Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

Свет мой оранжевый,

  на склоне дня

не замораживай

  хоть ты меня.

Не замораживай

  в лед и в дрожь,

не завораживай

  в лень и в ложь.

Чтобы – первый

  сухой снежок

щек моих не щекотал,

  не жег;

чтобы – зимнее

  марево

глаз не льдило,

  не хмарило.

Дзень-дзирилинь-дзинь,

  дзанг-джеой,

длись, мой свежий,

  оранжевой.

Что ты, в самом деле,

  с ума сошел?

Петь такие песни

  нехорошо.

Петь такие песни

  невыгодно, –

разве ж наши зимы

  без выхода?

Если натереть бы

  небо порохом, –

где б ходить тогда

  по небу сполохам?

Если все была бы

  только выгода, –

где тогда искать бы

  сердцу выхода?

Свет мой оранжевый,

  на склоне дня

не замораживай

  хоть ты меня.

Не замораживай

  мое лицо

в лед, и в ложь,

  и в лень, и в сон.

Дзень-дзирилинь-дзинь,

  дзанг-джеой,

длись, мой свежий,

  оранжевой!

За то,

  что наша сила

была,

  как жизнь, простой,

что наша песнь

    косила

молчанье

   и застой.

За то,

  что даль клубила

в нас

  помыслы – мечтой,

нас молодость

    любила.

За что,

  за что,

   за что?

О серо-розоватый

рассветный час,

навек,

  навек сосватай

с весною нас,

навек,

  навек сосватай,

соедини

с березою

   и мятой

стальные дни!

Что

 свежестью первичной

мы шли,

  обнесены,

что

 не было привычной

нам меры

   и цены.

За крепость

   и за смелость

в тревожные года,

за то,

  что громко пелось

всегда,

  всегда,

    всегда!

За то,

  что мы,

   от робких

пути поотрезав,

ловили

  в дальних сопках

напевы партизан.

За то,

  что мы не крылись,

меняя имена,

когда

  плыла у крылец –

война,

  война,

    война!

За то,

  что революций

нам слышен

   шаг густой,

что песни наши

    вьются

над

 красною звездой.

За то,

  что жизнь трубила

настигнутой

   мечтой,

нас молодость

    любила.

За что,

  за что,

    за что?

О серо-розоватый

вечерний час,

навек,

  навек сосватай

с весною нас,

навек,

  навек сосватай,

соедини со свежестью

      несмятой

стальные дни!

Звени, звени, молодость,

сильная да злая,

жизнь твоя веселая,

полная до края.

Только помни, молодость,

не без края весен,

станет свистом, холодом

свет непереносен.

Станут тучи серые

над тобой метаться,

станет ночи целые

думаться, не спаться.

Звени, звени, молодость,

свежая да злая,

имя свое легкое

хвастая и славя.

Только что тут выдумать,

если все едино

видимо-невидимо

в голове сединок.

Губы мои любые,

вы уже не прежни:

вовсе стали грубые,

а бывали нежны.

Звени, звени, молодость,

быстрая да злая,

звездами да грозами

дополна пылая.

Видно, впрямь нездорово

конному опешить,

голову, как олово,

на ладони вешать.

Как ее ни вешаешь

низко на ладони, –

все равно не сделаешь

снова молодою.

Раззвенись же, молодость,

до глухого места,

помоги мне с осенью

одуматься и спеться.

Стой,

довольно вздор писать!

Есть же

цвет и вкус

в вещах?!

Голубую

шерсть песца

я добыть

вам обещал.

Неразборчив

след судьбы,

но у этих

легких ног –

будь я проклят

и забыт! –

упадет он,

как венок.

Я и сам

не так уж прост.

Я делю

добычу с ней:

выпрямляюсь

в полный рост,

как разумней

и честней.

Если

Север наш суров,

если

жаждет он побед, –

льдись в кристалл,

мое перо

выполняется

обет.

Если

вьюгу затрясло, –

значит,

ей меня не жаль…

Становлюсь

на лыжи слов,

ухожу

в литую даль.

Запорошены

следы,

стонет тундры

колыбель.

Он

среди других – седых –

всех быстрей

и голубей.

Вился по ветру

дымок,

билась об землю

пурга.

Он собрался

весь в комок,

в снеговой

скача курган.

От снегов

в глазах рябит,

простынь

пухлая топка…

Вот он

пойман

и убит:

щелканул

зубцом капкан.

Он прижат

щекой к снегам,

он оскалил

белый зуб,

никогда

не полагав

ветром

выстеклить слезу.

Вот и все,

что записал,

все,

что высмотреть

я смог,

кинув ветрам

в небеса:

а теперь –

к губам замок,

а теперь…

Ты кто таков,

чьи виденья

так остры, –

подложи-ка

с двух боков

сушняка

в мои костры.

А теперь,

мои друзья,

я засну,

жарой томим.

Шкуру

от костей разъять

уж придется

вам самим.

Не посмей

на нас клепать,

гнусь, –

скорей забейся в щель.

Видишь,

что я ей припас:

цвет и вкус

и вес вещей.

Сплю я в ряд

с моей судьбой,

и тепло

ее плечо.

Вьюга льдится,

снег рябой,

уголь

спину мне печет.

Нет, не сплю я.

Сон бежит.

И у белых

легких ног,

голубея,

он лежит,

развернувшись,

как венок.

Это имя –

   как гром

     и как град:

Петербург,

   Петроград,

     Ленинград!

Не царей,

   не их слуг,

     не их шлюх

в этом городе

    слушай, мой слух.

И не повесть

    дворцовых убийств

на зрачках

   нависай и клубись.

Не страшны и молчат

      для меня

завитые копыта

    коня.

И оттуда,

   где спит равелин,

засияв,

  меня дни увели.

Вижу:

  времени вскрикнувший в лад,

светлый город

    болот и баллад;

по торцам

   прогремевший сапог,

закипающий

    говор эпох;

им

 в упор затеваемый спор

с перезвоном

    серебряных шпор

и тревожною ранью –

      людей

онемелых

   у очередей.

Товарищи!

   Свежей моряной

подернут

   широкий залив.

Товарищи!

   Вымпел багряный

трепещет,

   сердца опалив.

Товарищи!

   Долгие мили

тяжелой

  соленой воды

давно с нас слизали

     и смыли

последнего боя

    следы.

Но память –

   куда ее денешь? –

те гордые

   ночи хранит,

как бился тараном

     Юденич

о серый

  суровый гранит.

И вспомнив, –

    тревожно и споро

и радостно

   биться сердцам,

как,

 борт повернувши,

     «Аврора»

сверкнула зрачком

     по дворцам.

И после,

  как вьюга шутила,

снега

  на висок зачесав,

как горлом стуженым

     Путилов

кричал

  о последних часах…

Об этом

  неласковом годе

запомнив

   на тысячу лет,

он,

 вижу,

  молчит и уходит

в сереющий

   утренний свет.

Товарищи!

   Крепче за локти.

О нем еще память –

      свежа.

Глядите,

  как двинулся к Охте;

смотрите,

   чтоб он не сбежал,

единственный

    город Союза,

чей век

  начинался с него,

соча свои слезы

    сквозь шлюзы,

сцепивши

   мосты над Невой.

Он на дали сквозные –

      мастак,

он построен

   на ровных местах.

Но забыт

   и никем не воспет

заревой

  и вечерний проспект.

Он оставлен

   той ночью в полон

корабельных

    зеленых колонн.

Он оставлен

   навеки тайком

пробавляться

    солдатским пайком.

Но не спится ему

     по утрам

под давящей ладонью

      Петра.

И Лодейною улицей

     в док

пролетает

   тревожный гудок.

И когда

  прибывает Нева,

он бормочет

   глухие слова.

Он снимается с места.

      И вот

он шумит,

   он живет,

     он плывет.

И его уже нету…

    Лишь гул

одичалой воды

    доплеснул.

Лишь –

  от центра на острова

бьется грудью

    с гранитом трава.

Стой!

  Ни с места!

    Будешь сыт!

Жить без города нам –

      стыд.

Разведешь

   меж островами

снова

  легкие мосты.

Видишь:

  дым хвостами задран,

скручен прядью

    на виске.

То –

  балтийская эскадра

по твоей

  дымит тоске.

Военморы!

   Полный ход.

Глубже,

  глубже,

    глубже

      лот.

Вы ведь

  городу большому –

мощь,

  защита

    и оплот.

По морям,

   морям,

     морям,

нынче здесь,

    а завтра там!

Ты им

  старшим братом будешь,

всем

  восставшим городам!

Кораблей военных

     контур,

расстилая низко дым,

вновь скользит

    по горизонту.

Ленинград!

   Следи за ними.

Обновив и век

    и имя,

стань навечно

    молодым!

На Москву да на реку

светит по фонарику –

с каждого пролетца

свет на воду льется.

Я на Каменном мосту

и гуляю и расту,

только мне не вырасти:

очень много сырости.

За мостом на Балчуге

молодые мальчики,

молодые, русые,

бритые, безусые.

Как вас по имени,

как вас по отчеству,

как ваша фамилия? –

очень знать нам хочется.

Хоть и очень интересно, –

не вступаю в разговор

с незнакомым, неизвестным:

может, жулик либо вор.

Автобусы идут

номерованные.

Ох, думки мои,

замурованные.

Возьми меня вывези,

что ж я здесь на привязи?

Поскорее вывози,

не завязни во грязи.

Как у нас на Яузе

ходят тенью кляузы,

под стеной столетнею

вьется плесень сплетнею.

Побегу я на реку,

поклонюсь фонарику:

посвети мне, друг фонарик,

чтоб не сбиться мне с пути.

Светит город за рекой,

до него подать рукой,

если б встрелся провожатый –

хоть ледащенький какой.

Чтобы встрелся на дороге

вежливый, воспитанный,

чтобы был бы без мороки

в жизни друг испытанный.

Ах, Чистые пруды,

тяжелые труды.

Разметались мои мысли,

заплуталися следы.

В Крыму расцветают черешни и вишни,

там тихое море и теплый прибой.

А я, никому здесь не нужный и лишний,

не знаю, как быть и что делать с собой.

А я пропадаю за милую душу,

за милую душу, за синие дни;

ночую без крыши и сплю без подушек,

скитаюсь без цели, живу без родни.

На Курском вокзале – большие составы,

доплаты за скорость платить не могу.

А мне надоело стрелять у заставы,

на темном подъезде на желтом снегу.

Уже декапод нажимает на рельсы,

уходит на юг, как и в прошлом году…

Смотри, беспризорник, вернее нацелься,

ныряй под вагон на неполном ходу.

Залягу жгутом в электрический ящик,

от сажи и пыли, как кошка, рябой;

доеду – добуду краев настоящих,

где тихое море и теплый прибой.

Доеду – зароюсь в горячий песочек,

от жаркого солнца растает тоска;

доеду – добуду зеленую Сочу,

зеленую Сочу и Нову Аскань.

Нас пар не обварит и смерть не задушит,

бригада не выгонит из западни.

Мы здесь пропадем за милую душу,

за милую душу, за синие дни.