Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

Пионерская плотва,

комсомольская братва,

старые партийцы,

чья блещет честь,

сегодня вам гордиться

навек чем есть!

Живое сердце Ленина, –

гляди, гляди, –

проносит поколение

в своей груди.

Оно не остановлено,

стучит оно –

тобой, людская новина,

оживлено.

Меняет осень на зиму

десяток лет.

Его большому разуму

проложен след.

Его движеньем тронется

ко всем, всем, всем

на помощь легкой конницей

РЛКСМ.

По будням нашей стройки

с низов и до высот

неслабнущей героики

напор несет.

Другие страны, вымокши

без смен в поту,

глядят: он жив, не вымышлен,

растет вот тут.

Пускай глядеть пестро им

на свет из теней,

но мы его построим

в одной стране.

Лети же легкой конницей

за ним по пятам,

пока к земле не склонится

старик-капитал.

Из лучших лучший призван

в ВЛКСМ,

и знамя коммунизма

над всем, всем, всем.

Не будет он поруган

и втоптан в грязь,

за это вам порукой –

со сменой связь.

Жужжать пчелиным роем

тугой струне,

пока его мы строим

в одной стране!

Далекий товарищ,

рабочий английский,

тебе ли не видеть

опасности близкой?!

Ее не прогонишь

сочувственным вздохом

по сумрачным шахтам,

по стонущим докам.

Она поднимается

медленно кверху

раскатами лязга

и дымом над верфью.

Она растекается

визгом и стоном

по броненосцам

тысячетонным.

По каждому делу,

по каждому звуку,

повсюду,

куда поднимаешь

ты руку.

Далекий товарищ,

английский рабочий,

неужто ты

будущим

не озабочен?

Неужто плечо твое

бодро и радо

выстругивать

тело стальное

снаряда?

Неужто в руках твоих,

дням благодарных,

отмечен и вытравлен

этот ударник?

Неужто скользишь ты

привыкнувшим глазом

по бомбам,

тобою наполненным

газом?

Неужто ты сжился привычно

и сросся

со смертным оскалом

твоих броненосцев?

Английский рабочий,

далекий товарищ,

кого ты

снарядами теми завалишь?

Куда ты пошлешь,

приказавши: «Нацелься!»

металл Бирмингема

и уголь Уэльса?

Дымящие доки,

гремящие верфи,

пальбы по врагу

никому не доверьте!

А если придется

ложиться снарядам,

вы их направляйте

к застрельщикам

на дом!

Чтоб от орудийного

гула и свиста

оделся бы трауром

древний Вестминстер!

Суша, греми!

И море, ори!

Выгнанные

англичане и янки

Нанкин разрушили!

Нанкин горит,

освобожденный

от нечисти Нанкин!

Как бы вы после

на сотни ладов

о стариках

и о детях ни пели, –

нет,

поджигатели городов,

мир не забудет

об этаком деле!

Вы не потушите

этой зари,

вы не залепите

золотцем уши:

Нанкин разрушен,

Нанкин горит,

Нанкин пылает

от Англии пушек!

Они войдут,

они вольются –

батрак и раб –

в тебя,

грядущих революций

всемирный штаб.

Они войдут,

преображая

твердыни дней,

и станет им

земля чужая –

землей своей.

Она взлетит

волной широкой –

ветров гроза,

метнув

песочницу Марокко

врагу в глаза.

Они восстанут

в гулах гонга,

под вой зверей

из зарослей

глухого Конго,

подняв свирель.

Жарой тропической

пылая,

под свист и смех,

они взовьют тебя,

Малайя,

над злобой тех,

с кем

им и стоит только драться,

вконец сразив,

с единственно чужой нам

расой –

буржуазий!

Тугих бичей

над нашей шкурой

рокочет град,

но их низложит

диктатурой

пролетариат.

Они еще

темны и глухи

к земным цветам,

но по рядам

летают слухи,

что где-то там –

в стране далекой

и холодной,

в стране снегов –

готовит гром

народ свободный

на их врагов.

Идут,

сгибая спины мерно,

и ноги в кровь,

но знают:

имя Коминтерна –

их общий кров.

Они войдут,

они вольются –

батрак и раб –

в тебя,

грядущих революций

всемирный штаб.

Они дойдут,

преображая

твердыню дней,

и станет им

земля чужая

землей своей!

Крыл полированных

сверк:

наши аэро –

вверх,

наши аэро –

новая эра,

наши аэро –

вверх!

Сердце безмолвью –

Дай,

чтоб загудела

даль,

чтоб загудела

даль без предела,

летчик –

в небе тай!

Рокот

широких стай,

сталью

вверху блистай!

Нашим пилотам

плыть над болотом,

оздоровляя

край.

Если густа

саранча,

враз с саранчой

кончай.

Неурожаем

край угрожаем –

край

из беды выручай!

Если ж

сомкнут враги

над головой

круги,

рокотом гнева

справа и слева

край

от врага стереги!

Злая угроза,

сгинь,

неба

заселим синь!

Вражьи пилоты,

в наших широтах

нет ни рабов,

ни рабынь.

Крыл полированных

сверк

чтобы наш день

не смерк!

Наши аэро –

воля и вера,

плавно и ровно

вверх!

От пышных дворцов

до рабочих нор,

от шумного Веста

по скромный Норд

Берлин,

не очень до смеха охочий,

над этим

покатывается – хохочет!..

Редактор Шварц

обожает почет,

слюна на почет

у Шварца течет.

В пределах

редакции «Форвертса»

он

собственной славой

кормится.

Не очень известен

товарищ Шульц,

но чует Шульц

улицы пульс,

идя,

как все коммунисты,

своим путем

каменистым.

Сияет Шварц,

редактор эс-дэ,

ему уваженье

во всем

и везде.

По радио –

кто помеха

ему

разговаривать ехать?

А Шульц

задумал затею одну:

пустить

броненосца постройку

ко дну,

чтоб был

о мильонах марок

запрос всенародный

жарок.

Но Шульц

про это кричи не кричи, –

от радио

Шварцем зажаты ключи.

Чтоб всех известить

про это,

на радио

доступа нету.

У Шварца-редактора

выспренный вид, –

он завтра

по радио речь говорит;;

ее он готовит

до ночи,

как вдруг –

телефонный звоночек.

И вежливый голос,

внушительный бас,

доверье внушающий

с первых же фраз,

ценящий талант

и заслугу,

приятен

и сердцу

и слуху:

«Чтоб качка автобуса

вас не трясла,

позвольте

за вами машину прислать»

В восторге

от тонкого такта

расшаркался в трубку

редактор.

Машина подходит

на мягком ходу,

в окошко ей машет редактор:

«Иду».

Доволен

почетом по чину,

влезает он

гордо в машину.

Берлин покидая,

машина – в лесок..<

У Шварца

от страха

седеет висок:

влекут его

в страшное место,

как встарь

умыкали невесту.

Пока же

везли уважаемый куль,

на радиостанции

выступил Шульц,

назвавшийся Шварцем,

но кожей

ни капли

на Шварца не схожий.

Не веря

радиоушам,

дрожит

буржуйская душа.

И жмет

плотней и туже

рабочий

к трубке уши.

Как гром,

призыв пронесся:

«Кто –

против броненосца?

Компартией

речь елейная

редактора Шварца

снята.

Да здравствуют

страны Ленина

и Либкнехта!

Довольно

лоснить словами

политику

мелких жульств –

не Шварц

говорит с вами,

а коммунист Шульц».

Шварц из леса

вернулся цел,

он время провел

плохо там.

На утро же

Берлин на корточки сел

от неудержимого

хохота.

«Форвертс» вышел

серый от злоб,

по кроме –

не было грустного,

и не было никого,

кто б

ему

и броненосцу

сочувствовал.

Чью песню

небеса

высокую

пропели?

Окружье

описал

еще один

пропеллер!

Рабочие

ряды –

дружнее

и теснее:

то –

наших рук труды

поднялись к небу

с нею!

Крутого

виража

кидайте в воздух

крылья.

Он близок –

урожай

несметных

эскадрилий!

В лазури

синий лед,

туда,

где тают тучи,

взлетай,

наш самолет,

все круче,

круче,

круче!

Недаром

лил с нас пот

и гнулись

спины ночи:

он –

вот он,

вот он,

вот –

несется

и хохочет!

Лети

и хохочи,

распластывая

крылья,

про общий

наш почин,

про общие

усилья;

чтоб каждый

сдвиг руля

был точен

и рассчитан;

чтоб плыл ты,

вдаль руля,

нам общею

защитой;

чтоб пара

крепких рук

невидного

пилота

вела

высокий круг

всеобщего

полета;

воздушное

плато

чтоб было

голубое;

а ты –

чтоб вверх готов

всегда

без перебоя;

чтоб ты

всегда гремел

и выл

своим мотором;

чтоб длился

твой пример

бесчисленным

повтором;

чтоб,

крылья вверх воздев,

наш ум

и слух бодрили

возникшие

везде

раскаты

эскадрилий!