Том 10

Лондон, 29 декабря.

«Встреча графа Буоля, г-на Буркене и князя Горчакова в доме графа Уэстморленда, английского посла в Вене, имела единственной целью доставить русскому царю желанную информацию о значении тройственного союза, заключенного 2 декабря, и о предварительных условиях, при которых три великие державы готовы начать переговоры на основе четырех пунктов. Князь Горчаков тотчас же доложил в Петербург о собранных сведениях. Принятие предварительных условий царем или их отклонение им должно последовать в ближайшие дни. Начало нового года будет отмечено решительным поворотом в ходе событий».

Так пишет «Morning Post», частный moniteur [вестник. Ред.] лорда Пальмерстона. А орган тори, газета «Press» пишет:

«Венские переговоры призваны дать Австрии новый предлог для того, чтобы оттянуть окончательный ответ западным державам относительно срока, установленного договором от 2 декабря».

Но решающее значение имеет, пожалуй, тот факт, что, пока политики в передовых статьях ежедневных и еженедельных газет демонстрируют по поводу нового венского совещания[310] свою государственную премудрость, деловые люди в биржевых статьях тех же органов печати просто называют его «фарсом». Так поступает, например, финансовый обозреватель, автор money article [статьи о денежном рынке. Ред.] в сегодняшнем номере «Morning Post». И в самом деле, лондонская биржа так безразлично отнеслась к венскому событию, что известие о нем не дало повода даже для самых незначительных сделок ни «медведям», ни «бульдогам», ни пессимистам, ни оптимистам на stock exchange [бирже. Ред.]. Небольшие колебания, наблюдавшиеся в котировке государственных бумаг за последние 3 дня, были связаны не с венской дипломатией, а с парижским бюджетом. Предполагают, что английские капиталисты примут участие в новом парижском займе в 500 миллионов франков и вызовут, таким образом, сокращение денежного рынка, состояние которого и так уже внушает тревогу в результате североамериканского кризиса (болев значительного по своим размерам, чем кризис 1837 г.), последних неблагоприятных отчетов о положении дел в Ост-Индии, роста цен на хлеб и нескольких неожиданно крупных банкротств в Лондоне и Ливерпуле. Если не русский император, то английское министерство во всяком случае находится в плену мирных иллюзий. В большую войну с Францией в прошлом столетии английский народ был втянут своей олигархией. Нынешнюю войну с Россией английскую олигархию заставил начать народ. Во всех дипломатических, военных и финансовых шагах, предпринимаемых олигархией, сказывается нежелание вести эту навязанную ей войну. Даже последнее мероприятие министерства — билль о создании иностранного легиона[311] — имело целью прежде всего «отбить охоту» к этой войне у англичан. Не могло быть и речи о том, что источники вербовки солдат исчерпаны в стране, из которой ежегодно эмигрирует более 100000 здоровых мужчин, причем эта эмиграция оказывает лишь мимолетное влияние на уровень заработной платы. Не могло также быть речи о каком-либо внезапно понадобившемся чрезвычайном подвозе вспомогательных войск, поскольку мероприятия министерства не были рассчитаны ни на внезапную, ни на чрезвычайную помощь. Проведенный через палату в мае билль о милиции[312] давал министерству возможность только в Англии и Уэльсе набрать 80000 солдат милиции, и опыт показал, что во всех сформированных весной полках более четверти добровольцев перешло на действительную службу; между тем до начала декабря правительство сформировало только 18 полков милиции (около 13500 человек). Известно, что англичане всегда — и во времена Карла I, и при Вильгельме III, и при первых Георгах, и, наконец, во время великой антиякобинской войны — протестовали против ввоза в Великобританию иностранных наемных солдат. Но чтобы использование иностранных солдат за пределами Англии вызвало такую бурю негодования — это явление новое и неслыханное в английской истории. Именно этот факт доказывает совершенно особый характер нынешней войны, отличающий ее от всех прежних войн, которые Англия вела в современную эпоху. Вот почему правящая аристократия умышленно обращается к призраку прошлого, к практике своих старых вербовщиков, покупавших солдат на самом дешевом рынке. Она делает это, хотя совершенно не уверена, — как в этом признался Сидни Герберт в палате общин, — в успехе предложенного мероприятия. Она делает это, следовательно, не для того, чтобы вести войну, а для того, чтобы подготовить мир. Чтобы создать требуемую английскую армию, правительство должно было бы в настоящее время повысить жалованье солдатам, отменить телесные наказания, пообещать продвижение по службе, начиная с рядовых, короче говоря — демократизировать армию и превратить ее из своей собственности в собственность нации.

«До сих пор», — пишет сегодня «Times», — «во время войны, как и в мирное время, армия была лишь органом правительства для продвижения по службе аристократов и для поддержки очередного министерства».

И здесь мы подходим к решающему пункту. Война с Россией означает для английской аристократии утрату ее правительственной монополии. Вынужденная с 1830 г. проводить внутреннюю политику исключительно в интересах промышленной и торговой буржуазии, английская аристократия, тем не менее, удерживала за собой все правительственные посты, поскольку она сохраняла монополию на внешнюю политику и армию. Эту монополию она, однако, может сохранять, лишь пока народная война — а такой войной может быть только война против России — не сделает внешнюю политику делом народа. Поэтому вся английская дипломатия в 1830–1854 гг. сводилась к одному принципу: любой ценой избежать войны с Россией. Отсюда постоянные уступки, которые делались России в течение последних 24 лет в Турции, в Персии, в Афганистане, в Дании, да и во всех точках земного шара. Что расчеты аристократии были правильны» доказывают факты сегодняшнего дня. Едва началась война с Россией, как сама газета «Times» уже заявляет:

«Аристократия не способна вести наши войны. Олигархическая государственная машина находится в резком противоречии с нашим общественным механизмом».

II

Лондон, 1 января.

«Все ведомства нашего военного управления рухнули под бременем нынешней войны».

Так пишет сегодня «Times». В самом деле, если взглянуть на организацию военного управления или какого-либо другого органа управления в Англии, то кажется, что здесь наглядно хотели показать так называемый принцип конституционного равновесия сил. Различные органы так связаны между собой, что совершенно парализуют друг друга, и весь механизм обречен, таким образом, на бездействие. Поэтому могло случиться, что во время нынешней войны раненые находились в Балаклаве, военные врачи в Константинополе, а медикаменты в Скутари. Вот почему бунтует крымская армия против системы, которой она принесена в жертву; разве мы не можем назвать это бунтом, если военные всех званий, от полковника до рядового, нарушают дисциплину, посылают каждую неделю тысячи писем в лондонские газеты и громко апеллируют к общественному мнению на действия своих начальников? Лорда Раглана при этом несправедливо делают ответственным за положение, обусловленное самой системой. Ответственность он несет, но за военное руководство.

Бросая ретроспективный взгляд на крымскую кампанию, мы видим, что лорд Раглан совершил свою первую ошибку в сражении на Альме, приказав обойти не правый, а упиравшийся в море левый фланг русской армии. Обходом правого фланга часть русских была бы оттеснена к морю, другая часть — к Северному укреплению, в то время как теперь они фактически отброшены к Симферополю, то есть на наиболее выгодную для них линию отступления. Если в сражении на Альме союзники без нужды и цели пытались взять быка за рога, то именно тогда, когда этому благоприятствовали обстоятельства, у них не хватило решительности. Пресловутый «фланговый марш на Балаклаву» был отказом от нападения на северную сторону крепости. Но эта сторона является господствующей и потому представляет решающий пункт; Северное укрепление — ключ к Севастополю. Союзники, следовательно, отказались от более смелого и потому фактически сулящего успех нападения, чтобы обеспечить себе прочное оборонительное положение.

Эту же ошибку совершил Омер-паша, когда укрепился у Калафата, вместо того чтобы идти из Олтеницы на Бухарест и прорвать растянувшуюся линию противника. Затем началась осада Севастополя, которая, во всяком случае, доказала, что в результате длительного мира военное искусство настолько же пошло назад, насколько — благодаря промышленному развитию — улучшились средства ведения войны. Ни в одной из прежних войн простые земляные укрепления не играли такой большой роли. Сначала у Олтеницы русские прибегли к старой системе — подвергли их канонаде в продолжение нескольких часов, а затем пошли на штурм. Но безуспешно. Под Калафатом земляные укрепления парализовали русских, которые не решились их атаковать. Под Силистрией наполовину разрушенное земляное укрепление свело на нет все усилия русской армии, и наконец в Севастополе линия земляных укреплений удостоилась обстрела из большего количества осадных батарей и более тяжелых артиллерийских орудий, чем это было когда-либо применено против самой совершенной крепости. Но прежде, чем были установлены осадные орудия, открытый город уже превратился в первоклассный укрепленный лагерь. Известно, что 25 октября в сражении под Балаклавой английская кавалерия была без всякой пользы и цели принесена в жертву в нарушение всех установленных правил военного искусства. Наконец, мы доходим до Инкерманского сражения, самого значительного события этой кампании. Как пруссаки при Йене, британские войска под Инкерманом занимали ряд высот, доступных с фронта только по нескольким дефиле. Подобно пруссакам, англичане не позаботились о том, чтобы занять возвышенность на своем крайнем левом фланге, на которую Меншиков, как Наполеон при Йене[313], бросил часть своей армии и таким образом еще до рассвета закрепился на неприятельском фланге. Русские, вообще не сторонники оригинального, заимствовали у Наполеона этот план операции, но лишь только стратегический маневр был закончен и должны были начаться тактические действия, маска западноевропейской цивилизации упала и обнаружился татарин. Эта блестящая русская армия с ее старыми воинами, многие из которых прослужили по двадцать пять лет, — этот образец плацпарадной муштры — оказалась столь беспомощной, неповоротливой, столь неспособной к схваткам рассыпным строем и к борьбе небольшими отрядами, что ее офицеры не могли сделать ничего другого, кроме как сразу обрушить эту тяжелую массу на неприятеля. Простого натиска этой массы должно было быть достаточно, чтобы прорвать плотные ряды англичан; однако, с одной стороны, эти густые колонны живых тел создавали условия для опустошительного действия огня английских ружей и пушек, а, с другой — когда русские, имея численное превосходство, переходили в штыковую атаку, англичане принимали их удар с таким же превосходством, с каким наполеоновские каре в сражении у пирамид встречали мамелюков. 14000 союзников, потеряв третью часть своих войск, разбили 30000 русских, несмотря на то, что по общему признанию русские проявили в сражении личное мужество и план их нападения имел преимущество перед планом союзников. Ни разу еще со времени Нарвской битвы русское оружие не испытало такой неудачи. А если принять во внимание огромную разницу между русскими под Нарвой и русскими под Инкерманом, между необученными полчищами 1700 г. и вымуштрованной армией 1854 г., то сражение под Нарвой покажется блестящим по сравнению с инкерманским сражением. Нарва была первым серьезным поражением поднимающейся нации, умевшей даже поражения превращать в орудия победы. Инкерман представляется почти верным симптомом упадка в тепличном развитии, пережитом Россией со времени Петра Великого. Искусственно ускоренный рост и огромные усилия, которые делались, чтобы сохранить видимость блестящей цивилизации при полуварварском уровне страны, по-видимому, уже истощили нацию и вызвали у нее нечто вроде чахотки. Инкерманское сражение означает для русской пехоты то же, что для испанской — сражение при Рокруа[314].

Написано К. Марксом 29 декабря 1854 и 1 января 1855 г.

Напечатано в «Neue Oder-Zeitung» №№ 1 и 5, 2 и 4 января 1855 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого