Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

Глаза насмешливые

     сужая,

сидишь и смотришь,

     совсем чужая,

совсем чужая,

    совсем другая,

мне не родная,

    недорогая;

с иною жизнью,

    с другой,

      иною

судьбой

  и песней

    за спиною;

чужие фразы,

    чужие взоры,

чужие дни

   и разговоры;

чужие губы,

   чужие плечи

сроднить и сблизить

     нельзя и нечем,

чужие вспышки

    внезапной спеси,

чужие в сердце

    обрывки песен.

Сиди ж и слушай,

     глаза сужая,

совсем далекая,

    совсем чужая,

совсем иная,

    совсем другая,

мне не родная,

    не дорогая.

Летят недели кувырком,

  и дни порожняком.

Встречаемся по сумеркам

  украдкой да тайком.

Встречаемся – не ссоримся,

  расстанемся – не ждем

по дальним нашим горницам,

  под сереньким дождем.

Не видимся по месяцам:

  ни дружбы, ни родни.

Столетия поместятся

  в пустые эти дни.

А встретимся – все сызнова:

  с чего опять начать?

Скорее, дождик, сбрызгивай

  пустых ночей печаль.

Все тихонько да простенько:

  влеченье двух полов

да разговоры родственников,

  высмеивающих зло.

Как звери когти стачивают

  о сучьев пустяки, –

последних сил остачею

  скребу тебе стихи.

В пустой денек холодненький,

  заежившись свежо,

ты, может, скажешь: «Родненький», –

  оставшись мне чужой.

И это странно весело

  и страшно хорошо –

касаться только песнею

  твоих плечей и щек.

И ты мне сердце выстели

  одним словцом простым,

чтоб билось только издали

  на складках злых простынь;

чтоб день, как в винограднике,

  был полон и тяжел;

чтоб ты была мне навеки

  далекой и чужой!

Слушай, Анни,

    твое дыханье,

трепет рук,

   и изгибы губ,

и волос твоих

    колыханье

я, как давний сон,

     берегу.

Эти лица,

   и те,

    и те, –

им

 хоть сто,

   хоть тысячу лет скости, –

не сравнять с твоим

     в простоте,

в прямоте

   и в суровой детскости.

Можно

  астрой в глазах пестреться,

можно

  ветром в росе свистеть,

но в каких

   человеческих средствах

быть собой

   всегда и везде?!

Ты проходишь

    горя и беды,

как проходит игла

     сквозь ткань…

Как выдерживаешь

     ты это?!

Как слеза у тебя

    редка?!

Не в любовном

    пылу и тряске

я приметил

   крепость твою.

Я узнал,

  что ни пыль, ни дрязги

к этой коже

   не пристают.

И когда

  я ломлю твои руки

и клоню

  твоей воли стан,

ты кричишь,

   как кричат во вьюге

лебедя,

  от стаи отстав…

У меня

  хорошая жена,

у тебя

  отличные ребята.

Что ж велит мне

    мерить саженя

по пустыне

   сонного Арбата?

Никаких

  сомнений и надежд,

никакой

  романтики слезливой.

Сердце!

  Не вздувайся и не тешь

свежестью

   весеннего разлива.

Никаких

  мечтаний и иллюзий,

что ни делай,

    как ни затанцуй,

как бильярдный шар

     к зеленой лузе,

ты летишь

   к провалу и концу!

Нет,

 не за тебя одну мне страшно, –

путь-дорога

   у тебя своя;

с черной ночью

    в схватке рукопашной

я не за тебя одну

     стоял.

И не от тебя одной,

     я знаю,

седь

  уже сжимает мне виски;

но в тебе

   вся боль моя сквозная

отразилась

   грубо,

     по-мужски.

Боль

  за всю за нашу

     несвободу,

за нелегкость жизни,

     ветхость стен,

что былого поколенья

      одурь

жизнь заставит

    простоять в хвосте.

О любви

   теперь уже не пишут,

просто стыдно стало

     повторять.

Но – смотри:

    как страшно близко дышит

над Кремлем

   московская заря.

День сегодня

    такой простой,

каких не сыщешь

     и – в сто.

Синь сегодня

    так далека,

будто бы

   встал великан.

Это ты,

  охлажденье мое,

молча встаешь,

    не поешь,

высветляя

   свое лезвие,

свой

  отпотевший нож.

И от таких

   безразличных глаз –

свет угасает

   враз.

Все затянулось

    и зажило,

и мне –

  не тяжело.

Все заровнялось

    и заросло:

не двигать ни рук,

     ни слов.

Бульварный калека

     трясет головой

(тоже –

  вопрос половой).

Нынче

  такой бесприметный день,

что горько

   глядеть на людей.

Даже трамваи

    бегут от меня,

зло и протяжно

    звеня.

Даже моторы –

    друзья для других –

фыркают,

   как враги…

Что же,

  лучше ли этот –

      тех

дней

  забот и помех,

дней волнений

    и дней тревог;

дней,

  когда стыть

    я не мог?

Дней,

  в которые,

    все озаря,

злая

  вставала заря?

Дней,

  в которые

    в шумном ветру

шли

 влюбленность и труд?!

Оставьте,

   баптисты,

скучную

  проповедь, –

вам

 этих дней

все равно

   не отпробовать.

Тот

 не уныл,

кто горечью

   хвалится.

Радость

  с луны

все равно

   не свалится.

Молотом,

   скальпелем,

клапаном,

   книгою –

сердце

  по каплям

волнение

   двигает.

Сердце мое,

волнуйся

   и стукай!

Жизнь –

   не очень

понятная

   штука.

Сердце мое,

тревожься

   и рвись

вниз,

  в глубину,

и – вверх,

   ввысь!

Свет твой

   вечный –

с открытой

   душой –

первой

  встречной,

далекой,

  чужой.

Шире

  и выше

взлета

  задор,

пока

  от вспышек

не сгинет

   мотор,

пока

  не сгаснет

горенья

  руда,

пока

  от сказки

не станет

   следа!

Не будет стона сирого,

ни вопля, ни слезы;

идите, дни, боксировать

на рифм моих призы.

Бегите, физкультурники,

купать в ветрах лицо;

крутитесь, дни, на турнике

летучим колесом.

А ты, любовь, не высыпься,

не грянься комом вниз,

на вытянутых бицепсах

бодрее подтянись, –

Чтоб, зубом заскрежещенный,

унынья скрылся лик;

чтоб все на свете женщины,

как звезды, зацвели;

Чтоб каждый взял на выдержку

безмолвья сон дурной;

чтоб каждый пел навытяжку

натянутой струной;

Чтоб шла навстречь весна ему

тревожно и свежо;

чтоб не было незнаемой

и не было чужой.