Тень Галена

ГЛАВА VIII АКВИЛЕЙСКАЯ ЖАТВА

Время человеческой жизни — миг; её сущность — вечное течение; ощущение — смутно; строение всего тела — бренно; душа — неустойчива; судьба — загадочна; слава — недостоверна. Одним словом, все относящееся к телу подобно потоку, относящееся к душе — сновиденью и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине; посмертная слава — забвение. Но что же может вывести на путь? Ничто, кроме философии.

Ни с кем не случается ничего такого, чего он не в силах был бы вынести. Случается то же самое и с другими, и они, потому ли что не знают, что с ними случилось, или потому, что желают щегольнуть своим возвышенным образом мыслей, остаются твердыми и непоколебимыми. Было бы ужасно, если бы невежество и тщеславие оказались сильнее разумения.

Марк Аврелий Антонин, II в. н. э

***

Пришло письмо от Галена. Летом суда ходили особенно активно, так что письма теперь добирались быстрее. Однако, последнее время, события развивались столь стремительно, что даже эта естественная задержка в пару месяцев сейчас была особенно ощутима. Умерла Гельвия. Умер Тевтр. Умерли тысячи других людей, а мне пришло письмо, в котором Гален поздравлял меня со свадьбой, говорил о нравоучениях очередному жестокому идиоту и рассказывал, как поймал какого-то нищего врачевателя из крестьян под Пергамом, случайно затем убитого стражей карцера, перестаравшейся при допросах. Это кажущееся равнодушие старого друга вызвало во мне приступ яростного гнева – в припадке я разбил кулак о крепкий стол. Нервы сдавали.

На поднятый мною шум в таблинум заглянула Латерия, и, чтобы никого лишний раз не взволновать, я разыграл безобидную сцену, будто уронил пергаментный кодекс. Осознавая, что Гален попросту ничего не знает о произошедшем я, тем не менее, не смог в тот момент смириться с этой мыслью и свиток пролежал на столе еще с неделю.

Ответ на это письмо я так и не написал. Сейчас же я могу привести его, для полноты своего повествования. Письмо оказалось необычно длинным – сказывалось то, что Гален уже добрался до Пергама и теперь писал без спешки, в самых удобных обстоятельствах родного дома. Прежние от него вести я всегда получал в моменты, заставлявшие врача откровенно спешить, как тогда, при бегстве из Пергама во время грянувшей войны с парфянами, или недавно, из Рима, по причинам куда более туманным.

«Дорогой мой Квинт!

Счастлив узнать, что ты стал мужем и уверен, что супруга твоя обладает всеми достоинствами родовитой римлянки! Будь счастлив с ней, а я, твой скромный друг, надеюсь лишь однажды познакомиться с ней! И пусть я не могу, как велит обычай, произнести их в подобающей от молодоженов близости, пара древних строк эпиталамы[1] от Сапфо пусть украсят мое к тебе письмо:

Эй, потолок поднимайте,

О Гименей!

Выше, плотники, выше,

О Гименей!

Входит жених, подобный Арею,

Выше самых высоких мужей,

Выше, насколько певец лесбосский

других превышает!

Что до меня – я благополучно вернулся домой и занимаюсь обычными своими делами – пациенты, исследования и, конечно, любимая моя философия! В местах, что щедро взрастили меня, по-особенному ощущается само биение жизни, со всеми ее необыкновенными и неожиданными происшествиями. Напасть, о которой писал Аристид, милостью богов обошла Пергам – здесь никто не болеет. Надеюсь, все хорошо и в Риме!

Дорога оказалась непростой и запутанной. Выезжая из Вечного города я, признаюсь., запутывал следы, опасаясь возможной погони – прости, друг, что даже тебе я не мог открыть своих намерений. Сменив ряд городов на моем маршруте и попав в Коринф, пешком я затем отправился в Афины, где уже сел на корабль, дабы пересечь море. Между Коринфом и Афинами произошла со мной любопытнейшая история! Сможет ли лучше нее что-то продемонстрировать жуткие последствия необузданных страстей? Сомневаюсь! Но ты посуди-ка сам!

Встретился мне человек из Гортина, что на Крите, путешествующий, равно как и я, со своей компанией рабов. Слабостью его был дикий, жестокий нрав. В нередкие периоды вспышек гнева нещадно пинал он своих слуг, избивая их то кожаными ремнями, то прочим, что под руку попадалось. Больно было смотреть на его безумства, но что я мог бы сделать? Рабы – законная его собственность.

Недалеко от Афин попросил он двоих молодых своих людей принести ему что-то особое из багажа и, когда не смогли они этого отыскать, набросился на них с ножом, обрушив ужасные удары на головы несчастных. Ужасное зрелище! Нанес он им две очень скверные раны, а когда рабы закричали, хлынула кровь и сбежались зеваки – дикий хозяин их в панике убежал, бросив нож и трусостью своей являя позорное зрелище! Опасался, конечно, что за смерть рабов его могут приговорить судом, ведь Адриан повелел впредь деяния такие строжайше карать и наказывать. Прекрасный на мой взгляд закон! Необходимость давно назрела.

Я быстро оказал пострадавшим помощь, остановил кровь и зашил их раны, а вечером встретил этого идиота в трактире – он умолял меня избить его в наказание. Представляешь? Даже наказание он себе не мыслил иным, чем физические страдания! Насилие совсем выжгло разум этого несчастного…

Гнев, Квинт, запомни – самая безумная из всех вещей, которые совершают люди. Гнев, сладострастие, чревоугодие, малодушие, жадность, жажда власти, любовь к славе, зависть, честолюбие – все эти низменные страсти наших душ ведут лишь к одному – к болезням и страданию – остерегайся их как только можешь. Ежели сумеешь обуздать, совладать с ними сам – мудростью данной нам Асклепием, оберегай от таких пороков и всех, кто тебе дорог!

Расскажи, как идет твоя практика? Какие интересные случаи удалось встретить? Та история с колесничим была блестящей – еще раз скажу, что восхищен твоей находчивостью! Быть может, ты успел опробовать какие-нибудь новые подходы? Едва ли там будет что-нибудь неизвестное мне самому, но вдруг? Ты все же поделись!

Совесть моя, признаюсь, неспокойна. Произошла нелепая история, виновником которой мне приходится себя ощущать. Как ты знаешь, я не чураюсь лечить крестьян и рабов – недавно судьба привела меня в деревушку под Пергамом. Несколько десятков нищих, скверно питающихся людей, чьи тела иссушило солнце и бесконечный труд – вот и все ее скорбные обитатели. Там же, волею случая, проезжал и небезызвестный в моем городе врач, с которым я прежде не был, признаюсь, знаком особо близко. Не вдаваясь в многие, безразличные для нас обстоятельства скажу – вскоре мне довелось узнать, что врач этот владеет рецептом одного лекарства, чрезвычайно опасного!

Готовя его из растения, что растет по всей Малой Азии, он установил, что кровь всякого его принявшего настолько разжижается, что если хоть немного перестараться с дозой – неизбежным окажется кровотечение, остановить которое не получится и смерть от останется лишь вопросом времени – сколько ни взывай к Асклепию. Я долго убеждал его скрывать такой опасный рецепт в великой тайне, но он лишь посмеялся надо мной и заверил, что вовсе даже напротив, он собирается вот-вот опубликовать его, среди прочих своих рецептов. Похвастался мне, что уже успел договориться с владельцем книжной лавки на агоре и теперь направляется прямо туда, в Пергам…

Я опередил его! Вечером того же дня, обратившись к друзьям нового Азиарха, я донес о возможной опасности префекту Пергама и, клянусь Зевсом, не успел ничего предпринять как врача этого уже к утру отловили и, перестаравшись в выяснении замыслов, запытали до смерти. Идиоты!

Я не желал ему такого конца, когда передавал в руки властей. Мне вообще показалось, будто это всего лишь алчущий признания глупец, на свою беду сделавший случайное открытие и попросту не осознавший возможных его ужасных последствий. Если так, то и на мне есть часть вина, ведь погиб в сущности человек пока еще невинный!

Но если посмотреть с другой стороны, какое количество смертей от рук отравителей могла бы увидеть в следующий век империя, окажись его рецепт опубликованным? Ознакомься с ним половина Пергама – сплетнями и письмами, вроде хотя бы и таких, как наши друг другу, тайна этого опасного лекарства стала бы совсем скоро ясна всякому, даже в глухих провинциях! Ну а желающих прибегнуть к этому методу не пришлось бы долго выжидать… Я не знаю, Квинт. Порой, даже уверенные в собственной правоте, мы творим страшные вещи, о которых позже сожалеем. Продолжая, впрочем, считать их правильными, в каком-то другом, моральном аспекте. Нелепо, не так ли?

Когда мне приходят мысли вернуться в Рим – ты можешь посмеяться – я опасаюсь, что могу попасть в золотую клетку Палатинского дворца. Конечно, чрезвычайно приятно и лестно мне было слышать похвалы от великого нашего императора. Быть может, ты даже успел полюбоваться той памятной вещицей, о которой я упомянул в своей наспех написанной тебе (прости еще раз) записке. О! Первые минуты, глядя на нее, я ликовал! Но ведь соглашаясь, я изрядно рискую поступиться своей свободой и, если окажусь во дворце, смогу ли быть самому себе хозяином, или же превращусь в дорогого раба – слугу властителей нашего мира? Сколько горькая ирония – порой нас больно жжет самое желанное…

Да и чего же я, в сущности, по-настоящему желаю? Роскоши? Богатства? Боги миловали – мне это чуждо! Я много трачу, отдавая все, что щедро оставил отец. Ты сам свидетель – я охотно покупал другим, кто жаждет знаний, книги и инструменты. Многим помог устроиться. Даже с рабами своими мне, порой, доводилось добровольно делить одежду и скарб, да я вовсе не вижу здесь ничего выдающегося, лишь подчеркиваю свое безразличие к богатству. Не стал я, к счастью, рабом звонких монет, ведь всякий, кого они искушают, прежде должен был бы уже успеть сделаться рабом своего желудка, тряпья, украшений, азарта, мраморных сводов и девок для услады. Можно лишь посочувствовать бесконечным испытаниям этих глупцов, но с ними мне однозначно не по пути!

Однако, если почести – не дорога к богатству – чего же хочет моя природа? Славы? Известности? Поиска истины? Но ради чего, да и можно ли ее отыскать? Что ею является? А чем является сама слава, если через поколение, может быть два, даже самые блестящие достижения забудутся потомками? Можно ли всерьез рассчитывать, что имя смертного может, нарушая законы природы, после жизни его обрести бессмертие? Как этого добиться? Я много размышляю об этом.

Гален

В то время мне совсем некогда было думать о моральных дилеммах, природе своего учителя и его отношениях с деньгами. Как бы я ни уважал Галена – вот-вот должна была начать рожать Латерия и для возвышенных диалогов я был бы, пожалуй, собеседником довольно скверным. Озаботившись и предприняв все возможные предосторожности, я нашел повитуху, которая согласилась помочь моей юной жене с появлением на свет нашего долгожданного первенца.

Звали ее Захава и родом она была, кажется, из Иудеи – в летах уже женщина, которой было за сорок. Морщинистая, смуглая и крепкая она совершенно сразила меня своим знакомством с трудами Сорана из Эфеса. Этот знаменитый грек, умерший всего лет за тридцать до событий, о которых я пишу, оставил немало сочинений по родовспоможению, женским и детским недугам. И, хотя Соран принадлежал к врачебной школе методистов, так презираемых Галеном – Сорана, по истине, было за что уважать.

В его трудах процесс родовспоможения, пожалуй, впервые отходил от грубых и насильственных практик, навязываемых традиций. Сколь многие среди несчастных женщин вынуждены подвергаться им, из немалого числа тех, кто не способен разродиться сам. Вдобавок, Соран первым описал секреты предупреждения разрыва женских причинных мест, поворот плода на ножку и головку, правила выполнения эмбриотомии, а также, щедро делясь накопленной мудростью, описал и многие другие вопросы. Восхищаясь осведомленностью и опытом Захавы, я попросил женщину быть поблизости и мы договорились о нехитрых помещениях, где я смог бы найти ее при необходимости, когда Латерия начнет рожать. Затем, велев рабам тщательно прибраться в доме, я принес щедрые дары Юноне, богине семьи и материнства – все было готово. Теперь оставалось лишь ждать. А потом…

Я никогда, наверное, не буду готов подробно вспоминать и описывать те черные дни. Боги не дали нам с Латерией счастья ощутить себя родителями. По одним им ведомым причинам, не позволили они и долго гореть нашему семейному очагу. Немыслимо сосчитать, сколько раз в ту пору проклял я их за бессердечную жестокость!

К концу лета, с трудом уладив дела и потеряв интерес к жизни, я, мечтая лишь найти достойную смерть, поступил в распоряжение командования второго Благочестивого – одного из двух новых легионов, собираемых Марком Аврелием в Аквилее. Небезразличные к моей судьбе люди, считавшие меня своим другом, предупреждали, что город поражен мором и легионеры сотнями бесславно умирают там, находя свою смерть от кровавого поноса много чаще, чем от клинков варваров. В самых красноречивых фразах я пояснил всем окружавшим меня родственникам и немногочисленным друзьям, что подобная участь кажется мне весьма заманчивой и ничего не стал слушать из речей, что произносились мне в ответ.

Холоднее, чем он заслуживал, попрощавшись со старшим братом, под цепким взглядом ненавидящего меня отца Латерии, у которого я украл дочь, я собрал скромный скарб и спешно покинул Рим, отправляясь на войну. Жизнь раскрыла передо мной новую, мрачную главу.

***

Осень раскрасила деревья, то тут, то там мелькавшие вдоль дороги, в пестрые цвета увядания. Желтые, алые, багровые и крапчатые, перед своей смертью листья озарялись множеством цветов. Ощущая себя таким же увядающим, я завидовал их красочности. Мой собственный мир, напротив, превратился в серое, выцветшее полотно, сшитое из горького отчаяния, презрения к самому себе и гневу на безжалостную судьбу, чьими стараниями я ехал искать свою смерть. Эмилиева дорога, по которой я выехал из Рима – главный путь Северной Италии, была проложена до самой Аквилеи, соединяясь со множеством других ответвлений, ведущих в Паннонию, Норик, Истрию, Далмацию и другие провинции громадной империи.

Основанная римлянами как колония солдат еще несколько веков назад, Аквилея была призвана защищать северные границы государства от нападения варварских народов, а также могла служить в качестве плацдарма для наступательных операций и завоевательных походов. Довольно крупный город, хотя меньше Пергама и, тем более Александрии,Аквилея стояла в нескольких милях от Триестского залива, раскинувшись на реке Натисо. Местность, в которой ее заложили, была описана еще знаменитым Марком Витрувием Поллионом, в его труде «10 книг об Архитектуре». В ту пору едва ли это могло бы меня заинтересовать, но много позднее я все же ознакомился со строками этого великого архитектора:

«Если город будет основан на болотистом месте, то при условии, что болота будут у моря, а город обращен на север или на северо-восток, болота же расположены выше морского берега, можно счесть, что город основан разумно. Ибо путем проведенных канав вода отводится на берег, а море, загоняемое бурями на болота, благодаря сильному прибою волн и своим морским примесям, не допускает разводиться там болотным тварям, а те из них, которые из вышележащих мест подплывают к самому берегу, уничтожаются непривычной для них соленостью».

Тут же, в Аквилее был построен крупный речной порт, термы, Форум, а также процветали торговля и производства весьма изысканных ремесленных товаров – янтаря и множества других. Начав свою судьбу с ролей сугубо военных, Аквилея была хорошо укреплена и теперь, когда варвары впервые за много лет нарушили границы и предъявили претензии, роль ее крепких стен неизмеримо возрастала. Едва стихли отзвуки сражений с парфянами, на истощенную войной и эпидемией империю вот-вот собирались навалиться такие полчища северных дикарей, что численность парфян показалась бы жалкой горсткой зарвавшихся восточных гордецов.

Пока в компании будущих легионеров я добирался до Аквилеи, мне удалось узнать и много других историй об этом городе и, хотя в ту пору я не был склонен интересоваться чем-либо вообще, некоторые вещи мне все же запомнились. Дорога обещала быть долгой – повозка шла неспеша, в то время как предстояло пересечь всю Италию и, пройдя еще существенный отрезок над Адриатикой, преодолеть более четырех сотен миль, разделяющих Рим и Аквилею. Все это могло занять недели две, или даже дольше.

Едва ли я когда-нибудь сгодился бы на роль бойца – моя рука никогда не держала клинка длиннее ножа, так что в легион я отправлялся в той роли, какая была ближе всего к моим нехитрым умениям – хирургом и военным врачом.

Получив чин ординарного медика – меня знали как одного из учеников Галена – я направлялся на общий сбор, чтобы с двумя дюжинами других хирургов работать под командованием главного медика легиона в валетудинарии. Армейская служба была наполнена простыми, ясными перспективами строгого подчинения и следования приказам. Хотя должность ординарного медика приравнивалась к центуриону, значительных усилий ума она, все же, обещала от меня не требовать. При состоянии же моей души в то мрачное, темное время – я не мог бы пожелать ничего лучше. В конце концов, все требования к военному врачу емко выразил еще Цельс[2], в прошлом веке. В своих трактатах этот, поднаторевший в медицине богатый работорговец, писал:

«Хирург должен быть молодым или, по крайней мере, не слишком пожилым; с крепкой и сильной рукой, которая бы у него не только не дрожала, но и хорошо служила, левая так же, как и правая; со взглядом острым и ясным; он должен быть храбрым и благочестивым, во всяком случае, чтобы не думать ни о чём другом, кроме как о выздоровлении своего больного, чтобы крики того не заставили его ни сделать быстрее то, что он должен, ни ампутировать менее, чем это необходимо, как будто бы при этих стенаниях он оставался во всём и полностью бесстрастным».

Не слишком, может быть, уверенный в своей благочестивости, за полную бесстрастность и равнодушие к крикам пациентов я вполне готов был тогда поручиться.

Ночуя в придорожных трактирах, я часто просыпался в холодном поту. Меня мучали кошмары. Вот она, такая истощенная, смотрит на меня глазами, в глубине которых словно скрываются просьбы о прощении. Вот я держу ее за холодную, влажную от пота руку. Все простыни в крови… Каждая ночь, когда мой покалеченный разум оставался наедине с самим собой, плодила чудовищ, разрывающих мой рассудок гнетущими воспоминаниями и страшными картинами. В таких случаях люди обычно склонны говорить, что раны души лечит время, но всякий, на собственном опыте столкнувшийся с настоящим горем знает, как лукавы эти слова. Как упрощают они реальность, пытаясь выдать желаемое за действительное.

Подобно тому, как все стирается временем, так и само время, благодаря нашей памяти, является нестареющим и неуничтожимым. Сколько раз воздавал я хвалы Мнемосине[3], богине наших воспоминаний, но теперь я искренне умолял ее стереть все события прошедшего года или, если ей угодно, даже и более долгого периода. Тщетно – как Эскулап, когда я просил его об излечении любимой сестры Гельвии. Как Юнона – богиня семьи и материнства, когда я молил ее о жизни Латерии и нашего сына – Мнемосина также оставалась глухой и безразличной ко всем просьбам. Все боги отвернулись от меня, а может, и я думал тогда об этом все чаще, никогда и не были на моей стороне.

Оживляя свежих мертвецов, каждая ночь терзала мой воспаленный разум снова и снова. Навечно в моей душе запечатлелись слова эпитафии, выбитые на незримой поверхности души, так же глубоко, как зубило могильщика выбило их на каменной плите. Хмурым, дождливым днем под ее каменной тяжестью навсегда исчезли Латерия, наша любовь, мой ребенок и все мечты о тихом семейном счастье, которое боги нам не подарили.

«Той, которая страдала в родах III дня, не разрешилась от бремени и завершила свой земной путь. Латерии, ушедшей в XX лет».

Конечно, в первую очередь я винил самого себя. Отступив от данной мною когда-то клятвы Гиппократа, нарушение которой лежало в самой основе нашего знакомства с дорогой Латерией, я сам накликал беду – справедливые боги лишь воздавали мне по заслугам. Я ненавидел весь мир, проклинал свою судьбу, но они оставались также холодны и безразличны к моему горю и проклятиям, как далекие, молчаливые горы, силуэты которых виднелись вдалеке, пока мы пересекали какие-то глухие места.

Особенная мрачность и ночные кошмары, от которых я нередко просыпался с громким криком, быстро снискали мне довольно скверную репутацию среди немногочисленных спутников, так что за весь день я мог не произнести ни слова – меня сторонились и старались не замечать, сдержанно терпя, словно одно из многих других неудобств длительного путешествия. В один из слившихся воедино дней, грохоча колесами и едва не столкнувшись бортами, с нашей повозкой разминулась другая, следовавшая в противоположном направлении – в Рим. Огромная клетка, внутри набитая запачканной кровью соломой и несчастными, обреченными людьми – вот что было поклажей двух понуро тащивших ее лошадей.

Узники северных варваров, почти все женщины и дети – этот караван сломанных судеб обреченно тащился, чтобы встретить незавидное будущее. Все они, вероятно, будут проданы в рабство и те немногие, что не умрут в пути от болезней, покинут мир по вине животной жестокости новых владельцев – так я тогда думал. Все рисовалось мне в красках столь мрачных, что тяжело о них вспоминать, но я врал бы себе самому, пытаясь описать те времена иначе. Иных красок в палитре моего рассудка тогда попросту не было.

Спустя семнадцать дней, по подвесному мосту, через главные ворота мы въехали в Аквилею. Усиленный патруль проверил наши документы – в этих краях положение уже было военным. Несколькими разорительными набегами варвары объявили Риму войну и жестокие столкновения могли произойти со дня на день. Готовясь к ним, римляне выстроили в городе солидный валетудинарий – военный госпиталь, суетой и перегрузками обещавший мне стать надежным убежищем от мыслей о собственной судьбе.

Знакомство с главным врачом легиона прошло холодно, впрочем, иным оно не могло бы быть – это был закаленный во множестве военных кампаний ветеран. Всадническое сословие – обязательный элемент при желании занять подобную должность, обеспечивало ему надежный денежный тыл и многие искреннее не понимали, что может заставить состоятельного, не старого еще человека провести многие годы, а то и десятилетия своей жизни в холодных и мрачных полях военных лагерей, променяв на них негу, роскошь и комфорт роскошных полисов империи.

Я же, наперевес с собственным горем, отлично понимал, что непросто было бы найти более подходящий способ спрятаться от груза проблем, чем война. Словно лучи зеркал Архимеда, защищавшего Сиракузы и сжигавшие вражеский флот, война помогала сфокусировать свое внимание на одном моменте – настоящем. А был ли ты солдатом, командиром или хирургом – не имело никакого значения, дух Марса со временем охватывал всех, прочищая рассудок.

Едва приехав и разложив свои нехитрые пожитки, уже сейчас, без промедлений я был нужен в уходе за множеством пораженных мором пациентов. Около сотни их томились в громадном, по-военному четком лабиринте кубикулов. Лежа на соломенных постелях, их серые, измученные лица были поражены той же сыпью, следы которой я так часто обречен был видеть с момента возвращения римских легионов из парфянской кампании. Та же болезнь, что унесла мою сестру, охватила не только Рим, но быть может, уже всю империю.

Являя собой огромный прямоугольник, валетудинарий состоял из четырех крыльев, соединенных общим просторным помещением, которое мы использовали для сортировки больных и раненых. Рассчитанный на тысячу человек, здесь была своя кухня, помещения для врачей, а также помывочные и туалеты. Одну из веток акведука, питавшего Аквилею отвели сюда, так что в чистой воде не было никаких ограничений. Поговаривали, что вскоре к Аквилее должны будут подойти сами императоры – Марк Аврелий и Луций Вер. Но тогда, в первой половине осени, насколько доносила разведка, они еще были в Риме.

Проснувшись от очередного кошмара, ночью у костра, разведенного дежурными врачами, я слышал, что Марк Аврелий провел в Риме очищающие ритуалы, призывая всех богов необъятного пантеона, веками поглощавшего все верования покоренных народов, спасти Рим от напасти. Лектистернии[4] – так их называли, эти обряды были призваны задобрить разных богов угощениями. Сотни жрецов расставили перед храмами мраморные статуи Изиды, Кибелы, Митры, Юпитера, Минервы, Асклепия, Эскулапа и многих других, потчуя их яствами, выставленными тут же, в драгоценных сосудах и ползая на коленях.

Цинично мы смеялись над этими попытками призвать высшие сущности на помощь жалкому человечеству. Личности коллег-медиков, которых мне довелось встретить в Аквилее, как нельзя лучше подходили к моему мироощущению. Прошедшие через ад, видевшие столько смертей, расчлененных тел и вспоротых животов, из которых наземь валятся внутренности, хмурые души их давно спрятались за крепким щитом, сшитым из хлесткой иронии и мрачного скептицизма.

Последние недели налегая на вино, по утрам я стал просыпаться тяжело и, едва разлепляя глаза, подолгу пытался привести себя в чувство, распространяя запахи перегара. Несколько штрафных мер со стороны легионного медика сделали меня скорее более хитрым и скрытным, чем сдержанным в вине. Сладкие дары Диониса, казалось, несколько заглушали душевные муки, а ночные кошмары перестали являться, сменившись тупой чернотой, в которую уходил мой разум до самого рассвета и насильного пробуждения.

Проводя почти все время в валетудинарии, я лишь несколько раз прошелся по улицам города, посетив термы и Форум. В сравнении с Римом и Александрией все казалось мне мелким и примитивным, так что без всяких сожалений я игнорировал примечательные места города, предпочитая суровую компанию собутыльников, с которыми мы ночами распивали дешевое пойло, травя поражавшие своей откровенностью шутки. Так шли месяцы – наступила зима.

Словно желая раздавить римлян, нападение произошло с двух сторон. Прорвав границу Панноннии, на земли империи ступили полчища северных племен, а внутри города усилился мор. Полыхая, он охватил Аквилею с такой интенсивностью, что тысяча мест в валетудинарии совсем скоро не могла вместить даже половины от всех, кто нуждался в медицинской помощи. Многие несчастные оставались на улицах, выгнанные из домов после появления тяжелых симптомов – кому могли, мы старались помочь и найти место, но сотнями они замерзали прямо на улице.

Днем и ночью, за воротами города полыхали погребальные костры – в Гадес уходили и солдаты и мирные жители – мор уносил всех. Гибли и врачи – один из моих товарищей по дежурствам, уроженец Коринфа, легким акцентом напоминавший мне о Галене, отдал душу после недели мучений. Он много шутил, не жалел о своем прошлом и не боялся смерти, даже когда ее скорый приход стал очевиден. Когда глаза его уставились в вечность, рот все еще украшала блуждающая, презрительная улыбка, словно он смеялся в само лицо Либитины.

Я думал, а в тайне и надеялся, что скоро последую за ним и не жалел себя, ухаживая за все растущим числом умирающих людей, захлебывающихся рвотой и пораженных характерной сыпью – печатью смерти. Наступившие морозы усугубляли положение и ослабленные холодом тела хуже сопротивлялись болезни – мор косил с трудом набранные легионы. Что-то поменялось в самой болезни – все чаще сыпь выглядела так, будто кожу посыпали пеплом. И чем объемнее были пятна пепла – тем ближе была и смерть.

Когда с границ стали поступать ужасные вести о продвижении варваров, чье число, даже в самых смелых прогнозах, оказалось жестоко недооценено – по меньшей мере половины гарнизона уже не было в живых, а большинство других, переболев, были ослаблены последствиями. Ни разу не болел лишь я да еще крохотная горстка счастливцев, неспособных объяснить собственную удачу. Тяжёлая, словно походный котел, голова, в те редкие ночи, что я все еще успевал напиваться, оставалась единственным недугом, тяготившим мое тело.

Сотни и тысячи раз оказываясь в самой тесной близости от людей, пораженных мором, словно находясь под личной защитой неизвестного покровителя, я не болел и ни единый волдырь не осмелился поселиться на моей коже – казалось, я был неуязвим. Не описать, с каким удовольствием я променял бы собственную никчемную жизнь, чтобы вернуть на этот свет Латерию и Гельвию или, хотя бы, одну из них. Но как бы ни были уверены многие, чью голову кружит кажущееся всевластие, боги никогда не позволяют нам самим выбирать свою судьбу. А в редкие моменты, когда нам кажется, что это так – искушенная иллюзия дурманит разум, что обычно, довольно скоро, становится ясно и самым упертым гордецам.

Измученный болезнью фронт Панноннии, перед лицом кажущихся бесконечными варваров пал, открывая дорогу вглубь империи. Племена хлынули, грабя и убивая всех, кто попадался на их пути. Изрядно истощенные силы, время от времени, вставали на их пути, но безжалостно сметались неудержимым потоком дикой массы. Казалось, прорвало плотину и Рим движется к своему закату. Ведомые самым многочисленным племенем маркоманов, небывалый союз из более чем полусотни варварских племен и народов неудержимо продвигался по янтарному пути, конечным звеном которого была Аквилея.

Вскоре мы узнали, что пал Лимес. Неделей позже за ним последовала Савария, а затем Петовион и Эмона. Заполнив всю Паннонию, словно саранча, варвары оставляли за собой сотни тысяч мертвых, а еще столько же несчастных, кто не успел убежать или спрятаться, брали в рабство. В кровавой резне, ослабленные болезнью форпосты римлян не могли сдержать этот страшный натиск – приближалось неизбежное. Словно вал смерти, грозящий пустить на дно самый крепкий корабль, громадная орда приближалась к Аквилее. Уже на днях город, укрепленный высокими стенами, но теперь все больше кажущийся беззащитным, должен был встретить свою судьбу.

***

Оценив располагаемые для задач обороны ресурсы, командиры не сумели насчитать даже одного боеспособного легиона и бросить те скромные, чтобы не сказать ничтожные силы, какими располагала истощенная мором Аквилея, означало обречь бойцов на быструю и бесславную смерть под дубинами и копьями варварского полчища. Решено было укрепиться и принять осаду, если, конечно, племена не смогут взять город первым же приступом. Первый хорошо укрепленный город на пути бесчисленного противника, Аквилея обязана была выстоять, чтобы выиграть время для ответных действий войск империи.

Доблестные императоры, на появление которых возлагались такие надежды, казалось, медлили. Не было подкреплений. Не было обнадеживающих писем. Вестей из Рима не было вообще. Город, в котором до эпидемии жило не меньше ста тысяч, а теперь едва ли половина, охватила паника. Солдаты двух легионов, ни разу не обнажавших гладиусы, но уже потрепанных хуже, чем после самой лютой сечи, как могли усмиряли людей, чтобы сохранить в городе относительный порядок.

Я был в тот вечер, когда на горизонте показались первые отряды противника. Уже ночью, когда тьма опустилась и черным покрывалом укутала окружавшие город земли, любой мог разглядеть десятки тысяч огней исполинского лагеря, которым встали варвары, численностью своей неся в ряды гарнизона Аквилеи смятение и страх. Без юношеской храбрости, но с равнодушием обреченного я взирал на этот костер, свет которого был таким ярким, словно мог превратить ночь в день. Где-то там, в паре миль от стен, остановились, возможно шестьдесят, восемьдесят или даже сто тысяч дикарей. Недавние победы отлично воодушевили варваров и теперь они, укрепившись в вере в свое могущество, сокрушали римские войска, готовые рвать врага зубами.

В ту ночь никто, наверное не спал. Огни костров, занимающих весь горизонт, казались продолжением звездного полотна, словно ночью земля и небо слились воедино. Тревога и липкий страх пропитали город. Ставни большинства домов были крепко заколочены. многие жители, за несколько дней до подхода варваров, покинули город и теперь, изрядно опустевший, словно спрятавшийся в панцирь, он выглядел обреченным.

На стенах стояли шеренги легионеров. Множество скорпионов и лучников дежурили, не смыкая глаз с вражеского лагеря, но огни его оставались недвижимы до самого утра. Перед рассветом на город опустился густой туман. Температура воздуха все последние дни была неустойчивой и теперь колебания ее вызвали этот необычный эффект, словно сама природа встала на сторону дикарей, жестоко разорявших римские земли. В гнетущей тишине, словно погруженная в молочную пену, Аквилея тревожно ожидала мига, когда туман рассеется и появится возможность оценить обстановку. Многие с нетерпением, а иные со страхом.

Окончив ночное дежурство я собирался отправиться спать, но любопытство взяло верх и, уговорив начальника охраны одной из стен – центуриона с большим горбатым носом, которого пару недель назад я вытащил из лап смерти, пустить меня – я поднялся наверх. Стараясь не привлекать внимание многочисленных бойцов к своей персоне – стоять на стене мне не полагалось – я вместе с многими другими попытался вглядеться и хоть что-нибудь нащупать взглядом сквозь плотную туманную пелену. Тщетно – мириады неразличимых глазом капель надежно скрывали окружающие пейзажи.

Внезапный гром заставил гарнизон подскочить от неожиданности. Пугающе низкий, заунывный звук раскатами пронесся над городом, словно плакало огромное, невообразимых размеров чудовище. Гул нарастал, то превращаясь в рев, то ненадолго стихая – нечеловечески низким тембром он раздирал уши. Я видел, как многие солдаты начинали испуганно суетиться, теряя самообладание от животного страха, сдерживать который разум был не в силах. Гул нарастал и приближался. Спустя несколько минут к нему уже примешивался металлический лязг.

Густой туман, лишающий защитников Аквилеи возможности видеть дальше нескольких шагов, распалял воображение, в ответ рисовавшее самые страшные картины. Тут и там я замечал, как легионеры сосредоточенно молятся. Происходя из самых разных провинций пестрой на верования империи, их обряды отличались и казалось, будто стены города на миг превратились в огромный храм, объединивший всех богов в огромном пантеоне всех верований человечества. В противостоянии чему-то сверхъестественному, ждать помощи оставалось лишь от столь же сверхъестественных богов.

С реки подул холодный ветер, морозом пощипывая лицо. Туман задрожал и мутными клочками пришел в движение, постепенно начиная рассеиваться. Скрытое за свинцовыми тучами небо не пропускало солнечный свет и, казалось, будто сами боги не хотят наблюдать за людьми, покорно ожидающими своей участи.

– Эй, как думаешь, что это? – обратился ко мне шагавший по стене оптион. – Ты, кажется, врач?

Я смутился, ожидая, что он начнет негодовать по поводу моего присутствия на стене, но ничего подобного не происходило – ледяной холод охватившей всех тревоги, одновременно сделал отношения между людьми по эту сторону стены теплее. Немыслимыми, неуместными казались склоки и брань перед лицом чудовищной неизвестности, не сулившей ничего хорошего.

– Не знаю, но очень надеюсь, что источник звуков люди, а не какие-нибудь исчадия Гадеса – отозвался я.

– Да, звучит будто гудят себе под нос те самые циклопы, которыми меня бабка пугала – оптион несколько нервно рассмеялся.

Я видел, что он храбрится. Мне тоже было жутко. Внезапно, за молочной стеной, слегка рассеявшейся после порывов ветра, мелькнули первые фигуры людей. Гул стоял оглушающий – что бы это ни было – оно приблизилось уже очень близко. Плотным кольцом, словно душащий жертву питон, город сжимали в тисках варвары. Маркоманы, квады, сарматы, свевы, лангобарды, языги и, вероятно, множество других племен, обитавших за полноводным Данувием стояли здесь, словно вырастая из тумана. С косматыми головами, несмотря на холод, многие из них сверкали голыми могучими торсами. Иные были в кольчугах и шлемах, делающих их снаряжение не многим хуже, чем могли похвастать сами римские легионы.

Я заметил, что почти каждый в этой густой, но нестройной толпе, сжимал крупный щит, прижимая верхнюю его сторону к лицу. Многие свирепые лица густо поросли бородами и край щитов терялся где-то в копнах их волос. Насколько сквозь рассеивающийся туман видел глаз – варвары были повсюду, окружив город со всех сторон. Страшно было даже подумать, что произойдет с окружавшими город селами, с людьми, кто не успел уехать далеко вглубь Италии или отказался скрыться за стенами Аквилеи и оставить свое хозяйство.

Меня осенила внезапная догадка о происхождении страшного звука. Утробно мыча самым низким басом, на какой были способны их луженые глотки, тысячи северян при помощи какой-то хитрой особенности их щитов, вероятно, многократно усиливали этот звук, заставляя его резонировать и эхом разноситься по округе, пугая и бросая в смятение противника. Очевидно, такая мысль пришла не только мне – римские солдаты приободрились, наконец увидев перед собой врага из плоти и крови. Биться с бессмертными чудовищами загробного царства было перспективной куда более отчаянной, чем с любым числом живых и уязвимых дикарей.

– А ну ка дадим по косматым ублюдкам залп, парни – услышал я голос центуриона. Широкая его фигура, облаченная в крепкую броню, расталкивая замешкавшихся легионеров двигалась по стене. Поравнявшись со мной он недвусмысленно взглянул и дал мне сигнал срочно покинуть стену. С первыми выстрелами скорпионов и лучников гарнизона я уже бежал вниз по каменным ступеням. Мое место было в госпитале.

В ответ на римские стрелы из-за стены послышался оглушающий рев десятков тысяч дикарей. Полетели копья, брошенные могучими руками. Послышались первые крики раненых и умирающих легионеров. Скоро они прибудут ко мне, в валетудинарий. Не успев отдохнуть и не подремав даже часа, я заступил на новую смену.

Мор истощил медиков не меньше, чем бойцов в гарнизоне. Уже к первой осаде, из полагающихся на два легиона полусотни хирургов, пары сотен капсариев и депутатов – санитаров, обычно вытаскивающих раненых с поля боя, уводя из-под самого носа смерти, а теперь помогающих в валетудинарии, осталось не больше половины. Как и Рим по весне, гарнизон Аквилеи безжалостно косил мор и никто не знал, как остановить его или хотя бы ослабить.

Главный легионный врач не был, как и большинство военных, натурой излишне творческой и, в большей степени, предпочитал молитву, простое облегчение симптомов и усиленное питание. Иногда это работало, но чаще все же казалось мне бессмысленным, хотя и гуманным. Наблюдая уже не первую сотню смертей, я не видел никакой связи между силой молитв и обрядов, с числом выживших и умерших после заражения. Обработка безобразных проявлений сыпи, да попытки хоть иногда менять простыни и вымывать кубикулы давала наемного лучший результат, но для полноценного осуществления всего этого попросту не хватало рук.

Далеко не все капсарии и депутаты отличались добросовестным и самоотверженным подходом, ведь они даже не были полноценными врачами, а изрядно потрепанные бессонными ночами ординарные медики, включая меня, не успевали предпринимать все необходимое. Особенно теперь, когда к первому же дню осады в валетудинарий поступило с полсотни раненых копьями и стрелами защитников крепости.

Первый штурм не принес варварам ничего, кроме заметных потерь, но численное превосходство их было так велико, что кажется, это поражение даже не повредило их боевому духу. Тем более оно не смогло сделать их ряды хоть немного менее плотными – когда к вечеру туман окончательно развеялся, новый ужас обуял защитников города – море варваров тянулось, казалось, до самого горизонта, полностью окружив город. Наверное, здесь была сотня тысяч бойцов – невозможно было оценить истинные масштабы точнее. Очевидно было лишь то, что горстка из чуть более чем пяти тысяч все еще живых защитников Аквилеи обречена ждать помощи и крепко запереться внутри. Надеясь, что искусность варваров в штурме и осаде не окажется столь же высокой, как их численность.

Глубокой ночью главный медик легиона позвал меня к себе. Расположившись в отдельном таблинуме внутри огромного валетудинария, он часто работал по ночам, исписывая горы свитков бесконечными отчетами о положении медицинского состояния вверенного ему легиона. Не было уверенности, что в Риме их вообще читали – ответ ни разу не приходил, но военная дисциплина не терпела сомнений и, если отчеты полагалось писать – их следовало писать не раздумывая.

Измотанный и, кажется даже не успев переменить заляпанную кровью тунику, я приполз к его двери и постучал. Тит Прокул Селин – так звали командующего медицинской службой, сидел за своим рабочим столом и диктовал, по-видимому, очередной отчет. Немногим старше сорока, волосы его уже украшала блестящая, словно металл седина, а благородное лицо осунулось. Когда я зашел, в пелене усталости задев дверной косяк плечом и поморщившись от боли, Селин велел своему письмоводителю покинуть таблинум.

– Квинт Гельвий Транквилл – садись там – начал он нарочито официально.

Его усталая фигура сидела в деревянном кресле с опущенными плечами. Казалось, главный врач легиона истощен и держится больше на стойкости своей воли, чем благодаря силам измученного тела. Я уселся на деревянную скамью в углу, рядом с книжным шкафом, внутренне радуясь, что по крайней мере ноги мои отдохнут. Оперируя двоих раненых солдат, последние несколько часов я беспрерывно стоял на мраморном полу и ноги мои гудели, словно тысячи иголок рвались наружу.

– Ты неплохо показал себя, Квинт Гельвий Транквилл. Тридцать семь успешных ампутаций. Пять трепанаций, почти две сотни моровых смертников, которых ты исправно навещал, ухаживая за людьми, которых сложно было не признать обреченными. Девять вытащенных стрел, включая зашивания последствий и послеоперационный уход. Или десять?

Я пожал плечами. Мне не приходило в голову считать, сколько разных случаев проходят через меня в однообразные, утомительные дни. Но удивительно было слышать, что Селин изучал мою работу и так хорошо с ней знаком.

Почти не видясь с ординарными врачами лично, полагаю, он узнавал обо всех успехах и неудачах подопечных хирургов через сеть помогающих нам капсариев. Многие из них, видимо, подробно доносили ему обо всем происходящем. Я внутренне возблагодарил богов, что ни разу страсти не толкнули меня поучаствовать в паре заговоров, которые плелись вокруг Селина по ночам. Несколько раз побывав свидетелем подобных противных присяге бесед, я решительно отказался принимать в них участие – ни ненависти к начальству, ни честолюбивых замыслов сместить главу легионных медиков у меня не было. Для меня такие взлеты были заранее невозможны – в отличие от заговорщиков я не имел всаднического сословия. Нужный ценз в четыреста тысяч сестерциев, даже после щедрого подарка от Диокла, был недостижимой для Гельвиев суммой, а теперь, когда поредевшая семья оказалась разлученной всевозможными обстоятельствами, об это нечего было и мечтать. Да и если бы громадные средства нашлись, кто произвел бы меня в нужное сословие? Возможно, завтра Аквилея падет под штурмом и всем нам суждено погибнуть здесь уже в ближайшее время. Как некоторые могли всерьез думать о возвышении в столь смутных обстоятельствах, оставалось для меня загадкой.

– Благодарю тебя – я рад исполнять свои обязанности добросовестно – столь же официально, как поприветствовал меня минуту назад Селин, ответил я.

– Брось, Квинт – раньше у нас не было возможности откровенничать и завоевать доверие друг друга, но сейчас придется сократить этот нелегкий путь и уложиться в одну беседу. Как думаешь, это возможно?

Я задумался и неопределенно кивнул. Не понимая, чего он хочет от меня, интуиция подсказывала мне почаще соглашаться, чтобы быстрее отправиться отдыхать.

– Вот и славно – коротко улыбнулся Селин. – Знаешь какое письмо ушло вчера в Рим? Уже горели огни варварского лагеря, когда почтовый всадник вылетел из Аквилеи.

Я растерянно пожал плечами. Эта игра в загадки и странные вопросы, ответ на которые никак не мог быть мне известен, начинала все сильнее раздражать меня –сказывалась усталость.

– Как ты помнишь, главный врач третьего еще в прошлом месяце отправился говорить с предками – продолжал тем временем Селин. – В прошедший срок я выполнял его работу, хотя, признаюсь, границы все больше размылись – вместо двух легионов на весь гарнизон Аквилеи сейчас не наберется и одного. Кому впрочем, я это рассказываю – он махнул рукой. – Ты знаешь не хуже меня.

Я согласно кивнул. Ситуация уже давно была угрожающей и военная тактика подстраивалась под эпидемические обстоятельства куда сильнее, чем ожидало командование. Не было возможности дать отпор противнику – оставалось лишь укрываться за стенами города и отбиваться от редких, но опасных попыток штурма.

– Мне знакомо то, через что ты прошел – вдруг сказал Селин, строго посмотрев на меня.

Я удивленно поднял на него глаза.

– Да-да, смерть родных, гибель жены в родах, вместе с ребенком – моя жена тоже погибла. Много лет назад – сухо рассказывал главный медик. – Старые раны, это было уже очень давно – он поднял глаза к потолку, словно вспоминая что-то – да и вообще ты скажешь, будто у тебя-то все иначе, но я знаю – Селин говорил уже громче. – Я знаю, что это такое – потерять смысл. Не бояться смерти – искать ее. Выполнять свой долг, ждать неизбежного, мириться с судьбой – все это исповедуют стоики, не так ли? Но это лишь слова – разум ловко жонглирует понятиями и в прославлении силы духа пытается обрести утешение. Тщетно! – в жизни все иначе. Душа берет верх над разумом куда чаще – не так ли, Квинт?

Последние слова были произнесены им с булькающей хрипотой – спустя мгновение Селин сильно закашлялся.

Я молчал. Что я мог ему ответить? Если он говорил правду – он понимал мои чувства, должно быть, не хуже меня самого. А кто знает, быть может даже и лучше?

– Ты прав. Не отвечай. Я и без слов знаю твои мысли – не надо колдовства, чтобы понять эти чувства. Сейчас ты, быть может, даже раздражен, что все это говорит тебе чужой человек. Какое ему дело? Зачем он лезет в незажившие раны? Не так ли?

Наверное, ответ был написан на моем лице. Ожидав лишь короткого получения каких-нибудь скучных распоряжений, неожиданный поворот беседы застал меня врасплох. Утомленный разум мой на время стряхнул с себя пелену сна и теперь я внимательно слушал Селина, гадая, для чего он лезет ко мне в душу.

– Я не стал бы начинать такой разговор – ты прав, я человек чужой и не мое это дело. Вот только обстоятельства складываются таким образом, что пока Аквилея держится, мне следует позаботиться кое о чем. Быть может завтра нас всех зарежет орда дикарей, может падут стены или мор усилится пуще прежнего и утопит гарнизон в дерьме и блевотине – Селин поморщился от собственных слов. – Но пока этого не произошло, кто-то должен руководить врачами, капсариями и депутатами – всем этим проклятым валетудинарием, все больше походящим на атриум царства мертвых, чем на спасительный приют больных и раненых.

До меня начинала доходить нелепая на первый взгляд догадка, но я быстро отмел ее как невероятную.

– Я разузнал о тебе немного – ты ученик Галена из Пергама, так?

Я кивнул.

– Вы с Галеном знакомы? – я удивленно поднял на него глаза.

Селин отрицательно покачал головой.

– Нет, но римские мои друзья говорят, будто искусность этого грека может затмить лишь его же надменность. В считаные годы он завел десятки врагов, но людей излечил – тысячи. Так ли это? – Селин испытующе посмотрел на меня.

Я уверенно кивнул – глаза мои, должно быть, светились гордостью. Слава моего учителя ширилась и росла.

– Рад слышать, что не все сплетни еще рождаются на пустом месте. И надеюсь, тебе поможет этот опыт – по крайней мере, он немало объясняет те успехи, которые ты успел продемонстрировать в Аквилее. Когда меня не станет – ты займешь это место – Селин похлопал рукой по деревянному креслу.

Он снова хрипло закашлялся, прикрывая рот платком. Кашель звучал тревожно – много раз я слышал подобный у заболевших мором но, впрочем, сырой холод мог вызывать и другие болезни. По одному лишь кашлю сказать наверняка было нельзя.

– Нет возможности уладить все формальности – мне известно, что заменить меня ты не можешь по сословию. Однако, по всем остальным нужным сейчас качествам… В иные времена, не будь Аквилея в осаде – были бы наверняка и другие решения – не обижайся. А сейчас их нет – я уже договорился с командующим и префектами.

Я ошарашенно смотрел на него.

– Но что случится? Почему ты собираешься покинуть службу? О чем мы говорим? – я сбивчиво засыпал Селина глупыми, как я вскоре понял, вопросами.

Глядя на меня и не произнося ни звука, он приподнял свою тунику и показал, что весь живот и бедра его были в сыпи. Усыпанная так плотно, будто вымазанная пеплом, кожа его выглядела хуже, чем у многих, кто прямо сейчас умирал в кубикулах валетудинария.

– Да, странно, сыпь не появилась на лице – видя мое тревожное изумление опередил предсказуемый вопрос Селин – я тоже не знаю почему. Зато что я знаю наверняка, так это о скорой смерти – он грустно пожал плечами. – Сегодня, после обеда, я уже не встаю с этого кресла. Меня обильно пронесло черным, ты ведь знаешь, каковы в таком случае последствия? – он слабо улыбнулся.

В этот миг я понял, что говорю с человеком, чью внутреннюю силу я доселе не мог себе даже вообразить. Как обладающий железной волей командир, Селин до самого конца исполнял свой долг перед империй и даже когда недолго осталось ждать смерти, холодный ум его думал об отчетах и преемнике на своем бесславном, тяжелом посту. Голос был таким спокойным и безразличным, будто Селин говорил об одном из тысяч пациентов в его валетудинарии. Стоицизм? Философы? – подумал я тогда. Да, конечно, немало ученых мужей превозносят стоицизм, рассуждают и считаются искушенными в философии. Но Селин… Этот человек воплотил принципы стоицизма в собственной судьбе. Увидев в нем не только командира, но и смертельно больного человека, знающего, что осталось совсем немного, а Либитина уже машет рукой – я ощутил, как волна искреннего восхищения этой твердостью всколыхнула мою душу.

Следующие часы я очень много слушал и совсем немного говорил – Селин инструктировал меня обо всем, что нужно было знать, дабы медицинская служба вымирающего города не рассыпалась, хотя бы, сразу.

– Можно задать тебе последний вопрос? – глубокой ночью я смотрел на Селина с некоторым смущением.

Умирающий врач кивнул. Он слабел на глазах. Я удивлялся, как он вообще держится в кресле. Все чаще Селин заходился кашлем. На ткани, которой он прикрывал рот я заметил множество пятен крови.

– Почему именно я?

На несколько мгновений повисла тишина, словно Селин подыскивал нужные слова. Его глаза изучали меня, а блуждающая улыбка на осунувшемся лице с заострившимися чертами будто говорила, что он видит меня насквозь.

Тебе. Это. Нужно – коротко, делая акцент на каждом слове заключил он, жестом указав, что мне пора удалиться.

Едва я вышел за двери, внутрь проскользнул его письмоводитель. Послышался тяжелый, хрипящий кашель, который не стихал, наверное, целую минуту – Селин задыхался.

***

Надо ли говорить, что мое невольное и внезапное возвышение приняли далеко не все. Прошло еще три дня, прежде чем в тишине своего таблинума, нарушаемой лишь кашлем, Селин незаметно и, без малейших жалоб, умер. Железный дух его покинул истощенное мором тело, отправившись в вечность.

Занимая теперь не закрепленную за мной ничем, кроме устной договоренности Селина с командованием, должность главного врача двух легионов, я погружался в бумаги, пытаясь понять, что требует от меня новая роль и как мне достойно исполнять ее. Тем временем, ситуация за стенами начала неожиданно меняться – появились первые проблески надежды. Дошли вести, что императоры Марк Аврелий и Луций Вер выдвинулись из Рима, прямо сейчас двигаясь на север во главе закаленных легионов. Чудом военная разведка продолжала работать и, несмотря на тяжелую осаду, новости доходили до гарнизона. Еще через пару недель стало известно – войска императоров скованы громадной армией квадов –возможно, еще большей, чем осадила Аквилею. На пути они столкнулись под Вероной, где вскоре завязались тяжелые бои. Невозможно теперь было предсказать, когда и смогут ли они вообще пробиться.

Зато благие вести пришли с другой стороны – к Аквилее подходил префект претория Тит Фурий Викторин. Ветеран парфянской кампании, он двигался с фланга и уже через несколько дней должен был появиться здесь, под стенами Аквилеи. Совсем скоро стали известны некоторые подробности – Викторин подходил к осажденному городу с весьма разношёрстным войском. Легионы империи, размещаясь в тесных палатках походных лагерей, пострадали от мора особенно сильно, так что теперь пополнялись всеми, кого удавалось призвать. Тит Фурий Викторин вел с собой больше двадцати пяти тысяч солдат, почти целиком набранных из моряков, служивших теперь в пехоте. Также говорили о десятке когорт, собранных из римской городской стражи – вигилов и даже настоящей военной элиты – преторианцев.

У набранного войска, которое уже вряд ли справедливо было бы назвать легионами, не хватало ни выправки, ни военного опыта, если не считать преторианцев. Оставалось лишь верить в тактический гений Викторина, чье имя располагало к высоким ожиданиям. Силы не были равны, но римские войска побеждали и с большим перевесом в войсках противника – командование Аквилеи оживилось. Блеснула первая возможность избавиться от осады и, готовые бросить четыре тысячи бойцов для удара в тыл варваров, едва станет очевидной предстоящая победа римлян, центурионы готовили солдат, занимаясь построениями и обсуждением военных нюансов.

Мне, впрочем, было не до этого – ситуация в валетудинарии становилась все тяжелее. Некоторые ординарные медики откровенно саботировали мою работу, а дни выдались холодными – стоял январь. Все чаще люди замерзали насмерть. В страхе перед мором народ пытался держаться дальше друг от друга, ночевать на улице, прятаться в помещениях, плохо сохраняющих тепло – ударившие морозы серьезно осложнили положение гарнизона. Множество тел мертвецов теперь приходилось сжигать прямо в городе, нарушая древнейшие законы XII таблиц. Очевидно, они не писались для подобных ситуаций, когда город долго находится в окружении несметных полчищ, ждущих малейшей возможности просочиться внутрь. Еда в Аквилее становилась все более скверной и ограниченной – подвоза провианта не было уже много недель, а часть продуктов испортилась – спасал лишь холод. Хранить еду на улице оказалось простым и спасительным выходом, но всякий испробовавший это на собственной шкуре понимает его несовершенство.

Наконец, войска Викторина приблизились. В радостно взволнованном городе услышали далекие отзвуки множества буцин. Поднявшись на стены, каждый мог убедиться – разбившие лагеря на почтительном расстоянии, делающем бессильными дальнобойные скорпионы, варвары схлынули и огромными потоками перегруппировывались, готовясь принять бой. Даже равная пяти легионам по численности римская армия нисколько не испугала их. Приходилось признать, что за века войн с империей, варвары продвинулись в искусстве войны неожиданно далеко и теперь все сложнее становилось вести с ними бой. А извечное их численное превосходство сказывалось все сильнее.

То была страшная бойня. Почти целый день я наблюдал со стены, вместе с командирами гарнизона Аквилеи. Наши надежды, словно афинский флюгер на башне ветров, колебались от полной уверенности в победе римлян, до трагического осознания последовавшего тотального поражения.

В первый час завязавшегося сражения все шло неплохо и, далеко глядя с высокой стены, было видно, как римские войска продвигаются, тесня орды варваров – ряды их падали под натиском и отступали. Совсем скоро, однако, стало ясно – тактический уровень варварских вождей был недооценен – это была уловка. Ведомые маркоманами племена затягивали римские войска вглубь своего строя, а ровный, без возвышенностей ландшафт не позволял Викторину и его центурионами оценить истинное число воинов противника по флангам – кольцо сжималось.

Понимая, что все дальше затягивается в ловушку, Викторин предпринял возможные в непростой обстановке меры. Пехота римлян достойно сражалась и, продвигаясь к Аквилее, оставляла громадное число павших варваров, чьи тела усеивали долину позади римских колонн. А затем закрутилось…

Не обладая военными знаниями в достаточной степени, я так и не сумел понять, откуда позади римского войска выросла конница языгов. Племена северян превзошли все прежние достижения и перехитрили даже опытного Викторина. Сжимая римлян по флангам, нисколько не жалея людей, в озверении бросавшихся прямо на копья, чтобы ценой своих жизней задержать продвижение римлян, варвары отвлекли внимание легата перед самым коварным ударом. Тяжелая, облаченная в железо конница, во многом напоминавшая катафрактов парфян, словно молот ударила в спину римлянам. Завязался кровавый хаос.

К закату стало ясно – Викторин разбит. Гарнизон Аквилеи стенал от гнева, горя и печали. Надежда на освобождение, еще утром освещавшая множество лиц улыбками и громкими от возбуждения голосами, сменилась жестоким разочарование.

Варвары же ликовали. Оглушающий рев их восторга эхом отражался над долиной, раскинувшейся вокруг осаждённой Аквилеи. Угрожающе низкий, гул десятков тысяч глоток, усиленный конструкцией щитов, заглушал предсмертные крики раненых римлян, тысячами умиравших прямо там, в паре миль от стен города, до которого им уже не суждено было добраться.

Быстро темнело, поредевшие вдвое, но все еще многочисленные варвары отступали обратно в лагеря, не тратя времени на добивание еще живых бойцов Викторина. Казалось, будто отхлынуло живое море – они расползлись к своим палаткам и, то тут, то там, вокруг города загорались их костры, огненными стрелами пронзая покрывало темноты, безразлично укутавшей землю. Вставшая луна, залив призрачным серебром, осветила истерзанную страданиями долину, где нашли свою смерть многие тысячи римских солдат.

Я, Квинт Гельвий Транквилл, не был полководцем, чтобы оценивать тактические промахи в произошедшем сражении. Не был я жрецом, чтобы совершать ритуалы, провожая души павших в последний путь и моля богов принять их благосклонно. Я не был поэтом, чтобы воспеть эту трагедию в духе Персов Эсхила. Я был врачом! К тому же, предсмертной волею Селина, исполнял обязанности главного медика истерзанных эпидемией легионов. И как врачу, мне пришла в голову смелая, но вполне уместная идея.

***

С тремя десятками капсариев и парой врачей, кого мне чудом удалось уговорить на этот безрассудный, не обещающий возвращения живыми план, под покровом темноты, мы покинули стены Аквилеи, кутаясь в плащи. Защитный ров за стенами являлся следующим препятствием, но цепи опускаемого моста гремели бы так, что в тишине ночи неизменно привлекли бы внимание варваров. Нельзя было повышать и без того сумасшедшие риски столкнуться с карательными отрядами, какие могли бы отправить разобраться с внезапным движением вокруг города вожди варваров. Горстка вооруженных ножами медиков и капсариев не смогла бы защититься даже от полудюжины вооруженных, закованных в броню всадников.

В несколько приемов мы пересекли ров на лодке, которую нам, словно с огромного корабля, спустили стражники на стене, в нескольких местах привязав канатами. Теперь нужно было как можно быстрее добраться до поля, где еще несколько часов назад завершилась эта кровавая, бесславная для Рима битва. Не до конца представлял себе как – я горел желанием помочь тем, кому помощь была еще уместна. Спасти как можно больше людей.

В тот миг я совсем не боялся за свою жизнь – вдохновлённый тихим подвигом Селина, в выполнении своего долга я видел новое предназначение и мысль о смерти от клинка варвара возбуждала во мне лишь безразличие, словно речь шла о небольшой, сопутствующей любому достойному делу опасности. В некоторые мгновения я даже ловил себя на том, что идея такой смерти заставляет меня ощущать приятное волнение. Предаваясь глупым фантазиям, я представлял, как меня, представителя рода Гельвиев, посмертно наградят и прочтут красивую речь над костром, что унесет мою душу подальше от трудностей этого мира. Однако, не было времени тешить самолюбие – в моей власти находился пусть небольшой, но отряд живых людей, смотревших на перспективу героической смерти куда менее поэтическим взглядом. Я обязан был сделать все возможное, чтобы спасти жизни не только раненых воинов Викторина, но и уберечь всех этих отважных капсариев, депутатов и врачей, согласившихся на рискованное, почти безумное предприятие. Лишь трое ординарных медиков согласились принять участие в моем плане, а приказать остальным я не мог, так как командующий обороной Аквилеи дал свое мнение о моей задумке столь туманно, что можно было трактовать его слова и как отказ от всякой рискованной инициативы.

Спустя много лет я плохо помню подробности этой долгой, тяжелой ночи. Поймав мандраж, я действовал решительно, смело, быстро, энергией своей восхищая и заряжая спутников. Сверхчеловеческими усилиями, к утру нам удалось, наладив целый канал по выносу раненых с поля доставить к стенами Аквилеи огромное число раненых. Воодушевившись нашими успехами и благородным безрассудством, гарнизонная стража Аквилеи подхватила наше дело, перевозя на лодках и поднимая раненых на стену в специальных люльках. Истекающие кровью, но все еще живые римляне попадали в валетудинарий. Та ночь была тяжелой и для тех, кто отказался участвовать в смелой вылазке – больше двух десятков ординарных медиков оперировали людей до самого рассвета и освобождать их от прямых обязанностей не стал бы уже никто из командиров.

Лишь раз моя жизнь подверглась серьезной опасности – незадолго до рассвета я едва не погиб, пытаясь приподнять постанывающего, раненого копьем в живот преторианца. Лежавший рядом с ним темный силуэт оказался живым и здоровым мародером, методично обиравшим мертвых и умирающих солдат. Когда, сидя на коленях перед бредящим преторианцем и пытаясь изловчиться приподнять его, я задел тело притворившегося мертвым мародера он, видимо решив, что избежать столкновения не удалось, бросился на меня. От неожиданности я даже не успел испугаться. В темноте мелькнуло лезвие и я, уворачиваясь от направленного мне в грудь удара, опрокинулся на спину, чувствительно ударившись о промерзшую землю. Мигом спустя, наклонившись надо мной, мародер вновь занес нож, чтобы уже наверняка вонзить его мне в сердце, но рефлекторно я ухватил его за рукава шерстяного облачения и, увлекая на себя, ударил подобранными к животу ногами.

Кончик лезвия уже коснулся моей груди, прорезав плащ с несколькими слоями теплых туник под ним и порвав мышцу. Волею богов зимние одежды погасили силу удара и ребра сдержали дальнейшее продвижение лезвия. Противник же, получив удар ногами, перевернулся в воздухе и полетел куда-то за меня, громко приземлившись на одного из мертвецов – гулко лязгнула броня.

Выиграв несколько мгновений, я ухватился за копье, лежащее рядом с преторианцем, которому собирался помочь перед нападением и, глядя на мигом вскочившего на ноги мародера, угрожающе замахнулся обретенным оружием.

Мне никогда не довелось узнать, кто это был – римлянин или варвар. Хочется верить, что варвар, ведь обирать павших в бою соотечественников… Нелегко опозорить себя большим бесчестием! Взвесив обстановку и иначе оценив перспективы зачинающегося боя, фигура трусливо развернулась и пустилась наутек, быстро исчезнув во мраке ночи. Умел бы я метко метать копья – непременно сделал бы это, но видимо, волею богов не мне суждено было прервать жизнь этого ублюдка.

Зажимая кровоточащую рану на груди, рассеченной клинком, только тогда я осознал, каким чудом выжил и, чувствуя, как обильно струится под одеждой горячая кровь, отступил к ближайшим капсариями, которые помогли и мне и раненому преторианцу добраться до стен города. Там, в валетудинарии, нас уже ждала спасительная медицинская помощь.

Ближе к рассвету, ординарный медик зашивал мою рассечённую грудь и я, сжав зубы и морщась от боли, думал только о том, что за одну ночь удалось сделать слишком мало.

В Аквилею удалось возвратить почти четыре сотни раненых римлян – большинство из них выжили. Но остальных ждала скорая смерть от холода и ран.

***

Уже на следующий день произошло именно то, что и следовало предвидеть. Добивая крохи все еще живых римлян, по местам недавнего сражения прокатились конники варваров, попутно грабя оставшееся после ночных мародёров добро. Но что было куда более неожиданным – к вечеру лагеря варваров, долгие месяцы окружавшие начавший голодать город, внезапно пришли в суетливое движение.

Ожидая внезапной осады, которую вожди, быть может в каком-то безумном предсказании своих шаманов запланировали на ночь, весь гарнизон Аквилеи немедленно подняли по тревоге. Мирные жители заперлись в своих домах и в инсулах, которых здесь было намного меньше, чем в Риме, но без которых ни один крупный город не смог бы уместить всех за спасительными стенами.

Туго перевязанный после недавнего ранения, уставший, я вышел из таблинума. Вместе с горами отчетов на испещрённых письменами свитках и неподъемной ношей долга достался он мне от Селина, но ни торжества, ни удовольствия от этой сомнительной привилегии я не чувствовал. Командование признало мою ночную затею полезной, но в остальном никто не спешил принимать в свои ряды человека, занявшего свой пост лишь стечением обстоятельств, не имея ни благородного сословия, ни знатного происхождения. Мне, впрочем, было все равно.

Поднявшись на стену, вместе с множеством легионеров и центурионов я наблюдал за происходящим движением в лагерях противника.

– Ну что, вот к нам и ночная сказка в двери постучалась – тревожно пошутил, обращаясь ко мне, тот самый оптион, с которым много месяцев назад я столкнулся тут же, на стене, еще ординарным медиком, напивавшимся по ночам. В то время осада Аквилеи лишь начиналась и никто не мог подумать, что она продлится так долго – помощь из Рима, казалось, должна была незамедлительно появиться и побороть это досадное недоразумение. Когда это римляне долго сидели за стенами, боясь вступить в открытое сражение с северными дикарями?

Гасли огни костров, меняясь на более тусклые факелы – черные тучи войск двигались, но не в сторону Аквилеи, как предполагал бы штурм, а совсем в противоположном направлении. Несмотря на громкую и уверенную победу над войском Викторина, варвары теперь спешно снимали осаду и отступали, широкими людскими реками двигаясь по дороге, ведущей далеко на север. Жертвуя уже изрядно истощенной эпидемией и осадой Аквилеей, которая могла бы пасть через несколько месяцев, они перегруппировывались и двигались обратно – спеша возвратиться туда, откуда пришли. Но почему? Об этом я узнал уже утром.

Прискакавший на рассвете всадник из фрументариев – военной разведки империи, принес весть, что совсем скоро к Аквилее подойдут войска, ведомые самими императорами. Шесть легионов, включая костяк из выкованных в тяжелых боях ветеранов парфянской войны – бороться с этой силой варвары решили даже не пытаться. Ветераны – это не моряки Викторина, спешно переукомплектованные в пехоту – это настоящая, грозная римская армия. За поздно осознанные различия уже дорого заплатили квады, которые и задержали императоров под Вероной. В завязавшемся там многодневном сражении с войсками квадов, числом превосходящих римлян по меньшей мере вчетверо, квады оказались разбиты так жестоко, что командование племен растерялось, в хаосе сражения квады не поймали момента, когда еще не поздно было отступить и, оказавшись полностью окруженными, были перебиты до единого, в реках крови уплыв в Гадес вместе с собственным царем.

То был миг, когда разозленная империя выпускала накопившийся пар. Слыша эти истории, я невольно вспомнил об удивительной машине Герона, которую мы с Галеном видели в Мусейоне Александрии. Струи пара там быстро вращали огромный, тяжелый металлический шар и казалось невероятным, чтобы что-то столь бесплотное, как горячий воздух, могло двигать такую ощутимую и совершенно осязаемую массу стали. Но оно могло, да еще как!

Если бы не эпидемия, более чем вдвое опустошившая гарнизоны и легионы, союзу племен никогда бы не совершить всех тех кровавых безумств в Паннонии, что разорвали на части нечастную провинцию. К приходу суровых войск Аврелия и Вера требовалось привести город хотя бы в то натянутое понятие порядка, какое еще казалось возможным к осуществлению за то короткое время, что осталось после снятия долгой осады. Следующие три дня прошли в постоянной спешке и, сменами, день и ночь истощённые жители города вывозили тела мертвых, разгребали завалы и чистили улицы, изрядно пострадавшие за последний год.

Вопреки всем бедам Аквилея выстояла. Задержав полчища северных дикарей и замедлив их продвижении вглубь земель Рима, город выполнил свой долг. Но стены и улицы мало волновали меня – уделяя сну куда меньше времени, чем требовало тело, я не различал дня и ночи в заботе о раненых и заболевших, лежащих во вверенном мне валетудинарии. Игнорируя отчеты, я лично продолжал вести операции, командовать транспортировкой и сортировкой пациентов. Нелепым мне казалось марать папирус и пергаментные листы для писем, ответы на которые Рим все равно не удостаивал нас чести присылать. Как же мало в ту пору я еще знал о неписаных законах карьеры любого римского командира…Даже если речь шла о медицинской службе – армия есть армия.

***

Город ликовал. Яркой, шумной процессией, растянувшейся, наверное, на несколько миль, в Аквилею входили ведомые Марком Аврелием и Луцием Вером войска.

Настрадавшиеся от осады и униженные вынужденным бессилием римляне восторженно встречали победоносных воинов империи, одним видом своей доблести и мощи сеявших во множестве голов надежды на достойный реванш при преследовании отступавших северян. Не останавливаясь в городе дольше, чем требовалось для пополнения припасов, наевшиеся и отмытые в термах города войска через пару дней выступили по янтарному пути, рассчитывая освободить захваченные крепости Паннонии. Едва ли варвары успели бы хорошо укрепиться – необходимо было очистить провинцию и стабилизировать фронт.

Приняв во внимание некоторые заслуги, которыми за недолгий свой срок в качестве исполняющего обязанности главного врача легиона я успел обзавестись, командование поблагодарило меня, немного поворчав об отсутствии отчетов, но приняв это за мою неопытность. Мне также поспешили напомнить о невозможности без всаднического сословия занимать должность и, непосредственно командующие римскими войсками Секст Кальпурний Агрикола и Гай Ауфидий Викторин, сняли с меня груз ответственности, наградили за отвагу и вернули Риму Квинта – ординарного врача второго Благочестивого.

Правда, возможно, чтобы убрать излишнюю напыщенность из названия легиона, до сих пор совсем не блистательно показавшего себя и понесшего потери от мора, второй Благочестивый был переименован во второй Италийский. Уже в его составе, подчиняясь новому, пришедшему с Агриколой главному врачу легиона, вполне оправившись после полученной раны, я выехал по янтарному пути. Шесть легионов Рима преследовали варваров и следующие полгода прошли в череде, быть может не слишком трудных, но постоянных и утомительных боев, лишенных громкой славы. Римляне неуклонно освобождали свои земли.

Признаюсь, в те дни я не был оскорблен принятыми по моему поводу решениями. Никто не обещал мне возвышения, я не просил о нем, да и полученный пост не успел пробудить во мне амбиций. К тому же я был еще слишком молод. Мне шел лишь тридцать первый год и сейчас, не обладая талантами Галена, я был не многим старше, чем был мой учитель, когда ему доверили должность архиатра амфитеатра. Я же несколько месяцев, возглавлял целую службу осажденной Аквилеи, где люди тысячами умирали от эпидемии. Так что, без всяких сожалений – напротив, с благодарностью за бесценный опыт, позволивший мне, вдобавок, хотя бы немного отвлечься от пережитых личных драм, я продолжил совершенствовать свое врачебное искусство.

Впервые я выполнял свою работу в тех условиях, в каких и полагалось ординарному медику. Оперировал раненых бойцов в полевых условиях. Какие только ранения не прошли через меня! Ампутации конечностей, выпавшие внутренности, разбитые головы, вытекшие глаза, копья, наконечники которых выглядывали из-под ключицы, при входном отверстии раны, начинавшемся где-то над ягодицей – в те месяцы я насмотрелся разного. Если бы сейчас, на закате лет, меня попросили описать период жизни, в который я научился своему искусству лучше всего – я бы, безусловно, припомнил о периоде, проведенном бок-о-бок с Галеном. Но осада Аквилеи и последовавший за ней поход с войсками, закончившийся лишь в Аквинке, в чудовищной глубине варварских земель, стал настоящим экзаменом, который принимала у меня сама жизнь.

Кошмары о Латерии, умершей на моих руках, еще мучали меня время от времени, но, парадоксально, горы раненых и трупов словно бы исцеляли меня, делая сердце все более черствым – покрывая коркой цинизма. Иногда я еще просыпался в поту, но с каждым месяцем все реже. Несколько раз мне снилась операция много более страшная, чем любая из тех, какие я совершил в роли военного врача.

Латерия умерла на моих руках после долгого, мучительного для всех нас кровотечения – я до сих пор помню, как с каждым часом все холоднее становились ее руки, вцепившиеся в мои крепкой, но час за часом слабеющей хваткой. С трудом сдерживая слезы, крик отчаяния и разрывающую душу боль, под строгие команды повитухи Захавы я попытался спасти хотя бы ребенка, три дня задыхавшегося, но бессильного появиться на свет. Искусство Сорана не помогло.

Пытаясь сохранить остатки сознания в моем обезумевшем от горя разуме, я помню, что Захава хлестала меня по щекам, а я, слыша звонкие пощечины, совсем не ощущал боли, как бывает у вдребезги пьяных. Много раз, по ночам, меня терзало одно и то же страшное воспоминание, причудами памяти спрятанное в снах, словно вытесненное из рассудка. Вот я стою со скальпелем, склонившись над остывающим телом мертвой жены. Под ее скомканными в последней агонии простынями скопилось много темной, запекшейся крови – она вязкая, липкая и ледяная. Все окружающее кажется серым, чужим и бесплотным, будто я уже умер и лишь духом смотрю на все ужасы со стороны. А огромные глаза повитухи, требовавшей от меня действий, одни мысли о которых бросали в дрожь – пугали и шокировали. Сколько же боги в своей слепой жесткости могут издеваться над несчастным смертным!? – вопрошала тогда в пустоту моя истерзанная душа.

Вот Захава помогает мне сделать первые надрезы. Вот мы вскрываем живот моей мертвой жены. Холодный комок, поднимаясь из глубин груди, разрывает мне горло. Я вижу внутренности еще совсем недавно живой, любимой женщины. Слезы и пот разъедают воспаленные, не спавшие три ночи глаза. Я плачу и тяжело дышу, будто воздух превратился в яд. Мои руки трясутся.

Нам не удалось спасти ребенка – моего сына. Когда после всех чудовищных испытаний, под скальпелем в моей руке он появился наконец на свет – мальчик был уже мертв. Синее тело, еще теплое, но стремительно остывающее, вместе с матерью, в дыме костра отправилось к звездам, а я попытался навсегда забыть тот проклятый день, что отнял у меня все то немногое, что я имел. Глубокий старик пишет сейчас эти строки, так что, не сложно будет догадаться – мне это не удалось. Я не смог.

***

После укрепления в Аквинке, преодолевая по тридцать миль в день, за две недели медики легионов, среди солдат несокрушимой армии дошагали до Аквилеи. Мы вернулись в края, с которых полгода назад начался этот путь. Позади остались освобожденные, вновь укрепленные крепости Паннонии, но жертвы, с которыми столкнулся искалеченный северянами край пока невозможно было даже подсчитать. Десятками тысяч люди забивались захватчиками, словно скот, а еще больше несчастных увели в плен, где их ждала участь быть проданными в рабство или служить ненавистным варварам до самой своей скорой, для большинства из них, смерти.

Начиналась новая зима – на улице было холодно и я зябко кутался в плащ. Вопреки победам и радости, Аквилея встретила нас совсем не ласково. Едва десятки тысяч победоносных бойцов, вместе с императорами и командованием расположились в городе, ближе к новому году, мор захлестнул Аквилею с новой силой. Негде было спрятаться от этой снова и снова терзающей римлян напасти – ей не было конца. К тому же, прибывший на место Селина главный врач, возглавивший медицинскую службу, в моих глазах был закоснелым идиотом, чьи врачебные познания давно канули в Лету, если вообще когда-то существовали.

Он был средних лет мужчиной – опытным канцелярским дельцом, что слащавыми улыбками и похвалами умеет понравиться тщеславным вышестоящим. Чванливый гордец из богатой семьи, он не спешил навести ни свои, ни какие бы то ни было вообще порядки, предпочитая осторожно выжидать. За самолюбивой и уверенной защитой собственного, мнимого превосходства скрывался весьма робкий чиновник, сковывающий любую инициативу по одному лишь принципу «лишь бы чего не вышло». Медицинская служба была для него лишь мостиком – думаю, сам себя он мечтал увидеть подальше от войны и раненых, каким-нибудь пропретором[5] спокойной провинции, жиреющим на безобидном проворачивании давно укоренившихся схем обогащения, без героизма, грязи, болезней и жертв.

Но пропретором в жирной провинции он сейчас не был, а нарастающая эпидемия требовала решительных перемен в подходах борьбы с ней. Попытки же доказать это в ходе последней беседы в его кабинете, где я и сам успел недолго посидеть, едва не стоила мне места при втором Италийском. Глава медицинской службы Аквилеи угрожал усугубить и без того скверную ситуацию, но пойти на эксперимент, в случае неудачи рискуя лишь парой испорченных отчетов, зато понижая смертность среди жителей в случае успеха, было за пределами допустимых, с его точки зрения, возможностей.

Взбешенный, сжимая кулаки, я вылетел из его кабинета и, промчавшись по коридорам валетудинария, выскочил на морозный воздух. Прячась за легкой дымкой, солнце блекло светило в необычайно высоком небе. Ветра не было. Морозный день инеем посыпал траву, за лето пышно выросшую вокруг кирпичных стен валетудинария. Я оперся плечом на торец здания и, глядя вдаль, жадно вдыхал ледяной, чистый воздух, словно холод в легких мог остудить жар полыхающего в груди гнева. Мгновением позже я почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину.

– Слыхал, будто ты успел стать местной знаменитостью, героически себя показал, ну и вот это вот все – за спиной я услышал вкрадчивый голос, который показался мне знакомым. Несколько насмешливый, он словно доносился из далекого прошлого, цепляя за собой громадный, похороненный трагическими событиями пласт куда более светлых воспоминаний. Голос шел из тех периодов моей жизни, когда она еще била ключом, суля многообещающее, радостное будущее.

Я обернулся. Взгляд поймал знакомое, благородное лицо в обрамлении темных, непослушных кудрей, среди которых уже появились первые серебряные нити. Белая тога, надетая поверх плотных шерстяных туник, а может и пара прошедших лет делали его образ крепче, чем хранила моя память.

– Ну, здравствуй, дорогой мой Квинт! – передо мной, радушно улыбаясь, стоял Гален.

[1] Свадебная песня у греков, а также римлян, которую пели перед невестой или в спальне новобрачных юноши и девы

[2] Древнеримский богатый врач, писатель, энциклопедист

[3] В античной мифологии — богиня, олицетворявшая память

[4] Древнеримский искупительный обряд устройства угощения, предлагаемого богам

[5] Официальный титул наместника некоторых провинций Римской империи в эпоху принципата