрочем, разглядев в поступке Галена, своего хозяина, в очередной раз проявленную добросердечность к своему бесправному сословию – готовы были помогать новому соседу вполне искренне и охотно.

Имя и пару любопытных деталей нам, впрочем, удалось выпытать после нескольких ночей на корабле, когда смена обстановки и удаленность от острова, оказавшегося для юноши прижизненным путешествием в Гадес, сыграли свою благотворную роль в успокоении его травмированного ума.

Киар – так его звали.

Однако, нам с Галеном быстро стало ясно, что на латыни он разбирает совсем немного, на греческом вовсе ни слова, а язык жестов – пожалуй, универсальный для всех людей – дал нам понять лишь самое основное. Ясно было одно – Киару страшно не повезло.

Алчный и осторожный вождь их племени увидел в нем, и паре других невезучих парнях, возможных конкурентов на свое первенство и отдал приказ лояльным себе бойцам оглушить и скрутить их. Едва они пришли в себя – дом был уже далеко, руки и ноги стянуты крепкими веревками. А на другой день свои же соотечественники уже продали их римским солдатам, как дешёвых рабов. Многие головы кружили легкость денег, которые можно было нажить на торговле человеческим товаром. Если же попутно можно было решить и другие проблемы – пространства для сомнений не оставалось вовсе.

Потом кандалы, за ними долгая, казавшаяся бесконечной дорога через разные города. Порт – вонючий темный трюм – слившиеся воедино дни и ночи, в голоде и грязи переполненных людьми клеток. Караваны жизней и судеб, равнодушно шествующие через всю империю. Киар болел, не всегда оставался в сознании, а потом, и сам уже не помнит как – оказался на руднике.

Мне, и, тем более, Галену, совсем не сложно было догадаться, что не стоит слишком усердствовать с расспросами раздавленного судьбой юноши. Так что мы вскоре оставили Киара в покое и предались собственным изысканиям.

Я подумал тогда, что уйдет, должно быть, немало времени, прежде чем кровоточащие раны на его душе зарубцуются и, пусть он оставался рабом – было ясно, что Киар осознавал смысл всего, что произошло с ним за последние недели. И то, что заносчивый богатый грек спас его от столь же незавидной, сколь и скорой смерти в шахте, было ясно его варварскому уму так же, как и любому другому.

Я, кажется, стал привыкать к воде все больше и, перегнувшись через борт, уже не звал Нептуна так часто, как раньше. Вдобавок, путь от Кипра до Лемноса оказался много длиннее всех преодоленных до того момента расстояний.

Миновав Родос, Кос и Лесбос, а также множество других островов, названия не всех из которых я удержал в памяти, следующие несколько недель мы провели в созерцании бесконечной синей глади, пенными барашками разбивающейся о киль.

В моменты вдохновения Гален записывал разные мысли и наблюдения, о медицине, конечно. Также он дал мне прочесть несколько своих работ, посвященных анатомии.

– Тебе все это в самом скором времени весьма пригодится – заговорщицки пообещал тогда он.

Взглянув на свиток с пугающе детальной зарисовкой, демонстрирующей внутренности вскрытой свиньи, мне едва не пришлось снова бежать к борту. Но мало-помалу, я начинал привыкать к экстравагантной откровенности анатомов, а мой дух, или что там в этом участвует, становился все закаленнее.

***

– Двадцать тысяч, да ты с ума сошел! Как мы сможем столько унести? – удивленно воскликнул я.

Гален снова удивлял подвигами состоятельности. И, похоже, не только меня – жрица Артемиды в Мирине, городке на западе острова, где мы причалили, была изумлена нисколько не меньше. «Врачебная алчность» моего учителя сулила оставить остров без печатей и младшие жрецы, кидая на нас пронзительные взгляды, казалось, засучили рукава, готовясь заняться своей грязной работой сразу, как назойливый покупатель оставит их в покое, скупив весь товар.

– Так это мне на всю жизнь… – невозмутимо и с улыбкой отвечал Гален.

Выглядело так, будто он собирается прожить, по меньшей мере, целый век. Вскоре двадцать тысяч печатей переместились на дно трюма, где уже покоилась разнообразная руда, щедро подаренная прокуратором Кипра. Медная, цинковая, какие-то цветные их соединения, а также кадмий и дифригий, способность которых останавливать кровь отметил Гален. Венчали всю эту гору россыпи сверкавших кристаллов, которые на прощание вручил вдребезги пьяный наместник. Он обнимал Галена, клялся в вечной дружбе и, хотя его манеры были грубы, а нрав жесток – прокуратор оказался человеком прямым, понятным и оттого не лишенным некоторой симпатичности.

От принятого на борт груза корабль, казалось, даже нарастил осадку и я, со всей деликатной вежливостью, предостерёг Галена от продолжения путешествия, ведь купи мы еще двадцать тысяч каких-нибудь плодов или пару сотен амфор особенно целебных масел – я не удивился бы, зачерпни наш корабль воду бортами.

Гален от души посмеялся и заверил, что теперь уж мы отправляемся в Пергам и, более того, прибудем туда уже на этой неделе. Если, конечно, Эол проявит к нам милость.

***

Пергам расположился милях в двадцати от побережья, где мы причалили. Едва мы сошли на берег и задолго до того, как город открылся перед нашими взорами, Гален уже вовсю суетился, то проверяя поклажу, то покрикивая на растерянно суетящихся вместе с ним Евсея с Полидором.

Когда весь внушительный багаж был, наконец, упакован и погружен – мы расселись в просторной раеде[12]. Эта крытая колесница, приводимая в движение силами четырёх лошадей, зашуршала железными колесами, вздымая пылевые бури. Гален несколько успокоился и, похоже, поймал поэтический лад.

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,

Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен, Многих людей города посетил и обычаи видел,

Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь…

Гален одухотворённо цитировал Одиссею, выхватывая то один, то другой отрывок. Я с интересом слушал его, восхищаясь этой памятью, которая, словно бездонная амфора, могла вмещать в себя все новые знания, накопленные за прошлые века.

Рабы и Киар – кельтский юноша, кажется, не вполне разделяли наш энтузиазм к культурным изысканиям и широко зевали. Несмотря на тряску, дорога разморила их.

– Между прочим, я отдаю дань Гомеру совсем не случайно, Квинт – голос Галена вывел меня из задумчивости. – Легенды говорят, что Пергам был основан сыном Андромахи и Гелена – это был брат Гектора. Новорожденного назвали Пергамом, и почему же, как ты думаешь?

Я рассеянно пожал плечами.

– В память о Троянской войне, ведь в легендарной Трое так называлась главная цитадель. Ты не знал?

– Нет, не доводилось читать об этом. Удивлен, что город настолько древний – признался я честно, – зато я много слышал о пергамской библиотеке и ее схватках с александрийской, за первенство по числу книг.

– Да? И что же именно слышал? – Гален испытующе посмотрел и вооружился учительским тоном, словно принимал у меня экзамен. Мне кажется, он просто хотел занять время, чтобы отвлечься.

– Ну, я читал, что Птолемей восьмой, в те времена царь Египта, несколько веков назад приказал запретить вывозить папирус и строго следить, чтобы он ни при каких обстоятельствах не попал в Пергам. Тогда писать трактаты, способные сохранить ценный груз своего содержания, станет не на чем. А, следовательно, и библиотеку станет нечем пополнять...

– Да, примерно так все и было. Ну и что же? Удалось ему?

– Не то чтобы. Ученые мужи Пергама просто придумали на чем еще можно записывать тексты. Восковые таблички – недолговечны. Глина – неудобна, да и легко бьется. А вот высушенные кожи животных оказались кстати и назвались пергаментом. Я читал несколько таких книг, кодексов – правда они… – как бы это сказать – пованивают.

Гален улыбнулся, пожал плечами и просиял.

– Один римлянин, весьма известный, изрядно подпортил пергамскую коллекцию, в лучшие времена насчитывавшую тысяч двести свитков, а то и больше!

– Да, я слышал! – с улыбкой перебил я Галена – в Александрии эта история обросла легендами, порой весьма пикантными. Марк Антоний, любимец убитого Цезаря, приказал перевезти все самое ценное для его возлюбленной Клеопатры и, пожалуй, это еще довольно безобидный пример из длинного списка безумств их страсти.

Гален не ответил. Он с нетерпением поглядывал в оконные прорези. Раеда, проседая под тяжестью взваленной ноши, несла нас вдоль холмов, густо поросших кустарниками и невысокими деревьями. Все чаще на нашем пути попадались бредущие по дороге крестьяне. Наперевес с котомками, они брели под палящим солнцем в сторону города. То тут то там мы проезжали глинобитные хижины.

За очередным поворотом дороги, проложенной в обход основных неровностей и растительности, я увидел массивный холм, крутыми склонами поднимающийся вверх, казалось, на добрую милю.

На вершине его гордо возвышались стены, выложенные из каменных блоков. На разной высоте виднелись каменные постройки, а поверх всех, ослепительно сверкая в полуденном солнце, белели мраморные колонны роскошного храма. Словно нависая над обрывом, он торжественно встречал движущихся в сторону города путников, сходу демонстрируя как богатство города, так и невероятную искусность его мастеров.

– Вон там! Видишь? – Гален указывал пальцам на те же блестящие колонны, – храм, посвященный божественному Траяну, законченный при Адриане. Том самом императоре Адриане, что даровал моему отцу римское гражданство. И этот храм... Самый роскошный в нашем городе! Намного больше, чем храм имперского культа! Коринфский стиль – шесть колонн по коротким и девять по длинным сторонам – истинная ода симметрии, само воплощение гармонии – возбуждение Галена становилось все заметнее.

Я несколько раз видел его в такой экзальтации, но разве что когда он выступал на публичных анатомических демонстрациях.

– Я знаю всякий узор, каждую неровность на поверхности его стен. Эти прожилки под идеально отполированными поверхностями мрамора…Теперь уже…да – ровно сорок лет минуло, с тех пор как грандиозные работы завершились его блестящим открытием. Там же, рядом, дворцовый комплекс, арсенал и библиотека – я все тебе покажу Квинт, быть может уже сегодня! Зачем откладывать!?

– Позади, на склоне холма, огромный театр – он поразит твое воображение – я уверен! А к нему прилегает и алтарь Зевса, с его гигантомахиями. Ты же знаешь легенду об их противостоянии, да? Там, недалеко, верхняя агора[13], а внизу – роскошнейшая, выстроенная на века стоа[14], меж колонн которой более полумили. Представь только Квинт, более полумили простирается мраморная дорога к Асклепиону! Тому самому святилищу, что так поменял мою судьбу…

— Все это Акрополь. Мой Акрополь… – Гален мечтательно откинулся на спинку скамьи и, закинув руки за голову, улыбался. Его лицо светилось счастьем и радостью вновь обретенного дома. – Храм Траяна, стоа, перестроенный Асклепион – знаешь, что это Квинт? – через некоторое время спросил Гален.

– Лучшие места Пергама? – беззаботно уточнил я, разглядывая строения на холме. Мне было радостно видеть своего учителя таким счастливым.

– Да, но не только, улыбнулся он. – Все это бессмертное наследство, оставленное мне отцом. Да-да! Греции, Риму и… мне!

***

Помимо всех архитектурных чудес, о которых рассказывал Гален, когда мы подъезжали – неожиданностью даже для него, не видевшего родной город почти десять лет, стал громадный амфитеатр[15], выстроенный за этот период и сейчас стремительно готовящийся к торжественному открытию. Рассчитанный на двадцать пять тысяч зрителей, жаждущих кровавых зрелищ и острых впечатлений, он был всего в половину меньше амфитеатра Флавия в Риме – крупнейшего их всех, что когда-либо возводила человеческая рука.

Пергам…Этот город оказался настоящей жемчужиной в гордой короне греческих полисов Малой Азии. Он раскинулся над равниной у реки Кайкус, в нескольких часах пути от моря. Над путаным лабиринтом улиц и рынков гордо возвышался скальный отрог акрополя. Эта, наиболее старая часть города, служила местом, где проживали самые знатные семьи, в том числе, конечно, и семья Галена.

Более ста двадцати тысяч греков, римлян и всевозможных иных подданых необъятной империи заселили склоны Пергама – жизнь здесь била ключом. Агора – городская площадь, сердце общества, кишела всяким людом, заставленная торговыми рядами булочников, мясников, красильщиков, кузнецов, гончаров и всех, кого себе можно вообразить.

После Александрии меня сложно было удивить шумом большого города, однако именно в Пергаме я ощутил особый уют. Стоило пройти к его противоположной стороне, как открывался величественный вид на реку, местами расширявшуюся и образовывавшую небольшие озерца, в которых виднелись редкие островки. С высоты Акрополя они казались спинами задремавших великанов, успевших зарасти мхом – такими крохотными были на них деревья.

Устроившись, с позволения Галена, в гостевом крыле его просторного дома на агоре, я целыми днями бродил по Пергаму, то вдыхая острый аромат пряностей на рыночной площади, то морщась от острого запаха мочи, неизбежно преследующего любое красильное производство и постирочные. Посетил библиотеку, которая хоть и была огромной, но здесь я, не без приятной гордости, ощутил александрийское превосходство. Особенно же мне понравились фонтаны, которые расхваливал и Гален. За сорок три мили из Сомы могучий акведук[16] приносил воду. Не жесткая, не мягкая – она была удивительно приятна на вкус и на многие часы утоляла жажду. Пить эту сладковатую воду в жару начинавшегося лета было особенно хорошо.

За несколько последующих недель Гален повидался со всеми, в чьих умах за долгие годы еще не стерлась память о нем. А таких оказалось немало.

Еще больше теплоты и уважения он встречал потому, конечно, что был сыном Элия Никона, прославившегося на весь Пергам как талантливый архитектор и один из главных создателей храма божественного Траяна. Город помнил и чтил заслуги Никона и, помимо золотого моста к жизни, полной свободы и лишенной необходимости думать о пропитании, Гален унаследовал от него репутацию, соответствовать которой, а тем более превзойти, казалось, делом чрезвычайно трудным, если вообще возможным.

Мой друг, впрочем, не испытывал на этот счет никаких сомнений и, едва не с первых дней, заявил, что наша главная и первостепенная задача теперь, отдохнув, завоевать репутацию самых искусных врачей Пергама. Лучший же способ обставить все таким образом, чтобы конкуренция разрешилась сама собой – завоевать уважение и место при наиболее могущественном и несметно богатом человеке всей Малой Азии. По счастливому стечению обстоятельств, он как раз сейчас в Пергаме исполняет свой государственный долг, назначая верховного жреца культа императора – радостно заявил Гален.

Подобные речи словно отсылали нас к детским фантазиям или мифологическим героям, сквозь народный эпос пробивающих себе путь к бессмертию и славе, так что я сперва не воспринял их вполне буквально. А зря!

Я полагал, что Гален попробует найти себе место при пергамском Асклепионе, самом крупном храме этого бога во всей империи, или, может быть, станет вести частную практику, удивляя неискушенных местных жителей чудесами рецептов Нумезиана из Коринфа и известной на весь цивилизованный мир александрийской хирургии, азам которой успел поучиться и я. Готовый помогать ему в мелких операциях и активно учиться, наблюдая за теми, что посложнее – я с интересом ждал, что же он предпримет. Но Гален не спешил раскрывать свои планы.

– Как ты думаешь, Квинт, что могло бы его зацепить? Как убедить человека таких высот, что я не просто достоин его внимания, но должен стать ему незаменимым врачом?

Все еще не понимая, чего именно он хочет, я решил поиронизировать.

– Гален – рассмеялся я, – прости меня, но я не вполне уверен, что представляю, о чем ты говоришь. Мы же имеем в виду медицину, не политику?

– Конечно, бодро отвечал Гален, – Асклепий направил меня на путь медицины и ни при каких обстоятельствах я не сверну с него!

Он встал и беспокойно зашагал по таблинуму – своему кабинету, беспорядочно заваленному множеством книг и свитков, привезенных со всего света. Здесь можно было найти, наверное, половину письменных свидетельств греческой культуры, вывезенных из библиотек Смирны и Коринфа, из величественной александрийской, а также и самых редких изданий, скупленных у множества моряков, заходивших в гавань Александрии со всей империи.

– Но что могло бы…? – Гален внезапно замолчал, словно его осенила идея. – Квинт! Я, кажется, знаю, что мы могли бы попробовать предпринять, – он понизил голос, словно нас могли подслушивать.

Мы находились в загородном поместье Элиев. Искусно выстроенный дом раскинулся за пределами основной части города где, как цитировал отца Гален, и воздух был прозрачнее и вкус свободы сладостнее. Здесь Никон часто скрывался от бесконечно испытывающей его терпение на прочность супруги, которая не сразу и узнала, что такое загородное поместье у ее семьи вообще существует. Обширная территория вокруг дома была четко поделена между виноградниками, пшеницей и другими полезными культурами. За несколько лет до своей смерти отец Галена всерьез занялся виноделием и селекцией.

– Послушай-ка – Гален расхаживал взад и вперед, словно отдавал дань прадеду, меря шагами землю.

– Одиннадцатого дня после ид, если по-вашему, по-римски – Азиарх[17], господин Малой Азии, будет в своей резиденции. В этот день он никуда не сможет отлучиться, ведь город будет ликовать, отмечая Фортуналии, так?

– Фортуналии, Фортуналии – это праздник Цереры, Весты и Фортуны, когда начинают жатву?

Гален кивнул

– Пусть так. Ну и что же?

– А вот! После обрядов он, в окружении приближенных, вероятнее всего появится и на агоре. Будет много народу, торговля в такой день кипит, а актеры, плясуны и прочий творческий люд беснуются, пытаясь привлечь внимание.

– Почему бы и нам не быть там?

– И что? Ведь тем же хуже! – скептично возразил я, – с чего ты взял, что он заметит именно нас? Хочешь вылечить чью-нибудь головную боль травяным настоем? Может на виду у толпы срежешь пару мозолей какому-нибудь крестьянину и покоришь самого, как ты выразился, влиятельного и богатого человека всей Малой Азии?

– Ты забываешься, Квинт! – Гален строго осадил меня. Его глаза сверкнули гневом. – Кем ты возомнил себя!? Я взял тебя в ученики, но всегда могу и передумать! – Гален отвернулся и на время замолчал.

Я испугался собственного языка, но мне повезло – вспышка гнева быстро улеглась. Не прошло и минуты, как он уже улыбался каким-то своим мыслям.

– Конечно нет, – сказал он смягчившись. – Но мы устроим такое представление, какого не видел не то что Пергам, но и вся Греция. По крайней мере, со времен Великого Гиппократа. Хотя, думаю, он не занимался ничем подобным. Ведь мир при нем был устроен куда проще и еще не приходилось постоянно доказывать окружающим, чего ты стоишь, чтобы в итоге стоить хоть чего-то. Мне вот только надо достать несколько рецептов – пригодятся и минералы, что мы привезли. Корень мандрагоры, немного опия… Квинт, подготовишь инструменты? Мне понадобится жаровня, скальпель, щипцы, расширитель, два зажима. И возьми побольше тех тонких швов, которые мы брали еще в лавке твоего отца, в Александрии. Те, что из шелка – они отличные! Да, да, я помню, что их мало и они дорогие – но это именно тот случай. Нужно будет собрать всех известных врачей Пергама – я займусь этим. Все эти бездари ведутся на лесть и скромная просьба присоединиться к моей анатомической выставке, чтобы опытными взорами оценить, смог ли я чему-нибудь научиться... Да, это должно сработать – Гален рассмеялся собственной находчивости.

Его вновь обуяло невероятное возбуждение. Энергия, которую излучал его облик, заряжала и меня.

– Ну а кроме того, я достану много вина и уксуса – из тех, что покрепче. Пару свиней и живую обезьяну. Помогите ей Зевс, Асклепий и Фортуна – ведь оказаться крепкой нужнее всего будет именно ей.

[1] Одиссея - Вторая после «Илиады» классическая поэма, приписываемая древнегреческому поэту Гомеру

[2] Возвышенная и укреплённая часть древнегреческого города, так называемый верхний город

[3] Пергамский царь в 197—159 годах до н. э. При нём Пергамское царство достигло зенита своего могущества, а Пергам стал соперничать с Александрией за статус главного центра эллинистической культуры

[4] Высшая выборная должность или магистратура в Древнем Риме эпохи республики. Политически важная роль и в эпоху принципата (имперского Рима)

[5] Плиний Младший — древнеримский государственный деятель, писатель и адвокат, занимавший в 100 году должность консула-суффекта

[6] В Древнем Риме название управителя вообще. Исторически так называли слуг, управляющих господскими имениями, затем, с появлением одноимённой государственной должности — высокопоставленных чиновников, заведующих той или иной частью императорского имущества и управляющих провинциями

[7] Подвальное помещение, откуда нагретый воздух по трубам поступал в жилую часть дома

[8] Разновидность старших офицеров в римской армии, главнокомандующий легиона. Изначально так назывались римские посланники, отправляемые в другие государства и племена, и выступавшие там в качестве дипломатов

[9] Лечебные заведения в древнеримском государстве

[10] Смесь меда и уксуса в разных пропорциях, используемая в качестве лекарства

[11] Помещение в древнеримском жилище. Примыкало непосредственно к атриуму и было по сути «кабинетом» главы семьи. Предназначалось для деловых встреч и приема клиентов, а также для хранения документов

[12] Четырёхколёсная повозка

[13] Рыночная площадь в древнегреческих полисах, являвшаяся местом общегражданских собраний

[14] Длинная галерея-портик с одним-двумя рядами колонн и со стеной по одной из длинных сторон; крытая колоннада

[15] Античная постройка для разнообразных массовых зрелищ, представляющая собой круглый театр без крыши

[16] Водовод для подачи воды к населённым пунктам, оросительным и гидроэнергетическим системам из источников, расположенных выше

[17] Римский правитель в Малой Азии