К. МАРКС РЕВОЛЮЦИОННАЯ ИСПАНИЯ[238]

Написано К. Марксом в августе — ноябре 1854 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» 9 и 25 сентября; 20, 27 и 30 октября; 24 ноября, 1 и 2 декабря 1854 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

I

В настоящее время революция в Испании приобрела, по-видимому, столь затяжной характер, что представители имущих и консервативных классов, как сообщает наш лондонский корреспондент, начинают покидать страну и искать безопасности во Франции. И не удивительно: ведь Испания никогда не придерживалась новейшей французской моды, столь широко распространившейся в 1848 г., проделывать революцию от начала до конца в трехдневный срок. Ее усилия в этой сфере более сложны и более длительны. Три года — вот, по-видимому, кратчайший срок, которым она ограничивается, хотя ее революционные циклы иногда растягиваются и на девять лет. Так, первая испанская революция нынешнего столетия продолжалась с 1808 до 1814, вторая — с 1820 по 1823, а третья — с 1834 по 1843 год. Сколько времени продлится и чем кончится нынешняя революция, этого не предугадает и самый проницательный политик; однако можно сказать без преувеличения, что нет другой страны в Европе, включая даже Турцию и Россию с ее войной, которая бы представляла для вдумчивого наблюдателя такой глубокий интерес, как Испания наших дней.

Восстания в Испании такое же древнее явление, как и власть придворных фаворитов, против которых они обычно бывают направлены. Так, в середине XV века аристократия возмутилась против короля Хуана II и его фаворита дон Альваро де Луна. Еще более серьезные волнения произошли в XV веке против короля Генриха IV и главы его камарильи дон Хуана де Пачеко маркиза де Вильена. В XVII веке народ в Лиссабоне разорвал на куски Васконсельоса, этого Сарториуса при испанском вице-короле в Португалии, и та же участь постигла в Сарагосе Санта-Колому, фаворита Филиппа IV. В конце того же века, при Карле II, народ в Мадриде восстал против камарильи королевы, состоявшей из графини де Берлепш и графов Оропесы и Мельгара, наложивших на все продукты, ввозимые в столицу, обременительный налог, доход с которого они делили между собой. Народ явился к королевскому дворцу, заставил короля выйти на балкон и публично отречься от камарильи королевы. Затем толпа направилась к дворцам графов Оропесы и Мельгара, разграбила их и сожгла, причем пыталась захватить также и самих владельцев, которым, однако, удалось спастись ценой вечного изгнания. Причиной восстания в XV веке был предательский договор, заключенный фаворитом Генриха IV маркизом де Вильена с французским королем Людовиком XI, в силу которого Каталонию предполагалось уступить Франции. Спустя три столетия договор, заключенный в Фонтенбло 27 октября 1807 г., представлявший сделку между фаворитом Карла IV и возлюбленным его жены дон Мануэлем Годоем, «князем мира», с одной стороны, и Бонапартом — с другой, о разделе Португалии и вступлении в Испанию французских армий вызвал в Мадриде народное восстание против Годоя, за которым последовали: отречение Карла IV, вступление на престол его сына Фердинанда VII, вторжение французской армии в Испанию и, наконец, война за независимость. Так испанская война за независимость началась с народного восстания против камарильи в лице дон Мануэля Годоя совершенно так же, как в XV веке гражданская война началась восстанием против камарильи в лице маркиза де Вильена. И точно так же началом революции 1854 г. было восстание против камарильи в лице графа Сан-Луиса.

Несмотря на эти постоянно повторявшиеся восстания, в Испании вплоть до нашего столетия не было серьезных революций, если не считать войны Священной лиги[239] при Карле I, или Карле V, как его называют немцы. Непосредственным предлогом этих последних событий, как обычно, явилось поведение придворной клики, которая, пользуясь покровительством вице-короля Испании, фламандца кардинала Адриана, довела до отчаяния кастильцев своей наглой алчностью, продавала государственные должности тем, кто больше даст, и открыто торговала судебными приговорами. Сопротивление фламандской камарилье было лишь внешней стороной движения. В основе движения лежала защита вольностей средневековой Испании против притязаний современного абсолютизма.

427

Титульный лист одной из тетрадей Маркса с выписками по истории Испании [240]

После того как объединение Арагона, Кастилии и Гранады под властью Фердинанда Католика и Изабеллы I создало материальную основу испанской монархии, Карл I попытался преобразовать эту все еще феодальную монархию в абсолютную монархию. Он повел наступление сразу на оба столпа испанской свободы, на кортесы и на аюнтаментос[241]; кортесы представляли собой преобразованную форму древних готских concilia [советов. Ред.], аюнтаментос почти непосредственно шли от римской эпохи, обладая свойственной римским муниципиям чертой — сочетанием наследственного и избирательного начала. Что касается муниципального самоуправления, то города Италии, Прованса, Северной Галлии, Великобритании и отчасти Германии представляют большое сходство с испанскими городами в их тогдашнем виде; но ни Генеральные штаты во Франции, ни британский парламент в средние века нельзя сравнить с испанскими кортесами. При формировании испанского королевства были условия, исключительно благоприятные для ограничения королевской власти. С одной стороны, в течение длительной борьбы с арабами небольшие части территории были в разное время отвоеваны и превращены в особые королевства. В ходе этой борьбы возникали народные законы и обычаи. Постепенные завоевания, совершавшиеся главным образом дворянством, чрезвычайно усиливали его могущество, в то же время ослабляя власть короля. С другой стороны, населенные пункты и города внутри страны приобрели крупное значение, ибо жители вынуждены были селиться вместе в укрепленных местах и искать там защиты от непрерывных вторжений мавров; в то же время положение Испании как полуострова и постоянные сношения с Провансом и Италией способствовали образованию первоклассных торговых приморских городов на побережье. Уже в XIV столетии представители городов составляли самую могущественную часть кортесов, в состав которых входили также представители духовенства и дворянства. Следует также отметить, что медленное освобождение от арабского владычества в процессе почти восьмисотлетней упорной борьбы придало полуострову к тому времени, когда его территория полностью очистилась, черты, совершенно отличные от тогдашней Европы; в эпоху европейского Возрождения на севере Испании господствовали правы и быт готов и вандалов, а на юге — арабов.

Когда Карл I вернулся из Германии, где он был возведен в императорский сап, кортесы собрались в Вальядолиде, чтобы принять его присягу в верности древним законам и возложить на него корону[242]. Карл, отказавшись приехать, послал своих уполномоченных, с тем чтобы они приняли от кортесов присягу на верность королю. Кортесы отказались допустить этих уполномоченных в свое собрание и поставили монарха в известность, что, если он не явится и не присягнет законам страны, он никогда не будет признан королем Испании. Карл уступил этому требованию; он предстал перед кортесами и принес присягу, по словам историков, с очень кислой миной. При этом кортесы заявили ему: «Государь, вы должны знать, что король является только платным слугой нации». Таково было начало вражды между Карлом I и городами. В результате его интриг в Кастилии начались многочисленные восстания, была образована Священная лига Авилы, и объединенные города созвали собрание кортесов в Тортесильясе. 20 октября 1520 г. отсюда был отправлен королю «протест против злоупотреблений», в ответ на который Карл лишил личных прав всех депутатов, собравшихся в Тортесильясе. Гражданская война стала неизбежной; восставшие горожане бросили призыв к оружию; их солдаты под командой Падильи захватили крепость Торрелобатон, но в конце концов были разбиты превосходящими силами в сражении при Вильяларе 23 апреля 1521 года. Главные «заговорщики» сложили головы на плахе, а старинные вольности Испании перестали существовать.

Различные обстоятельства благоприятствовали укреплению зарождавшегося абсолютизма. Недостаток единства между провинциями парализовал их разрозненные усилия; однако главную услугу Карлу оказал резкий классовый антагонизм между дворянами и горожанами, который помог ему ослабить тех и других. Мы уже упоминали, что с XIV века влияние городов в кортесах было весьма значительно, а со времени Фердинанда Католика Святое братство (Santa Hermandad)[243] оказалось в руках городов мощным орудием против кастильского дворянства, обвинявшего их в нарушении древних дворянских привилегий и юрисдикции. Вот почему дворянство так усердно поддерживало Карла I в его намерении уничтожить Священную лигу. Сломив вооруженное сопротивление Лиги, Карл принялся за сокращение муниципальных привилегий городов; города, население которых уменьшалось, быстро теряли в богатстве и значении и вскоре утратили и свое влияние в кортесах. Тогда Карл повернул оружие против дворянства, которое помогало ему в подавлении городских свобод, но само сохранило еще немалое политическое значение. Мятеж армии из-за неуплаты жалованья принудил Карла в 1539 г.

собрать кортесы, чтобы добиться от них согласия на получение денег. Возмущенные тем, что прежние субсидии были неправильно истрачены на цели, чуждые интересам Испании, кортесы отказали в ассигновании. В бешенстве Карл распустил их; когда же дворяне стали настаивать на своем освобождении от налогов в силу привилегии, он заявил, что требующие такого права не имеют основания участвовать в кортесах, и действительно исключил их из этого собрания. Для кортесов это был смертельный удар; их заседания свелись в дальнейшем к выполнению чисто придворной церемонии. Третья составная часть древних кортесов — духовенство — еще со времени Фердинанда Католика стало под знамя инквизиции и давно уже не отождествляло свои интересы с интересами феодальной Испании. Напротив, благодаря инквизиции церковь превратилась в самое несокрушимое орудие абсолютизма.

Если после правления Карла I политический и социальный упадок Испании обнаруживал все симптомы позорного и продолжительного разложения, напоминающие худшие времена Турецкой империи, то при этом императоре прах древних вольностей по крайней мере покоился в пышной гробнице. Это было время, когда Васко Нуньес Бальбоа водрузил знамя Кастилии на берегах Дарьена, Кортес — в Мексике, Писарро — в Перу; это было время, когда влияние Испании безраздельно господствовало в Европе, когда пылкое воображение иберийцев ослепляли блестящие видения Эльдорадо, рыцарских подвигов и всемирной монархии. Вот тогда-то исчезли испанские вольности под звон мечей, в потоках золота и в зловещем зареве костров инквизиции.

Как же объяснить то странное явление, что после почти трех столетий владычества династии Габсбургов, а вслед за ней династии Бурбонов — каждой из этих династий в отдельности было бы достаточно, чтобы раздавить народ, — муниципальные вольности Испании до известной степени сохранились? Как объяснить, что в той стране, где раньше, чем где-либо в другом феодальном государстве, возникла абсолютная монархия в самом чистом виде, централизация так и не смогла укорениться? Ответить на это не трудно. Именно XVI век был эпохой образования крупных монархий, которые повсюду возникли в связи с ослаблением враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и горожан. Но в других больших государствах Европы абсолютная монархия выступает как цивилизующий центр, как объединяющее начало общества. Там она была горнилом, в котором различные элементы общества подвергались такому смешению и обработке, которое позволило городам променять свое средневековое местное самоуправление на всеобщее господство буржуазии и публичную власть гражданского общества. Напротив, в Испании аристократия приходила в упадок, сохраняя свои худшие привилегии, а города утрачивали свою средневековую власть, не приобретая значения, присущего современным городам.

Со времени установления абсолютной монархии эти города прозябали в состоянии непрерывного упадка. Здесь не место определять политические или экономические условия, разрушившие испанскую торговлю, промышленность, мореплавание и земледелие. Для настоящей нашей задачи достаточно указать на самый факт. По мере упадка торговой и промышленной жизни городов внутренний обмен становился реже, взаимное общение жителей разных провинций слабее, средства сообщения забрасывались, большие дороги пустели. Таким образом, местная жизнь Испании, независимость ее провинций и коммун, отсутствие единообразия в развитии общества, — первоначально обусловленное географическим обликом страны, а затем развившееся исторически благодаря тому, что различные провинции самостоятельно освобождались от владычества мавров, образуя при этом маленькие независимые государства, — все эти явления теперь окончательно закрепились и утвердились в силу переворота, происшедшего в экономике и иссушившего источники национальной деятельности. Абсолютная монархия не только нашла в Испании материал, по самой своей природе не поддающийся централизации, но она сделала все от нее зависящее, чтобы не допустить возникновения общих интересов, обусловленных разделением труда в национальном масштабе и многообразием внутреннего обмена, которые и являются единственно возможной основой для установления единообразной системы управления и общего законодательства. Таким образом, абсолютная монархия в Испании, имеющая лишь чисто внешнее сходство с абсолютными монархиями Европы вообще, должна скорее быть отнесена к азиатским формам правления. Испания, подобно Турции, оставалась скоплением дурно управляемых республик с номинальным сувереном во главе. Деспотизм принимал различный характер в различных провинциях, где общее законодательство произвольно толковалось вице-королем и губернаторами; но при всем своем деспотизме правительство не мешало провинциям сохранять свои различные законы и обычаи, различные монетные системы, военные знамена разнообразных цветов и свою особую систему налогового обложения. Восточный деспотизм затрагивает муниципальное самоуправление только тогда, когда оно сталкивается с его непосредственными интересами, но он весьма охотно допускает существование этих учреждений, пока они снимают с него обязанность что-либо делать самому и избавляют от хлопот, связанных с действительным управлением.

И так случилось, что Наполеон, который — подобно всем людям своего времени — считал Испанию безжизненным трупом, был весьма неприятно поражен, убедившись, что если испанское государство мертво, то испанское общество полно жизни, и в каждой его части бьют через край силы сопротивления. По договору в Фонтенбло он добился того, что его войска оказались в Мадриде; заманив королевскую фамилию для переговоров в Байонну, он принудил Карла IV взять обратно свое отречение и затем уступить ему свои владения; запугав Фердинанда VII, он вынудил его сделать такое же заявление. Карл IV с королевой и «князем мира» были отправлены в Компьен, Фердинанд VII с братьями заключены в замок Валансе, а трон Испании Наполеон отдал своему брату Жозефу, после чего собрал испанскую хунту в Байонне и наделил ее одной из своих готовых конституций[244]. Не видя ничего живого в испанской монархии, кроме жалкой династии, которую он прочно засадил под замок, Бонапарт был совершенно уверен, что ему удалось прибрать к рукам Испанию. Но через каких-нибудь несколько дней после своего coup de main [смелого удара. Ред.] он получил весть о восстании в Мадриде. Правда, Мюрат подавил этот взрыв возмущения, умертвив около 1000 человек, но когда об этой бойне стало известно в стране, восстание вспыхнуло в Астурии и вскоре затем охватило всю монархию. Заметим, что это первое самопроизвольное движение зародилось в народе, между тем как «лучшие» классы спокойно подчинились чужеземному игу.

Так Испания прошла подготовку к своему новейшему революционному поприщу и вступила в борьбу, характеризующую ее развитие в нынешнем столетии. Факты и влияния, которые мы кратко перечислили выше, все еще определяют ее судьбы и направляют порывы ее народа. Мы указали, что они необходимы для оценки не только нынешнего кризиса, но всего, что она свершила и претерпела с момента захвата ее Наполеоном, — почти пятидесятилетнего периода трагических эпизодов и героических усилий, — поистине, одной из самых волнующих и поучительных глав современной истории[245].

II

Мы уже кратко ознакомили наших читателей с прошлой революционной историей Испании, чтобы помочь им лучше понять и оценить события, которые в настоящее время привлекают к этой стране взоры всего мира. Еще больший интерес и, пожалуй, не меньшее значение для понимания современности представляет великое национальное движение, обеспечившее изгнание Бонапартов и вернувшее на испанский трон ту династию, которая занимает его по сей день. Но чтобы правильно судить об этом движении с его героическими эпизодами и незабываемым проявлением жизнеспособности у народа, считавшегося чуть ли не отжившим уже свой век, мы должны вернуться к первым дням наполеоновского нападения на испанскую нацию. Действительная причина всего происшедшего, по-видимому, впервые была сформулирована в Тильзитском договоре, заключенном 7 июля 1807 г. и как будто получившем свое завершение в секретной конвенции, подписанной князем Куракиным и Талейраном. Договор был опубликован в мадридской «Gaceta» 25 августа 1812 года; в нем содержались, в числе прочих, следующие условия:

«Статья I. Россия должна получить во владение Европейскую Турцию и распространить свои владения в Азии настолько, насколько она найдет это нужным.

Статья II. Династия Бурбонов в Испании и дом Браганса в Португалии перестанут царствовать. Обе короны будут переданы принцам дома Бонапартов».

Этот договор, если только он подлинный, — а подлинность его мало кем оспаривается, как явствует даже из недавно опубликованных мемуаров короля Жозефа Бонапарта[246], — является настоящей причиной французского нашествия в Испанию в 1808 г., а бурные события этого времени в Испании, в таком случае, связаны тайными нитями с судьбами Турции.

Когда вслед за резней в Мадриде и байоннским соглашением одновременно вспыхнули восстания в Астурии, Галисии, Андалузии и Валенсии, а французская армия заняла Мадрид, то Бонапарт под фальшивыми предлогами захватил четыре северных крепости — Памплону, Сан-Себастьян, Фигерас и Барселону; часть испанской армии была ранее перевезена на остров Фюнен для участия в операциях против Швеции; наконец, все существующие власти — военные, духовные, судебные и административные, — а также аристократия призывали народ подчиниться иностранному захватчику. Было, однако, одно обстоятельство, которое компенсировало все трудности положения. Благодаря Наполеону страна избавилась от короля, королевской фамилии и королевского правительства. Таким образом, были разбиты оковы, которые в противном случае могли помешать испанскому народу проявить свою врожденную энергию. Насколько он был неспособен сопротивляться французам под верховенством своих королей и в обычных условиях, доказали бесславные кампании 1794 и 1795 годов[247].

Наполеон вызвал к себе в Байонну самых знатных лиц Испании, чтобы собственноручно вручить им нового короля и конституцию. За весьма немногими исключениями явились все. 7 июня 1808 г. король Жозеф принял в Байонне депутацию грандов Испании, от имени которых герцог Инфантадо, ближайший друг Фердинанда VII, обратился к нему с такими словами:

«Государь, гранды Испании всегда славились верностью своему королю; и теперь ваше величество найдет в них такую же преданность и привязанность».

Королевский совет Кастилии уверял бедного Жозефа, что «он является главным отпрыском фамилии, самим небом предназначенной для трона». Не менее низки были приветствия герцога дель Парке, возглавлявшего депутацию от армии. На следующий день те же лица опубликовали воззвание, предписывавшее всем покорность династии Бонапартов. 7 июля 1808 г. под новой конституцией поставили свои подписи 91 испанец из самых родовитых семей; среди них были герцоги, графы и маркизы, а также главы различных духовных орденов. При обсуждении этой конституции возражения с их стороны вызвала только отмена их древних привилегий и льгот. В состав первого министерства и первого придворного штата Жозефа вошли все лица, входившие раньше в министерство и придворный штат Фердинанда VII. Некоторые представители высших классов видели в Наполеоне человека, посланного провидением для возрождения Испании, другие смотрели на него, как на единственный оплот против революции; никто не верил в возможность успеха национального сопротивления.

Таким образом, с самого начала испанской войны за независимость высшее дворянство и члены бывшей администрации утратили всякое влияние на буржуазию и народ, так как покинули их в начале борьбы. На одной стороне были Affrancesados (офранцуженные), на другой — нация. В Вальядолиде, Картахене, Гранаде, Хаэне, Санлукаре, Ла-Каролине, Сьюдад-Родриго, Кадисе и Валенсии наиболее известные деятели бывшей администрации — губернаторы, генералы и другие видные лица, рассматривавшиеся как французские агенты и препятствие национальному движению, — пали жертвой разъяренного народа. Власти повсюду были смещены. Уже за несколько месяцев до восстания 19 марта 1808 г. в Мадриде происходили волнения, направленные к тому, чтобы El Chorizero (колбасник — прозвище Годоя) и его ненавистные приспешники были удалены с их постов. Эта цель была теперь достигнута в общенациональном масштабе; тем самым внутренняя революция в том плане, в каком ее желали народные массы, и вне всякой связи с борьбой против чужеземного нашествия, совершилась. В целом движение, казалось, было направлено скорее против революции, чем за нее. Будучи национальным, поскольку оно провозгласило независимость Испании от Франции, оно было в то же время династическим, так как противопоставляло «возлюбленного» Фердинанда VII Жозефу Бонапарту, — реакционным, так как противопоставляло древние учреждения, обычаи и законы рациональным новшествам Наполеона, — суеверным и фанатичным, так как противопоставляло «святую религию» так называемому французскому атеизму, или уничтожению особых привилегий римской церкви. Священники, устрашенные участью своих французских собратьев, из чувства самосохранения, возбуждали народные страсти.

«Священный елей суеверия», — говорит Саути, — «придавал патриотическому пламени еще больше силы»[248].

Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности, но нигде эта двойственность не проявлялась так ярко, как в Испании. В воображении народа король был окружен поэтическим ореолом сказочного принца, угнетаемого и плененного великаном-разбойником. Самые захватывающие и любимые эпохи национального прошлого были связаны со священными и чудесными преданиями о войнах креста против полумесяца; к тому же множество людей из низов привыкло носить рясу нищего монаха и кормиться за счет церкви. Один испанский писатель, дон Хосе Клементе Карнисеро, напечатал в 1814 и 1816 гг. следующие произведения: «Наполеон, истинный Дон-Кихот Европы», «Главные события славной испанской революции», «Законное восстановление инквизиции»[249]. Одного заглавия этих книг достаточно, чтобы уловить ту специфическую черту испанской революции, которая проявляется также в манифестах провинциальных хунт; все они славят короля, святую религию и родину, а некоторые даже говорят народу о том, что

«их надежды на потусторонний мир ставятся на карту и находятся под неминуемой угрозой».

Однако если крестьянство, жители маленьких городов, расположенных вдали от морей, и многочисленная армия нищих в рясах и не в рясах, глубоко проникнутые религиозными и политическими предрассудками, составляли огромное большинство национальной партии, то в нее входило, с другой стороны, деятельное и влиятельное меньшинство, которое видело в борьбе народа против французского нашествия сигнал 1; политическому и социальному возрождению Испании. Это меньшинство состояло из жителей портовых, торговых городов и некоторых провинциальных центров, где при Карле V до известной степени развились материальные условия современного общества. Их поддерживали лучшие элементы дворянства и буржуазии, писатели, врачи, адвокаты и даже священники, которых Пиренеи не спасли от вторжения философии XVIII века. Подлинной декларацией этой группы можно считать опубликованный в 1795 г. знаменитый меморандум Ховельяноса об улучшении сельского хозяйства и аграрном законе, составленный по приказу королевского совета Кастилии[250]. Наконец, имелась еще буржуазная молодежь, например, студенты университета, горячо воспринявшие стремления и принципы французской революции и одно время даже питавшие надежду возродить родину при поддержке Франции.

Пока дело шло только о совместной защите родины, две крупные составные части национальной партии пребывали в полном согласии. Антагонизм между ними не выступал наружу, пока они не встретились в кортесах, на арене борьбы за новую конституцию, которую предстояло выработать. Революционное меньшинство, стремясь поддержать в народе патриотический дух, без колебаний апеллировало к национальным предрассудкам старых народных верований. Если для непосредственных целей национального сопротивления такая тактика могла представляться уместной, то все же она неизбежно должна была оказаться роковой для меньшинства в тот момент, когда консервативная часть старого общества начала бы использовать те же предрассудки и народные страсти для того, чтобы защитить свои собственные интересы против истинных и конечных планов революционеров.

Покидая Мадрид по требованию Наполеона, Фердинанд учредил высшую правительственную хунту под председательством инфанта дон Антонио. Но уже в мае эта хунта перестала существовать. Центрального правительства тогда не было, и восставшие города создавали свои собственные хунты под руководством хунт, созданных в столицах провинций. Эти провинциальные хунты являлись, собственно говоря, независимыми правительствами, каждое из которых организовало свою собственную армию. Хунта представителей в Овьедо заявила, что суверенитет полностью перешел к ней, объявила войну против Бонапарта и отправила делегатов в Англию для заключения перемирия. Позже то же самое сделала хунта Севильи. Любопытно, что под давлением обстоятельств эти фанатичные католики пошли на союз с Англией, державой, в которой испанцы привыкли видеть воплощение наихудшей ереси, немногим лучше самого турецкого султана. Спасаясь от нападения французского атеизма, они бросились в объятия британского протестантизма. Поэтому не удивительно, что Фердинанд VII, по возвращении в Испанию, объявил в декрете, восстанавливавшем святую инквизицию, что одной из причин,

«исказивших чистоту религии в Испании, было пребывание в ней иноземных войск, принадлежащих к различным сектам, одинаково зараженным ненавистью к святой римской церкви».

Провинциальные хунты, которые появились столь внезапно, совершенно независимо друг от друга, признавали некоторый, — правда, весьма незначительный и неопределенный, — авторитет верховной хунты в Севилье, поскольку этот город считался столицей Испании, с тех пор как Мадрид попал в руки чужестранцев. Так было установлено весьма анархическое подобие федерального правительства, которое вследствие столкновений противоположных интересов, местных взаимных подозрений и соперничающих влияний представляло мало пригодное орудие для централизации военного командования и совместных боевых операций.

Воззвания этих отдельных хунт к народу отражают всю героическую мощь народа, внезапно воспрянувшего от долгого сна и словно под действием электрического тока ринувшегося в лихорадочную деятельность; в то же время они не смогли избежать той чрезмерной напыщенности стиля, того паясничества и болтливости, того многословного велеречия, которые дали Сисмонди повод охарактеризовать испанскую литературу эпитетом «восточной»[251]. В неменьшей степени эти воззвания проникнуты ребяческим тщеславием, свойственным испанскому характеру, и недаром члены хунт украшали себя, например, титулом «высочества» и наряжались в яркие мундиры.

В связи с этими хунтами надо отметить два обстоятельства: одно из них показывает низкий уровень сознания народа ко времени начала восстания, другое принесло ущерб развитию революции. Хунты избирались всеобщим голосованием; однако «истинное усердие низших классов проявлялось в их покорности». Обычно они выбирали своих естественных повелителей — провинциальную знать и мелкопоместное дворянство, за которыми стояло духовенство, и очень редко — выдающихся представителей буржуазии. Народ был до того проникнут сознанием своей беспомощности, что инициативу он проявлял только в том, что принуждал высшие классы к сопротивлению французам, не претендуя сам на участие в руководстве этим сопротивлением. Например, в Севилье «первой мыслью народа было потребовать, чтобы приходское духовенство и главы монастырей собрались для избрания членов хунты». Таким образом, хунты были переполнены людьми, избранными на основании их прежнего социального положения и всего менее походившими на революционных вождей. С другой стороны, народ, назначая этих представителей, не думал ни об ограничении их власти, ни об определении срока. А хунты, конечно, думали только о расширении первой и о продлении второго. Вот почему эти первые детища народного порыва в начале революции, сохраняясь на протяжении всего ее развития, вставали как плотины против революционного потока, всякий раз как он грозил выйти из берегов.

20 июля 1808 г., в тот самый день, когда Жозеф Бонапарт вступил, в Мадрид, Кастаньос принудил 14000 французов, под командой генералов Дюпона и Веделя, сложить оружие при Байлене, а еще через несколько дней Жозефу пришлось удалиться из Мадрида в Бургос. Сверх того произошли еще два события, сильно поднявшие дух испанцев: генерал Палафокс выгнал Лефевра из Сарагосы, а в Ла-Корунью прибыла армия маркиза де ла Романа численностью в 7000 солдат, которая, не считаясь с французами, отплыла с острова Фюнен, чтобы подать помощь своей родине.

После битвы при Байлене революция достигла кульминационного пункта, и та часть высшей знати, которая либо признала династию Бонапарта, либо мудро воздерживалась от выступлений, присоединилась теперь к народному делу, что для последнего явилось преимуществом весьма сомнительного свойства.

III

Разделение власти между провинциальными хунтами спасло Испанию от первой волны наполеоновского нашествия не только тем, что во много раз усиливало способность страны к сопротивлению, по и тем, что оставляло нападающих в неведении относительно того, куда им следовало направлять удары; в самом деле, французы были в полном недоумении, обнаружив, что центр сопротивления испанцев находится всюду и нигде. Тем не менее, вскоре после капитуляции Байлена и эвакуации Мадрида Жозефом потребность в создании какого-либо правительственного центра начала ощущаться повсюду. После первых успехов раздоры между провинциальными хунтами настолько усилились, что, например, генералу Кастаньосу лишь с трудом удалось удержать Севилью от похода против Гранады. В результате французская армия, которая — за исключением корпуса маршала Бесьера — отступила в полнейшем беспорядке на линию Эбро и легко могла быть рассеяна или, во всяком случае, оттеснена обратно за границу, если бы ее энергично преследовали, получила возможность оправиться и занять сильную позицию. Но общенациональный протест против мелкого соперничества хунт и беспечной laissez faire [нерадивости. Ред.] командиров был вызван, главным образом, зверским усмирением восстания в Бильбао генералом Мерленом[252]. Настоятельная необходимость координировать военные операции; уверенность в том, что Наполеон не замедлит появиться во главе победоносной армии, набранной на берегах Немана и Одера и в Прибалтике; потребность в центральной власти для заключения договоров о союзе с Великобританией и другими державами, а также для поддержания связи с испанской Америкой и взимания с нее налогов; наличие в Бургосе французской центральной власти и необходимость противопоставить

чужой святыне свою — таковы были обстоятельства, под давлением которых севильская хунта, скрепя сердце, отказалась от своего неопределенного и в сущности номинального верховенства и предложила различным провинциальным хунтам избрать из своей среды по два депутата, собрание которых образовало бы Центральную хунту, причем провинциальные хунты должны были сохранить за собой внутреннее управление соответствующими областями,

«однако при условии надлежащего подчинения центральному правительству».

Таким образом, Центральная хунта в составе 35 депутатов от провинциальных хунт (34 собственно испанских и один с Канарских островов) собралась в Аранхуэсе 25 сентября 1808 г., как раз накануне того дня, когда властители России и Германии пали ниц перед Наполеоном в Эрфурте[253].

В условиях революционного времени судьбы армии еще ярче отражают подлинную природу гражданского правительства, нежели в обычной обстановке. Центральная хунта, призванная изгнать неприятеля из Испании, сама была силой французского оружия изгнана из Мадрида в Севилью, а из Севильи в Кадис, где ее ждал бесславный конец. Ее правление ознаменовалось рядом позорных поражений, уничтожением испанских армий и, наконец, превращением регулярных военных действий в отдельные операции герильи. Вот что заявил испанский дворянин Уркихо командующему военным округом Кастилии Куэсте 3 апреля 1808 года:

«Наша Испания представляет собой готическое здание, сложенное из разнородных элементов; в ней столько же различных сил, привилегий, законодательств и обычаев, сколько провинций. В ней решительно нет того, что в Европе называют общественным духом. Эти причины всегда будут препятствовать установлению у нас какой-либо центральной власти, достаточно прочной, чтобы объединить наши национальные силы».

Итак, если фактическое положение Испании в эпоху французского нашествия ставило величайшие препятствия на пути создания революционного центра, то самый состав Центральной хунты делал ее неспособной справиться с тем ужасным кризисом, в котором очутилась страна. Слишком многочисленная и слишком случайная по составу, чтобы стать исполнительным органом, хунта в то же время была слишком малочисленна, чтобы претендовать на авторитет национального конвента[254]. Уже то обстоятельство, что она получила свою власть от провинциальных хунт, делало ее неспособной преодолеть честолюбие, злую волю и капризный эгоизм этих собраний. Провинциальные хунты, члены которых, как мы показали в предыдущей статье, выбирались сообразно своему положению в старом обществе, а не своей способности создать новое общество, в свою очередь посылали в Центральную хунту испанских грандов, прелатов, сановников Кастилии, бывших министров, высших гражданских и военных чиновников вместо лиц, выдвинутых революцией. Испанская революция с самого начала была обречена на неудачу из-за стремления держаться в границах законности и хорошего тона.

Двумя самыми выдающимися членами Центральной хунты, под знаменами которых сгруппировались имевшиеся там две большие партии, были Флоридабланка и Ховельянос; оба в свое время пострадали от преследований Годоя, оба в прошлом были министрами, а теперь стали инвалидами, состарились в размеренной и педантичной рутине косного испанского режима, торжественная и обстоятельная медлительность которого вошла в пословицу уже во времена Бэкона, который как-то воскликнул: «Пусть смерть придет за мной из Испании, в таком случае она явится в поздний час»[255].

Флоридабланка и Ховельянос являли собой противоположность, которая, однако, вела свое начало от того периода XVIII столетия, который предшествовал эпохе французской революции; первый был плебей-чиновник, второй — аристократ-филантроп. Флоридабланка — сторонник и деятель просвещенного абсолютизма, представителями которого были Помбал, Фридрих II и Иосиф II; Ховельянос — «друг народа», надеявшийся привести его к свободе путем тщательно обдуманной смены экономических законов и литературной пропаганды возвышенных доктрин; оба были противниками феодальных традиций, поскольку один стремился освободить от них монархию, а другой — избавить от их оков гражданское общество. Роль каждого из них в истории страны соответствовала различию их взглядов. Флоридабланка осуществлял высшую власть в качестве премьер-министра Карла III, и его правление становилось деспотично в той мере, в какой он наталкивался на сопротивление. Ховельянос, министерская карьера которого при Карле IV была кратковременной, приобрел свое влияние на испанский народ не в качестве министра, а в качестве ученого, не декретами, а книгами. Флоридабланка, когда политическая буря поставила его во главе революционного правительства, был восьмидесятилетним стариком, сохранившим в неприкосновенности только свою веру в деспотизм и неверие в творческие силы народа. Отправляясь в Мадрид, Флоридабланка оставил в муниципалитете Мурсии тайный протест, гласивший, что он уступает только силе из боязни покушений со стороны народа и подписывает этот протокол специально, чтобы оправдать себя в глазах короля Жозефа за то, что принял мандат из рук народа. Не довольствуясь возвратом к традициям своих прежних лет, он исправлял те мероприятия своего прошлого правительства, которые теперь находил слишком неосмотрительными. Так, в свое время он изгнал иезуитов из Испании[256]; теперь же, едва став членом Центральной хунты, он добился для них разрешения вернуться «в качестве частных лиц». Если он и признавал, что со времени его правления произошла какая-нибудь перемена, то только в том, что Годой, изгнавший и лишивший великого графа Флоридабланку его всемогущества, был сам теперь заменен на своем посту тем же графом Флоридабланкой и в свою очередь подвергнут изгнанию. Таков был человек, которого Центральная хунта избрала своим президентом и которого ее большинство признавало своим непогрешимым вождем.

Ховельянос, стоявший во главе влиятельного меньшинства Центральной хунты, тоже уже состарился и утратил значительную часть своей энергии в длительном и тяжком заключении, которому в свое время подверг его Годой. Но даже в свои лучшие годы он не был человеком революционного действия, а скорее благонамеренным реформатором, слишком разборчивым в средствах и потому неспособным доводить дело до конца. Во Франции он пошел бы вместе с Мунье или Лалли-Толландалем, но ни шагу дальше. В Англии он фигурировал бы в качестве популярного члена палаты лордов. В повстанческой Испании он мог снабжать идеями пылкую молодежь, но в сфере практических действий ему было далеко даже до смиренного упорства Флоридабланки. Не чуждый аристократических предрассудков и потому весьма склонный к англомании в духе Монтескье, этот благородный человек был, казалось, воплощенным свидетельством того, что если в Испании и мог появиться ум, способный к общим идеям, то лишь как исключение и в ущерб личной энергии, которая у испанцев обнаруживается лишь в местных делах.

Впрочем, в Центральной хунте было несколько человек во главе с делегатом Сарагосы дон Лоренсо Кальво де Росасом, которые, разделяя реформаторские воззрения Ховельяноса, в то же время толкали к революционным действиям. Однако при их малочисленности и отсутствии среди них известных имен им было не под силу вытащить тяжелую государственную колесницу Хунты из глубокой колеи испанского церемониала.

И этот орган власти, составленный столь примитивно, внутренне столь вялый, возглавляемый живыми воплощениями прошлого, был призван совершить революцию и победить Наполеона. Если язык его манифестов был столь же силен, сколь были слабы его действия, то виной этому был испанский поэт дон Мануэль Кинтана, которому Хунта, проявив литературный вкус, поручила как секретарю составление своих манифестов.

Как напыщенные герои Кальдерона, которые, принимая условные титулы за подлинное величие, докладывают о себе утомительным перечислением своих титулов, так и Хунта прежде всего занялась присвоением себе почестей и отличий, соответствующих ее выдающемуся положению. Ее президент получил титул «высочества», прочие члены — «превосходительства», а всей Хунте in corpore [в полном составе. Ред.] был присвоен титул «величества». Ее члены нарядились в маскарадный мундир, похожий на генеральский, украсили грудь значком, изображающим Старый и Новый свет, и назначили себе годовое содержание в 120000 реалов. Вполне в духе старой непанской традиции вожди восставшей Испании считали, что могут величественно и достойно вступить на историческую сцену Европы, лишь закутавшись в театральные плащи.

Изложение внутренней истории Хунты и деталей ее управления не входит в задачу настоящих очерков. Мы ограничимся здесь ответом на два вопроса. Каково было влияние Хунты на развитие революционного движения Испании и на оборону страны? Ответ на эти два вопроса разъяснит многое из того, что до сих пор казалось таинственным и непонятным в испанских революциях XIX века.

Вначале большинство членов Центральной хунты видело свой долг прежде всего в подавлении первых революционных порывов. Сообразно этому Хунта усилила прежние строгости против прессы и назначила нового великого инквизитора, которому, к счастью, французы не дали приступить к исполнению своих обязанностей. Хотя большая часть недвижимой собственности в Испании была тогда изъята из оборота в силу права «мертвой руки» — в виде дворянских майоратов и неотчуждаемых церковных земель, — Хунта распорядилась приостановить уже начавшуюся продажу имений «мертвой руки», угрожая даже аннулировать частные сделки по продаже церковных земель. Она признала национальный долг, но не приняла никаких финансовых мер ни для того, чтобы освободить бюджет от множества обязательств, обременивших его в результате векового хозяйничания сменявших друг друга продажных правительств, ни для того, чтобы преобразовать свою фискальную систему, несправедливость, нелепость и тягость которой вошли в пословицу, ни для того, наконец, чтобы, разрушая оковы феодализма, открыть нации новые источники производительной деятельности.

IV

Уже во времена Филиппа V Франсиско Бенито Соледад говорил: «Все беды Испании происходят от ее togados (юристов)»[257]. Во главе пагубной судебной иерархии Испании стоял Королевский совет [Consejo Real] Кастилии. Рожденный в бурную эпоху дон Хуанов и Генрихов, усиленный в своем значении Филиппом II, который открыл в нем достойное дополнение Santo officio [инквизиционного трибунала. Ред.], этот Совет воспользовался бедствиями тех времен и слабостью последних королей для того, чтобы захватить и сосредоточить в своих руках самые разнообразные полномочия и к своим функциям верховного судилища присоединить функции законодателя и высшего административного органа всех королевств тогдашней Испании. Таким образом, по своей власти он превзошел даже французский парламент, на который во многом походил, — за исключением того, что он никогда не становился на сторону народа. Поскольку Королевский совет являлся в свое время наиболее могущественным органом власти в старой Испании, он был, конечно, самым непримиримым врагом новой Испании и всех недавно возникших народных властей, угрожавших ослабить его верховное влияние. Возглавляя сословие юристов, воплощая в себе гарантию всех их злоупотреблений и привилегий, Совет, естественно, располагал всей совокупностью многочисленных и влиятельных интересов, связанных с испанской юстицией. Таким образом, он представлял силу, с которой революция не могла вступить в компромисс; революция должна была уничтожить эту силу, чтобы самой не быть уничтоженной ею. Как мы видели в одной из предыдущих статей, Совет продался Наполеону и благодаря этой измене утратил весь свой авторитет в глазах народа. Однако в день вступления в исполнение своих обязанностей Центральная хунта имела глупость сообщить Совету о своем конституировании и потребовать от него присяги на верность; при этом Хунта объявила, что по принесении присяги Советом она разошлет текст присяги всем прочим властям королевства. Этот неосмотрительный шаг, вызвавший открытое осуждение всей революционной партии, показал Совету, что Центральная хунта нуждается в его поддержке; он воспрянул духом и после нескольких дней притворных колебаний с затаенным недоброжелательством выразил свое подчинение Хунте, сопроводив свою присягу выражением своих собственных реакционных сомнений, вылившихся в рекомендацию Хунте самораспуститься, сократив свой состав до трех-пяти членов, согласно закону 3, разделу 2, титулу 15[258], и отдать приказ о закрытии провинциальных хунт. После того как французы, вернувшись в Мадрид, разогнали Королевский совет, Центральная хунта, не довольствуясь своим первым промахом, имела безрассудство воскресить Совет, создав Consejo Reunido, т. е. объединение Королевского совета с остальными обломками древних королевских советов. Таким образом, сама же Хунта создала для контрреволюции центральный орган, который, конкурируя с ее собственным влиянием, все время чинил ей затруднения и препятствия интригами и заговорами, провоцируя ее на самые антинародные действия, чтобы затем с видом благородного негодования выставлять се на позор перед возбужденным народом. Нужно ли говорить, что сначала признав, а затем и восстановив Королевский совет, Центральная хунта оказалась не в состоянии провести какую-либо реформу ни в устройстве испанских судов, ни в совершенно негодном гражданском и уголовном законодательстве.

Несмотря на то, что в испанском восстании преобладали национальные и религиозные элементы, в течение первых двух лет в нем были налицо самые решительные тенденции к социально-политическим реформам; это видно из всех манифестов провинциальных хунт того времени, которые, даже будучи составлены в своем большинстве из представителей привилегированных классов, не упускали случая осудить старый порядок и обещать радикальные реформы. Это видно также из манифеста Центральной хунты. В своем первом обращении к нации от 26 октября 1808 г. Хунта говорит:

«Тирания, осуществляемая в течение двадцати лет самым бездарным образом, привела страну на край гибели; ненависть и раздоры оторвали нацию от ее правительства. Еще недавно угнетенный и униженный, не сознавая собственной мощи, не находя ни в учреждениях, ни в законах защиты против злоупотреблений правительства, народ считал чужеземное владычество менее ненавистным, нежели эту губительную тиранию. Господство воли, всегда капризной и почти всегда несправедливой, длилось слишком долго; терпением народа, его любовью к порядку и великодушной лояльностью слишком долго злоупотребляли; пришло время, когда закон, основанный на общем благе, должен вступить в свои права. Реформа, следовательно, необходима во всех областях жизни. Хунта образует различные комитеты по каждому ведомству, и к ним должна направлять все письменные предложения по части правительства и администрации».

В своем обращении от 28 октября 1809 г., изданном в Севилье, Хунта говорит:

«Слабый и дряхлый деспотизм расчистил путь тирании французов. Допустить в государстве повторение прежних злоупотреблений было бы столь же чудовищным преступлением, как предать вас в руки Бонапарта».

В Центральной хунте, по-видимому, произошло самое оригинальное разделение труда: партии Ховельяноса разрешалось провозглашать и заносить в протоколы революционные стремления нации, а партия Флоридабланкн оставляла за собой право непосредственно опровергать их и противопоставлять революционным химерам контрреволюционные действия. Как бы то ни было, для нас важно, на основании признаний провинциальных хунт, сделанных Центральной хунте, доказать часто отрицаемый факт существования революционных стремлений в эпоху первого испанского восстания.

О том, как Центральная хунта использовала благоприятную обстановку для реформ, сложившуюся благодаря доброй воле нации, давлению обстоятельств и наличию непосредственной опасности, можно судить по влиянию, которое оказывали со комиссары в различных провинциях, куда их направляли. Один испанский автор[259] простодушно сообщает нам, что Центральная хунта, не страдая избытком талантов, старательно удерживала выдающихся своих членов в центре, а ни на что не способных отправляла на окраины. Эти комиссары были облечены полномочием председательствовать в провинциальных хунтах и представлять Центральную хунту во всей полноте ее функций. Приведем лишь несколько примеров их деятельности: генерал Романа, которого испанские солдаты прозвали маркизом де лас Ромериас [от слова «romerias» — «паломник». Ред.] за его вечные марши и контрмарши, причем сражения происходили только тогда, когда ему случалось быть в отлучке, — этот Романа, разбитый Сультом и выгнанный из Галисии, явился в Астурию в качестве комиссара Центральной хунты. Первым его шагом было найти повод для ссоры с провинциальной хунтой Овьедо, энергичные революционные меры которой возбудили ненависть привилегированных классов. Он не задумался распустить ее и заменить собственными ставленниками. Маршал Ней, узнав об этих раздорах в провинции, где до тех пор сопротивление французам было всеобщим и единодушным, немедленно повел свои силы в Астурию, прогнал маркиза де лас Ромериаса, вступил в Овьедо и подверг этот город трехдневному грабежу. Когда же в конце 1809 г. французы очистили Галисию, наш маркиз и комиссар Центральной хунты вступил в Ла-Корунью, присвоил себе всю государственную власть, уничтожил окружные хунты, появившиеся в большом числе в ходе восстания, на их место назначил военных губернаторов, угрожая членам этих хунт преследованием, да и в самом деле преследуя патриотов и нарочно выказывая высшую благосклонность лицам, ставшим на сторону врагов, наконец, во всех отношениях проявлял себя как зловредный, бессильный и капризный болван. В чем же заключались проступки провинциальной и окружных хунт Галисии? Они издали приказ о всеобщем рекрутском наборе среди всех классов и лиц без исключения; они взимали налоги с капиталистов и земельных собственников; они снизили жалованье государственным чиновникам; они приказали духовным корпорациям предоставить в распоряжение хунт наличность своих касс. Словом, они приняли революционные меры. С появлением знаменитого маркиза де лас Ромериаса Астурия и Галисия, две провинции, наиболее отличившиеся своим общим сопротивлением французам, стали уклоняться от участия в войне за независимость, лишь только им перестала грозить непосредственная опасность нашествия.

В Валенсии, где, казалось, открывались новые перспективы, пока народ был предоставлен самому себе и своим выборным вождям, революционный дух был сломлен влиянием центрального правительства. Не довольствуясь тем, что доставила эту провинцию под начало некоего генерала дон Хосе Каро, Центральная хунта направила туда «собственного» комиссара, барона Лабасору. Этот барон вменил провинциальной хунте в вину то, что она не подчинилась некоторым приказам сверху, и отменил ее декрет, в силу которого назначения на вакантные каноничества, церковные бенифиции и командорства были справедливо приостановлены, а доходы с них предназначены для военных госпиталей. Отсюда ожесточенные споры между Центральной хунтой и хунтой Валенсии; отсюда бездействие Валенсии в дальнейшем, когда она находилась под либеральным управлением маршала Сюше, а после возвращения Фердинанда VII — ее старание провозгласить последнего королем в противовес тогдашнему революционному правительству.

В Кадисе, наиболее революционном пункте Испании того времени, присутствие комиссара Центральной хунты, глупого и тщеславного маркиза де Вильеля, вызвало восстание 22 и 23 февраля 1809 г., которое имело бы самые гибельные последствия, если бы не удалось своевременно превратить его в войну за независимость.

Самым ярким примером благоразумия Центральной хунты в назначениях своих комиссаров является отправка делегатом к Веллингтону сеньора Лосано де Торрес, который, унижаясь до раболепной лести перед английским генералом, тайно уведомлял Хунту, что жалобы генерала на недостаток продовольствия совершенно неосновательны. Обнаружив двуличие этого подлеца, Веллингтон с позором выгнал его из своего лагеря.

Центральная хунта находилась в самых благоприятных условиях для выполнения того, что она провозгласила в одном из своих обращений к испанской нации:

«Провидению было угодно, чтобы среди этого ужасного кризиса вы не могли подвинуться ни на шаг к независимости, не приближаясь в то же время к свободе»[260].

Когда Хунта взяла бразды правления, французы еще не захватили и третьей части испанской территории. Прежние власти либо отсутствовали, либо подчинились неприятелю, либо были распущены по его приказу. Не было такой социальной реформы, имеющей целью переход имущества и власти из рук церкви и аристократии в руки буржуазии и крестьянства, которую Хунта не могла бы провести во имя спасения общего отечества. На долю Хунты, как в свое время на долю Comite du salut public во Франции[261], выпал счастливый случай: внутренние потрясения совпали с необходимостью защищаться от нападения извне; мало того, Центральная хунта имела перед глазами пример смелой инициативы, проявленной некоторыми провинциальными хунтами под давлением обстоятельств. Но Центральная хунта не только повисла мертвым грузом на испанской революции, она фактически действовала на руку контрреволюции, восстанавливая прежние власти, снова выковывая уже разбитые цепи, гася пламя революции всюду, где ему удавалось пробиться, оставаясь сама в бездействии и мешая действовать другим. Во время пребывания Хунты в Севилье даже английское правительство тори сочло нужным 20 июля 1809 г. обратиться к ней с нотой, содержащей решительный протест, против взятого ею контрреволюционного курса, «из опасения, как бы Хунта не подавила общественный энтузиазм». Кем-то уже было замечено, что Испании пришлось претерпеть все бедствия революции, не приобретя революционной силы. Если в этом замечании есть доля правды, то оно звучит уничтожающим приговором Центральной хунте.

Мы тем более сочли необходимым остановиться на этом вопросе, что ни один европейский историк еще не понял его решающего значения. Только под властью Центральной хунты можно было сочетать решение насущных вопросов и задач национальной обороны с преобразованием испанского общества и с раскрепощением национального духа, без чего любая политическая конституция неизбежно разлетается в прах при малейшем столкновении с реальной жизнью. Кортесы находились в совершенно противоположных условиях: оттесненные на крайнюю точку Пиренейского полуострова, отрезанные в течение двух лет от основной части монархии оккупационной французской армией, они представляли воображаемую Испанию, в то время как действительная Испания была завоевана или сражалась. Во время правления кортесов страна была разделена на две части. На острове Леон — идеи без дел, в остальной Испании — дела без идей. Напротив, при Центральной хунте понадобилась исключительная слабость, неспособность и злая воля верховного правительства, чтобы оторвать испанскую войну от испанской революции. Вопреки утверждению французских и английских авторов, кортесы потерпели неудачу не потому, что они действовали революционно, а потому, что их предшественниками были реакционеры, которые упустили подходящий момент для революционного действия. Новейшие испанские авторы, хотя и обижаются на английских и французских критиков, оказались, однако, неспособными их опровергнуть; они все еще морщатся от bon mot [остроты. Ред.] аббата де Прада: «Испанский народ похож на жену Сганареля, которая любит, чтобы ее били»[262].

V

Центральная хунта не смогла защитить отечество, потому что не смогла выполнить свою революционную миссию. Сознавая свою собственную слабость, неустойчивость своей власти и свою чрезвычайную непопулярность, могла ли она прибегать к другим средствам, чем недостойные уловки и мелочные интриги, когда пыталась положить конец соперничеству, ревности и чрезмерным претензиям генералов, свойственным всем революционным эпохам? Поскольку Хунта относилась с чувством постоянного страха и недоверия к своим военным командирам, у нас нет оснований не верить Веллингтону, который писал своему брату маркизу Уэлсли 1 сентября 1809 года:

«Наблюдая действия Центральной хунты, я начинаю опасаться, что в использовании своих сил она руководствуется не столько задачами военной обороны и боевых операций, сколько политическими интригами и мелкими политическими целями».

В революционные периоды, когда все узы субординации ослабевают, военную дисциплину можно восстановить только строгим подчинением генералов гражданской дисциплине. Так же как Центральной хунте с ее нелепым устройством никогда не удавалось подчинить себе генералов, так и генералам не удавалось добиться повиновения от солдат, и до самого конца войны испанская армия не смогла достигнуть даже обычного уровня дисциплины и повиновения. Распущенность в армии поддерживалась вечной нуждой в продовольствии, одежде и всех предметах, необходимых для армии, ибо моральное состояние армии, употребляя выражение Наполеона, зависит всецело от ее материальных условий. Центральная хунта была неспособна регулярно снабжать армию, ибо поэтические манифесты бедняги Кинтаны для этого не годились, а применить принуждение наряду с декретами означало бы прибегнуть к тем самым революционным мерам, которые Центральная хунта осудила в провинциях. Даже провозглашение всеобщего набора без привилегий и изъятий и предоставление всем испанцам доступа к любому чину в армии были заслугой провинциальных хунт, а не Центральной хунты. Но если поражения испанских армий были обусловлены бездарностью и контрреволюционностью Центральной хунты, то эти катастрофы в свою очередь оказывали угнетающее действие на правительство и, навлекая на него презрение и подозрения народа, усиливали его зависимость от притязательных, но бездарных военных начальников.

Испанская регулярная армия, хотя и терпела везде поражение, тем не менее была повсюду. Рассеянная более двадцати раз, она всегда была готова снова встретить неприятеля и нередко после поражения вновь появлялась с возросшими силами. Бить ее было бесполезно, ибо, быстро обращаясь в бегство, она терпела ничтожные потери людьми, а потеря поля боя ее не тревожила. В беспорядке отступая в горные ущелья, отряды твердо знали, что они соберутся опять и появятся в самый неожиданный момент, получив новые подкрепления и способные если не сопротивляться французским армиям, то, по крайней мере, держать их в постоянном напряжении и заставлять растрачивать свои силы. Более счастливые, чем русские, испанцы даже не должны были умирать, чтоб воскреснуть из мертвых.

Разгром при Оканье 19 ноября 1809 г. был последним большим правильным сражением, которое дали испанцы; с этого момента они ограничились исключительно ведением герильи. Уже самый факт отказа от регулярной войны свидетельствует, что общенациональный правительственный центр стушевался перед местными центрами. Когда поражения регулярной армии стали постоянным явлением, повсюду появились отряды герильерос и народная масса, не задумываясь над поражениями в национальном масштабе, восхищалась местными успехами своих героев. В этом пункте по крайней мере Центральная хунта разделяла всеобщие иллюзии: «Gaceta» «давала более подробные отчеты о какой-нибудь стычке герильерос, чем о сражении при Оканье».

Как Дон-Кихот своим копьем выражал протест против применения пороха, так и герильерос протестовали против Наполеона, только с неодинаковым успехом.

«Эти герильерос», — говорит «Oestreichische militarische Zeitschrift» (т. 1, 1821), — «свою операционную базу носили, так сказать, в себе самих, и всякая военная операция против них оканчивалась тем, что самый объект ее исчезал».

В истории герильи надо различать три периода. В первый период население целых провинций бралось за оружие и вело партизанскую войну, как, например, в Галисии и Астурии. Во второй период отряды герильерос, в которые вошли остатки разбитых испанских армий, дезертировавшие из французских армий испанцы, контрабандисты и т. д., вели войну на свой риск и страх, независимо от каких-либо иностранных влияний и в соответствии с собственными непосредственными интересами. Счастливый случай и стечение обстоятельств нередко собирали под их знаменами целые округа. Пока организация герильерос оставалась такой, они не производили устрашающего впечатления в целом, но тем не менее были чрезвычайно опасны для французов. Они создавали основу для фактического вооружения народа. Всякий раз, как представлялся случай захватить трофеи или была задумана сложная операция, из народной массы выходили наиболее активные и смелые элементы и присоединялись к герильерос. Отряды герильеров стремительно бросались на свою добычу или располагались в боевом порядке, в зависимости от стоявших перед ними задач. Нередко можно было видеть, как они целый день подстерегали осторожного врага с целью перехватить курьера ила отбить обоз. Именно таким образом Мина-младший захватил вице-короля Наварры, назначенного Жозефом Бонапартом, а Хульян взял в плен коменданта Сьюдад-Родриго. Как только дело было закончено, каждый шел своей дорогой, и вооруженные люди рассеивались во всех направлениях; а принимавшие участие в деле крестьяне спокойно возвращались к своим обычным занятиям, так «что даже их отсутствие проходило незамеченным». В результате сообщение по всем дорогам было прервано. Врагов было тысячи, хотя их невозможно было обнаружить. Нельзя было ни отправить курьера, чтобы он не попал в руки врага, ни послать продовольствие, чтобы его не перехватили; одним словом, за каждым движением французов следили сотни глаз. В то же время покончить сразу с такой формой организации было невозможно. Французам приходилось ежеминутно быть наготове против врага, который, беспрестанно скрываясь, появлялся вновь и, оставаясь невидимым, находился всюду, ибо каждая гора служила ему прикрытием.

«Силы французов», — говорит аббат де Прад, — «истощались не сражениями и стычками, а беспрестанными мелкими атаками невидимого неприятеля, который, подвергаясь преследованию, тут же исчезал в массе народа и немедленно снова появлялся с обновленными силами. Лев из басни, замученный насмерть комаром, — вот верная картина французской армии».

В третий период герильерос подражали приемам регулярной армии, их отряды возросли до 3000–6000 человек, утратили свою тесную связь с целыми округами и попали в руки нескольких вожаков, которые использовали их для достижения своих собственных целей. Эти изменения в ведении герильи дали французам значительные преимущества в борьбе. Выросшие численно отряды уже не могли, как прежде, прятаться и внезапно исчезать, избегая сражения, герильерос теперь часто бывали захвачены врасплох, разбиты, рассеяны и на долгое время теряли способность тревожить французов.

Сопоставляя три периода герильи с политической историей Испании, можно увидеть, что они соответствуют различным этапам, через которые прошел народный энтузиазм под охлаждающим воздействием контрреволюционно настроенного правительства. Партизанская война началась с восстания целых масс населения, затем продолжалась силами опиравшихся на целые округа отрядов герильерос и, наконец, привела к формированию иррегулярных воинских частей, которые, в свою очередь, превращались либо в разбойничьи банды, либо в регулярные полки.

Утрата связи с верховным правительством, ослабление дисциплины, постоянные поражения, беспрестанные формирования, расформирования и переформирования кадров на протяжении шести лет неизбежно должны были придать испанской армии в целом преторианский характер и сделали ее одинаково способной превратиться в руках руководителей в орудие избавления или в кнут. Сами генералы в силу обстоятельств либо входили в состав центрального правительства, либо боролись и конспирировали против него и при этом всегда бросали свой меч на чашу политических весов. Так, Куэста, доверие к которому со стороны Центральной хунты, казалось, возрастало по мере того, как он проигрывал сражения, решавшие судьбу родины, начал с того, что вступил в заговор с Королевским советом и арестовал представителей Леона в Центральной хунте. Сам генерал Морла, член Центральной хунты, перешел в лагерь бонапартистов, предварительно сдав Мадрид французам. Нахал маркиз де лас Ромериас, тоже член Центральной хунты, строил ей козни вместе с хвастуном Франсиско Палафоксом, негодяем Монтихо и беспокойной хунтой Севильи. Генералы Кастаньос, Блаке, Лабисбаль (один из О'Доннелей) попеременно играли видную роль в качестве регентов и интриговали во времена кортесов, а командующий военным округом Валенсии дон Хавьер Элио кончил тем, что предал Испанию на милость Фердинанда VII. Преторианский элемент, несомненно, был гораздо ярче выражен среди генералов, нежели в их войсках.

С другой стороны, если во время войны герильерос получили часть своих командиров, таких как Порльер, Ласи, Эролес и Вильякампа, из среды отличившихся офицеров линейных войск, то регулярная армия, в свою очередь, получила в качестве командиров бывших руководителей герильерос, — как Мина, Эмпесинадо и других; так армия и герильерос являлись наиболее революционной частью испанского общества, ибо они рекрутировались из всех слоев без разбора, в том числе из среды пылкой, стремящейся вперед патриотической молодежи, свободной от расслаблявшего влияния центрального правительства, сбросившей с себя оковы старого режима; часть этой молодежи, подобно Риего, уже побывала несколько лет в плену во Франции. Поэтому нас не должно удивлять влияние, которое испанская армия оказывала на события в последующих движениях — как в тех случаях, когда она брала на себя революционную инициативу, так и в тех, когда своим преторианским характером она вредила делу революции.

Что касается герильерос, то, разумеется, проведя много лет на поле кровавой борьбы, усвоив себе привычки к бродяжничеству, склонные к страстной ненависти, мстительности и грабежу, они должны были в мирное время превратиться в самый опасный сброд, по первому знаку готовый во имя любой партии или любого принципа поддержать того, кто мог щедро заплатить или доставить случай для грабительских походов.

Страница непоубликованной рукописи К. Маркса из серии статей «Революционная Испания»

VI

24 сентября 1810 г. на острове Леон собрались чрезвычайные кортесы; 20 февраля 1811 г. они перенесли свои заседания в Кадис; 19 марта 1812 г. они обнародовали новую конституцию и 20 сентября 1813 г. закончили свои заседания, три года спустя с момента их открытия.

Обстоятельства, при которых открылось это собрание, были исключительными в истории. Ни одно законодательное собрание еще не имело в своих рядах представителей столь различных частей света, ни одно не претендовало на контроль над столь обширными территориями в Европе, Америке и Азии и столь разнообразным населением с таким переплетом сложных интересов; но почти вся Испания была оккупирована французами, и само собрание, фактически отрезанное от страны неприятельской армией и оттесненное на крохотный язычок земли, должно было издавать законы пред лицом окружающей его осаждающей армии. Из отдаленного уголка на острове Леон кортесы должны были заложить основы новой Испании, как их предки в свое время с горных высот Кавадонги и Собрарбе[263]. Как объяснить тот любопытный факт, что конституция 1812 г., позже заклейменная на конгрессе в Вероне коронованными особами всей Европы как самое мятежное изобретение якобинства, была порождением древней монашеской и абсолютистской Испании в момент, когда она, казалось, была целиком поглощена священной войной против революции? И как объяснить внезапное исчезновение этой конституции, испарившейся подобно призрачной тени — «sueno de sombra», по выражению испанских историков — при первом столкновении с живым представителем Бурбонов? Если рождение этой конституции загадка, то смерть ее не меньшая загадка. Чтобы разрешить ее, мы начнем с краткого рассмотрения самой конституции 1812 г., которую испанцы еще дважды пытались воплотить в жизнь — сначала в период с 1820 по 1823 г. и потом в 1836 году.

Конституция 1812 г. состоит из 384 статей и содержит следующие 10 разделов: 1) об испанской нации и испанцах; 2) о территории Испании, ее религии, правительстве и испанских гражданах; 3) о кортесах; 4) о короле; 5) о судах и судебном ведомстве, гражданском и уголовном; 6) о внутреннем управлении провинций и общин; 7) о налогах; 8) о национальных вооруженных силах; 9) о народном просвещении; 10) о соблюдении конституции и порядке внесения в нее изменений.

Исходя из того принципа, что

«носителем верховной власти по существу является нация, которой одной поэтому принадлежит исключительное право устанавливать основные законы»,

конституция, тем не менее, провозглашает принцип разделения властей, в силу которого «законодательная власть принадлежит кортесам совместно с королем», «исполнение законов вверяется королю», а

«применение законов в гражданских и уголовных делах принадлежит исключительно судебным учреждениям, причем ни кортесы, ни король ни в коем случае не уполномочиваются отправлять судебные функции, вмешиваться в подлежащие решению дела или назначать пересмотр решений, уже состоявшихся».

Основой национального представительства является численность населения из расчета: 1 депутат на каждые 70000 жителей. Кортесы состоят из одной палаты, а именно палаты депутатов, выборы в которую производятся всеобщим голосованием. Избирательным правом пользуются все испанцы за исключением домашней прислуги, несостоятельных должников и преступников. После 1830 г. избирательным правом не могут пользоваться те граждане, которые не умеют читать и писать. Однако порядок выборов — косвенный, так как выборы имеют три ступени: приходские, окружные и провинциальные. Определенного имущественного ценза для депутата не требуется. Правда, согласно статье 92, «чтобы быть избранным в кортесы, необходимо обладать соответствующим годовым доходом от личной недвижимой собственности», но статья 93 откладывает введение в действие предыдущей статьи до момента, пока кортесы в своих будущих собраниях не объявят, что время для ее применения наступило. Король не обладает правом ни распускать кортесы, ни откладывать их заседания; кортесы ежегодно собираются в столице 1 марта, без предварительного созыва, и заседают не менее трех месяцев подряд.

Новые кортесы избираются каждые два года, и ни один депутат не может заседать в кортесах двух созывов подряд, то есть депутат может быть снова избран лишь после двухлетнего перерыва. Депутат не имеет права ни добиваться, ни принимать от короля награды, пенсии или почетные отличия. Государственные секретари, государственные советники и все должностные лица королевского двора не могут быть депутатами кортесов. Государственный чиновник, состоящий на службе правительства, не может быть избран депутатом в кортесы от той провинции, в которой он выполняет свою должность. Для возмещения расходов депутатов каждая провинция должна уплачивать им суточные в размере, который будет определен для депутатов следующего состава кортесами данного состава на втором году их деятельности. Дебаты кортесов не могут происходить в присутствии короля. Если министры хотят сделать кортесам какое-либо сообщение от имени короля, они могут присутствовать при дебатах, когда и как кортесы сочтут это удобным, могут также участвовать в них, но не могут присутствовать при голосованиях. Король, принц Астурийский и регенты обязаны принести присягу конституции в присутствии кортесов, которые определяют все фактические и юридические моменты, могущие возникнуть в связи с порядком престолонаследия, а в случае необходимости назначают регентство. Кортесы одобряют, до ратификации, все договоры, касающиеся наступательных союзов, субсидий и торговли, разрешают или воспрещают допущение иностранных войск на территорию королевства, предписывают создание или упразднение должностей в судебных учреждениях, установленных конституцией, а также создание или упразднение государственных должностей; они определяют на каждый год по предложению короля состав сухопутных и морских сил во время мира и во время войны, издают распоряжения по армии, флоту и национальной милиции во всех их ведомствах; определяют расходы государственного управления, ежегодно устанавливают налоги, в случае надобности заключают государственные займы, решают обо всем, касающемся монет, мер и весов; устанавливают общий план народного образования, охраняют политическую свободу печати, принимают меры к тому, чтобы ответственность министров действительно осуществлялась и т. д. Король имеет лишь право суспенсивного вето, которое он может применить в течение двух сессий подряд, но если тот же законопроект будет предложен в третий раз и одобрен кортесами следующего года, то согласие короля предполагается полученным, и он обязан его дать. До окончания каждой сессии кортесы назначают постоянную комиссию из семи членов, заседающую в столице до следующей сессии кортесов и имеющую полномочия наблюдать за строгим соблюдением конституции и выполнением законов; эта комиссия должна доложить очередной сессии кортесов о всяком замеченном нарушении, а в критические моменты уполномочена созвать чрезвычайную сессию кортесов. Король не может покинуть страну без согласия кортесов. Для вступления в брак он тоже должен получить их разрешение. Кортесы назначают сумму ежегодных доходов королевского двора.

Единственным личным советом при короле является Государственный совет, в котором министры не участвуют и который насчитывает сорок членов, из них четыре представителя духовенства, четыре испанских гранда, а остальные — видные администраторы, причем все они выбираются королем из списка в сто двадцать лиц, намеченных кортесами; но ни один депутат не может быть советником, и никакой советник не может принимать от короля должностей, почетных отличий или назначений. Государственные советники по могут быть смещены без оснований, признанных достаточными высшей судебной палатой… Кортесы определяют жалованье этих советников, мнение которых по всем важным вопросам король обязан выслушивать и которые намечают кандидатов на церковные и судебные посты. В судебном ведомстве упраздняются все старые consejos [советы. Ред.] и вводится новая организация судебных учреждений, создается Высшая судебная палата для суда над министрами в случае их обвинения, для разбора всех случаев увольнения или отстранения от должности государственных советников и членов судебных палат и т. д. Ни один процесс но может быть начат без предварительного подтверждения, что была сделана попытка примирения. Пытка, принудительное взимание и конфискация имущества отменяются. Все чрезвычайные суды упраздняются, за исключением военных и церковных, однако на их решения допускается апелляция в Высшую судебную палату.

Для внутреннего управления городов и коммун (там, где коммун нет, они должны быть образованы из округов, насчитывающих не менее 1000 душ населения) создаются аюнтаментос из одного или более магистратов, муниципальных должностных лиц и советников под председательством начальника полиции (corregidor), причем все избираются всеобщим голосованием. Ни один государственный чиновник, находящийся на королевской службе, не может быть избран магистратом, муниципальным должностным лицом или советником. Муниципальные должности считаются общественной службой, от которой никто не может быть освобожден без уважительных причин. Муниципальные учреждения выполняют свои обязанности под наблюдением провинциальных депутаций.

Политическое управление провинций поручается губернатору (jefe politico), назначаемому королем. Губернатор связан с депутацией, в которой он является председателем и которая избирается округами во время всеобщих выборов в очередные кортесы. Эти провинциальные депутации состоят из семи членов, к услугам которых имеется секретарь, оплачиваемый кортесами. Депутации ежегодно собирают сессии длительностью не более девяноста дней. Характер их прав и обязанностей позволяет рассматривать их как постоянные комиссии кортесов. Все члены аюнтаментос и провинциальных депутаций при вступления в должность присягают на верность конституции. Что касается налогов, то все без изъятия испанцы обязаны пропорционально своим средствам участвовать в покрытии государственных расходов. Все таможни упраздняются за исключением портовых и пограничных. Все без исключения испанцы подлежат воинской повинности, и наряду с регулярной армией в каждой провинции образуются отряды национальной милиции из жителей провинции соответственно численности населения и обстоятельствам. Наконец, конституция 1812 г. не может быть изменена, расширена или исправлена даже в мелочах до истечения восьмилетнего срока со дня ее вступления в силу.

Составляя этот новый план испанского государства, кортесы, разумеется, сознавали, что столь современная политическая конституция окажется совершенно несовместимой со старой социальной системой, и, соответственно этому, они обнародовали целую серию декретов для органического преобразования гражданского общества. Так, они уничтожили инквизицию. Они уничтожили сеньориальную юстицию со всеми ее феодальными привилегиями, изъятиями, запретами и лишениями, как то: правом охоты, рыбной ловли, пользования лесом, мельницами и т. д., за исключением тех прав, которые были приобретены в свое время в порядке купли и подлежали выкупу. Они уничтожили десятины по всему королевству, прекратили назначения на все церковные должности, не связанные с отправлением церковных служб, и предприняли шаги в целях упразднения монастырей и конфискации их земель.

Они намеревались превратить в частную собственность обширные пустоши, королевские домены и общинные земли Испании путем продажи половины их для погашения государственного долга и раздачи другой части мелкими участками в качестве патриотического вознаграждения демобилизованным участникам войны за независимость и предоставлением третьей части бесплатно и тоже участками бедным крестьянам, которые желали бы иметь землю, но не в состоянии ее купить. Они разрешили огораживание пастбищ и прочей земельной собственности, прежде запрещенное. Они отменили нелепый закон, запрещавший превращать пастбища в пахотную землю, а пахотную землю в пастбище, и вообще освободили земледелие от прежних произвольных и нелепых правил. Они отменили все феодальные законы об арендных договорах, а также «закон, согласно которому наследник майората мог не подтвердить арендные контракты, заключенные его предшественником, поскольку контракты считались утратившими силу поело смерти того, кто дал на них свое согласие. Они уничтожили так называемое voto de Santiago, древнюю подать в виде определенного количества лучшего сорта хлеба и вина, взимаемую с землепашцев некоторых провинций главным образом на содержание архиепископа и капитула Сантъяго. Они издали декрет о введении большого прогрессивного налога

и т. д.

Так как одной из главных целей кортесов было сохранение владычества над американскими колониями, в которых уже начинались восстания, они признали полное политическое равенство американских и европейских испанцев, объявили общую амнистию без всяких исключений, издали декреты против угнетения местных уроженцев Америки и Азии, упразднили так называемые mitas, repartimientos[264] и т. д., уничтожили ртутную монополию и первыми в Европе отменили работорговлю.

Конституция 1812 г. подверглась нападкам с разных сторон. Одни, — например, сам Фердинанд VII (см. его декрет от 4 мая 1814 г.), — обвиняли ее в том, что она чистейшее подражание французской конституции 1791 г.[265], пересаженное на испанскую почву мечтателями, не считавшимися с историческими традициями Испании. Другие же, — например, аббат де Прад в книге «О современной революции в Испании»[266], — утверждали, что кортесы без всякой надобности цеплялись за устаревшие формулы, заимствованные из старинных фу-эрос[267] и принадлежавшие феодальной эпохе, когда королевская власть была ограничена чрезвычайными привилегиями грандов.

Истина заключается в том, что конституция 1812 г. представляет воспроизведение старинных фуэрос, понятых, однако, в духе французской революции и приспособленных к нуждам современного общества. Например, право на восстание обыкновенно рассматривают как одно из самых смелых нововведений якобинской конституции 1793 г.[268], а между тем оно встречается в старинных фуэрос Собрарбе, где оно носит название Privilegio de la Union [право союза. Ред.]. Имеется оно также в древней конституции Кастилии. Согласно фуэрос Собрарбе, король не имеет права без предварительного согласия кортесов ни объявить войну, ни заключить мир или союзный договор. Постоянная комиссия из семи членов кортесов, которой надлежит следить за строгим соблюдением конституции в промежутках между сессиями законодательного собрания, издавна существовала в Арагоне и была введена в Кастилии, когда главные кортесы королевства были объединены в одно собрание. Ко времени французского нашествия подобная комиссия еще существовала в королевстве Наварра. Что касается образования Государственного совета, члены которого отбираются королем из списка в 120 человек, представленного кортесами, и кортесами же оплачиваются, то сама идея этого своеобразного детища конституции 1812 г. была внушена его авторам воспоминаниями о роковом влиянии придворных камарилий во все эпохи испанской монархии. Государственный совет мыслился как замена камарильи. Кроме того и в прошлом существовали аналогичные учреждения. Во времена Фердинанда IV, например, при короле всегда находились двенадцать депутатов, назначенных городами Кастилии в качестве тайных советников, а в 1419 г. делегаты городов жаловались, что их уполномоченных больше не допускают в Королевский совет. Исключение из кортесов высших чиновников и лиц придворного штата, равно как воспрещение депутатам принимать от короля почетные отличия или должности на первый взгляд кажется заимствованным из конституции 1791 г. и естественно вытекающим из современного принципа разделения властей, санкционированного конституцией 1812 года. На деле мы не только встречаем соответствующие прецеденты в древней конституции Кастилии, но знаем, что восставший народ не раз убивал депутатов, которые принимали отличия или должности от короны. Что же касается права кортесов назначать регентство в случае малолетства короля, то древние кортесы Кастилии постоянно пользовались им в течение долгого периода в XIV веке, когда трон занимали несовершеннолетние монархи.

Правда, Кадисские кортесы отняли у короля всегда принадлежавшую ему власть созывать и распускать кортесы и откладывать их заседания, но так как кортесы фактически сошли на нет в результате тех именно приемов, которые короли пускали в ход, стараясь расширить свои привилегии, то необходимость отмены этого королевского права стала очевидна. Приведенных фактов достаточно, чтобы показать, что тенденция тщательно ограничить королевскую власть, самая яркая черта конституции 1812 г., полностью оправдываемая свежими и отвратительными воспоминаниями о презренном деспотизме Годоя, вела свое происхождение от древних фуэрос Испании. Кадисские кортесы только передали этот контроль из рук привилегированных сословий в руки национального представительства. Какой страх внушали испанским королям древние фуэрос, видно из того, что когда в 1805 г. понадобилось составить новое собрание испанских законов, было издано королевское предписание — удалить из него все следы феодальных прав, включенные в предшествующее издание и относящиеся к периоду, когда слабость монархии заставляла королей вступать со своими вассалами в сделки, подрывавшие их суверенную власть.

Если избрание депутатов всеобщим голосованием было новостью, то не следует забывать, что кортесы 1812 г., равно как и все хунты, были сами избраны всеобщим голосованием; что, следовательно, ограничение его было бы нарушением уже завоеванного народом права; наконец, не следует забывать, что введение имущественного ценза в эпоху, когда почти вся недвижимая собственность в Испании была связана правом «мертвой руки», фактически лишило бы избирательных прав большую часть населения.

Соединение народных представителей в одну-единственную палату отнюдь не является копией французской конституции 1791 г., как это хотят доказать ворчливые английские тори. Наши читатели уже знают, что со времени Карла I (германского императора Карла V) аристократия и духовенство потеряли свои места в кортесах Кастилии. Но даже в те времена, когда кортесы разделялись на brazas (ветви), представлявшие различные сословия, они собирались в одном общем зале, только в разных местах, и голосовали вместе. Из немногих провинций, в которых ко времени французского нашествия кортесы еще обладали действительным значением, Наварра, правда, сохраняла древний обычай созывать кортесы по сословиям, но в баскских провинциях вполне демократические собрания не имели в своей среде даже представителей духовенства. Кроме того, если духовенство и аристократия еще сохраняли свои ненавистные привилегии, то они уже давно не составляли независимых политических корпораций, существование которых лежало в основе структуры древних кортесов.

Отделение судебной власти от исполнительной, установленное Кадисскими кортесами, еще в XVIII веке было предметом требований наиболее просвещенных государственных деятелей Испании; и общая ненависть к Королевскому совету с начала революции порождала повсюду понимание того, что необходимо ограничить деятельность судебных учреждений рамками специфической им сферы.

Раздел конституции, относящийся к муниципальному самоуправлению, представляет, как мы показали в одной из предыдущих статей, чисто испанский продукт. Кортесы только восстановили старую муниципальную систему, однако вытравив ее средневековые черты. Что касается провинциальных депутаций, облеченных такими же полномочиями во внутреннем управлении провинций, как аюнтаментос — в управлении муниципалитетов, то кортесы создали их в подражание подобным же учреждениям, еще бытовавшим в эпоху французского нашествия в Наварре, Бискайе и Астурии. Уничтожая освобождение от воинской повинности, кортесы только санкционировали то, что стало общей практикой во время войны за независимость. Уничтожение инквизиции тоже представляло лишь санкционирование совершившегося факта, ибо инквизиционный суд хотя и был восстановлен Центральной хунтой, не решался возобновить свои функции, и его члены довольствовались получением жалованья, благоразумно выжидая лучших времен. Что касается отмены феодальных злоупотреблений, то кортесы не провели ее даже в объеме той реформы, которой требовала знаменитая докладная записка Ховельяноса, представленная им в 1795 г. Королевскому совету от имени мадридского экономического общества.

Уже министры просвещенного деспотизма конца XVIII века, Флоридабланка и Кампоманес, предпринимали некоторые шаги в этом направлении. Кроме того, не следует забывать, что одновременно с кортесами действовало французское правительство в Мадриде, которое во всех провинциях, занятых армиями Наполеона, смело с лица земли все монастырские и феодальные учреждения и ввело современную систему управления. Бонапартистские газеты изображали восстание исключительно как результат козней и подкупов со стороны Англии, пользовавшейся поддержкой монахов и инквизиции. В какой степени соперничество с чужеземным правительством оказало благотворное влияние на решения кортесов, видно из того, что даже Центральная хунта в своем сентябрьском декрете 1809 г., возвещавшем о созыве кортесов, обращалась к испанцам с такими словами:

«Наши хулители утверждают, будто мы защищаем старые злоупотребления и закоснелые пороки развращенного правительства. Докажите им, что вы боретесь за счастье и за независимость отечества, что отныне вы не хотите подчиняться произволу и изменчивым прихотям одного человека» и т. д.

С другой стороны, мы можем проследить в конституции 1812 г. несомненные признаки компромисса между либеральными идеями XVIII века и мрачными традициями эпохи клерикального засилья. Достаточно привести статью 12, согласно которой

«религия испанской нации есть и будет во все времена католическая, апостолическая и римская, единственная истинная вера. Нация охраняет ее мудрыми и справедливыми законами и воспрещает исповедание какой-либо иной».

Статья 173 повелевает королю при вступлении на престол принести перед кортесами следующую присягу:

«Я, милостью божьей и по конституции испанской монархии король Испании, клянусь всемогущим и святым евангелием, что буду защищать и охранять католическую, римскую и апостолическую веру и не потерплю никакой другой в испанском королевстве».

Итак, более тщательный анализ конституции 1812 г. приводит нас к выводу, что она отнюдь не является рабским подражанием французской конституции 1791 г., а представляет собой самобытное и оригинальное порождение умственной жизни Испании, возрождающее древние и национальные учреждения, вводящее преобразования, которых громким голосом требовали наиболее видные писатели и государственные деятели XVIII века, и делающее необходимые уступки народным предрассудкам.

VII

Ряд обстоятельств благоприятствовал тому, что в Кадисе собрались наиболее прогрессивные люди Испании. Когда происходили выборы, движение еще не улеглось, и сама непопулярность Центральной хунты заставила избирателей обратить взор на ее противников, которые в значительном числе принадлежали к революционному меньшинству нации. На первом собрании кортесов были представлены почти исключительно наиболее демократические провинции — Каталония и Галисия, поскольку депутаты от Леона, Валенсии, Мурсии и Балеарских островов прибыли не раньше чем через три месяца. В наиболее реакционных провинциях, расположенных внутри страны, за отдельными исключениями, проведение выборов в кортесы не было разрешено. Для представительства различных королевств, городов и местечек старой Испании, где французские армии не допустили проведения выборов, а также для представительства заокеанских провинций Новой Испании, депутаты которых но могли прибыть вовремя, были избраны дополнительные представители из многочисленных лиц, бежавших в Кадис от бедствий войны, а также из многих южноамериканских купцов, уроженцев испанских колоний, и других лиц, прибывших в этот город из любопытства или ради личных своих дел. Таким образом, представителями этих провинций оказались люди, более склонные к новшествам и более проникнутые идеями XVIII века, чем было бы, если бы выборы были проведены на местах. Наконец, то обстоятельство, что кортесы собрались в Кадисе, имело решающее влияние, поскольку этот город заведомо был самым радикальным в королевстве и скорее походил на американский город, чем на испанский. Местное население заполняло галереи в зале заседаний кортесов, обуздывая реакционеров, когда их оппозиция становилась слишком назойливой, своим моральным воздействием и давлением извне.

Было бы все же весьма ошибочно предполагать, что большинство в кортесах состояло из сторонников реформ. Кортесы распадались на три партии: сервилес, либералы (эти партийные названия из Испании распространились по всей Европе) и «американцы»[269]; последние голосовали то с той, то с другой партией в зависимости от своих более узких интересов. Сервилес, наиболее сильные численно, были увлечены активностью, рвением и энтузиазмом либерального меньшинства. Депутаты от духовенства, составлявшие большинство партии сервилес, были всегда готовы пожертвовать прерогативами короля, отчасти памятуя об антагонизме между церковью и государством, отчасти же чтобы приобрести популярность и, таким образом, спасти привилегии и права своей касты. В дебатах по вопросам о всеобщем избирательном праве, об однопалатной системе, об отмене имущественного ценза и о суспенсивном вето церковная партия всегда присоединялась к самой демократической части либералов против сторонников английской конституции. Один из членов церковной партии, каноник Каньедо, впоследствии архиепископ бургосский и беспощадный гонитель либералов, обратился к сеньору Муньос Торреро, тоже канонику, но члену либеральной партии, с такими словами:

«Вы допускаете, чтобы у короля оставалась огромная власть, однако, как духовное лицо, вы обязаны защищать интересы церкви, а не короля».

Либералам пришлось идти на компромиссы с церковной партией, как мы уже видели из некоторых статей конституции 1812 года. Когда обсуждалась свобода печати, священники объявили ее «враждебной религия». После весьма бурных дебатов, после провозглашения принципа, что всякий имеет право без особого разрешения высказывать публично свои убеждения, кортесы единогласно приняли поправку о добавлении слова «политические», в результате чего эта свобода была урезана наполовину и все сочинения на религиозные темы остались в ведении церковной цензуры, согласно постановлениям Тридентского собора[270]. 18 августа 1813 г., после того как был принят декрет против всех, посягающих на конституцию, прошел другой декрет, объявляющий, что всякая заговорщическая деятельность, имеющая целью заставить испанскую нацию отказаться от римско-католической веры, будет рассматриваться как измена и караться смертной казнью. Когда voto de Santiago было уничтожено, в виде компенсации была принята резолюция, объявляющая св. Терезу-де-Хезу покровительницей Испании. Кроме того, либералы позаботились о том, чтобы предложить и провести декреты об упразднении инквизиции, десятин, монастырей и т. д. лишь после того, как конституция была провозглашена. Но именно с этого момента оппозиция сервилес внутри кортесов и духовенства вне их стала неодолимой.

Уяснив себе обстоятельства, которые обусловили происхождение и характерные черты конституции 1812 г., мы должны теперь разрешить загадку ее внезапного и не встретившего сопротивления исчезновения при возвращении Фердинанда VII. Редко мир был свидетелем столь унизительного зрелища. Когда Фердинанд 16 апреля 1814 г. вступил в Валенсию,

«ликующие люди впряглись в его экипаж, словами и жестами выражая свою готовность нести старое иго. Раздавались крики: «Да здравствует неограниченная власть короля! Долой конституцию!»»

Во всех больших городах так называемая Пласа Майор, Большая площадь, во время революции была переименована в Пласа де ла Конститусион; причем слова эти были высечены на каменной плите. В Валенсии эта плита была заменена «временной» деревянной плитой с надписью: Пласа Реал де Фернандо VII. В Севилье толпа сместила всех представителей власти, выбрала вместо них на старые должности других и потребовала от новых властей восстановления инквизиции. От Аранхуэса до Мадрида экипаж Фердинанда тащил народ. Когда король вышел, толпа подхватила его на руки, торжественно показала его скопившимся в огромном количестве перед дворцом людям и отнесла в королевские апартаменты. Над входом в здание кортесов в Мадриде красовалась большая бронзовая надпись «Свобода»; толпа бросилась к зданию, чтобы сорвать эту надпись; притащили лестницы и стали срывать буквы со стены, сбрасывая их одну за другой на мостовую под восторженные крики присутствовавших. Затем была собрана масса протоколов кортесов, либеральных газет и памфлетов и образовалась процессия во главе с религиозными братствами и черным и белым духовенством; все эти бумаги были сложены в кучу на одной из городских площадей и сожжены в виде политического аутодафе, после чего отслужили торжественный молебен с пением «Те Deum» [ «Тебя, бога, хвалим». Ред.] в знак благодарности за победу церкви. Но, пожалуй, более важным моментом, чем эти наглые демонстрации городской черни, отчасти подкупленной и, подобно неаполитанским Лаццарони[271], предпочитавшей пышное господство короля и монахов скромному режиму буржуазии, надо признать решительную победу сервилес на вторых общих выборах; уже 20 сентября 1813 г. учредительные кортесы были заменены обычными, которые перенесли 15 января 1814 г. свои заседания из Кадиса в Мадрид.

В предшествующих статьях мы показали, как сама революционная партия содействовала возбуждению и усилению старых народных предрассудков, рассчитывая использовать их как оружие против Наполеона. Мы видели, далее, как Центральная хунта в тот единственный период, когда возможно было сочетать социальные преобразования с мерами национальной обороны, делала все от нее зависящее, чтобы помешать этому и подавить революционные стремления провинций. Кадисские кортесы, напротив, лишенные на протяжении большей части своего существования всякой связи с Испанией, не имели даже возможности довести свою конституцию и свои органические декреты до сведения народа, пока французские армия не удалились. Кортесы явились, так сказать, post factum [с опозданием. Ред.]. Они нашли общество в состоянии усталости, истощения, немощи — естественный результат затянувшейся войны, которая велась исключительно на испанской территории, — войны, в которой армии были все время в движении, а сегодняшнее правительство редко доживало до завтра, тогда как кровь не переставая лилась почти шесть лет по всей Испании, от Кадиса до Памплоны и от Гранады до Саламанки. Нельзя было ожидать, что общество в таком состоянии окажется особенно чувствительным к абстрактным достоинствам какой бы то ни было политической конституции. И все же, когда конституция 1812 г. была впервые обнародована в Мадриде и других провинциях, очищенных от французов, ее приняли с «восторгом и ликованием», так как народные массы всегда надеются, что простая перемена правительства принесет им мгновенное исчезновение их социальных бедствий. Когда же обнаружилось, что конституция не обладает такой чудодейственной силой, напряженное ожидание превратилось в разочарование, а у этих страстных южан от разочарования до ненависти всего лишь один шаг.

Были также некоторые частные обстоятельства, особенно содействовавшие охлаждению народных симпатий к конституционному режиму. Кортесы издали строжайшие декреты против affrancesados, или josephites [сторонники французского влияния, или хозефиты (сторонники Жозефа Бонапарта). Ред.]. Они отчасти вынуждены были пойти на эту меру под давлением жаждавших мести народных масс и реакционеров, которые затем, лишь только декреты, вырванные ими, начали проводиться в жизнь, мгновенно обернулись против кортесов. Более 10000 семей, таким образом, отправились в изгнание. Целая туча мелких тиранов набросилась на провинции, оставленные французами, учредила в них свою произвольную власть, начались следствия, преследования, аресты, инквизиторские процессы против каждого, кто скомпрометировал себя связью с французами, принял от них должность, купил у них национальное имущество и т. д. Вместо того, чтобы попытаться всячески облегчить переход от французского режима к национальному, регентство сделало все от него зависящее, чтобы увеличить трудности и разжечь страсти, неизбежные при таких переменах власти. Но почему регентство действовало таким образом? Чтобы иметь повод потребовать от кортесов прекращения действия конституции 1812 г., которая, говорили они, оказывает столь вредное действие. Заметим, en passant [между прочим. Ред.], что все регентства, эти высшие исполнительные органы, назначаемые кортесами, неизменно состояли из самых отъявленных врагов кортесов и их конституции. Этот любопытный факт весьма просто объясняется: депутаты от американских колоний Испании всегда объединялись с сервилес при назначении исполнительной власти, так как ослабление этой власти они считали необходимым условием завоевания независимости американских колоний от метрополии. Они полагали, что для достижения этой цели простых разногласий между исполнительным органом и суверенными кортесами будет недостаточно. Введение кортесами единого прямого налога на земельную ренту, а также на доход от промышленности и торговли тоже вызвало большое недовольство в пароде. Еще большее недовольство вызвал нелепый декрет, запрещавший обращение всей испанской монеты, чеканенной при Жозефе Бонапарте, и предписывавший ее держателям обмен на национальные деньги; одновременно воспрещалось обращение французской монеты и объявлялся курс, по которому она подлежала обмену на деньги национального чекана. Так как этот курс сильно отличался от прежнего, установленного французами для сравнительной оценки французских и испанских монет в 1808 г., то множество частных лиц потерпело значительный материальный ущерб. Эта нелепая мора также способствовала росту цен на предметы первой необходимости, которые и так уже значительно вздорожали.

Категории населения, наиболее заинтересованные в ниспровержении конституции 1812 г. и восстановлении старого режима, — гранды, духовенство, монахи и юристы, — не упускали случая довести до высшей точки народное раздражение, уже вызванное несчастными обстоятельствами, которые сопровождали введение в Испании конституционного режима. Вот чем объясняется победа сервилес на общих выборах 1813 года.

Сколько-нибудь серьезного сопротивления король мог ожидать только со стороны армии, но генерал Элио со своими офицерами, нарушив присягу, данную ими конституции, провозгласил в Валенсии королем Фердинанда VII без всякого упоминания о конституции. Примеру Элио вскоре последовали другие военные командиры.

В декрете от 4 мая 1814 г., которым Фердинанд VII распускал мадридские кортесы и упразднял конституцию 1812 г., он в то же время декларировал свое отвращение к деспотизму, обещал созывать кортесы в старых законных формах, установить разумную свободу печати и т. д. Он выполнил свое обещание тем единственным способом, какого заслуживал оказанный ему испанским народом прием: он отменил все акты кортесов, восстановил в прежнем виде все учреждения, воскресил святую инквизицию, призвал обратно иезуитов, изгнанных его дедом, осудил наиболее видных членов хунт, кортесов и их приверженцев на галеры, на заточение в африканские тюрьмы или на изгнание из Испании и приказал расстрелять наиболее известных вождей герильерос Порльера и де Ласи.

VIII

В течение 1819 г. в окрестностях Кадиса сосредоточивалась экспедиционная армия, которая должна была вернуть Испании ее восставшие американские колонии. Командование было поручено Энрике О'Доннелю — графу Лабисбалю, дяде теперешнего министра Испании Леопольда О'Доннеля. Прежние экспедиции против испанской Америки, поглотившие с 1814 г. 14000 человек и проводившиеся самыми гнусными и беспощадными методами, внушали армии величайшее отвращение и обычно рассматривались как хитроумный способ отделаться от недовольных полков. Несколько офицеров, в том числе Кирога, Лопес Баньос, Сан-Мигель (нынешний Лафайет Испании), О'Дали и Арко Агуэро, решили воспользоваться недовольством солдат, сбросить иго деспотизма и провозгласить конституцию 1812 года. Лабисбаль, посвященный в тайну заговора, обещал стать во главе движения. Совместно с ним вожди заговора назначили на 9 июля 1819 г. общий смотр экспедиционной армии, во время которого должен был быть нанесен решающий удар. Лабисбаль, действительно, явился на смотр, но вместо того, чтобы сдержать слово, приказал разоружить участвовавшие в заговоре полки, арестовал Кирогу и других вождей и отправил курьера в Мадрид с хвастливым донесением, что предупредил ужаснейшую катастрофу. Он был повышен в чине и награжден орденом, но позже, когда двор получил более точную информацию о событиях, его отставили от командования и приказали вернуться в столицу. Это тот самый Лабисбаль, который в 1814 г. при возвращении короля в Испанию отправил своего штабного офицера к Фердинанду с двумя письмами. Находясь на слишком большом расстоянии, он не мог следить за действиями короля и сообразовывать свое поведение с его поведением, поэтому в одном письме Лабисбаль высокопарно восхвалял конституцию 1812 г. на тот случай, если король принесет присягу на верность ей. Во втором письмо он, напротив, изображал конституционную систему как режим анархии и хаоса, приветствовал намерение Фердинанда уничтожить ее и предлагал себя и свою армию для борьбы против бунтовщиков, демагогов и врагов трона и алтаря. Офицер передал второе послание, которое было сердечно принято Бурбоном.

Несмотря на симптомы мятежа, обнаружившиеся в экспедиционной армии, мадридское правительство, во главе которого стоял герцог Сан-Фернандо, тогдашний министр иностранных дел и председатель кабинета, упорно пребывало в состоянии необъяснимой апатии и бездеятельности и ничего не предпринимало, чтобы либо ускорить экспедицию, либо разбросать армию по различным портовым городам. Между тем дон Рафаэль дель Риего, командир второго батальона астурийцев, квартировавшего тогда в Лас-Кабесас-де-Сан-Хуан, с одной стороны, и Кирога, Сан-Мигель и другие военные начальники острова Леон, которым удалось бежать из тюрьмы, — с другой, договорились между собой одновременно начать революционное выступление. Положение Риего было наиболее трудное. Местечко Лас-Кабесас с трех сторон соседствовало с главными квартирами экспедиционной армии — в Утрера стояла кавалерия, в Лебрихе находилась вторая пехотная дивизия, а в Аркосе квартировал батальон разведчиков и находился главнокомандующий со штабом. Риего все же удалось 1 января 1820 г. захватить врасплох и арестовать главнокомандующего и его штаб, несмотря на то, что батальон, находившийся в Аркосе, насчитывал вдвое больше людей, чем батальон астурийцев. В тот же день в том же местечке Риего провозгласил конституцию 1812 г., выбрал временного алькальда и, не довольствуясь выполнением порученной ему задачи, привлек на свою сторону разведчиков, захватил врасплох батальон арагонцев, стоявший в Борносе, пошел из Борноса в Херес, а оттуда в Пуэрто-де-Санта-Мариа, всюду провозглашая конституцию, пока 7 января не достиг острова Леон, где сдал арестованных им военных в форт св. Петра. Кирога и его сторонники не захватили, — как было раньше условлено, — посредством такого же внезапного удара моста в Суасо и острова Леон, а спокойно ждали до 2 января, пока посланец Риего, Ольтра, не привез им официальное сообщение о захвате Аркоса и аресте штаба.

Все силы революционной армии, высшее командование которой было поручено Кироге, не превышали 5000 человек, и, после того как ее атаки на ворота Кадиса были отбиты, она сама была заперта на острове Леон.

«Наше положение», — говорит Сан-Мигель, — «было необычно; революция, которая в течение 25 дней топчется на месте, не теряя и не захватывая ни дюйма почвы, представляла одно из самых странных явлений в политике»[272].

Провинции, казалось, погрузились в летаргический сон. Так прошел январь. В конце января Риего, опасаясь, как бы пламя революции не погасло на острове Леон, образовал, вопреки советам Кироги и других вождей, подвижную колонну в 1500 человек и двинулся по Андалузии, находясь все время на глазах у преследовавшей его вдесятеро более сильной армии, и провозгласил конституцию в Альхесирасе, Ронде, Малаге, Кордове и других городах; жители всюду встречали его дружелюбно, но нигде ему не удалось вызвать серьезного восстания. Между том его преследователи, потратив целый месяц на бесплодные марши и контрмарши, казалось, хотели только одного — по возможности избежать столкновения с его маленькой армией. Поведение правительственных войск было совершенно необъяснимо. Экспедиция Риего, начавшаяся 27 января 1820 г., окончилась 11 марта, когда он был вынужден распустить немногочисленных людей, еще следовавших за ним. Его маленький отряд не был рассеян решительной битвой, но растаял, теряя людей в результате истощения, постоянных мелких стычек с неприятелем, болезней и дезертирства. Между тем положение восставших на острове складывалось отнюдь не благоприятно. Их блокада с моря и суши продолжалась, а всякое движение в их пользу в самом городе Кадисе подавлялось гарнизоном. Как же случилось, что Риего распустил свой боровшийся за конституцию отряд в Сьерра-Морене 11 марта, а 9 марта в Мадриде Фердинанд VII был вынужден присягнуть конституции, так что Риего в действительности достиг своей цели ровно за два дня до того, как окончательно отчаялся в успехе?

Поход колонны Риего вызвал новый интерес, приковав к себе всеобщее внимание; провинции были полны ожидания и жадно следили за каждым его движением. Умы, пораженные смелостью Риего, быстротой его действий, энергичным отпором врагу, приписывали ему воображаемые триумфы, прибытие подкреплений и присоединение масс народа, чего в действительности не было. Слухи о походе Риего, достигая самых дальних провинций, приобретали преувеличенные размеры, и эти наиболее отдаленные от места действия провинции первые высказались за конституцию 1812 года. Испания до такой степени созрела для революции, что даже ложных вестей оказалось достаточно, чтобы вызвать ее. Но ведь совершенно так же ложные известия вызвали ураган 1848 года.

В Галисии, Валенсии, Сарагосе, Барселоне и Памплоне одно за другим вспыхнули восстания; Энрике О'Доннель, он же граф Лабисбаль, призванный королем для борьбы с Риего, предложил не только выступить против него с оружием, но и уничтожить его маленькую армию, а его самого захватить. Он только просил назначить его командиром частей, стоявших в Ламанче, и отпустить денег на его личные нужды. Король сам вручил ему кошелек с золотом и соответствующие приказы частям в Ламанче. Но по прибытии в Оканью Лабисбаль стал во главе войск и провозгласил конституцию 1812 года. Весть об его переходе на сторону повстанцев взволновала общественное мнение в Мадриде, где тотчас по получении этого известия вспыхнула революция. Тогда правительство вступило в переговоры с революцией. В декрете от 6 марта король предложил созвать древние кортесы, собранные in Estamentos (посословно), но декрет никого не удовлетворил — ни партию старой монархии, ни партию революции. Ведь по возвращении из Франции он дал такое же обещание, но не выполнил его. В течение ночи 7 марта в Мадриде происходили революционные демонстрации. «Gaceta» в номере от 8 марта опубликовала декрет Фердинанда VII с обещанием присягнуть конституции 1812 года. Он гласил:

«Пусть все мы, и я первым, вступим с честными намерениями на путь конституции».

9 марта народ овладел дворцом, и король спасся только тем, что восстановил мадридский аюнтаменто 1814 г. и в его присутствии принес присягу конституции. Он не задумываясь давал ложную клятву, ибо всегда имел под рукой исповедника, готового дать ему полное отпущение всех возможных грехов. В то же время была созвана консультативная хунта, первый декрет которой освободил политических заключенных и призвал обратно на родину политических эмигрантов. Из тюрем, теперь раскрывших свои двери, направилось в королевский дворец первое конституционное министерство. Кастро, Эррерос и А. Аргуэльес, образовавшие первое министерство, были мучениками 1814 г. и депутатами 1822 года[273]. Истинным источником энтузиазма, проявленного при восшествии Фердинанда на престол, была радость, вызванная отречением его отца, Карла IV. Точно так же при провозглашении конституции 1812 г. источником общего ликования была радость по поводу удаления Фердинанда VII. Что касается самой конституции, то, как мы знаем, по окончании ее составления не оказалось территории, где можно было бы ее провозгласить. Для большинства испанского народа она была подобна тому неведомому богу, которому поклонялись древние афиняне.

В наши дни английские писатели, прямо намекая на нынешнюю испанскую революцию, утверждают, с одной стороны, что движение 1820 г. было только военным заговором, а с другой, — что оно было только результатом русской интриги. Оба утверждения одинаково нелепы. Что касается военного восстания, то мы видели, как, несмотря на то, что оно потерпело неудачу, революция одержала победу; кроме того, загадка, которую надлежит разрешить, заключается не в заговоре 5000 солдат, а в том, что этот заговор одобрили армия в 35000 человек и весьма верноподданная нация в двенадцать миллионов населения. То, что революция началась в рядах армии, весьма просто объясняется; ведь из всех органов испанской монархии только армия подверглась во время войны за независимость коренному преобразованию и революционизированию. Что касается русской интриги, то Россия, этого нельзя отрицать, приложила руку к делам испанской революции: из всех европейских держав Россия первая признала конституцию 1812 г. договором, заключенным 20 июля 1812 г. в Великих Луках[274], она первая поддержала революцию 1820 г., первая предала ее Фердинанду VII, первая зажгла факел контрреволюции в разных местах полуострова, первая торжественно протестовала против революции перед Европой и, наконец, заставила Францию начать вооруженную интервенцию против нее. Русский посол, г-н Татищев, был, несомненно, наиболее выдающейся личностью при мадридском дворе, негласным главой камарильи. Ему удалось ввести в среду придворных Антонио Угарте, негодяя низкого пошиба, и сделать его главой монахов и лакеев, которые на своих келейных совещаниях распоряжались скипетром от имени Фердинанда VII. Благодаря Татищеву Угарте был сделан главным начальником экспедиции против Южной Америки, а благодаря Угарте герцог Сан-Фернандо был назначен министром иностранных дел и председателем кабинета. Угарте устроил покупку у России сгнивших кораблей для южноамериканской экспедиции, за что получил орден св. Анны. Угарте помешал Фердинанду и его брату дон Карлосу явиться к армии в самом начале кризиса. Он был таинственным виновником необъяснимой апатии герцога Сан-Фернандо и тех мероприятий, которые вызвали у одного испанского либерала в Париже в 1836 г. такое замечание[275]:

«Трудно отделаться от впечатления, что правительство само становилось причиной ниспровержения существующего порядка вещей».

Если к этому прибавить любопытный факт, что президент Соединенных Штатов в своем послании[276] восхвалял Россию за то, что она обещала ему не допустить вмешательства Испании в дела южноамериканских колоний, то не останется и тени сомнений касательно роли России в испанской революции. Однако что доказывают все эти факты? Доказывают ли они что Россия вызвала к жизни революцию 1820 года? Ничуть не бывало; они доказывают лишь то, что она помешала испанскому правительству оказать ей сопротивление. Что рано или поздно революция должна была опрокинуть абсолютную и клерикальную монархию Фердинанда VII, это доказывается: 1) рядом заговоров, с 1814 г. следовавших один за другим; 2) свидетельством г-на де Мартиньяка, французского комиссара при герцоге Ангулемском во время легитимистского похода в Испанию; 3) свидетельством, которым нельзя пренебречь, свидетельством самого Фердинанда VII.

В 1814 г. Мина намеревался вызвать восстание в Наварре, дал первый знак к сопротивлению, призвал к оружию, вступил в крепость Памплону, но, не доверяя собственным приверженцам, бежал во Францию. В 1815 г. генерал Порльер, один из самых прославленных герильерос времен войны за независимость, провозгласил конституцию в Ла-Корунье. Он был обезглавлен. В 1816 г. Ричард намеревался силой захватить короля в Мадриде. Он был повешен. В 1817 г. адвокат Наварро с четырьмя сообщниками погиб на эшафоте в Валенсии за то, что провозгласил конституцию 1812 года. За такое же преступление в том же году на Мальорке был расстрелян бесстрашный генерал Ласи. В 1818 г. полковник Видаль, капитан Сола и другие, провозгласившие конституцию в Валенсии, были разбиты и преданы казни. Заговор на острове Леон был лишь последним эпизодом той непрерывной борьбы, в которой столько отважных мужей в 1808–1814 годах сложили головы.

Г-н де Мартиньяк, опубликовавший в 1832 г., незадолго до своей смерти, книгу «Испания и ее революция», говорит так:

«Прошло два года с тех пор, как Фердинанд VII вернул себе абсолютную власть, а все еще продолжались проскрипции по вине камарильи, набранной из отбросов человечества. Вся государственная машина перевернута вверх дном: царит полный беспорядок, застой и путаница — налоги, распределенные самым неравномерным образом, финансы в ужасающем состоянии, займы без кредита, невозможность удовлетворить самые настоятельные нужды государства, армия без жалованья, судьи, оплачивающие сами себя взятками, продажная и бездельничающая администрация, неспособная что-либо улучшить или даже что-либо предохранить от гибели. Отсюда всеобщее недовольство в народе. Новая конституционная система была встречена с энтузиазмом большими городами, торговым п промышленным классами, людьми свободных профессий,

армией и пролетариатом. Ей противились только монахи, а крестьянство она приводила в недоумение»[277].

Таковы предсмертные признания человека, который послужил одним из главных орудий разрушения этой новой системы. Фердинанд VII в своих декретах от 1 марта, 11 апреля, 1 июня 1817 г. и 24 ноября 1819 г. и других буквально подтверждает слова г-на Мартиньяка и заканчивает свои сетования так:

«Народные жалобы, стон которых стоит у нас в ушах, покрывают одна другую».

Это показывает, что не требовалось никаких Татищевых, чтобы вызвать революцию в Испании.

Загрузка...