Треск и блеск

БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ

Мы стояли в коридоре, у стеклянного торца, вели мужской разговор о том о сем и ни о чем. Это называется перекур.

— Одну минутку, — плотоядно улыбаясь, сказал Персидский из отдела «Монтаж и конструкции». — Про то, как муле уезжал в командировку!

Сизая тоска зажглась в глазах всего нашего небольшого коллектива, потому что, несмотря на наличие новейшего пособия («Книга веселой мудрости», 43,68 усл. печ. л.), закоренелый ортодокс Персидский рассказывал анекдоты, за которые убивали еще при фараоне Тутанхамоне.

Казалось, что пять минут драгоценного трепа безвозвратно утеряны. Но тут пружинящим шагом приблизился Вацлав Хоменко и сказал:

«— Дружище Персидский, оставим в покое мужа, жену, знакомого и, видимо, неполированный шкаф. У меня есть более радостные вести. Нашему КБ выделяют квартиру!

У стеклянного торца стало тихо-тихо.

— И кто ее получит?

— Думаю, что я, — со скромной уверенностью ответил Хоменко. — Три комнаты, лоджия, восьмой этаж и вид на реку. — Старики, это прелесть!

Он помахал нам рукой, как иностранный посол с самолетного трапа, и побежал в приемную начальника КБ.

А мы стояли и грустно глядели вслед этому баловню судьбы, этому счастливчику, этому пусть даже нахалу! Только за один год он выпросил премию в министерстве, добыл путевку в крымский Сеченовский институт (два месяца голубой санаторной жизни) и провел телефон…

Дверь приемной отворилась, и из нее выскочил молодой конструктор Костя Дрыга. Третий день он сиял, как может сиять лишь отец новорожденной двойни, но теперь положительно испускал какие-то знойные волны.

Из его радостного, но довольно невнятного лепета мы поняли: кажется, ему выдадут ордер!

— А Вацлаву? — хором воскликнули мы.

— Вацлаву тоже. Мы с ним будем сосуществовать. В одной квартире!

Ведущий конструктор Василинский попросил, чтоб его ущипнули.

Мы вернулись к чертежным комбайнам в состоянии легкого транса. Что-то подобное испытывает человек, у которого перед самым носом жена захлопнула детективный роман, чтобы послать в гастроном за сметаной. Что же будет дальше?

Ждать пришлось недолго.

В тот же день Костя заскочил в КБ бледный, как известковый раствор:

— Дело плохо, — прошептал он.

— Ну, не томи!

— Вацлав принес справку. У него шизофрения. С 1962 года…

Мы подавленно молчали.

— В общем, того, — продолжал Дрыга, буравя пальцем левый висок. — Но, по-моему, чистейшая липа.

— Нет, — сказал Василинский. — Вы с ним никогда не работали, Костя. А я — да. У Вацлава Свиридовича всегда были странности. Ослабли фрикционные передачи… Вы заметили, как у него блестят глаза?

Действительно, глаза у него всегда блестели!

— Прошлым летом он запорол два чертежа, — вдруг вспомнил кто-то. — Кроме того, он пошел на именины к зам. директора, хотя его никто не звал!

— И он храпит во сне!

Воспользовавшись временно наступившим замешательством, Персидский предпринял очередную попытку.

— Из жизни сумасшедших, — начал он, поспешно глотая слова. — Один пациент приходит к доктору и просит выписать его из больницы. «А что у вас на веревочке?» — спрашивает доктор. «Это мой Тузик». «Нет, — говорит доктор, — это галоша. Вернитесь, милейший в пала…»

Закончить свой стародавний анекдот Персидскому не удалось, потому что к нам подошел Вацлав Свиридович.

— О чем вы здесь толкуете? — поинтересовался он.

— Ни о чем, о фрикционных передачах.

Я присмотрелся к нему — у него дергалось веко.

В течение ближайшей недели, проштудировав тома энциклопедии на букву «Ш», мы значительно пополнили запас информации о шизофрении. Мы узнали, что она бывает кататонической и параноидной, что в среднем ею страдает от 20 до 64 человек на каждые десять тысяч, что течение ее сложно, а симптомы многообразны — от импульсивных движений до мышечного оцепенения и бурной дурашливости.

Стоя на рабочих точках, мы не спускали глаз с нашего психа. Иногда он импульсивно оборачивался, и тогда мы замечали на его лице какое-то мышечное оцепенение.

За три дня до заседания месткома, решавшего квартирный вопрос, Вацлав Свиридович хихикнул и швырнул на пол полухрустальный графин. Потом он подошел к Косте Дрыге.

— А что сказал Навуходоносор? — спросил шизофреник.

— Не знаю.

— Я знаю, что ты не знаешь. Но все знают, что местком не знает, что я все знаю!

Через полчаса Костя отказался от идеи сосуществования. Все остальные сотрудники тоже не пожелали жить в одном коридоре с человеком, у которого не все дома. Квартира досталась Хоменко целиком и полностью.

Когда члены месткома разошлись, я подошел к красному уголку и заглянул в приоткрытую дверь. Вацлав Свиридович откалывал канкан, напевая: «А шизофреники там вяжут веники…» Увидев меня, он остановился и назидательно сказал:

— Не надо быть лопоухим, понял? Ну! Или ты думаешь, что я ненормальный?

— Нисколько, — ответил я, заискивающе улыбаясь.

Это тоже симптом: говорить, что ты нормальный, когда все видят, что не совсем.

Кончилось все, как Вацлав хотел. Он добыл отменную жилплощадь и отпраздновал новоселье. Но появилось и маленькое «но». Женщины стали обходить его, как заведенную мину. Вацлава жалели. За его спиной шептались. И в довершение ко всему ему объявили:

— Здесь вам будет трудно — расчеты, подсчеты, редуктора… Переходите в архивный отдел, Вацлав Свпридович!

(В архивный отдел ссылали пенсионеров. И там оклад был на 70 рублей ниже.)

Хоменко попытался было бурно протестовать, но его тактично успокоили:

— Не спорьте, пожалуйста, вам нельзя переутомляться. Вы же сами представили справку.

Вчера, когда все стояли у стеклянного торца и мимо проследовал мрачный, как туча, баловень судьбы, мы с удовольствием выслушали конец стародавнего анекдота Персидского:

— В конце концов пациента из больницы выписали. «Ну, Тузик, как мы его обманули!» — сказал он, выйдя за ворота и оборачиваясь к своей галоше…