Todo negro

Путешествие "Вольги"

Соавтор — Антон Мокин

Ресторан «Белые ночи», который флотские называли просто РБН, был поистине культовым местом для маленького Северодвинска. Спроси кто-нибудь Фёдора Бахтина, как он представляет встречу со старым другом — старпому обязательно пришёл бы на ум именно РБН.

Однако «Белые ночи» недавно закрылись, что весьма символично совпало с развалом Союза. Для флотских крах любимого заведения стал, пожалуй, ярчайшим символом наступившего упадка. Затонувшая страна утянула на дно очень многое, но именно об РБН особенно сожалели.

Так что они с Лёвой сидели в «Никольском посаде» при одноимённой гостинице. Лёва приехал из Ленинграда, и по нынешним временам — как знать… может, вернётся уже в Санкт-Петербург.

— Времена, Лёва, настали: туман. По жизни идём, сука, по приборам…

— Может, так даже лучше? При свете партии на мель сели, всей страной костей не собрали.

— Не исключено. Просто понимаешь, теперь…

— Понимаю я всё, Федя. Давай без негативных вибраций. Давай ещё по одной.

— А за что?

— Как за что? Ясное дело, за…

Произнести тост Лёва не успел: возле столика появился человек в форме. Погоны у него были серьёзные, но смущение — как у последнего «пиджака» перед строем.

— Вы… извините… да, прошу прощения… вы же Лев Платонов, правда?

— Он самый.

— Извиняюсь, что отрываю, так сказать… «Левиафан» всей частью слушаем. Поклонники, так сказать. Вот верите — нет, как знак: утром кассету урвал! Из кармана не вынул ещё. А тут вы!

На обложке кассеты Лёва выглядел лучше, чем в жизни. С загадочным видом смотрел вдаль, длинные волосы развевались на ветру. «Хождение за семь морей» — свежак, Фёдор сам ещё не успел толком послушать. «Левиафан» хоть и плоть от плоти Ленинградского рок-клуба, но для Северодвинска — свои. После жены Ли Харви Освальда мало из города вышло известных людей. А Лёва не только всесоюзно знаменит был: и в капстранах знают…

Пока музыкант ставил автограф, Фёдор усмехнулся про себя: всё ещё не отвык что от «Союза», что от «капстран», хотя давно пора. Затем наконец-то подняли стопки.

— Так за что?

— Уже из головы вылетело.

— Тогда за новый альбом ваш!

— Ох, да клят он будь! Приехал на малую родину, называется: не дают прохода. А ты говоришь, дескать — туман, по приборам… Мне бы правда в тумане скрыться. Может, на год.

— Опять в Индию? Или в Тибет?

— В Камбоджу хочу.

— Куда?

— Ну, Кампучия бывшая. Ангкор-ват посмотреть. Место силы. Пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, а рокеру кроме просветления не нужно ничего. Бабки, бабы… пыль суетная. Вот как наши дела сделаем, так сразу — чемодан, аэропорт, Камбоджа. Хоть нормальные песни напишу. Настоящие.

— Нам бы самим просветления… Флотские всё ходят, тыкаются, как котята слепые. Чего будет — не знаем. Чего хотим — не знаем. Обещали всем по квартире к двухтысячному году, а теперь хрен знает, кто дотянет до того двухтысячного. То ли в море, то ли на берегу устраиваться. Вот ты всё про духовное поёшь: то буддизм, то индуизм, то алкоголизм. Заповеди с проповедями, дхарма с кармой. А у нас поп церковь спалил и в «челноки» подался. Всё вокруг стремится к форме шара и катится в жопу.

— Женись.

— А зачем?

— Ну, экзистенциальных проблем это не решает, зато другие появятся: станет не до рефлексии. Шучу, конечно… Хорошее дело браком не назовут, проверено. Давай-ка за двухтысячный год выпьем.

Мысли от водки путались, зато текли по ней легко, как по солидолу. Фёдор любил американские книги про «потерянное поколение» и вечерами полярного дня пытался перечитывать их: чтобы разобраться в настоящем Родины через прошлое чужой страны. Старший помощник, ага! Самому бы кто помог…

Лёва наверняка хорошо понимал Федю, хоть из Северодвинска уехал ещё при Брежневе. Мехмат, богема, группа «Левиафан» и песни про море. Фёдор остался на родине и по морю ходил, только не как Иисус.

— Вот ты, Федя, говоришь: детство…

— Я говорю?

— Ну, может быть, и не говоришь. Думаешь. Про потерянность всю эту, про туман демократии. А помнишь, как мы пионерами в Карелию ездили?

— В детский лагерь-то?

— В него.

— Вроде припоминаю… — Фёдор почесал рано наметившуюся лысину. — Я вообще-то детство помню плохо, если по чесноку. Где-то только с тех пор. Сколько нам было… мне двенадцать. Значит, тебе…

— Я детство только теперь понимать начал. Многие вещи, которые с нами тогда случились: где Индия помогла, где книги, где… ну, это самое. Зелья по Кастанеде. Припоминаешь, как мы тогда в лесу заблудились? Понесла нелёгкая в индейцев играть, до темноты к лагерю выйти не смогли?

— Ага! Женщина нас какая-то вывела. Рыжая.

— Надо же, не забыл. Ладно… давно дело было, это я просто к слову. Образ, знаешь… образами поэты мыслят. Напомни, как ледокол ваш называется? «Вольга»?

— «Вольга».

— Прям на нём к острову пойдём?

— Ну, Лёва, ты ж сам договаривался. На «Вольге» так на «Вольге», мне только в радость друга сопроводить. А зачем тебе на Личутинский корг?

— Вот и командиры в части удивлялись: зачем это вам, товарищ музыкант, на Личутинский корг? Новая Земля, мол, не туристическое место. Напряглись. Может, подумали — я их секреты военные разнюхиваю… чудесные люди! Глядят в прицел.

— Ну, полигоны-то и «вэчэ» всякие от корга далековато. Просто местечко само по себе стрёмное.

— Чем же стрёмное?

— Да как объяснить... Там аж при Сталине ещё какие-то дикие поморы жили, никто к ним не совался. Даже служивые.

— Значит, байки ходят про остров?

— Я байки не собираю.

— Ой, да брось! Ну ведь точно же что-то говорят: под водочку, в компании…

— Я обычно один пью.

Военным объектом Личутинский корг точно не являлся — это нахер никому не нужный клочок земли в Баренцевом море. Имейся там секреты, ходили бы хоть какие-то слухи, однако ничего подобного. Но места и правда не туристические. Кабы все военные песнями Платонова не заслушивались — хрен бы они ему морскую экскурсию на ледоколе устроили. Не стоит корг такого баблища, за которое согласились бы. Пусть в стране беспредел и безнадёга, но какие-то принципы ещё остались. Хотя бы у людей при погонах.

— Личутинский корг меня, Федя, уже давно занимает. Слышал про Эрнеста Шеклтона? Полярник ирландский.

— Он вроде Антарктиду исследовал?

— Но не только. К царю Николаю ездил, было дело. И на корге вашем побывал, хотя мало в каких книгах о том прочитаешь. Тоже место силы, Шеклтон в этих делах славно разбирался. Духовное меня, Федя, на корг тянет. Можно сказать, кармический долг — а кармический, чтобы ты знал, священнее карточного будет.

***

Из Северодвинска выходили ночью, но в июле от утра она отличается только положением стрелок на часах. Пётр Красов ходил по Арктике без малого двадцать лет, половину которых отдал «Вольге». Опыт позволял капитану свободно совмещать роли судоводителя и гида.

— Видите лодку справа? «Акула», самая большая подлодка в мире! У нас на «Севмаше» строили.

В голосе Красова звучала неподдельная гордость, но Платонова творение земляков-заводчан впечатлило слабо. Музыкант сдержанно угукнул, зато живо заинтересовался совсем иным:

— А что монастырь? Там снова служат?

— Реставрация пока…

Святая обитель располагалась прямо на территории оборонного предприятия. Точнее, конечно — это градостроители возвели заводские корпуса вокруг древнего монастыря, приспособив часть его под административные здания. Теперь некоторые постройки, включая собор Николая Чудотворца, вернули церкви.

Красову соседство монастыря с режимным объектом виделось символом эпохи. Диалектическим сочетанием утверждения с собственным отрицанием. За общим забором одни будут молиться о царствие Божием на Земле, а другие — ковать ядреный меч, способный превратить ту же самую Землю в Ад. Всё по Гегелю: единство и борьба противоположностей.

Схожие чувства испытывал капитан и к единственному пассажиру. Тетрадь с переписанными от руки текстами и аккордами. Кассеты, пластинки. Дикий кайф, когда на рок-сейшне в Доме офицеров флота местные группы решали «забацать из Левиафана». Ностальгия по молодости. Красов любил русский рок и «Левиафан». Но когда-то это все было протестом, неформальной музыкой, «андеграундом». Теперь Платонов исколесил полмира, его кассеты и диски продаются по всей стране. Как-то внезапно «андеграунд» стал богемой, а простые работяги остались… с музыкой.

«Вот такие, брат, дела — нас с тобою наебали…»

— Сейчас вообще много храмов реставрируют. Вы, Лев, на Соловках были?

Второй помощник Сеня Мищенко никакого дискомфорта не испытывал: от присутствия кумира на ходовом мостике сиял как медный таз.

— Не доводилось пока. Но непременно, непременно стоит. Говорят, там особая энергетика. Место силы. Тюрьма снова стала храмом, как храм когда-то стал тюрьмой. Сильный образ... А вы же туда уже возили музыкантов?

— Наш систершип ходил, тоже патрульный ледокол. Ну и не одного человека на необитаемый остров катали. Там целый фестиваль был! «Рок против наркотиков». Звучит как «Ку-Клукс-Клан против расовой сегрегации»!

Красова название фестиваля искренне забавляло. И судя по ухмылке Платонова, шутка попала в яблочко.

— Ну что вы, Петр: раз рок, так сразу наркотики? Водка не менее важна. А что значит «патрульный ледокол»?

— «Вольга» раньше воякой был, тут три артустановки стояло. Экипажа полторы сотни человек. Сейчас сорок... Судно обеспечения. Орудия сняли. Мы, как видите, сами-то погонов не носим. Гражданские. Хотите экскурсию?

Ледокол вышел в открытое море, и можно было оставить мостик на Бахтина. Моряк он хороший: лет через пять с таким старпомом можно будет даже в отпуске за корабль не переживать.

— Федя, подменишь!

После слов «Федя, подменишь» Платонов изменился в лице. Рассчитывал пройтись по судну со старым приятелем, а то и тяпнуть сто грамм для вдохновения в старпомовской каюте. Но ничего, потерпит. Федя мог бы и первым капитану о намечающемся вояже рассказать: про «турпоход» Красов узнал только в штабе.

Красов с Платоновым спустились палубой ниже. Тут располагались каюты штурманов — капитана с помощниками и стармеха. В одной из них разместили Платонова: Леня Рябченко, первый помощник, как раз был в отпуске. Потом еще и внукам будет с гордостью рассказывать, даже если Лев ему с качки всё заблюет.

Снова трап. Каюты. Кают-компания с длинными столами, пианино и красивым резным панно на стене. И Ленинская комната. Бывшая.

Знакомство со следующей палубой началось с камбуза. У Красова были весомые поводы считать его лучшим во всей части — с тех пор, как пришёл конец РБН.

— Оцените кулебяку с треской! Завтрак через полчаса — горячая! Когда к нам какой-нибудь хрен со звездами из Москвы приезжает, комдив его на «Вольгу» аккурат к обеду приводит. Жрут в три горла, зато мозг не трахают. Кок — волшебница! Ну и продукты хорошие, команде на паёк их распределяем. За одну такую еду работать стоит! Мы, впрочем, последние два месяца так и делаем…

— Кувебяка офлифная. — Платонов питал слабость не только к духовной пище. — Хорошо вам… Я такую хорошую треску попробовал первый раз, когда моим творчеством проникся не последний товарищ из Ленинградского партокома. Но даже сейчас, когда хоть сёмга, хоть фуга есть… Очень вкусно. Возьму еще одну?

— Да хоть две. Думаю, ваше предложение командованию покрывает стоимость всего провианта «Вольги».

— Это смотря где. Вы знаете, как называют кулебяку в Италии? Кальцоне с рыбой! И в ценах римских хороших ресторанов я кулебяками свои затраты отобью. Вашему коку бы свой бизнес… Зажила бы, уверен!

— Честная больно. Обманывать да предавать не сможет. Да и по бизнесу никогда так же вкусно, как по приказу капитана не сделают. Продолжаем экскурс? Там столовая для младшего состава. Собственно, кроме панно и пианино не сильно от кают-компании отличается. Кубрики. Спортзал мы сами оборудовали — заводчане подсобили. И машинное отделение. Сердце корабля…

— Давайте в машинное скорее. А костей в рыбе многовато. Кальцоне все-таки поприятнее.

Лев был в восторге от машинного отделения и центрального поста управления, с удовольствием поколотил самодельный боксерский мешок в спортзале, заглянул в кубрики матросов и мотористов. Это было бы приятно, но от диалога у капитана остался осадочек. «Бизнес, кальсоны» — да пошел ты, Лёва, нахер, если кулебяка не нравится!..

Когда вышли покурить на вертолетную площадку, за Платоновым увязалось несколько моряков. У старшего матроса Паши Ермолаева в каюте висел плакат «Левиафана»: Лев пообещал на нем расписаться. Саня Приходько играл в местной группе и смотрел на Платонова как на бога. А Игорь Цепенев особой любви к русскому року не питал — явно предпочел бы покатать по Белому морю какую-нибудь женскую поп-группу вроде «Комбинации». Но коллективный дух заразителен. При встрече с Платоновым он так сжал его руку своей татуированой лапищей, что пришлось извиняться.

Игоря капитан Красов, можно сказать, вытащил с того света. После Афгана демобилизованный Цепенев оказался слишком порядочным, чтобы уйти в бандиты, и слишком потерянным, чтобы никуда не уходить. Поэтому ушел в запой. Сильный запой. Который непременно закончился бы обыденным оскотиниванием с последующими «белочками» и циррозом. Пётр тогда и пристроил Игоря матросом: разбитая жизнь срослась.

Завершили экскурсию капитанской каютой. Просторная — на то и капитанская, две комнаты. С фотокарточки под стеклом на письменном столе улыбались жена и сын Красова. Зал с диваном и маленькая спаленка, отделенная занавеской. Вишенкой на этом торте были персональный гальюн и ванна.

— Тут уютно. И проигрыватель. О, гитара! Играешь?

— Немного. Хочешь опробовать?

— Может, позже... После ста грамм, например. Найдётся?

Пока Красов доставал из буфета штофик и стопки, Лев миролюбиво продолжил:

— Мы как-то не очень начали. Давай заново. Во-первых, спасибо. Мне эта поездка очень важна.

— Вижу. На «Пчелы против меда» ледокол выбивали из областной администрации и не один день. А ты как по щелчку… А зачем тебе Личутинский Корг?

— Очень нужно. Не суть. Так вот, во-вторых… я понимаю, в родных пенатах многие хер без соли доедают. И поверь, мне не плевать. За тех, кто в море… Ух! Спирт?

— А ты на марочный коньяк рассчитывал? Спирта на флоте пока хватает.

Петр протянул Платонову открытую пачку «Арктики». Закурили.

— Да не. Я это с одобрением. Повторим?

Платонов выпил и подхватил гитару.

Боже, помилуй полярников с их бесконечным днём,

С их портретами партии, которые греют их дом,

С их оранжевой краской и планом на год вперед,

С их билетами в рай на корабль, уходящий под лёд…

Когда Лев отложил гитару, раздражение капитана почти исчезло. Что-что, а песнями Платонов умел попасть в самую душу.

— Это твоя? Из нового?

— Ну… может, и моя…

Зазвонил внутренний телефон. Капитан коротко ответил, извинился и поспешил на мостик.

За двадцать лет на военном флоте Красов привык различать понятия «офицер» и «военный». И если первое слово предполагало уважение, то второе было для него синонимом дебила. Последнее время офицеров капитан встречал редко, а вот военных — каждый день. Сообщение от диспетчера в очередной раз убедило Красова, что базой руководят именно «военные».

«Вольга» менял курс и направлялся в сторону Новой Земли: закрывать район на учениях. В связи с поломкой задействованного для этих целей «Беломорца»… Наличие на борту штатского, теми же военными пристроенного на ледокол, никого не волновало.

Ну, приказ есть приказ. Боже, помилуй полярников!

***

Задача «закрывать район» для Фёдора Бахтина чем-то новым не являлась — да это и звучит куда круче, чем есть на самом деле. Экипаж «Вольги» не носил погонов, как и сам ледокол — оружия, так что в таких случаях от полигона всегда стоял очень далеко. Работа предельно простая: всех, кого заметишь в море — оповещать по рации, что сюда нельзя. Если что-то пойдёт не так — тогда уж оповещать военных. Скукотища, но если не вдаваться в детали, то прозвучать может очень круто: ух, охраняем полигон! Секретные испытания!

Так что наличие на борту Лёвы действительно проблемой не было. А небольшое околовоенное приключение могло сгладить его естественное недовольство: всё-таки за поездку на корг заплатил, причём наверняка заплатил порядочно.

Бахтин на службе, ясно дело, был трезв — потому и язык особо не развязывался. Зато Лёва что пьяным, что трезвым говорил постоянно — как песня льётся, и в основном говорил о том же, о чём пел. Про всякое духовное, мифическое, этническое-экзотическое. То про индийских богов, то про самураев, то про монахов и схоластиков, а как потом оказалось — ещё и кельтами всякими увлекался.

— Образ банши сильно искажён массовой культурой. — начал он очередную речь, оперевшись на борт и глядя в морскую даль. — Само английское слово «банши» от bean sídhe, «бэн ши», то есть это просто «женщина из Сида» в прямом переводе. Из другого мира. Ну, как фэйри, то есть феи. «Прекрасный народ». Проблема с ирландским фольклором в том, что там всё неоднозначно. В каждой деревне сидело по друиду, каждый на свой лад рассказывал. Непонятно: то ли банши правда страшно кричат, то ли просто плачут. Так что если шёл какой-нибудь ирландец по дороге и видел вдруг плачущую бабу — бежать ему хотелось быстро и нажраться потом крепко.

— Так я не понял, они смерть накликивают?

— То ли накликивают, то ли просто предвещают, это тоже не поймёшь.

— У американцев палубный истребитель был такой: McDonnell F2H Banshee.

— Хороший образ для самолёта на флоте. Сид ведь во многом море. Сказочные острова где-то в океане. И вообще, дескать, где море — там и Сид. Да, в этом тоже без поллитры не разберёшься, вот ирландцы испокон веков и бухают. Покуда пьёт ирландский народ, Ирландия будет жива!

— Это по-нашему. Вот у нас народ…

— Ой, только не начинай опять про политику.

— А про что тогда? Про фей?

— С феями тоже не так просто. Это ж не феечки из сказок, и тем более не из борделей. Они людей похищают: приходит из Сида подменыш, ну а настоящего человека — туда, в потусторонний мир. Мужчин в основном. Иногда женщин.

— Как пираты, только наоборот. Кстати, я вот чего спросить хотел давно. А как ты…

Договорить Бахтин не успел.

Почему в грозу сначала вспышка, а потом гром — ясно любому, кто в школе уроки физики не прогуливал. Скорость-то у света и звука разная. Однако всё случилось наоборот: сначала был как раз звук.

Хотя как сказать — звук… Это был и не взрыв, и не сирена, и не вой двигателя — нечто среднее и самое громкое, что Бахтину в жизни довелось слышать. Словно ножом по барабанным перепонкам. Корабль содрогнулся, дал крен — будто невероятной силы волна ударила в борт. Бахтин едва устоял, а Платонов упал на колено: ещё повезло, что за перила схватиться успел.

Оглушительный звук ещё тянулся, когда со стороны Новой Земли что-то полыхнуло. Не вспышка: нечто пролетело по небу, однако рассмотреть Бахтин ничего не смог — зажмурился от боли в ушах.

— Ёб твою… что это было?

— Ты меня, Федя, спрашиваешь?!

Действительно: как будто Лёва мог что-то о случившемся знать. Да уж, вот и испытания! Оружие Судного дня, не иначе — видать, не настолько всё дурно в стране, если подобное испытывают…

— Банши, говоришь… баб плачущих боялись… вот тебе банши. Сука, чуть не обосрался… Ты в порядке?

— Вроде. В ушах звенит.

— Это не беда.

Всё стихло. Море осталось совершенно спокойным, да и над его гладью — штиль. Словно не случилось ничего, показалось. Только вот оно не показалось.

— Фёдор! Фёдооор! На мостик, живо!..

Что-то всё-таки произошло, и это касалось «Вольги».

***

Людей на палубе испугал звук, а на мостике пугала уже тишина. Тишина, стоявшая в эфире.

Никто не вызывал, никто не отзывался. Будто никого, кроме «Вольги», в Баренцевом море не осталось.

— Да в порядке оборудование, говорю! Никаких повреждений, явно нормально функционирует. Сто раз всё проверил, чего мог. Действительно никого не слышно. И нас — никому.

— Случилось что-то… — Красов констатировал очевидное. — Не по плану у вояк испытание пошло, раз нас зацепило.

— И что вообще может радиосвязь повсюду вырубить, если аппаратура в порядке? Земля молчит, военные молчат, корабли тоже.

— А я знаю? Бомба какая-нибудь хитрая, электромагнитная там, мало ли чего ещё… При Советах разработали, а теперь всё через жопу сделали, как обычно. Не ко мне вопрос! Ты давай, пытайся до кого достучаться: инструкции проси. «Вольга», никак, в зону поражения попал. А значит, самим дёргаться — себе дороже. Тут приказы нужны… от ответственных лиц.

— Да и с закрытия района нас никто не снимал. — добавил Бахтин.

— И это верно. Следующая задача, значится, экипаж проверить и успокоить, если надо. Федя, вот ты как раз за…

Радиосвязь ожила так же внезапно, как отключилась ранее. Только помехи в эфире звучали странновато — но чему удивляться на общем фоне происходящего? Раз какая-то военная дрянь всю связь вырубила, то и поганить её может необычным образом.

Словно листья шелестят. Или волны. Или разом: и листва, и вода…

— «Вольга», вы слышите? «Вольгааа»…

— Это что за… — протянул было Красов, но тут же осёкся. — «Вольга» слышит! Приём!

Все на мостике поняли замешательство капитана. Голос с той стороны был женским — уже подозрительно. Но сильнее напрягло то, как именно он звучал. Словно тут никакая не радиостанция — даже не телефон… Мягкий, журчащий, но на удивление чёткий звук.

— «Вольгааа»… вы должны послушать меня, это очень важно… Послушайте меня…

— Приём, приём! Кто на связи? Земля?

— Прислушайтесь, «Вольгааа»…

Так радисты, конечно, не говорят. Бахтину показалось, будто голос ему знаком: то ли на актрису какую-то похож, то ли певицу — а может… нет, это едва ли.

— «Вольга» на связи! Кто говорит?

— Североморск. База. «Вэчэ» номер…

Голос на той стороне изменился. Говорила по-прежнему женщина, но уже без всякой напевности: резко, сухо и как-то даже автоматически, словно в старом кино про роботов.

— «Вольга», наблюдаемое происшествие не представляет угрозы для экипажа. Приказ командования: сниматься с якоря и следовать в Североморск. Необходимо изолировать гражданского пассажира. Как поняли. Приём.

— Вас не понял. «Изолировать»?

— Следовать в Североморск. Изолировать пассажира. Как поняли. Приём.

— Кэп, в смысле «изолировать»-то? Лёву?

— Он тут при чём?

— Цыц! Прошу уточнить…

— Следовать. Североморск. Изолировать. Как поняли. Приём.

Поняли «землю», конечно же, плохо — но при этом вполне чётко. Капитан говорил, что нужен приказ: справедливо. Тут и старпомом быть ни к чему, любой матрос согласится.

— Кэп… отойдём, а? На два слова.

Красов не возражал. Вышли на палубу. Обсуждать странный голос и странную речь не стали: был вопрос поострее.

— Это что получается? Лёва… типа шпион? Или как?

— Получается, что вояки в Североморске именно так думают.

— Может, нам в Северодвинск лучше вернуться?

— Ты приказ не слышал? Приказ — он и есть приказ.

— На нас, Иваныч, погонов-то нету. Под трибунал не отдадут.

Капитан не то чтобы «вскипел», но можно сказать — слегка забулькал.

— Мне приказ, Федя, не для того нужен! Не из-за вояк, а чтобы судно и экипаж сберечь. Как оно капитану и полагается. Так что будь добр, сходи за другом своим. Сделаем так, как положено. А кому положено — потом со всем разберутся.

***

Лёва не доставил проблем. О том, что ледокол не идёт ни на Личутинский корг, ни обратно в Северодвинск, Красов с Бахтиным музыканту не сказали — но он будто сам догадался. По поводу изоляции — ни слова против. Лёва оставался абсолютно спокойным, даже улыбался, словно такого развития событий ожидал и всё шло по плану. Как в той песне…

Зато уже через несколько часов пути обеспокоило всех иное.

Сначала сумерки полярного дня сгустились куда сильнее нормального. Бахтин даже не мог произнести подобную чушь вслух, но чёрт возьми — отрицать факты глупо. Посреди полярного дня стремительно наступала ночь. А кроме того…

— Не нравится мне этот лед, Иваныч.

Когда море леденеет посреди лета — это никому не понравится. Когда по всем приборам и ощущениям температура за бортом плюсовая, а толща льда говорит о лютом холоде — тем более. Но Красов прекрасно понял, что именно Бахтин имел в виду.

— Мне тоже. Но пока работаем.

Ледокол не столько колет лед, сколько продавливает: заползает на льдину носом и ломает собственным весом. А по весу патрульные ледоколы проекта 97П — ни разу не «Ленин». Дизелю до атомохода далеко.

Лёд становился все толще. Когда свет только начинал меркнуть, море затянулось тоненькой, как бумага, корочкой. Прошло двенадцать часов, и вода уже покрылась торосистым льдом. Если льды будут крепнуть так стремительно, скоро «Вольгу» просто раздавит.

Земля молчала. Полная тишина в эфире. Словно во всем море кроме «Вольги» не было ни души.

В ходовой рубке повис вопрос, который пока никто не решался озвучить: «А не изменить ли курс, ведь Северодвинск пока ещё ближе?».

Капитан сам не был уверен в приказе. Похожее чувство растерянности и неопределенности он испытывал, когда красные флаги заменили трехцветными. Или когда офицеры на полном серьезе обсуждали: воевать ли на стороне ГКЧП, если полыхнет. Или когда впервые в жизни вернулся домой без получки в положенный день. Но тогда Красов был бессилен что-то изменить. А сейчас…

***

Шёпот — предвестник паники.

Экипаж делал своё дело, и делал по обыкновению хорошо... пока что. Но Красов словно слышал приглушенные голоса. Из каждого кубрика, из каждой каюты, из машинного отделения, курилок...

«Это всё военные. Климатическое оружие…»

«Психотропные боевые вещества…»

«Это как в эксперименте «Филадельфия»…»

«Это всё музыкант. Его американцы завербовали, и он активировал…»

«Господь наказал, из-за сатаниста…»

«Может, мы все уже того, и …»

«Может…»

«Может…»

По ледоколу гуляли домыслы. Одни правдоподобные, другие — откровенно бредовые. Многие из них были связаны с пассажиром. Но вывод почти всегда был один и тот же: «мы все умрем».

Шёпот — предвестник паники, и капитан обязан её пресечь.

***

Духи наступали. Целая толпа. Тысячи. Бежали по льду, паля на ходу из автоматов и выкрикивая что-то по-афгански.

Шестиствольная корабельная артиллеристская установка АК-630 стреляет 30-миллиметровыми патронами: тела рвет в клочья. Красный лед завален мясом, но ублюдки не кончаются. Прут и не боятся.

Если доберутся, у моджахедов появится собственный флот.

Стоять на смерть! Сдохните, суки!

— Игорёк, ты как?

— Херово, Иваныч. Такого и в полугодовом запое не случалось. Всё так реально… Духи. Пулемёт…

Цепенева едва стащили с пулеметной вышки: хорошо еще, что без пострадавших. Игорь не хотел оставлять уже лет десять как отсутствующее орудие и едва не врезал Паше Ермолаеву.

— Ты полежи. Отдохни. Успокойся. Таблеточку примешь. Мы тебя, для твоей же безопасности, на карантине подержим в изоляторе. Паша через два часа проведает, еды принесет, мне доложит. Только ты не бей его!

***

Сказать, что обстановка в кают-компании, где Красов собрал экипаж, была нервозная — все равно как сказать, что вода за бортом солёная. Будто и кони на резном панно — в страхе. Людей необходимо встряхнуть. Даже в лапах полярного лиса экипаж должен делать своё дело и верить в капитана.

— Море и в обычное время мудаков не любит, а сейчас тем более. Если кто-то чувствует, что нервишки сдают, лучше говорите сразу. От пары дней в изоляторе не умирают. Лед и ночь «Вольге» — что ежу голая жопа, провианта у нас до Севастополя хватит, так что кроме собственных тараканов в башке — объективной опасности нет. Ясно? У нас приказ, и он несложный.

— А что с Платоновым?

Паша Ермолаев встрял на тему своего кумира, и это даже успокаивало. Если человек в стрессовой ситуации не зациклен только на собственной жопе, значит — способен соображать…

— А что с ним будет? В гальюн выпускаем, жрать даём, гитара есть. Довезем до Североморска, а на берегу компетентные люди разберутся.

Однако Ермолаев клонил совсем в другую сторону.

— Эта вся хренотень... Он про такие вещи много пел. Я-то знаю, уж я-то знаю… Так может, это всё не просто песенки. Может…

— Это ты к чему, Паша?

Повисла секундная напряженная пауза.

— Забей, Иваныч. Сморозил, не подумав…

По глазам было видно, что Паша как раз хорошо подумал. И не он один готов подумать так же. Слова Паши и в Красове разбередили суеверия, свойственные каждому моряку. Просто кому больше, кому меньше…

Казавшаяся поначалу стройной и логичной теория «Платонов — шпион» при критическом рассмотрении была нежизнеспособна. Музыкант не собирался на учения, да и все равно не смог бы что-то разнюхать с борта закрывающего район ледокола. Делиться этими соображениями с экипажем Красов, конечно, не стал. Шпион — он и в Африке шпион, понятное объяснение.

Уже позже, в ходовой рубке, капитан решил завести разговор о Платонове со старпомом.

— Как думаешь, нафига твой друг военным?

— Ты ж сам сказал, что он шпион.

— Твою мать, Федя! Я спросил, что ты думаешь. Отвечай по существу.

Бахтин помялся, решаясь, говорить или нет.

— Я не уверен, что это действительно наши были, а не… наваждение какое. Лёд и темноту все видят. А мне ещё мерещится… Как объяснить… мы тут не одни. Уверен.

— Продолжай.

— Этот остров. Он же просто куча камней в море, там выжить нельзя. И назван-то в честь братьев-рыбаков, на острове от голода погибших. Но поморы на корге как-то жили. А Лёва про «место силы» говорил. Подозрительно очень. Лёве эти камни на кой-то ляд очень и очень сдались. Возможно, кому-то не хочется, чтобы он туда попал.

— То есть ты с Пашей согласен?

— Отчасти. Паша… думал, он предложит Леву за борт выкинуть.

— Я тоже. Косаткам на корм: что-то они часто попадаться стали. В общем, Федя... Давай-ка с твоим Лёвой серьезно потолкуем. Только Игорька сперва проверю.

***

Как же много в человеке крови! Почему-то именно эта мысль пришла на ум первой. Весь пол изолятора был красным и липким.

Паша Ермолаев сидел на полу, склонившись над трупом Цепенёва. У Игоря весь живот — сплошная рана. Кишки отдельно от тела. Лицо Ермолаева в крови, как и лежащий рядом нож. Старший матрос растеряно посмотрел на капитана.

— Я не хотел! Он напал. Здоровый лось. Иваныч! Иваныч! Я не хотел… Он про Афган верещал, про ребят своих… Назвал «духом». А потом душить начал. Что делать?..

Красов похлестал себя по щекам — от увиденного замутило. Склонился над телом матроса, коснулся рукой.

— Игорь, Игорь. Ну как так-то... Тронулся всё-таки, Игорёк…

В военную молодость «Вольги» экипаж включал корабельного врача, но теперь фиксировать обстоятельства смерти предстояло капитану. Как и провести дознание. Самооборона — самообороной, разбираться будут на берегу. Главное, чтобы Пашу не укатали валить лес. Красов, борясь с головокружением и тошнотой, осмотрел рану.

И похолодел.

— Паша… а ты куда его печень дел?

Капитан рефлекторно успел подставить левую руку. Нож глубоко разрезал кисть, но иначе удар пришёлся бы по горлу. Боли в первые мгновения не было. Красов отскочил.

— Куда печень дел, сука?!

Почему-то сейчас этот вопрос казался очень важным. Паша медленно приближался, выставив перед собой нож.

— Они приказали. Но мне понравилось. Я предупреждал. Выкинул бы музыканта за борт — нас бы отпустили. Теперь отпустят только меня!

Резкий выпад: Красов с трудом увернулся. К счастью, Паша не был мастером ножевого боя, но шансов в этом столкновении у капитана все равно почти не было. Разве только потянуть время…

— На помощь!!! Убивают!..

Карасов попытался пнуть противника. Тот оскалился и снова сделал выпад, едва не зацепив локоть. Долго отступать в замкнутом и тесном помещении не получится. Ермолаев приближался, срезая углы, оттесняя к переборке. Левая кисть отнялась.

— Паша, успокойся! У тебя помутнение! Херли ты Игорька убил, а не Платонова своего?! — Красов кричал, привлекая внимание.

Ну где всех черти носят? Сюда, сучьи дети!

Палубой выше послышался топот. Ермолаев злобно зыркнул на дверь и метнулся из изолятора.

Капитан прислонился спиной к переборке. Попытался оторвать кусок рубашки, чтобы перевязать левую руку, но пальцы не слушались.

— Иваныч!

Будь Красов военным — представил бы Федю к ордену. Старпом не только быстро спустился сам: он прихватил с собой и сигнальную ракетницу, и пару человек.

— Паша… он Игоря убил. И остальных намерен.

— Кровищи-то кругом… За ним след остался. Ниже палубой спустился, гад.

— За ним! А ты, Сеня, метнись в рубку: по громкой всех предупреди.

— Да ты, Иваныч, давай тоже в рубку, рана…

— Хрена с два. Заживёт. Погнали!

— Тогда возьми, у меня-то ракетница… — Федя протянул капитану здоровенный складной нож: почти испанская наваха. — Что смотришь? Времена нынче неспокойные, живу на Яграх…

Сердце стучало в такт шагам. Следы кончились — кровь на ботинках подсохла, но капитан прекрасно понимал, куда бежит Ермолаев.

— В машинное отделение!

Перебить экипаж с одним ножом — задача непростая. Скрутят числом. Матросы, конечно, с ума на флоте не каждый день сходят, но флотские — народ крепкий и решительный. С одним психом управятся. Значит, если Паша решил всех угробить — метит по технике. В народе верят, что любой корабль можно отправить на дно за пару минут, открыв кингстоны. Херня, конечно. Так что гадить Ермолаев начнет в машинном отделении и центре управления. Поломать дизель или аппаратуру едва ли сможет, но попытается. А если не технику, то механиков и мотористов…

«Говорит второй помощник капитана! Старший матрос Ермолаев совершил убийство. Вооружен ножом!»

Теперь неожиданно напасть на людей Паша не сможет.

Дверь в машинное отделение. За ней — просторное помещение в несколько палуб высотой. Паша метался между дизелями — как крыса, загнанная в угол. Стармех с подопечными высыпали из центра управления. Не обосрались, молодцы! Приближаться к вооруженному безумцу вплотную ребята пока не решались, но без боя Ермолаев уже не выберется. Бегом по лестнице вниз.

— Федя, стрелять не вздумай. Паша! Успокойся! Брось нож, пока не случилось совсем непоправимого!

Слова капитана возымели обратный эффект: старший матрос утратил остатки разума. С истошным криком он принялся размахивать ножом. Механики подрастерялись, расступились.

— Мананнан этого не одобрит!

Что за галиматью понёс Федя Бахтин, не понял никто — кроме, похоже, самого Ермолаева. Безумец прижался к дизелю, затравленно озираясь.

— Мне обещали. Кровь за выход! Я пролил кровь!

Он бормотал, точно оправдываясь. Но безумие во взгляде слегка угасло.

— Если Мананнан хотел бы убить гостей в своем доме, ты бы ему не понадобился. — старпом продолжил говорить странное. — Отдай нож.

Старпом с капитаном приблизились. Уже на расстоянии удара. Неужели получится? Ермолаев почти готов был протянуть нож, но…

— Лжец!

Безумная гримаса, стремительный выпад — но теперь капитан оказался быстрее и был вооружен. Паша упал на колени, хватаясь за горло. Хрипел и пытался вдохнуть. Пара минут агонии казались вечностью — тяжёлое зрелище. Красов уронил наваху. Его трясло.

— Тела в холодильную. И Пашу, и Игоря. Всем… отдыхать. В ближайшее три часа стоим на якоре. Мне нужно…

Красов пошатнулся, но Бахтин подставил плечо.

— Что ты нес, Федя? Кто там будет недоволен?

— А, это… ну… — Бахтин явственно замялся. — Да из Лёвиной песни. Ирландские мотивы. Я типа решил, что раз он говорил про Льва, прежде чем с катушек слететь…

Красов не припоминал у «Левиафана» ничего подобного, но последний альбом он не слушал, да и творческое наследие Платонова уж очень обширно. Только истовый фанат всё упомнит.

— Сейчас мы с твоим Платоновым серьезно поговорим. Очень. Но сначала руку перевяжу… и выпью. Я убил человека, которого знал восемь лет.

***

Музыкант был ровно настолько же спокоен, как когда его заперли. На лице Лёвы сияла та же блаженная улыбка, которую Бахтин помнил из детства. С улыбкой всё понятно. Интереснее иное: откуда он помнил…

…впрочем, об этом речь и пошла сразу же. Платонов говорил так ровно, таким серьёзным тоном, словно бы не городил полнейшую дичь. Феде Бахтину, правда, эти слова ересью сумасшедшего уже почти не казались, а вот Кэп…

А капитан, как ни странно, тоже был спокоен. Может, смерть Ермолаева выпила все эмоции? Хотя Иваныч верно сказал, когда вся эта дичь ещё только начиналась: капитан должен сберечь судно и экипаж. Остальное вторично.

— Старые сказки, Федя… — протянул музыкант, не глядя в глаза ни ему, ни капитану. — Сказки, которые ты знаешь лучше, чем думаешь. Нам нужно идти на Личутинский корг и только туда.

— Это ещё почему? — приказов Иваныч явно уже наслушался.

— Потому что иначе мы все погибнем.

— Да ну?

— Вы же сами видите, что положение становится только хуже. С каждым часом. Если ледокол не погибнет во тьме и льдах, то люди на нём просто перебьют друг друга. Сигнал по радио был не из Североморска. Он был вообще не отсюда. Мы в Сиде. Мы в стране Мананнана Мак Лира, которая всюду простирается, где только плещется море. Ложный сигнал ведёт корабль прочь от корга, но одновременно и к погибели. Единственный шанс — действовать наоборот. Идти туда, куда собирались.

Звучало до такой степени безумно, что даже могло быть разумной тактикой. По крайней мере, на взгляд Бахтина, который самому ему уже казался каким-то помутневшим. Капитан сохранял более ясный рассудок. И вопрос задал пусть не свежий, однако очень своевременный.

— Так всё-таки, зачем тебе на Личутинский корг?

— Этот вопрос теперь уже не имеет ни малейшего значения. Тяжёлое время сомнений, капитан, прошло: сейчас выбор стоит между жизнью и смертью, а он очевиден. Вы можете мне не верить, конечно… Как и в темноту посреди полярного дня, в лёд посреди лета. В то, что убили человека. Но от этого не изменится ни-че-го. Единственное, что способно изменить ситуацию — это ваше решение: идти на Личутинский корг, как мы договорились и как я предлагаю, или же нет.

Бахтин догадывался, о чём думает Красов. Личутинский корг сейчас банально ближе, нежели все другие варианты: Новая Земля, упомянутый в приказе Североморск, родной Северодвинск. Идти туда с точки зрения борьбы за корабль и жизни его экипажа — рационально само по себе, даже без странных речей Платонова. Дойти до берега, встать на якорь, отдышаться. А уж оттуда — на связь с большой землёй. Хоть своё начальство в Северодвинске, хоть эти… североморские. Не важно. Там, на корге, уже можно будет спокойно всём разобраться.

— Решайте, капитан. Времени осталось мало: скоро хитрость Сида заведёт нас так далеко, что уже не будет конца ни ночи, ни льдам, ни крови.

— Так на Личутинском корге, выходит, прямо самый Сид и есть?

— Возможно. И что? Бегать от медведя глупо — умрёшь уставшим. А вот если лезешь к нему в берлогу с рогатиной…

— Очень поэтичная метафора. Уместная — вот прямо слов нету…

Однако принимать решение Красову действительно было нужно. Старпом понимал: советы его капитану не нужны. Сам разберётся, да и решение уже практически принято.

***

А дальше всё было как в сказке.

Дурацкая только сказка, вот уж правда. То ли в запое её писали, то ли под чем-то ещё, то ли просто автор — мудак: этого уж Бахтин уверенно сказать не мог. Вроде было море кругом, а вроде — цветущий луг. Почувствуй себя Вещим Олегом на ледоколе. Никаких льдов. Никакой больше ночи.

Ну и остров был, конечно. Бахтин уже понимал: вряд ли обитатели этой земли зовут её Личутинским коргом. Он вообще понимал всё больше, и поначалу это озарение повергало в страх, потому что вырисовывалась в голове мысль, которая никому не понравится. Но затем стало как-то спокойнее. Не потому, что всё равно: потому, что как-то… неизбежно.

— Я ведь говорил тебе, Федя: только недавно понял некоторые вещи из нашего детства. С тех пор, как ирландскую мифологию изучил, как пообщался с людьми, как про Шеклтона накопал…

— Да, ты говорил.

— Ну вот. Ты если до сих пор ничего не вспомнил… то слишком не удивляйся тому, что на острове увидишь. За сердце можешь не хвататься: инфаркт тебе не грозит.

Бахтин то ли вспомнил, то ли нет.

Ледокол «Вольга» подошёл к острову с пологими берегам, сплошь покрытыми высокой травой. Подошёл куда ближе, чем могла бы позволить глубина при его осадке — но на такие мелочи уже даже капитан внимания не обращал, чего говорить о старпоме.

Красов не раз ходил мимо Личутинского Корга. Это всегда была голая скала посреди северного моря: ничего общего с цветущей землей, по которой он сейчас ступал. Но капитан знал, что остров — тот самый. Понял, что такое «место силы», о котором говорил Платонов. Вернее, не понял — прочувствовал. Разумом такое не постичь. Обычные явления ощущались иначе, точно в «пещере» Платона. От молодой травы веяло тысячелетним покоем. Белые бабочки чувствовались порхающими цветами, зеленые холмы — застывшими волнами. Глаза видели одно, а сердце воспринимало иное, постигая самую суть.

Показалась деревушка. Деревянные дома не отличались красотой и изысканностью. Поставь такой сруб в бедном архангельском поселке — ничем не выделится. Да и друг на друга постройки походили, как травинки на лугу. Но от них веяло уютом, безопасностью, теплом — всем тем, что является сущностью дома.

Местные не обращали на чужаков внимания, занимаясь повседневными делами. Простые, под стать своим домам, люди — с простыми лицами и заботами. Кузница, мельница, огороды… Все при деле. Наверное, труд поселенцев был нелёгким. Но наверняка — стократ более приятным, чем безумная гонка за достатком на «большой земле».

Красов наконец прочувствовал стержневую идею этого места: умеренность и постоянство. Вокруг не было ничего вызывающего, нарушающего общую гармонию и простоту. И никогда не будет. Приди в голову кому-нибудь безумцу построить на этой земле хоть Тадж-Махал, хоть Нотр-Дам — их красота будет здесь чужеродной. Никому не нужной. Здесь и так всё хорошо.

А вот Фёдор даже не понял, как они с Лёвой и Иванычем оказались на берегу. Словно во сне: там ты обычно не знаешь, откуда пришёл и что было раньше. А где матросы, остальной экипаж? Не ясно… Вспомнилось лишь: отчего-то моряки по поводу смены курса совсем не волновались, а ведь должны были.

Словно прямо с момента, когда капитан принял своё решение, оказалась «Вольга» во власти фэйри полностью. Ничего не решал уже экипаж — и здесь, на берегу, делать ему просто нечего. Матросское дело простое. Не про них, матросов, эта история.

Музыкант, капитан и старпом покинули судно втроём.

Трое же их посреди деревни и встречали.

В двух людях, которые вряд ли на самом деле являлись людьми — ничего такого уж необычного. Женщины как женщины. Высокие, рыжие, красивые. Ну точно: Прекрасный народ. А вот третий…

— Я ж говорил: сильно не удивляйся.

Бахтин отчасти был уже к этому готов. Но не полностью.

— О, Лёва. Давно не виделись! Да и с тобой тоже.

Третий человек, встретивший их посреди сказочного острова, не иначе — самого Тир Тоингире, был точной копией Фёдора Бахтина. Никакого различия не увидишь, хоть под лупой рассматривай — в этом старпом был убеждён, хотя лупу не использовал.

— Давно, Федя, не виделись. — Лев обратился к не к тому Фёдору, что прибыл на «Вольге». — Ты уж прости: мне потребовалось много лет, чтобы во всём разобраться. Непростое дело. Подменыши — старые легенды, почти забытые. Трудно оказлось найти того, кто всё объяснит.

Бахтин почти разобрался.

Он, конечно, никакой не Бахтин. Настоящий Фёдор Бахтин — вот он, стоит напротив, между двух рыжих красавиц. Он давно в Сиде. Давно в Тир Тоингире. С того дня в карельском пионерлагере. Федя Бахтин и Лёва Платонов вошли в лес. Лёву рыжая женщина оттуда вывела. А вот вместо Феди вывела она…

— Но почему я всё забыл? — Бахтин обратился то ли к настоящему себе, то ли к Лёве, то ли к этим женщинам.

— Не знаю. Что-то пошло не так. Фея из тебя, Фёдор, дерьмовая получилась.

Ну хоть старпом неплохой — и то радость? Да, Лёва был абсолютно прав. Потому и не помнил Фёдор детства до случая в лесу: не было его. Потому и был так потерян: мало что в чужом мире — так и по меркам своего-то бракованный.

— И зачем всё это? — в нескрываемым гневом спросила женщина. — Ради чего? Ты что задумал, безумец: обмен? Забрать своего друга, вернув… это? С чего ты взял, что мы просто… что мы тебя…

Она так негодовала, что даже не могла подобрать слов. «Как самая обычная баба в ссоре на кухне» — подумал капитан. Тоже мне, феи!.. Не лучше Бахтина.

— Всё очень просто. — спокойствие Лёве не изменяло. — Дело в том, что так будет справедливо, и вы лучше меня это знаете. Подмена не удалась. Вы мучаете человека и, что ещё хуже, мучаете того, кто принадлежит Прекрасному народу. Мананнан не одобрит этого. Я могу воззвать к нему, и тогда владыка Сида сам нас рассудит. Воззвать?

Женщины злобно сверкали глазами, но молчали.

— Воззвать? А? Ааа? А?!

— Нет!

Одна из красавиц подняла руку, растопырила ладонь. Не хотят они иметь дело с самими Мананнаном. Не хотят.

— Пусть человек сам решает.

Похоже, они рассчитывали: настоящий Фёдор не захочет уйти. И нетрудно было бы понять такое решение: довольно посмотреть на остров. На этих женщин. А потом представить реалии молодой российской демократии.

Однако настоящий Фёдор даже не колебался.

— Тут движения нет. Прогресса. Ничего не меняется. Куда угодно, только прочь отсюда. Лёва, забери меня!

Не такое Прекрасный народ желал услышать. Одна женщина положила руки на плечи пленника Сида, другая шагнула вперёд. Этак дошло бы и до Мананнана, но тут послышался капитанский голос.

— Не хотите парня отпускать? Давайте только без драки. Есть одно соображение…

***

Корабль уходил, капитан оставался. Это казалось неправильным, но было единственно верным. У дурака нет цели, есть только путь. А у человека должна быть цель, и Красов своей достиг. Тихая гавань, райский остров. Как бы горько ни было смотреть на пенный след, оставляемый «Вольгой», капитан скорее жалел покидавших его навсегда людей, чем жалел о самом расставании. Что ждёт команду на родном берегу?

Единственное, что связывало его с далекой землей, которая раньше была домом — жена и сын. Но ведь фэйри умеют увлекать людей в свой мир, так что встреча — вопрос времени. О том, как время течёт в Сиде, капитан не задумывался.

Где-то в глубине сознания шевелилась мысль, что без капитана и старпома корабль в опасности. Но разве не опасен весь мир за пределами Сида? Да и с благословением Мак Лира «Вольгу» не то что Сеня — хоть Платонов доведёт до любого порта.

— А пиво здесь хорошее, как при Союзе. Правда, Федя? Или как тебя там…

— Можно и «Федя». Это древний рецепт. С него, говорят, ещё святой Патрик плевался: тёмное любил.…

Бывший старпом выглядел так, словно не домой вернулся, а в тюрьму попал. Но таким покоем и уютом похвастаться может только настоящий дом.

— А Лёва правду сказал? Что Сид — царство старых народов, которых люди прогнали с земли? Более мудрых…

— Так говорят старшие. Но старшие везде много говорят. Прошлогодняя трава всегда зеленее, а молодежь уже не та… Я ведь не старше настоящего Бахтина.

— Как думаешь, а тут нашлось место…

Красов оборвал фразу на полуслове. Отстраненно-грустное выражение лица Фёдора убивало желание откровенничать.

— Кому?

— Да так…. Хороший Мананнан мужик. Справедливый.

— И глаза добрые-добрые?

— Дурак ты, Федя.

Капитан и старпом молча пили пиво на берегу. Впереди у обоих была вечность. Может быть, не райская, по-своему тяжелая, но неизменная и предсказуемая. Благословенная для одного и тягостная для другого. А ледокол уходил за горизонт, возвращаясь в изменчивый и непостоянный мир людей.

Красов отложил пустую кружку и потянулся к гитаре. Своей, старой. Платонов за каким-то лешим оставил на ней надпись перманентным маркером «Вспоминай!» — со своей закорючкой. Можно подумать, Прекрасный народ слушает «Левиафан».

Дворовый аккорд на чудесном острове прозвучал точно древняя лира…

Этот поезд в огне,

И не важно, что он ледокол.

Мы почти что на дне,

Как партия и рок-н-ролл.

И пускай перемен чьи-то алчут сердца —

Пусть разложатся в липовый мед;

Под холмами за морем с тобой до конца

Мы дождемся пока всё пройдет.

Скоро пройдет.