Сколько, Талфибий, возможно, скорей позови Махаона,
Мужа, родитель которого —
врач безупречный Асклепий,
Чтобы пришел осмотреть Менелая,
любимца Арсса...
Тотчас, бессмертным подобный,
вошел Махаон в середину
И попытался стрелу из атридова пояса вынуть;
Но заостренные зубья обратно ее не пускали.
Пояс узорный тогда расстегнул он,
а после — передник
С медной повязкой, — немало над ней кузнецы потрудились.
Рану увидел тогда, нанесенную горькой стрелою.
Высосал кровь и со знаньем лекарствами рану посыпал,
Как дружелюбно родитель его был обучен Хироном
Гомер, VIII—VII вв. до н. э
***
День сменялся днем, растворяясь в смене сезонов. Зимние холода растаяли с лучами весеннего рассвета, а пышное лето, измотав горожан пыльным зноем, уступило пьедестал влажной, бархатной осени.
– Ну, пора тебе, Квинт, проявить себя! – вскоре после нашей первой встречи в Риме сказал мне Гален.
Некоторое время я еще пользовался его гостеприимством, разместившись в новом доме учителя недалеко от Храма Мир, а как только мне удалось начать врачебную практику и обзавестись первыми собственными пациентами, я немедленно озаботился поиском жилища.
На третьем этаже инсулы в Субуре я нанял комнату, окнами выходящую на маячившую вдалеке громадину траяновых терм. Высунув голову и выглянув направо, можно было различить и кусочек амфитеатра Флавиев, куда из Субуры регулярно стекались несметные толпы, предвосхищая очередное зрелище. Соперничать с ним в популярности мог бы, пожалуй, один лишь Большой Цирк.
Раскинувшись в долине между Авентином и Палатином, в его гигантском овальном чреве могла одновременно соревноваться целая дюжина колесниц – квадриг[1], запряженных четырьмя резвыми скакунами каждая. От завсегдатаев я слышал, что при желании здесь удалось бы разместить все тридцать легионов, что сторожат Империю, раскинувшуюся на территории едва ли не всей ойкумены. Но даже и так, осталось бы еще, по меньшей мере, несколько десятков тысяч мест для всех пришедших посмотреть на скачки.
А еще я слышал истории, что с незапамятных времен существовали в Цирке четыре партии – команды, отличающиеся цветом и, временами сменяющими друг друга спонсорами. Крутившиеся деньги в этом, по истине государственного размаха аттракционе, измерялись миллионами сестерциев, ну а горячим поклонником той или иной партии без труда смог бы назвать себя едва ли не каждый второй житель Рима. Многие приезжали поболеть за любимые команды и из многочисленных городков Лация. В дни самых щедрых выступлений, на широченных трибунах Большого Цирка можно было бы найти едва ли не четверть населения всей имперской столицы. Век за веком популярность скачек не снижалась, оставаясь невероятной!
Но в ту осень, о которой я хочу сейчас поведать, ничего этого я еще не знал. Прожив в Риме чуть менее двух лет, я ни разу не был в Большом Цирке и, признаюсь, не испытывал к состязаниям колесничих никакого интереса. Помня цену, какую пришлось заплатить моему предку за неумеренную азартность, я избегал подобных удовольствий. Мог ли я тогда представить, что равнодушие и невежество мои к столичным развлечениям скоро сослужат добрую службу..?
Уделю, пожалуй, несколько строчек той невероятной истории, ведь именно благодаря ей семья Гельвиев, спустя полтора века после изгнания прадеда, смогла вернуться в Рим. Имя Галена в роли моего наставника, безусловно, давало некоторое преимущество, при поиске пациентов. Но преимущество это не было достаточно велико, чтобы при наличии множества врачей в городе непрерывный поток больных охотно отправлялся ко мне. Все знали, что у всякого блестящего представителя той или иной профессии учеников бывают десятки, отнюдь не все из них талантливы, да и сам Гален еще только обретал ту репутацию, что заслуженно вознесет его позже. Если сидеть лишь в городе, временами, можно было оставаться без пациентов с неделю и даже дольше. Зато за комнату в инсуле платежи приходилось вносить исправно.
Половина заработанной в Пергаме суммы была аккуратно возвращена мне Галеном, но в кусающихся римских ценах она растаяла намного быстрее, чем я мог предположить. Готовый на многое, в ту пору я нередко выезжал далеко за пределы Рима, разъезжая по Лацию, откуда меня, время от времени, вызывали состоятельные пациенты. Кому-то было лень ехать в город, кого-то мучили боли, тяготящие подобное путешествие, ну а кто-то хотел получить помощь врача, хоть что-то смыслящего в медицине, но не мог позволить себе знаменитостей, неохотно выезжавших за пределы столицы и уж точно не за обычную плату. Последние – были моей основной аудиторией.
Еще многому мне нужно было научиться, чтобы претендовать на большее и, хотя я по-прежнему часто смотрел на работу Галена, бывая с ним у постели больных – настоящий опыт не набирается быстро. Природными же дарованиями учителя в области диагнозов, равно как и феноменальной его памятью на средства лечения, я не обладал. Ни глаз мой не был столь зорок, ни ум столь прозорлив.
В конца второго года в Риме, дождливым осенним днем я получил вызов в небольшой городок – Пренесте. Часто там покупали себе виллы отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы, которым претил шум большого города и кто уже успел нажить некоторое состояние. Не столь большое, чтобы замахнуться на Кампанью и Неаполитанский залив, но позволяющее выбирать из множества более доступных, но все еще приятных мест.
Средних лет крестьянин согласился помочь мне преодолеть почти двадцать миль за смехотворные пару сестерциев и, прямо с рассветом, мы выехали. Сидя на задке, я покачивал свешенными ногами и смотрел по сторонам, разглядывая ряды высаженных вдоль дороги кипарисов. К полудню мы все еще проезжали поля и виноградники, принадлежавшие какому-нибудь зажиточному сенатору. Крестьянин попался молчаливым и не произнеся, кажется, ни слова, он расслабленно правил стоптавшимся от старости мулом. Дороги размыло недавними дождями, так что местами колеса сильно вязли.
Покинув Рим с первыми лучами, добраться до места назначения нам удалось лишь к вечеру, так что фамилия пациента уже вовсю готовилась ко сну, чему я своим внезапным появлением помешал.
Не добавит ценности моему рассказу, если я поведаю, как лечил понос отставного центумвира[2], почти полвека своей жизни посвятившего разбору мелких дрязг в суде. А вот случившееся парой дней позже я запомнил надолго.
Покинув владения старика, доживающего свои дни в тишине сдержанной роскоши, я пешком двинулся в сторону Рима, рассчитывая поймать по пути кого-нибудь из торговцев или крестьян. Мой карман утяжеляли пятьдесят сестерциев и это был еще вполне сносный гонорар. К сожалению, медицина, как и большинство других сфер, по-настоящему баловала деньгами лишь лучших.
Избранным – все, ну а остальным – остальное. Именно таким, пожалуй, мог бы стать девиз большинства жителей Вечного города в те времена отчаянной и жестокой конкуренции. Стекаясь со всех границ империи, мастера любого рода и те, кто выдавал себя за таковых – зубами вырывали друг у друга кусок хлеба. В горниле противостояний ковались, преуспевали и выживали лучшие. Ну, или наиболее хитрые. Бывало по-всякому.
Я еще не вышел за пределы Пренесте и слегка заплутал, упустив из виду основную дорогу. Пытаясь выбраться обратно, я проходил мимо громадных владений какого-то богача, в глубине которых виднелся его особняк.
Внезапно, сзади послышался гул, а потом я расслышал крики и конский топот. Обернувшись, я едва успел отскочить в сторону обочины и, от неожиданности, чуть не покатился кубарем – прямо на меня во весь опор неслись трое всадников. Скачущий первым натянул поводья и, сбавляя скорость, поравнялся со мной, элегантно прогарцевал, сделал круг и остановился. С элегантной легкостью в седле сидел молодой мужчина, лет тридцати, в богатых одеяниях. Сзади него остановились двое вооруженных телохранителей, видом и вооружением своим напоминающие армейских декурионов. Насупленные взгляды из-под шлемов не сулили ничего хорошего.
– Тебе чего здесь? Это частные владения Диокла! Ты что, очередной спятивший идиот, что будет лезть ночью в сад поцеловать крыльцо?
Я отрицательно покачал головой, непонимающе глядя на него. Вопрос звучал дико.
– Диокл? Кто такой Диокл? – уточнил я.
Лицо всадника удивленно вытянулось. Породистая его лошадь влажно фыркнула, раздувая ноздри, словно тоже разочаровалась.
– Да кто же ты, раз не знаешь самого Диокла? Как здесь оказался? Ты совсем недавно в Риме?
Я признался, что врач, недавно посещал пациента, которому стало лучше и теперь, с чистой от исполненного долга совестью, возвращаюсь в столицу. В Риме я, действительно, совсем недавно, так что много чего могу не знать и попросил простить меня за невежество, если таковое себя проявит.
Всадник слушал мою болтовню и с подозрением разглядывал, словно пытаясь взглядом пронзить меня насквозь.
– Врач, значит? Все вы лгуны и подхалимы! Ты грек? Откуда ты? Твоя латынь слишком хороша для грека.
Усталость от дороги, скромный гонорар, не оправдавший моих ожиданий от центумвира и эта самоуверенная наглость, слившись в едином оскорблении, далеко превысили мои способности к дипломатии. Я вспылил и сам себе напомнил Галена, молниеносно выходящего из себя при любой угрозе репутации и самолюбию.
– Плевал я на твое мнение о врачах, почтенный! Мой наставник сейчас лечит половину сената, а учился он у мудрецов по всей империи дольше, чем ты сидишь в седле! – закричал я, потрясая кулаком. Едва ли я выглядел грозно – невысокого роста, закутанный в плащ и в грязных сандалиях юноша, стоящий на пыльной обочине. Зато прозвучало довольно громко.
Знатный всадник слегка опешил от неожиданности, но секундная растерянность на его лице сменилась уверенной ухмылкой. Он расхохотался.
– Ну, это вряд ли! Но отчего-то мне по душе твоя дерзость, парень. И каких сенаторов лечит твой учитель?
Я назвал несколько имен, о ком успел услышать от Галена. Но с таким же успехом мог бы назвать и одно – Тита Флавия Боэта. Трудно было бы найти в Лации римлянина, что не знал бы имени действующего консула.
Уже через полчаса я сидел в атриуме огромного дома, переполненного множеством упитанных и довольных на вид рабов. Здесь с ними явно обращались куда лучше, чем у Луция Синистора, знакомого Галена на Кипре. Надушенные благовониями, они сновали по атриуму и деловито исчезали во множестве внутренних помещений, неспешно, но тщательно выполняя свои обязанности.
Марк Аппулей Диокл – сын некой знаменитости, о которой я к своему стыду решительно ничего не знал и не слышал, обещал уговорить отца показаться мне. Мои восторженные рассказы о Галене, кажется, внушили пусть маленькую, но надежду в сердце Марка. Из совсем небольшого рассказа я понял, что Гай Аппулей Диокл – его отец, пожилой человек лет шестидесяти, не раз падал с колесницы и, среди многочисленных травм, одна отняла у него чувствительность рук.
Десятки врачей осматривали его. Десятки врачей мяли, припаривали, окуривали его руки, выдумывая всевозможные приемы, в своей изощренности уступающие лишь своей бесполезности – чувствительность не возвращалась. Ладони, пальцы и плечо двигались, работали, но Гай ничего не ощущал. Долгие годы это доставляло ему множество неудобств, ведь мало того, что старик не ощущал возможных травм своих рук – он также лишался удовольствия, показавшегося мне довольно странным для бывшего возничего – лепить скульптуры.
В доме обнаружилось великое множество статуй. Из бронзы и мрамора, но также из глины и гипса – пожалуй, в таком числе я не видел их даже во дворце Азиарха в Пергаме. Многие изваяния показались мне аккуратными, но не особенно искусными и я даже подумал, что рассматриваю, наверное, что-то из собственных работ Диокла. Пока я размышлял об этом, в атриум вышел пожилой человек, облаченный в пестрый красный халат и мягкие тапочки из овечьей шерсти. Рукава халата были подняты выше локтей и мускулы, рельефно лоснящиеся на его предплечьях, выдавали человека, чьи руки прежде были необычайно сильны. Мускулы переплетались, будто узлы веревок, напомнив мне о такелаже на онерарии Антиоха, который я успел в деталях рассмотреть за двухнедельное плавание из Александрии.
– Ах, да, Квинт? Кажется, так тебя назвал мой сын – он протянул и пожал мне руку. Я немедленно почувствовал, что вовсе не ошибся на счет их силы. Уверен, рукопожатием он мог бы вмиг сломать мне кисть, будь на то его воля.
– Прошу прощения – он, кажется, заметил пробежавшую на моем лице тень боли и сразу освободил ладонь из стальной хватки.
– Сила осталась, а чувствительности – никакой – пожал он плечами. – Представь только, каковы выходят мои скульптуры – Гай вздохнул.
– Вы упали с лошади? – несколько смущенно спросил я. В этом огромном, богатом доме, без Галена я чувствовал себя неуверенно.
– С лошади? О да! Многократно – рассмеялся Гай. – Ты что же, в самом деле ничего обо мне не слышал?
Совсем скоро я уже знал весь анамнез.
Обучая меня, Гален всегда настаивал, что необходимо как можно подробнее расспрашивать пациента обо всей предыстории. Узнать получше, что и когда у него заболело, как и чем лечили, с каким результатом и каковы были ощущения. Большинство врачей этим чудовищно пренебрегают, особенно методисты – вспоминал я слова учителя.
Памятуя об уроках и пользуясь благостным расположением духа богатого пожилого римлянина, я выяснил, что он был возницей в Цирке. Но Гай отличался от обычного колесничего, коих ездят сотни и коим нет числа в их смене столь же частой и неотвратимой, как смена времен года.
Гай был Великим!
Родившись вдали от Рима, в Лузитании, среди испанцев, участвовать в гонках на колесницах он начал, едва ему стукнуло восемнадцать. Несколько своих первых гонок на ипподромах малой родины Гай выиграл с такой зрелищностью и быстротой, что желавший подзаработать устроитель скачек быстро договорился со знакомыми и, спустя полгода, Гай уже был нанят командой Белых для участия в соревнованиях в Риме. Белые – одна из партий – не были фаворитами в Цирке, и, больше других скованные в средствах, часто набирали возниц из низших слоев общества. Рим принял парня благосклонно и уже после пары сезонов чрезвычайно успешных выступлений, Гая взяли в команду Зеленых – главную команду Рима.
– Сейчас ее главный спонсор – Луций Вер, соправитель императора Марка – рассказывал Гай, – ну а когда-то, поднимая столбы пыли, на квадриге Зеленых мчал сам император Нерон!
Однако, для успеха возницы одного таланта мало. Важно было не умереть и не остаться калекой, что сплошь и рядом происходило с колесничими. Ставки всякий раз были высоки. За лихую победу в гонке можно было получить сорок и даже шестьдесят тысяч сестерциев! Приходилось мириться с осознанием, что всякий раз запрыгивая в квадригу, до окончания забега можно было и не дожить.
Ах этот оглушающий рев толпы… Воздух, пропитанный надеждами и восторгом, горечью и волнением – в пыли и шуме гонки, когда от победы, как и от смерти тебя отделяет один лишь миг… – Диокл закатывал глаза и восхищенно предавался воспоминаниям, размахивая руками.
Сделав очередной восторженный жест, он ненароком приложился кистью об угол колонны, рядом с которой стоял. Я услышал влажный хлопок удара и поморщился, представляя как это, должно быть, больно, но Гай совершенно ничего не заметил и невозмутимо продолжал бороздить свою память.
– Редкий возница переживал несколько сезонов, оставаясь в строю. Еще более везучий мог выступать три или пять лет подряд. Но мне повезло…Нет, пожалуй, мне невероятно везло! Десятилетие за десятилетием. Четверть часа длился каждый мой заезд, а было их триста? Нет! Семьсот? И снова нет! Четыре тысячи двести пятьдесят семь! Столько насчитала публика... – Гай гордо улыбнулся, сложив руки на груди.
Я обомлел. Даже не смысля в скачках, счет на тысячи заездов не укладывался в моем воображении. Сколько же он мог заработать, подумалось тогда мне. Ведь гонорары возниц потрясали щедростью лишь потому, что век их был совсем короток и каждый заезд мог оказаться последним.
Словно прочтя немой вопрос в моих глазах, Диокл с гордостью улыбнулся и расправил плечи.
– Почти тридцать шесть.
– Тридцать шесть? – я переспросил.
– Да-да, без малого тридцать шесть миллионов сестерциев принесли мне гонки! Но я давно, впрочем, перестал считать деньги…
Я не нашелся, что ответить. Даже не удивился. Подобные цифры просто никогда не приходили в мою голову, как не пытается никто сосчитать песчинки у воды или число иголок в сосновой роще. Чрезмерная величина суммы вызывала скуку и равнодушие. На эти деньги можно было бы, наверное, кормить Рим целый год или залить деньгами военную кампанию, отправив легионы покорять новый континент.
– Так ты, значит, собираешься меня лечить? Знаешь какой по счету будет эта попытка? – Диокл усмехнулся.
Не особенно рассчитывая на успех я, тем не менее, уверенно кивнул и улыбнулся – в голове созрел необычный, смелый план.
***
– Да ты рехнулся! Ай, о боги, твою мать, что ты творишь!?
Помня, как Гален лечил одного несчастного, у которого отнялась рука после падения с крыши – я последовал той же логике и нетривиальному решению, догадаться до которого мог бы, пожалуй, один лишь мой учитель.
Надеюсь, читатель не ожидал, что я взялся бы за столь сложный случай, перед которым отступили десятки лучших врачей до меня, без понимания, хотя бы самого малого – в каком направлении мне следует поискать верное решение?
О нет, я не был столь самоуверен! Зато в моей голове крепко запечатлелись слова Галена:
– Всякому врачу кажется, что если пациент жалуется на боль или потерю чувствительности рук, то и лечить следует руки. Но что если мы взглянем вглубь проблемы? Руководя всякой мышцей и всяким участком нашего тела, спуская из мозга нервы, сквозь пучки спинного канала, тянутся вниз, разветвляясь так мелко, что не увидит и самый зоркий наблюдатель.
Осененный смелой догадкой, сейчас я до красноты распарил Диокла внутри кальдария его личных терм. В необъятном особняке посреди виноградников было все, словно чемпион Цирка решил построить своей семье отдельный город. Опираясь на мраморные плиты, локтями я разминал тугие мышцы спины пожилого возничего, особенное рвение проявляя к в верхней части позвоночника и шее.
Пара позвонков, спрятавшихся за железными узлами мышц – старик все еще был крепок как ствол дерева – показались мне подозрительными. Нарушая симметрию позвоночника они словно были сдвинуты в сторону. Едва заметно глазу, но вполне ощутимо для чутких пальцев, если старательно прощупать позвонки сверху вниз.
Я старательно разрабатывал найденную зацепку, проминая мышцы вокруг обманчивых позвонков, а когда тело возницы показалось мне достаточно размягченным – надавил коленом в направлении, казавшемся мне верным, попытавшись возвратить позвонки на задуманное им природой место. Тут-то Диокл и закричал.
Призывая его к терпению, я неумолимо продолжал процедуру, хорошо осознавая, что едва ли выберусь отсюда живым, если сделаю старому возничему хуже.
– Ты идиот – я жаловался на чувствительность в руках, а ты вздумал ломать мне спину! – огрызался Диокл, сжимая зубы и подвывая от боли. После многочисленных травм позвоночник доставлял ему множество неудобств и страданий, но с годами они стихли, словно затаились где-то внутри, как он сам об этом рассказывал.Процедуры же в термах пробудили былые боли, а с ними, заодно, и гнев легенды Большого Цирка.
Как мог, невозмутимо я сохранял выбранную тактику, уверенный в своей правоте и вдохновляясь успехом Галена, которой поступил схоже. Увы, ничего не происходило. Поход в термы ничем толковым не закончился. Запахивая халат, Диокл от души хохотал, глядя на мое смущенное и разочарованное лицо и шутил, что заплатит мне двойную ставку бальнеатора – пару сестерциев, то есть. Но дело было не в деньгах. Я был уверен, что метод должен сработать!
Время было позднее, когда мы выбрались из терм – уже стемнело. Осознавая опасность ночных дорог, я попросил оставить меня на ночь в любом свободном помещении – хоть даже в конюшне. Надо заметить, что во владениях Диокла они поражали своей роскошью и чистотой. Лошади принесли ему бессмертную славу и богатство, так что Диокл не скупился отдавать им дань. В любом случае, моя комната в Субуре оказалась бы, пожалуй, скромнее рядового стойла местных скакунов. Мне позволили остаться.
На утро, в небольшой кубикул, который мне указали как гостевой и где я благополучно переночевал, ворвался Марк Аппулей Диокл.
– Вставай ублюдок! Что ты сделал с моим отцом!? Он не может встать! А ну иди сюда!
Все внутри меня похолодело. Казалось, внутренности зажили собственной жизнью и бурлят где-то внутри, пытаясь спрятаться от надвигающейся катастрофы.
– Ты на волосок от смерти, задумайся над этим, когда сейчас станешь осматривать его – я не спущу, если отец останется калекой! – гневно прорычал Марк.
Прибитый страхом, я проследовал за ним к огромной спальне. На подушках лежал Гай Диокл. Сводя зубы от боли, он скрючился в неподобающей своему положению позе, пытаясь отыскать положение, где спина мучила бы его меньше. Завидев меня, он бросил столь испепеляющий взгляд, что в тот же миг я ожидал обнаружить в себе прожженную дыру.
Вмешались боги, не иначе – к вечеру я все еще был жив. Мы снова были в термах и я хрустел спиной старого возничего, пытаясь промять его стальные мускулы. Так же неожиданно, как пришла – боль отступила и теперь он жаловался на колющий холодок, будто бы бегающий вдоль его позвоночника. Как казалось Диоклу, холодок мурашками отдавал куда-то в палец, которого он много лет уже не чувствовал. С надеждой на успех – мы продолжали.
Гай Аппулей Диокл, вероятно, в самом деле искренне мечтал о возвращении чувствительности рук, чтобы предаваться лепке. Все растянувшиеся на долгие часы процедуры, едва прошел первый гнев, он занял рассказами об отличиях между стилями Праксителя, Поликлета[3] из Аргоса и, отдавшего предпочтению мрамору над бронзой, неоаттического Скопаса[4].
Ну а я надеялся выйти живым и вернуться в Рим. И, конечно, про себя воздавал хвалу Эскулапу за то, что мы хотя бы немного продвигаемся. Особенности скульптур, признаюсь, интересовали меня куда меньше.
В очередной день в термах, задыхаясь в горячем пару и продавливая спину Гая коленом, я поскользнулся и, ловя равновесие, со всего размаху приземлился рукой на его ладонь, лежащую на влажном мраморе.
От неожиданности Диокл вскрикнул.
Еще через несколько дней старый возница чувствовал прикосновение тканей и растений к своей коже. Дуновения воздуха, равно как и легкие поглаживания пока не ощущались, но мы явно были на верном пути.
Метод Галена работал!
К концу второй недели я был готов поклясться, что вот-вот смогу философствовать о каноне Поликлета, обсуждая его Дорифора[5] и Диадумена[6]. А уж тем более легко отличая его произведения от работ Евфранора, современника Праксителя и Лисиппа[7].
Слушая искусствоведческие бормотания несметно богатого колесничего, я ловил себя на мысли, что с него самого, даже на седьмом десятке лет, можно было бы лепить работы. Слегка подёрнутое дряблым жирком тело, под тонкой верхней прослойкой отличалось такой твердостью и рельефом, что я восхищенно представлял, каким же должен был быть его торс лет тридцать назад. В эпоху расцвета таланта и природных сил.
Уверен, он мог бы заинтересовать Поликлета ничуть не меньше, чем Поликлет заинтересовал его самого. Но не судьба – много веков разделили их судьбы – улыбался я, в который раз проминая локтями крепкую спину. Регулярный массаж размягчил мышц и теперь позвонки его все чаще хрустели. Два верхних, с самого начала вызвавших мое беспокойство, на глаз уже стояли на положенном им месте.
К концу третьей недели Диокл лично вошел в мой кубикул на рассвете. Продирая глаза я проснулся, наблюдая как его гордый силуэт возвышается надо мной.
– Пройдем со мной – властно приказал хозяин бескрайнего особняка.
Спустя несколько минут я уже шел за пожилым возницей, шагавшим так бодро, что временами я едва удерживался, чтобы не перейти на бег. Мы вошли в огромный, светлый зал. Из устроенных под высоким потолком широких окон падали первые утренние лучи солнца. Тут и там стояли скульптуры. Работы великих мастеров перемежались здесь с чем-то неоконченным – возможно, работами самого колесничего. Не лишенные таланта, они все же были грубоваты в мелких деталях, выдавая усердного самоучку.
Диокл провел меня через вереницу изваяний, и мы остановились у небольшой, размером до пояса бронзовой квадриги, запряженной четверкой лошадей. Гривы их вздымались – лошади ржали и смотрели в разные стороны. Позади, на квадриге стоял возничий, одной могучей рукой сжимавший поводья, а второй – хлыст.
Бронзовое изваяние было отлито и выглядело столь искусным, что казалось, будто я смотрю на пойманный миг окончания настоящего заезда. Вот возница выжимает из коней остатки сил для последнего рывка. Их копыта поднимаются высоко, мускулистые крупы блестят от пота, гривы развеваются на ветру…
– Она твоя, врачеватель! Ты вернул мне мечту! – Диокл внимательно посмотрел на меня. Его голос был наполнен благодарностью, добавлявшей его звучанию бархатистые нотки.
Я растерянно молчал, любуясь статуей. Смущенно улыбаясь, я был искренне счастлив, что сумел помочь. Улыбаясь в ответ и разглядывая эмоции на моем лице, Диокл скрестил руки на груди.
– А о чем мечтаешь ты?
Перед самым отъездом, когда мы уже стояли в атриуме, Диокл похрустел шеей и пожал мне руку. Он провожал меня лично. Одетый все в тот же мягкий халат, облик его излучал привычную властность и довольство.
– Можно задать тебе один вопрос? – я набрался смелости поинтересоваться.
Диокл кивнул.
– Этот успех, этот рев толпы, о которых ты рассказывал – среди сотен прочих толпа боготворила именно тебя. Да и сейчас еще, поколениями помнит и чтит, хотя минули десятилетия, с тех пор как ты покинул Цирк.
Диокл удовлетворенно кивал и улыбался.
– Но в чем же был твой секрет?
– Ха! Это самое очевидное и самое трудное одновременно! – рассмеялся возничий. Мой вопрос нисколько не смутил его, словно он множество раз слышал его и прежде.
На миг Диокл задумался, формулируя мысль, которую понимал и чувствовал, но для которой непросто было подобрать ясные слова.
– Понимаешь, Квинт – для обретения настоящей славы мало выигрывать. Нужно уметь устроить представление, шоу. Держать внимание толпы в узле такой крепости, чтобы зрители ощутили, как внутренности их приподнимаются в животах, слезы сами наворачиваются на глаза, а поджилки трясутся от напряженного ожидания развязки…
Я внимательно слушал, воображая себя на ревущей трибуне Цирка.
– И вот когда все будет решать одно, последнее мгновение. – Диокл продолжал. – Когда над громадными трибунами на миг повиснет звенящая тишина, а вся двухсоттысячная толпа сольется в едином порыве, не в силах сделать следующего вздоха прежде, чем узнает финал… В этом я и преуспел – удовлетворенно заключил Диокл.
Возница из глухой испанской провинции, он отлично знал, что крылья таланта и Фортуны вознесли его в богатстве и славе на те вершины истории, которые может покорить далеко не всякий высший магистрат.
– Запомнить мой секрет – совсем не сложно.
Диокл гордо улыбался. Спиной он опирался на мраморную колонну атриума, глаза светились.
– Пусть попробуют повторить!
Доставить меня в Рим вместе с изваянием квадриги Диокл повелел в роскошной просторной раеде. Со всем возможным удобством я разместился внутри, а позади поставили мой бронзовый подарок. Казалось, под тяжестью металлического изваяния, протяжно заскулил весь деревянный корпус просторной повозки. Спереди, править лошадьми, уселись два крепких раба.
Когда мы, ближе к вечеру, добрались до Субуры, я испытал неловкость от обращенных на меня со всех сторон глаз. Вчерашнего юнца привезли в дорогой повозке – как бы не вызвать лишних толков и не привлечь внимание ворья, опасался тогда я. Оставалось надеяться, что мне не придется против воли распрощаться с дорогим подарком в ближайшие же дни. Изрядно напрягая мускулы, двое рабов помогли мне внести изваяние на третий этаж инсулы и поставили справа от окна, напротив нехитрой кровати.
На следующий день, на рассвете, ярко залившем комнату солнцем, я решился подробнее рассмотреть необычный подарок, который вместе с тысячей сестерциев останется мне памятью о необычном знакомстве с легендой Цирка. Насладившись изящными изгибами конских силуэтов, я заглянул внутрь квадриги и на миг замер. Показалось, будто внутри бронзового корпуса что-то лежит. Прямо между мускулистых ног металлического колесничего незаметно примостился небольшой сверток, по цвету очень напоминающий бронзу – из протертой кожи.
Протянув руку, я аккуратно попробовал поднять его и рассмотреть поближе. Сверток оказался тяжелым, будто его набили свинцом и мне понадобились обе руки, чтобы вытащить его из квадриги. Едва он соприкоснулся с полом – внутри гулко звякнуло. Положив находку на пол, я схватился за концы тонкой, едва заметной нити, которой он был связан и попытался раскрыть.
А о чем мечтаешь ты? – прозвучал в моей голове голос старого возницы. Вспомнилось, как он спрашивал меня в том необычном, полном скульптур зале. Сбитый с толку неожиданностью, что я тогда ответил? Кажется, я говорил о доме, о своих родных, о возвращении нашего рода в Рим которое, быть может, случится однажды…
На кожаной оболочке свертка я увидел небольшую восковую табличку, небрежно наклеенную с помощью смолы. Приблизив к глазам, я разобрал наспех нацарапанные на ней слова.
«Квинту. Не мечтай – действуй».
Внутри было золото.
***
Пока в роли выездного врача я изучал сеть городков Лация, раскинувшихся вокруг Рима – Гален блистал на Форуме. В редком доме знатного сенатора или иного друга Боэта он не был желанным гостем. Поупражняться с Галеном в софистике, рассуждая обо всем – было увлекательным вызовом для всякого образованного человека. От устройства вселенной и человеческих тел, до самых глубоких абстракций – необычайная обширность интеллектуального репертуара и глубина образованности Галена вызывали восхищение у многих.
Шумные демонстрации и анатомические аттракционы на Форуме тоже собирали громадные толпы поклонников блестящей риторики, мастерства и эрудиции самоуверенного грека. Но чем больше последователей становилось, тем яростнее и шире становился также и круг его врагов. Возглавляемые Марцианом и Антигеном, после унижения с лечением Эвдема, они старались отомстить всеми способами, что приходили в изворотливые умы.
После нескольких неудачных попыток подловить его на невежестве и бессилии объединить разные учения об анатомических структурах – взбешенный Гален договорился с Боэтом и устроил толпе зрелище невиданного размаха.
Разместив спереди, как торговец на прилавке, десятки трактатов разных мастеров и ученых мужей, от Гиппократа и Эразистрата до Маринуса и Лика Македонского – каждому желающему он предложил указать на любую часть из доброй сотни раскрытых трудов, пообещав показать любой орган любого животного, сообразно каждой работе и указав на ее ошибочность. Ставки были огромными!
Перед широкой римской публикой, обожающей сплетни, а с ними и перед целой армией ненавидящих его врачей, чьи доходы Гален невольно перетягивал, мой учитель противопоставил себя всем известным светилам предшествующего тысячелетия. Многим показалось, что это уже слишком!
За плечами Галена были козы, овцы, свиньи, обезьяна и даже медведь! Боэт не поскупился на это представление и животных свезли множество. После излечения Галеном жены и сына консула, благодарный магистрат осыпал врача милостями и деньгами, ни в чем не отказывая и помогая пышному гению пергамского врача расцветать все ярче.
Столь же жестокое, сколь и блестящее представление окончилось лишь к ночи, когда перевозбужденная впечатлениями и кровью толпа стала расползаться, исчезая и растворяясь в густой сети улочек Рима. Едва ли не все трактаты были опозорены.
Пошатываясь от усталости, Гален стоял, с ног до головы залитый кровью. За густыми ее пятнами невозможно было вообразить, что совсем недавно ткань была белоснежной. Глаза Галена светились торжеством, а руки все еще сжимали скальпель и зажим.
Предупредив Боэта, зачарованно глядящего на мастера, меценатом которому он стал – мы вместе помогли Галену закрыть шатер, отправили рабов прибирать последствия, а сами проследовали на Эсквилин – в дом бывшего консула – отмываться и отдыхать.
Боэт окончил свой консульский год и совсем скоро ему предстояло отправиться в Палестинскую Сирию, чтобы стать ее наместником. В бодром предвкушении поездки он звал с собой Галена, но врач вежливо отказывался, обещая писать ему письма и присылать книги с результатами своих размышлений и исследований.
– Ты же знаешь, Боэт, что пока ты станешь богатеть на щедрых дарах подвластного края – я буду лишь забывать свое искусство – смеялся Гален. – Ну что, в самом деле, прикажешь мне там делать? Бывший консул улыбался и понимающе кивал.
Здесь же, недалеко, на Эсквилине, я купил дом. Небольшой и совсем не такой роскошный, если сравнивать с имуществом высших магистратов, для небольшой фамилии он все же был довольно просторным. Наверное, он мог бы оказаться похожим на тот дом Гельвиев, который власти забрали за долги моего прадеда полтора с лишним века назад. Эта мысль грела мне сердце и наполняла гордостью.
Сейчас дом был пуст и звуками гуляющего по пустым комнатам ветра нагнетал лишь тоску, ведь я даже не мог позволить себе больше одного раба, помогавшего мне в работе. Нужны были средства привести прохудившуюся крышу в порядок. Интерьер видал виды, но если бы не золото легенды Цирка – я, пожалуй, никогда не смог бы и мечтать о родовом гнезде на Эсквилине.
Недавно полученное письмо согревало мое сердце – писал отец. Они с моим старшим братом, целиком ведущим семейное дело и сестрой Гельвией, выросшей в прекрасную девушку, обещали утрясти все необходимые вопросы, завершить дела в Александрии и отплыть в Рим в конце весны или, самое позднее, летом.
О боги – мне пришлось написать им множество писем и даже попросить одного парнишку зарисовать меня на папирусе, позирующим на фоне нового дома, чтобы они поверили, что я не шучу, не спятил и наша семья действительно вновь обретет Рим. Город, в котором род Гельвиев жил много веков.
Даже Гален в начале решил, будто все это лишь моя не слишком удачная шутка и его нерадивый ученик, помрачившись рассудком, указывает на чужое добро. Лишь побывав в гостях и выслушав всю историю с самого начала, он окончательно уверился, что я и впрямь оказался куда более прытким и удачливым, чем он только мог себе вообразить. Радуясь за столь благополучный исход, Гален от души меня поздравлял и призывал не скупясь принести дары в храме Асклепия за его бесценную помощь. Разумеется, я так и поступил!
После скромного, но душевного ужина в непривычном, безлюдном триклинии, ночевать Гален, конечно, не остался. Условия и интерьеры моего дома еще недостаточно удовлетворяли меня самого, чтобы я предлагал гостям, да и в собственном хозяйстве Галена дожидались дела.
С парой терпеливых и старательных письмоводителей он записывал какой-то новый трактат и целиком погрузился в размышления о важных идеях, какие в нем следовало подчеркнуть.
– Любопытнейшая история и отменная скульптура! – Гален стоял у статуи возницы, которую я, по римской традиции, поставил в атриуме. – Я могу тобой гордиться! – Гален улыбался, но на миг мне показалось, что в глазах его я заметил нотку легкой грусти.
– Теперь, Квинт, ты мне больше не ученик –ты теперь зрелый, самостоятельный врач, делающий к тому же похвальные успехи. Конечно, ты всегда можешь обратиться ко мне за советом, а я всегда постараюсь направить на верный путь, но… Водить твоей рукой, как прежде, мне уже не придется – Гален добродушно рассмеялся. Я знал его почти восемь лет.
Много долгих и важных лет прошло с той встречи в Александрийской библиотеке, давшей толчок стольким необычайным событиям впереди. Не будет преувеличением сказать, что после отца Гален стал мне вторым ментором и проводником, в чем-то, пожалуй, даже более важным и влиятельным.
Беседуя и предаваясь теплым воспоминаниям, мы сидели в таблинуме нового дома Гельвиев. Слыша слова похвалы из его уст я чувствовал гордость, но во всех умелых речах и напутствиях сквозила горькая печаль, будто нам предстояло надолго или, что всерьез пугало, навсегда расстаться.
И мне, и Галену казалось – уходила целая эпоха. Для меня – эпоха юности, ученичества и того незримого удовольствия, какое доставляет близкое общество человека, которого ты уважаешь и которым восхищаешься, во многом стараясь подражать.
Лавку и жилой этаж в Александрии, где выросли дед, отец, мы с братьями и Гельвия, решено было продать, вырученные средства направив на расширение семейного дела уже здесь, в Риме. Я с нетерпением ждал своих родных в Вечном городе! Совсем скоро они вернутся домой.
***
К счастью, опасения, что мои первые заметные успехи быстро разлучат нас с Галеном, не оправдались. Мы по-прежнему нередко виделись, учитель показывал мне любопытные случаи и делился своими наблюдениями. Размышляя вслух, нередко мы упражнялись в постановке диагнозов по набору симптомов и я, неизменно проигрывая незримое соперничество, чувствовал тем не менее, что моя уверенность и мастерство растут.
Несколько раз я был гостем в домах Боэта и консула-суффекта Луция Сергия Павла, с которым с того самого вечера, когда чудесным образом был излечен Эвдем, мы уже были коротко знакомы.
Перед Павлом, этим талантливым магистратом, открывались весомые перспективы стать префектом Рима, о чем беззастенчиво судачили многие, особенно после амфор отличного фалернского в триклинии.
Противостояние и неприятности со стороны Марциана и Антигена продолжались, чиня Галену множество неудобств, но защита, дарованная моему другу тесной дружбой с недавним консулом, облеченным множеством связей в высших кругах Рима, позволяла чувствовать себя в безопасности хотя бы от наиболее беспардонных с их стороны посягательств. Мелкие выпады, впрочем, все равно происходили с завидной регулярностью.
Как-то раз на прилавках Сандалиария обнаружились множество поддельных работ, якобы написанных Галеном, но с совершенно бредовыми рассуждениями и заключениями, достойными разве что шута. Прочитай иной врач описанные в таком поддельном манускрипте средства – если бы они и не навредили пациентам, то уж гарантированно подорвали бы веру к образованности пергамского врача. Галена могли бы счесть безумцем, а всякому известно, что новости по Риму распространяются быстрее пожара.
К счастью для Галена, подлог быстро удалось установить и, хотя причастность Марциана или Антигена доказать не удалось – репутация учителя не успела пострадать. Владелец лавки клялся, что многочисленные свитки в кожаных тубах достались ему даром от проезжего торговца-грека, которого он раньше не видел. Искушение возможностями быстро заработать, торговец не стремился вникнуть, чьим именем подписаны трактаты, да и какого предмета они вообще касаются.
Хотя неприятели ловко заметали следы, любому, кто был знакомом с обстоятельствами, впрочем, было совершенно ясно, кто больше других заинтересован в очернении имени Галена
Как-то раз, в один из январских зимних дней, мы с Галеном столкнулись прямо на улице, недалеко от Форума Веспасиана. Шествуя следом за моим учителем, Евсей и Полидор – его старые, верные слуги, тащили сундук. Еще двое крепких рабов, хмуро оглядывая окружающих, сторожили всю небольшую процессию. На поясе одного из них я заметил нож. Заинтересовавшись происходящим, я примкнул к небольшой процессии.
– Здравствуй дорогой мой друг! – радушно поприветствовал меня Гален.
Мы крепко обнялись.
– Может быть ты уже слышал – сегодня намечается аукцион. На торгах представят некоторые редкости, среди которых, как я слышал, есть и пара вещей, чрезвычайно для меня полезных. Разыгрываются предметы то ли из хозяйства разоренного патриция, то ли их изъяли на границе – мне впрочем совершенно неважно их происхождение. Главное, Квинт, там тот самый сорт! – Гален мечтательно поднял глаза к небу.
– О чем ты? – уточнил я, привыкнув к частой недосказанности в наших беседах, заставляющей иной раз гадать, что же Гален имел в виду.
– Корица! Мне нужна кора именно этого сорта, для териака! Помнишь, эти двое ослов пичкали всемогущим якобы средством Эвдема, от которого он едва не умер?
Я кивнул. В памяти всплыли шутки старого философа и я невольно улыбнулся.
– Сейчас я надеюсь внести в рецептуру некоторые полезные дополнения – должно сработать! Вот только корицу такого сорта совсем не просто достать. Я слышал, есть несколько кустов в императорских садах на Палатине, но туда у меня нет входа. Корицу везут из особого региона в Индии, но торговец, что ездил туда и у кого я прежде покупал благовония – умер. Так что этот аукцион – находка для меня весьма своевременная. Ну и кроме того, – глаза Галена загадочно блеснули, уголки губ приподнялись – есть у меня еще идея для подарка одной особе…
Поймав его мечтательный взгляд, я улыбнулся.
– Аррии? Как у вас складывается? – я довольно бесхитростно поинтересовался.
– Складывается, не складывается… – пробурчал Гален в ответ. – Ну ты и скажешь тоже – с ней сложится! – он фыркнул.
– Ну, не Ксантиппа же она хотя бы? – осторожно пошутил я, имея в виду жену Сократа. Говорят, в мудрой голове именно этого аттического мужа впервые родилась цитата, будто тот, кому повезет с женой станет исключением, а кому не повезет – философом.
Гален громко рассмеялся.
Прохожие обернулись на нашу процессию. На улице было прохладно – кутаясь в подбитые мехом или шерстью плащи, люди спешили по своим делам. Менее состоятельные и одетые хуже подпрыгивали и дышали на замерзшие руки. Горячее дыхание порождало пар, словно с каждым выдохом тело покидала та самая невидимая пневма, о которой столько часто философствуют мудрецы и медики.
– Не Ксантиппа, Квинт. – Гален вздохнул. – Но не думаю, чтобы боги позволили нам однажды скрепить себя союзом. Если ты вдруг не знал – за плечами очаровательной Аррии уже три развода, а вот детей нет – Гален пожал плечами и замолчал.
Я понял его намек.
– Мне то оно, может, и все равно, но вот сама Аррия предпочитает свободу. После смерти первого мужа, когда ей и двадцати не было, она изрядно преумножила свое и без того солидное состояние. И хотя потом побывала в браке еще дважды – в роли матроны себя так и не нашла. Философия, споры, мимолетные знакомства, меценатство, приключения в кругах сливок римского общества – вот ее стихии Квинт. Даже ее отец, почтенный сенатор старых правил, давно махнул рукой. У него, впрочем. еще пара дочерей есть – хватает, о чьей судьбе печься.
Я понимающе кивнул.
– Но вы же тесно общаетесь уже пару лет?
– И что же? – Гален насупил брови.
– Ну, я имею в виду, может быть вы любите друг друга. И не только платонически, как Павсаний в диалоге «Пир»?
Гален заливисто расхохотался.
– Ловко ты это назвал, Квинт! Платонически… А мне и нечего тебе ответить. Я просто хочу подарить ей кое-что очень ценное, может быть как дорогой подруге. Как раз сегодня на торгах будет одна редкая вещица, из янтаря – хочу присмотреться – глаза Галена возбужденно блеснули.
На Форуме толпились десятки человек. Возможно, будь день теплее, пришло бы и больше. Однако, чем больше зевак и участников становилось – тем сильнее тревожился Гален и каждый, пришедший на этот аукцион не только смотреть. Не будет ли цена слишком задрана в ожесточенной конкуренции? Хватит ли средств на все желанное? – множество вопросов висели в воздухе.
Пожилой распорядитель, кутаясь в темно синий плащ, подбитый овечьей шерстью, хрипло описывал представленные к сегодняшним торгам позиции.
– Собираемый в глуши варварских земель, в чудовищной глубине которых бывали лишь единицы из числа самых отважных римлян, с берегов Свевского моря, караванами он везется через места столь опасные, что даже лес, полный диких голодных зверей, показался бы садом для вечерних прогулок. Прибыв в Аквилею, он попадает в руки самых искусных мастеров империи и, изящно обработанный, оказывается в Риме, потрясая своей красотой и ценностью! Правду говорят, что он также способен притягивать предметы, да славится и другими магическими свойствами. Угадали, о чем я говорю?
– Янтарь, это янтарь! – прогудела толпа.
– Вы мудры, почтенные – продолжал распорядитель. – В моих руках, одной лишь волей богов, оказался образец истинного искусства. Цвета фалернского вина, самых благородных оттенков кулон из цельного куска драгоценного янтаря. Мифический грифон, на золотой цепочке. Ну? Видите?
Толпа заинтересованно зашепталась. Распорядитель достал элегантную статуэтку и, возвышаясь на трибуне, покачал ею перед собравшимися, держа за цепочку.
– С телом льва и головой орла – грифон веками был символом стражи и защиты. Уверен, вы не раз видели его силуэты на мозаиках, коим он придает силу, мудрость и благородство. Жрецы говорят и о близкой связи грифона с богами! Нужно ли говорить, что связь такая, обещая лучшее, передается и владельцу?
Качающаяся подвеска гипнотизировала. Красноватый янтарь переливался в тусклом зимнем солнце, просвечивая алой глубиной.
– Стартовая цена пятнадцать тысяч сестерциев!
Толпа ахнула. Украшение было не из дешевых. Ценой янтарь намного превосходил изумруды и, тем более, золото. Впрочем, достать его было не в пример сложнее – редкий торговец мог вернуться, уходя так глубоко в земли варваров. О них рассказывали самое страшное – будто они едят друг друга, носят шкуры, не имеют понятий ни о собственности ни даже о семье. Жизнь человека для них не дороже жизни зверя на охоте и каждый ростом на две головы выше римлянина. В народной молве образы варваров обрастали самыми безумными догадками и, я не был исключением, многих пугали ими с детства, поучая не убегать далеко от дома, чтобы выросший из-под земли дикарь не забрал с собой на далекий север.
– Двадцать! – выкрикнул пожилой мужчина. Из-под его теплого плаща виднелась тога с пурпурной полосой, выдававшая сенаторское сословие. Возможно, он покупал украшение для юной любовницы.
– Двадцать раз. Двадцать два – повел отсчёт распорядитель.
– Двадцать пять тысяч! – выкрикнул Гален.
На нас обернулись десятки пар глаз. С любопытством они щупали нашу маленькую компанию, пытаясь оценить зажиточность Галена, представительно стоявшего впереди процессии.
– Двадцать семь! – поднял ставку неизвестный сенатор. Его охраняла пара крепких, темнокожих рабов. Их белые зубы оттеняли черноту кожи, отчего казалось, будто они сверкают. Возможно, нумидийцы.
– Тридцать тысяч! – не сдавался Гален.
Видимо об этой фигурке он и говорил мне, пока мы шли до Форума. Интересно, почему именно грифон? – размышлял я.
– Продано почтенному за тридцать тысяч сестерциев! – прохрипел распорядитель. Двое рабов побежали и, почтительно поклонившись, вручили Галену уложенное в красивый деревянный чехол украшение.
Упустивший янтарного грифона сенатор сплюнул под ноги, презрительно глядя на нас. Его рабы недобро сверкнули глазами. Завидев их вызывающее поведение, слуги Галена поджались поближе к хозяину, загородив его крепкими телами и демонстрируя, что вооружены.
Толпа прибывала. Торги продолжались.
– А зачем в териаке корица? И вообще, для чего именно нужно такое сложное лекарство? – поинтересовался я, пока Гален с победным видом крутил в руках янтарь. Полированная поверхность грифона поглощала лучи и, словно переварив их, светилась изнутри медовым цветом. Несколько мгновений Гален интенсивно тер гладкую поверхность грифона уголком шерстяной, зимней тоги, после чего вынул из кармашка туники под ней пару торчащих ниток и кинул на янтарь. Качаясь в воздухе и опускаясь вниз, нитки внезапно дернулись, будто сопротивляясь земному тяготению, и приклеились к поверхности грифона. Наблюдавшие за этим рабы Галена ахнули, удивленно вытягивая лица и стараясь получше рассмотреть, как же это происходит. Я тоже очень удивился.
– А что за сила таится в этом камне, что способна притягивать вещи? – уточнил я.
Гален молча любовался искусной работой. Тончайшие детали действительно поражали – перед моими глазами была вещь, достойная самых благородных римлян!
– Я не знаю, Квинт – просто ответил учитель. – Никто не знает.
Вокруг шумели и толпились люди. Кто-то небрежно задел меня плечом и я поспешил поближе прижаться к нашей небольшой компании.
– А как на счет териака – напомнил я свой вопрос.
– Ах да. Я пытаюсь сварить его строго по рецепту, – начал Гален, – но добавить несколько особых ингредиентов от себя.
Аукцион продолжался. Бойко торговались какие-то предметы интерьера, несколько мраморных скульптур – издалека я не мог разглядеть, кого они изображали, но после уроков Диокла безошибочно оценивал изящество линий. В толпе выкрикивали цены и многие готовы были даже кусаться, если потребуется, лишь бы заполучить лучшие вещи по лучшей цене. О кусте редкой корицы пока не объявляли.
– Вообще териак создан много веков назад – начал рассказывать Гален, пока мы ждали. – Если верить легендам, первый териак изобрел еще царь Митридат Евпатор, лет двести тому назад. Беспокойный этот царь постоянно боялся, что его отравят и, поговаривают, в попытке создать себе противоядие от всего ставил опыты на преступниках. Со временем – не хочу даже думать, сколько людей заплатили за это своими жизнями, ему удалось такое средство создать. И если слухи не врут, лекарство это способно было так хорошо защищать от любых ядов, внешних и внутренних, что когда возникла опасность попасть в плен – Митридату осталось лишь заколоться мечом — ни один яд не мог навредить ему.
– Красивая легенда – я присвистнул.
– А многие уверены, что вовсе и не легенда – парировал Гален. – Помпей Великий, к примеру, ворвавшись во дворец, в первую очередь дал приказ разыскать именно это чудодейственное лекарство. Так оно и попало в Рим.
Я внимательно и с интересом слушал Галена. Марциан и Антиген уделяли териаку столько внимания, будто он был не только противоядием, но и панацеей, способной вылечить все, что угодно.
– Уже тогда в териаке было пятьдесят четыре ингредиента, многие из которых найти весьма непросто! – Гален продолжал. – А архиатр Нерона, Андромах, и вовсе довел его состав до семидесяти четырех, представляешь? Говорят, териак принимала мать Нерона, Агриппина, из страха быть отравленной сыном. Несчастная женщина… – Гален отвлекся и рассеянно замолчал.
На аукционе что-то происходило – люди засуетились. Я услышал крики. Где-то рядом вспыхнула драка, но подбежавшая стража быстро растащила пунцовых от гнева покупателей, решивших помахать кулаками.
– А ты хочешь добавить еще больше ингредиентов? – усмехнулся я, возвращая нас к теме. – А пациенты смогут выдержать?
Возможно, в моем голосе невольно прозвучала насмешка, хотя я вовсе не планировал ставить планы Галена под сомнение. Учитель строго сверкнул на меня глазами, но уже через мгновение расплылся в мечтательной улыбке.
– Вот мы и посмотрим, Квинт. Есть у меня идея на счет макового сока... Но сперва нужно купить эту проклятую корицу…
Торги шли уже дольше часа и даже укутанный в теплый плащ, я начинал замерзать. В попытках согреться, я слегка подпрыгивал на месте, стараясь не задеть плотно стоявших рядом со мной людей. Шар зимнего солнца висел на небе невысоко и совсем не согревал.
– Начальная цена сто сестерциев – услышали мы все тот же хриплый голос распорядителя. В руках он держал горшок с тем самым кустом. Не померзнет ли растение, мелькнуло тогда в моей голове.
– Чудо корица, говорят, растет в саду императоров Марка Аврелия и Луция Вера, а до них росло и у прежних. Кто готов дать больше?
– Пятьсот! – крикнул Гален.
Пару мгновений ничего не происходило. А потом я вдруг услышал скрипучий, до боли знакомый голос. Судя по тому, как хрустнули костяшки кулаков Галена – ему этот голос бы знаком еще лучше.
– Тысяча сестерциев – крикнул старик на задних рядах, энергично протискиваясь вперед. Двое его рабов небрежно расталкивали публику, на задних рядах состоявшую в основном из небогатых зевак. Это был Марциан.
– Малака! – выругался Гален старинным греческим проклятием. – Выполз же червь пожрать мой куст…
Я чуть не рассмеялся, но взял себя в руки и сохранил серьезность, осознавая какие траты может доставить Галену это противостояние.
– Три тысячи – выкрикнул мой учитель.
Еще не стих его голос, как я уже услышал новую цену Марциана: Пять тысяч!
– Семь тысяч!
– Десять!
Ошеломленная толпа и возглавлявший аукцион распорядитель с удивлением смотрели на безумцев, готовых выложить годовое жалование средней руки чиновника за куст какой-то корицы.
– Пятнадцать тысяч! – крикнул Гален. Я видел, что несмотря на окружающий мороз, от волнения на его лбу выступили капли пота.
– С учетом тридцати за грифона, в моем сундуке только двадцать тысяч сестерциев – шепнул он мне. Неоткуда взять больше, если вдруг потребуется. Да и кто мог предположить, что вылезет этот безумец и решит разорить меня?
Семнадцать тысяч! – проскрипел Марциан. Теперь он был уже совсем близко.
– Проклятие, он точно знает, что я работаю над териаком! Пара мальчишек следят за мной – не иначе как по его наущению – прошипел Гален.
– Двадцать тысяч – уверенным тоном постарался выкрикнуть Гален свою последнюю сумму, но давно зная его я видел – он здорово волновался.
– Двадцать. Пять. Тысяч. Сестерциев!
Марциан произносил каждое слово отдельно, словно пытаясь заранее обозначить проигрыш своего противника в этой безумной гонке заоблачных цен. Для Галена же каждое его слово, должно быть, звучало так, будто Марциан забивал гвозди в крышку гроба его мечты о работе над териаком. По меньшей мере, ее пришлось бы теперь на долгие месяцы отложить. Гален стоял и разочарованно молчал.
– Продано почтенному за двадцать пять тысяч – услышал я безразличный голос распорядителя.
Сегодня его ждала хорошая премия. Многие вещи уходили куда дороже их истинной стоимости. Горшок с корицей быстро поднесли надменно улыбавшемуся Марциану. Старик бережно взял его морщинистыми, старческими руками и прижал к своей узкой груди. Наверное, не было такой цены, какую не был бы готов отдать этот наживший несметные состояния на лечении сенаторов врач, чтобы унизить Галена. Ну а срыв планов молодого, талантливого конкурента, работавшего над улучшением формулы териака, носил для Марциана и другой, более практический смысл.
***
Ближе к весне, когда мы ужинали у Боэта, в триклиний вбежал один из рабов бывшего консула. Он был взволнован и долго извинялся, что так беспардонно прервал наш вечер.
– Господин, в атриуме сидит некий Марилл. Он представился автором пантомим для римских амфитеатров и разыскивает Галена. Говорит, дело срочное. Умоляет! Что ему передать?
Выйдя в атриум, мы втроем застали средних лет мужчину. Одетый в пестрые одежды человека, не чуждого искусству, с тонкими чертами лица, в тот миг он представлял собой жалкое зрелище. Весь в слезах, не подобающих мужчине и, тем более, на публике, его облик вызывал жалость. Мужчина упал на колени и протянул руки. Глаза его блестели от отчаяния.
Мой сын… – простонал он.
– Что стряслось? Он ранен? Откуда ты знаешь меня? – засыпал несчастного вопросами Гален.
Совсем скоро мы уже быстро шагали по улице.
– Мой сын, он выступает по моим постановкам! Ему всего шестнадцатый год пошел – он мим. Совсем еще мальчишка! – сбивчиво рассказывал Марилл.
– На тренировке с другими юношами в гимнасии при термах он повредился. Недели уже две назад, кажется. На груди выскочила какая-то шишка, сначала была багровой, а потом пожелтела. Мы в термах ее лечили, окуривали, как посоветовали жрецы – стало только хуже. А теперь он лежит в бреду, лихорадит. Совсем плохо ему, не встает даже – взволнованно бормотал несчастный отец.
– Я полжизни на дом копил. Ну, решил, не судьба значит – побежал по самым дорогим врачевателям. Ничего не жалко – лишь бы моего мальчика спасли. Друзья эдила, с которым мы по театральным делам знакомы, Марциана мне посоветовали – я сразу к нему. Посулил любые деньги, лишь бы только помог. Он посмотрел – головой покачал, созвал знакомых своих.
– Что сказал? Какой диагноз? – за строгим медицинским интересом взволнованного Галена я даже не расслышал привычной ненависти к давнему сопернику.
– Там их с десяток собралось. Все посмотрели, пощупали что-то, руку к груди и так и эдак прикладывали. Бедный мой сынок – Марциан всхлипнул.
– Ну, ну, соберись! Что они сказали?
– Сказали, что до конца недели ему не дожить. Умрет. Готовься, сказали, трубачей звать да хоронить мальчишку своего – Марциан вертел головой, глаза его влажно блестели. С трудом он держался, чтобы окончательно не разрыдаться.
– К сути, к сути! Какой диагноз поставили? – Гален крепко схватил пантомимиста за плечи и слегка встряхнул, приводя в чувство.
Марилл вздрогнул.
– Сказали сердце у него смещено вправо. Уплотнение, которое мы в термах лечили, нагноило кость под шишкой – грудину, кажется. Вырезать, говорят, нельзя – заденут какую-то пленку, или слово какое-то такое мудреное у них там…
– Мембрану. Плевральную мембрану – быстро сообразил Гален. – Если задеть ее – пациент перестанет дышать и быстро умрет. Я много раз видел ее, вскрывая животных. Повредить – раз плюнуть, не заметишь даже.
– Да-да, наверное, пожал плечами Марилл.
Мы размашисто шагали по римским улочкам.
Было морозно, люди вокруг кутались в плащи. Нам троим, разгоряченным быстрой ходьбой, холод совсем не доставлял беспокойства.
– Они все еще там. Это они сказали позвать тебя – признался Марилл. – Сказали, если тебя не застану дома, еще ты можешь быть у бывшего консула, сенатора Боэта. Вот я и прибежал сразу же.
– Кто они?
– Марциан и остальные. Они у меня в комнате. Мы живем в Субуре, на третьем этаже. Там мой мальчик лежит, ему совсем плохо – причитал сочинитель.
В тот миг я вспомнил собственные годы жизни в Субуре, когда арендовал комнату. Не лучшие условия для пациентов, но сотням тысяч римлян и приезжим перегринам обычно не приходится выбирать. Многие выживают в условиях и похуже.
Скоро мы вбежали по лестнице на этаж, где проживал Марилл с семьей. Его жена испуганно отскочила, когда Гален ворвался в дом, где уже стояли с десяток мужчин в тогах.
– Пожалуйста, пожалуйста господин! – она взмолилась, глядя на Галена. – Никто из моих детей не выжил, только мой сын… Врач мягко, но уверенно отодвинул рыдающую женщину и прошел к постели.
Медицинский свет Рима был здесь, наверное, в полном составе. Марилл посулил тому, кто спасет его единственного ребенка все, что смог скопить за свою жизнь. В противном случае, едва ли здесь стояли бы даже пара сельских лекарей. Прославленные врачи имперской столицы, во главе с Марцианом и Антигеном, редко лечили плебеев. Оба, конечно же, были здесь и насмешливо поприветствовали Галена. Мой учитель, не влезая в склоки, сразу же обратился к пациенту, пристально разглядывая больного юношу. Зоркие глаза врача с ног до головы изучали его.
Он тяжело дышал и был покрыт испариной. Его лихорадило, а глаза помутнели. Парень безразлично обводил окружающих взглядом, лишь изредка постанывая. Гален тщательно прощупал его пульс, ладонью проверил, в самом ли деле смещено сердце, как говорили другие медики. Рассмотрел гнойник на груди. Врачи вокруг возбужденно шептались.
– И что думаешь? – первым проскрипел Марциан.
– Грудину необходимо вырезать – хмуро ответил Гален. Иначе – шансов на выздоровление нет.
– Мы все решили также, вот только это невозможно – звонко парировал Антиген. Если вскрыть ему грудную полость – будет порвана мембрана, юноша не сделает больше ни единого вдоха, ты разве не знаешь?
– Я знаю – Гален вздохнул. Но я делал сотни вскрытий и…
– Не ты один изучаешь строение и работу внутренностей на животных – перебил Марциан, – я вскрывал многократно и животные всегда умирали, если мембрана оказывалась повреждена. Будь его сердце там, где полагается – можно было бы рискнуть. Но оно прямо за грудиной! Так оперировать нельзя.
Остальные врачи покачали головами, в полном согласии с самым опытным коллегой.
– Пожалуйста, прошу, господин, что же тогда делать? – я расслышал голос жены Марилла. Она отвернулась и закрыла лицо руками. Тело ее сотрясали беззвучные рыдания.
– Ему откачивали гной из раны? – спросил Гален, пристально рассматривая юношу. Глаза его смотрели не мигая. Я давно знал его – так бывало, когда могучий ум врача лихорадочно искал верное решение среди многих сотен возможных.
– Да, конечно, дважды! Без результата ему только хуже – проскрипел Марциан.
Я не мог понять, почему они позвали Галена. Вероятнее всего, им хотелось публичного признания Галеном своего бессилия. Поведение молодого пергамского врача казалось большинству вызывающим, а мастерство его вызывало страх. Но ведь первая же серьезная неудача может напрочь разрушить авторитет.
Сзади нас протиснулись несколько человек. Комната была набита битком. Едва ли здесь когда-нибудь раньше было столько гостей. Обернувшись, я увидел испуганные глаза Марилла. Он упал на колени и что-то нервно забормотал.
За спинами окружавших пациента медиков встали Боэт, дядя императора Марк Веттулен Барбар и Гней Клавдий Север. Скромная комната сочинителя пантомим набилась цветом римской аристократии и медицины. Но как бы ни были благородны присутствующие – это нисколько не приближало исцеление его сына – юноша умирал.
Гален глубоко вздохнул и на время задержал воздух. В глубокой задумчивости его глаза шарили по потолку. Через мгновение врач шумно выдохнул и расправил плечи.
– Я смогу вырезать грудину, не повредив плевральную мембрану – твердо сказал Гален. – Но, возможно, уже слишком поздно. Если кость гниет – это гниение могло поразить и сосуды вокруг раны. Тогда шансов уже не будет.
Я заметил, как на лице Марциана пробежала довольная улыбка. Он тоже видел, что присутствуют свидетели из высших кругов Рима и, наверное, радовался, что неизбежный провал Галена быстро похоронит репутацию самого опасного его конкурента. И что же этому послужит? Попытки излечить безнадежного, умирающего плебея? Вскрыв грудную клетку, что почти всегда приводит к смерти, даже без нагноения костей!
– Договоритесь о кальдарии в термах Траяна. Сердце его может остановиться, если соприкоснется с холодным воздухом. Нам нужна высокая температура. На рассвете начнем – строгим голосом произнес Гален.
Не ясно было, кому именно Гален велит, но засуетились, кажется, все. Боэт шепнул что-то сопровождавшему его крепкому рабу и тот быстро побежал в направлении лестницы. Топот его ног, в спешке перескакивающих через ступеньки, гулко отдавался вдалеке, пока не затих на улице.
Я с тревогой взглянул на Галена. Обстоятельства складывались самым неблагоприятным образом. На кону было его имя, старательно созданное за последние два года. В случае провала, мечтам Галена пришел бы конец, а ему самому угрожало забвение и дальнейшая жизнь в роли римского врача. Хорошего. Одного из сотен других. И провал этот, казалось, был неизбежен.
***
В термах собралось множество людей. Патриции и плебеи, врачи и магистраты, случайные зеваки и коллеги Марилла по театру – собралось, наверное, с полсотни сопровождающих. Перед лицом невиданного зрелища множество людей не пугали ни высокая температура, ни влажная духота кальдария.
Вскроют живого человека! Представляете? Сейчас он будет пилить его кости. Грудь будет вскрыта! – слышал я со всех сторон возбужденно перешептывающихся зрителей.
В прилипшей к телу тунике я стоял рядом со столом. Под вниманием множества глаз я с трудом сдерживался, чтобы не поежиться. Одно дело вскрывать обезьяну, но сейчас-то речь о живом человеке! В центре Рима. Завтра весь город будет знать о том, что здесь произошло.
– Квинт. Вспомни Пергам. Ты будешь ассистировать мне – данный несколько часов назад приказ Галена не подлежал обсуждению. В этот миг мы вновь должны были поработать вместе. Мне, к счастью, была уготована совсем небольшая роль. Держать рану, да подавать хирургу все, что он назовет. Но даже так, мои руки возбужденно тряслись.
Юноша был намертво привязан к столу множеством веревок. В зубы ему дали плотно скрученную ткань, чтобы несчастный не откусил себе язык, когда боль неминуемо превзойдет все пределы человеческой выносливости.
Впервые Гален оперировал без тоги. Как и я, он был одет лишь в легкую темную тунику, чтобы насквозь мокрая она все же не просвечивала. На столике рядом лежало множество железных и бронзовых инструментов. С десяток разных порошков, пузырьков и притирок, а также катетеры для отвода жидкостей из полостей тела. Я слышал из уроков Галена, что их изобрел еще Эразистрат. Искусно изготовленные из пера птицы, они блестели в свете солнца, косо падающего через боковые окна под потолком кальдария.
Недавно рассвело. Солнце быстро поднималось и нагревало воздух. Рабы под термами без устали жгли дрова, растапливая гипокаустерий до предела, как им было велено. В первых рядах этой толпы наблюдателей стояли магистраты и Марциан. В роли неофициального, но признанного лидера медицинского мира Рима он публично указывал всем на безумность предприятия Галена и невежество по части анатомии.
– Умножая страдания, не улучшаешь жизни людей. Этот пергамский безумец хочет прославиться? Пусть! Задуманное им – невозможно. Всякий опытный врач знает это. Самонадеянность, тщеславие и отрицание предела врачебных возможностей – вот ошибки этого юнца – Марциан презрительно фыркал.
Множество врачей вокруг поддерживали его.
– Признаю, он не лишен некоторого таланта, но безрассудством своим перечёркивает любые намеки на достоинства. Жаль, что этот день начнется с созерцания смерти несчастного юноши, но такова уж воля богов – скрипел и распалялся Марциан, пытаясь привлечь на свою сторону и мнения магистратов.
Я услышал, как окружающие зацыкали на него, призывая помолчать. Гален же вовсе не обращал никакого внимания на происходящее. Целиком погруженный в мысли о предстоящем, он сосредоточенно готовил инструменты, раскладывая их в одном ему известном порядке.
Сын Марилла дышал еще тяжелее. Смертельная болезнь, усугубляясь жаром кальдария, заставляла его органы работать в темпах выше задуманных природой норм. И одна лишь юность давала им эту невероятную выносливость. Ждать дольше было нельзя. Каждая минута отдаляла нас от шансов на успешный исход. Даже совершенно здоровые люди начинали ощущать утомление от назойливого жара.
Гален поправил ткань между зубов пациента. Концы были крепко связаны за затылком, чтобы ему не удалось выплюнуть ее или проглотить. Взявшись за скальпель, он на миг остановился, посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
– Давай попробуем, Квинт.
Итак, операция, на благополучный исход которой никто не надеялся, началась.
Страшный крик сотряс термы, напугав перешептывающуюся толпу. Юноша, грудную клетку которого Гален сейчас заживо вскрывал, испытывая нечеловеческие мучения выгибался и орал. Лишь ткань в его зубах уменьшала силу этих криков, иначе все присутствующие несомненно оказались бы оглушены. Тугие веревки выполняли отведенную им роль без нареканий. Даже в самых страшных конвульсиях пациент оставался недвижим. В лицо мне брызнула кровь из поврежденного сосуда. Не задев глаза, она вместе со стекающим с лица потом впиталась в тунику.
Гален быстро работал инструментами. Вот он иссек ребра с одной стороны, на миг приоткрыв зияющую черноту тех мест тела, в которые по замыслу богов свет проникать не должен.
Иссекая вторую сторону, он был предельно сосредоточен. Ошибиться было нельзя. Одно лишнее движение, дрогнувший палец, проникновение лезвия на йоту глубже задуманного и плевральная мембрана будет повреждена – юноша задохнётся. Оставалось иссечь грудину сверху. Но боги, сразу же за ней проходит огромный сосуд – аорта. Малейшее повреждение вызовет такой фонтан крови, что пациент умрет меньше, чем за минуту. Кость размягчилась, местами на ее мутной поверхности блестели желтоватые налеты с черными прожилками. Грудина гнила.
Я видел как Гален не мигая пилит ее, чтобы осторожно отделить от грудной клетки. Повязка на его лбу, предназначенная впитывать пот, была насквозь мокрой. Временами он окунал руки в горячее крепленое вино, отчего они казались густо вымазанными кровью. Животные чаще выживали, если их раны и руки хирурга были обработаны вином или оксимелем – благодаря огромной практике, этот урок Гален выучил много лет назад.
Скрипнув, кость в его руках отделилась от ребер. Обнажилась рана, по краям которой можно было видеть легкие. Раздуваясь как маленькие кузнечные меха, они исправно работали. Плевральная мембрана не была повреждена. Пока что нам везло – окружающие сосуды также оказались совершенно чисты. Аккуратно двигая пальцами края раны, Гален изучал состояние тканей под удаленной грудиной.
В глубине грудной клетки юноши, прямо под тем местом, где еще недавно была защищающая кость, в безумной гонке скакало сердце. Сын Марилла хрипел и кричал, почти не прекращая. Кровь его текла и капала со стола. В напряженной тишине между криками пациента можно было слышать, как капли ее звонко разбиваются о влажный пол.
Некоторые из толпы уже покинули кальдарий, не в силах смотреть и слушать это кровавое зрелище. В термах творилось нечто противоестественное. И людям было страшно.
– О боги. Нет! Только не это… – Гален в отчаянии смотрел на бешено бьющееся сердце пациента. Вся его передняя поверхность была в бело-жёлтом налете. Местами, как на грудине, зияли черные полосы. Сердечная сумка – перикард – тоже гнила и распадалась. Долго соприкасаясь с пораженной костью, что была сразу над ней, пленка перикарда заразилась тем же недугом.
– Я говорил, что он обречен! – заглянув в разверзнутую грудную клетку выкрикнул Марциан. – Все потому, что сердце его смещено вправо!
Двое мужчин сзади схватили старого врача за плечи и удалили от операционного стола. Гален лихорадочно соображал. Пот капал с насквозь пропитавшейся им повязки на лбу и он нервным движением сорвал ее с себя, запачкав лицо кровью. Вид его был жутким. Огромные глаза, наполненные отчаянием – его взгляд тревожно метался по всему кальдарию, выдавая невероятное напряжение ума.
– О боги, о боги, – бормотал он.
Прежде Гален изучал и вскрывал сердца животных, но они всегда были уже мертвы. Сердце же юноши, с невероятной скоростью скакало от невыносимой боли, лихорадки и жара натопленных терм. Неизвестно, долго ли он выдержит. Испытывая нечеловеческие мучения, он страшно выл и трясся. Вид раскрытой грудной клетки, внутри которой жили и двигались органы, вызывал ужас. Либитина уже звала юношу. Нужно было действовать. Или…добивать.
– Асклепий, если слышишь – помоги – Гален закатил глаза к небу. Но там, наверху, на нас лишь равнодушно смотрел потолок терм Траяна.
Смоченная крепким горячим вином, рука хирурга осторожно просунулась в рану и через миг я увидел, что в своих пальцах Гален держит живое, колотящееся сердце. Скользкая плоть подпрыгивала прямо на его ладони. Пациент издал нечеловеческий крик, захрипел и обмяк. Шок лишил его чувств. Сейчас душа юноши была где-то между мирами. А сердце и жизнь – в руках Галена. Сердце – буквально.
Я потрясенно смотрел, как Гален, слегка придерживая лихорадочно бьющийся орган, сделал надрез на сердечной сумке. Сейчас его движения были точны и быстры на недостижимом для смертных уровне. Возможно, молитва действительно работала и теперь рукой врача двигал сам Асклепий, жрецом которого Гален считал себя с юности. Работать на живом сердце, колотящемся пару сотен раз в минуту, было, должно быть, сложнее, чем аккуратно писать на спине мчащейся во весь опор лошади. Это было невыполнимо!
Позади толпы, плотным кольцом окружающей место операции, я увидел суету и шевеление. К наблюдающим примкнул еще один зритель. Вернее будет сказать, зрительница – услышав где-то о происходящем невероятном действе безумного врача, в термы поспешила Аррия. Сейчас она изумленно глядела на Галена, который не мог ответить ей взаимностью и вообще не замечал ничего вокруг, глубоко погруженный в работу, выходящую за пределы человеческих возможностей.
Мой глаз не всегда различал, в какие моменты Гален наносит надрезы на перикарде, словно оставляя крохотные штрихи на пергаменте. Я видел, как то тут, то там на изъязвленной гноем сердечной сумке появляются тончайшие ранки. Сердце продолжало безумно скакать прямо в руках хирурга. Юноша оставался без сознания. Еще немного и он перейдет за черту невозврата – начнется агония.
Глаза Галена ничего не выражали. Его лицо окаменело, руки механически работали. Он не моргал и, казалось, долгими периодами даже не дышал. Полностью слившись с моментом, он делал то, на что едва ли кто решился бы за все века до него. И едва ли решится и через тысячу лет после. Лоскут за лоскутом, Гален снимал пораженный гноем и распадающийся перикард с живого, лихорадочно борющегося за жизнь сердца. В термах висела пугающая тишина. Полсотни человек затаили дыхание, наблюдая.
Я не знаю, сколько прошло времени. Может быть, полчаса, а может больше – солнце поднялось заметно выше. Вытащенная из раны сердечная сумка, ошметками гнилой плоти лежала на столе. В груди несчастного юноши билось алое, оголенное сердце. Мышца, год за годом дарующая жизнь всякому человеку, билась сильно, быстро и ритмично.
Вопреки пониманию всех окружающих, парень все еще был жив. В его грудной полости скопилась кровь и другие жидкости, которые необходимо было как-то вывести. Все еще работая с невероятной скоростью, Гален стремительно закрывал страшную рану. Я едва успевал подавать ему инструменты и лекарства. Дренажные катетеры Эразистрата из перьев были установлены в нескольких местах и кое-где почти сразу стала виднеться вытекающая смесь крови и выпота. Гален крепко сшивал юношу – необходимо было вернуть его грудной клетке герметичность, что без грудины представлялось почти невозможным.
Не приходя в сознание, пациент быстро и неглубоко дышал. Иногда он мычал что-то в забытьи. Не в силах вынести всех мук, что назначила ему судьба, сознание его отрешилось и пребывало в иных измерениях, ожидая решения богов о возвращении в прежнее тело. Если только невероятным чудом ему удастся выжить.
Закончив, Гален прислонился спиной к влажной мраморной стене кальдария, медленно сполз по ней и остался сидеть на полу в луже теплой, смешанной с кровью воды. Он обессилел и пытался отдышаться. Гален сделал все, что зависело от его человеческих сил и со спокойной совестью передал жизнь пациента в руки богов.
Теперь, когда все кончилось, я мог взглянуть на толпу, что наблюдала за нами все это время. Затаив дыхание, множество аристократов, знаменитых врачей и прочих свидетелей произошедшего неотрывно смотрели, как ритмично вздымается грудь прооперированного юноши. Я увидел, как пытаются оправиться от перенесенного зрелища Боэт и его патрицианские друзья. Магистраты, знавшие медицину в основном по риторическим упражнениям во время интеллектуальных бесед в триклиниях, пытались осмыслить произошедшее. Где-то позади восхищенно блестели и глаза Аррии. В изумлении девушка даже приоткрыла рот, впервые увидев чем в действительности занимается Гален и на что он способен.
Лучи высоко поднявшегося солнца выплыли и, сквозь влажную дымку терм, высветили лица известных медиков, противников Галена. Марциан и Антиген отрешенно смотрели в никуда. Множество других врачей, напротив, глядели не скрывая восторга. Кто-то возбужденно перешептывался с соседом. Становилось все тяжелее дышать. Отчаянно хотелось вдохнуть прохладного, живительного воздуха. Мгновением позже двери кальдария распахнулись и внутрь повеяло свежей, бодрящей прохладой. Начинался новый день.
***
Прошло несколько месяцев. Зима сменилась весной – приближалось лето. Я, Гален и Аррия, сидели на мраморной ложе театра Помпея. Энергично бегая по сцене, безмолвные актеры и мимы умелыми движениями гибких юных тел оживляли новую драматическую постановку Марилла. С первых рядов, в обычные дни предназначенных для сенаторов, нам хорошо было видно все происходящее действо. Спины ласково пригревало солнце. На небе не было ни единого облачка.
Едва не сошедший с ума от счастья, отец выжившего юноши покорил новые вершины своего таланта, так что теперь его сюжеты ставили даже в самом роскошном театре Рима!
Построенный более двух сотен лет назад, после триумфа великого полководца, разбившего войска Митридата, театр украшал столицу империи величественными аркадами. Продуманная архитектура пестрила впечатляющими элементами, большинство из которых были позаимствованы, конечно же, у греков и их мителенского театра на Лесбосе. Эллинская цивилизация, за века до нас создала все те науки и искусства, что римляне лишь перенимают. Но перенимают умело!
Марилл и его сын сидели неподалеку. С бесконечными уважением и благодарностью Марилл, время от времени, смотрел на нас с Галеном. Юноша окреп и уже свободно передвигался, хотя до собственных выступлений на сцене ему было, конечно, еще далеко. Рана на его груди зарубцевалась, закрываясь новыми тканями. Пусть и мягче чем кость, они все равно надежно охраняли то хрупкое, что билось внутри. Время от времени, заходя на осмотры и проверяя у юноши пульс, Гален улыбался и удовлетворенно кивал. Лишившись своей сумки, сердце все же исправно работало и были надежды, что боги позволят ему биться еще долгие годы.
Марилл с семьей недавно переехали. Доходы от новой постановки позволили ему, наконец, купить семье дом, на который он копил деньги всю свою жизнь. За операцию Гален не взял с него ни денария. Нет, врач вовсе не хотел привлечь этим внимание к себе, пытаясь возвеличить или подчеркнуть какие-нибудь благородные свойства своей души.
Когда мы вспоминали тот день, Гален всякий раз становился очень серьёзным и признавал, что величайшую операцию, какую мог вспомнить Рим, помог ему осуществить Асклепий. И взять за нее плату, значило бы оскорбить всемогущего бога, который, по просьбе своего верного жреца, на миг раздвинул грани дозволенного простому человеку.
Весть об успехе Галена перед целой толпой злопыхателей и поклонников, быстро разнеслась по Риму. Репутацию его теперь никто не рискнул бы назвать спорной. Даже Марциан был вынужден сквозь зубы воздать Галену хвалу, возненавидев его, впрочем, еще больше. Обрастая самыми невероятными подробностями, история передавалась из уст в уста и, кажется, нашла интерес даже в кругах удаленных от медицины.
Презираемые большинством в среде римской элиты, христиане успели прознать о произошедшем чудесном исцелении обреченного и охотно сравнивали искусство Галена с исцелениями некоего почитаемого ими Иисуса. Тогда я совсем не был знаком с их учением, и не знал, что Галену еще придется познакомиться с христианами намного ближе, немало пошатнув догматы их веры.
Гней Клавдий Север, до глубины души пораженный увиденным, разнес весть о невероятном мастерстве Галена по дворцовым кругам Рима, где он часто бывал и где этому блестящему оратору всегда были рады. Слава стала следовать за моим учителем по пятам, все чаще его узнавали на улице совершенно далекие от медицины люди и никто не мог знать, чем это вскоре обернется.
[1] Античная двухколёсная колесница с четырьмя запряжёнными конями
[2] В Древнем Риме член коллегии для разбирательства гражданских дел
[3] Древнегреческий скульптор и теоретик искусства, работавший в Аргосе во 2-й половине V века до н. э
[4] Греческий архитектор и скульптор позднего классического периода
[5] Одна из самых знаменитых статуй античности, работа скульптора Поликлета, воплощающая так называемый канон Поликлета, была создана в 450—440 гг. до н. э.
[6] Юноша, увенчивающий себя победной диадемой — статуя древнегреческого скульптора Поликлета
[7] Древнегреческий скульптор второй половины IV в. до н. э., времени поздней классики и начала периода эллинизма