Бернд Фидлер РЕШЕНИЕ

— Товарищ Ян, школа попросила прислать докладчика, и я предложил вас, — так сказал мой командир взвода, и это было начало всей истории.

Я встретил внимательных слушателей в лице ребят из шестого класса. Радостное волнение охватило меня, когда я после годичного перерыва вновь очутился перед школьниками у классной доски. А они, эти мальчишки и девчонки из шестого, хотели знать все: как мы несем службу на границе, как часто дают нам отпуск, понравилось ли мне в школе и многое другое.

Мне не все сразу удалось рассмотреть, но, конечно, новое здание школы в Н., где я учительствовал до армии. выглядело совсем иначе.

Правда, маленькая белобрысая девчонка, сидевшая за первой партой, сообщила мне, что они скоро будут учиться в новом здании. «Значит, пограничные деревни тоже не забывают», — подумал я.

Прозвенел звонок. Ребята в Н. всегда старались сразу обратить мое внимание на то, что урок кончился. Здесь же все сидели тихо, пока я не договорил до конца.

— Эти цветы для вас, — сказала белобрысая девчонка от имени всего класса, — и приходите к нам еще.

Фрейлейн Шуберт, молодая учительница, принялась что-то отмечать в классном журнале. И только теперь я смог спокойно рассмотреть ее. «Выглядите вы очень хорошо, фрейлейн учительница, — подумал я, — вероятно, вам что-нибудь около двадцати».

— Еще раз большое спасибо, товарищ Ян. Мы очень рады, что вы посетили нас.

«Голос, правда, не совсем соответствует ее внешности, — констатировал я. — Немного грубоват. Но глаза хороши... А теперь надо завязать разговор, товарищ Ян», — подбодрил я себя.

Я узнал, что она два года назад окончила учительский институт в Потсдаме; здесь она преподавала родной язык и историю.

Ну как тут не найти общих интересов? Я сообщил ей, что тоже учитель, а значит, ее коллега.

— Преподавал родной и английский языки, — сказал я. — До призыва в армию полтора года работал в школе.

Контакт установить удалось, но перемена между уроками была слишком короткой. Когда учительница провожала меня к выходу, я подумал, что она не сочтет неуместным мой вопрос о новинках литературы по нашей специальности. И точно.

— Если вас интересуют последние номера журнала «Немецкий язык», заходите. Я живу на Хауптштрассе, рядом с «Консумом»[7].

Разве это не приглашение?

На обратном пути я тихо насвистывал про себя и громче обычного здоровался с встречными в деревне. И причиной тому был не только свежий майский воздух.

Служить в пограничной роте — это совсем не то, что работать в школе. В ближайшие четыре дня нечего было и думать об увольнении. В субботу же я, к счастью, попал в первую половину личного состава, получившего увольнительные.

«Растштетте», деревенское кафе, было ярко освещено. Я пришел туда с товарищами не без тайной надежды, что некая особа тоже появится здесь, чтобы приятно отдохнуть. Играл молодежный оркестр. И я обрадовался этому: мне не по себе, когда современные мелодии играют для молодых людей старики.

Зал был просторным и светлым. Правда, в нем все еще висели украшения от прошлого карнавала, но они не портили настроения. Мы нашли уютный столик. Я сел лицом к входу.

В кафе заходило много посетителей, и среди них было немало привлекательных девушек. Однако я все ждал свою новую знакомую. «Наверное, у нее не оказалось свободного времени, или, может, она куда-нибудь уехала», — утешал я себя. Это, конечно, было слабым утешением, особенно для влюбленного. «А что, если пойти прямо к ней домой и попросить последний номер журнала? — подумал я. — Конечно, в такой прекрасный майский вечер этот предлог наверняка покажется надуманным». И я решил применить другую тактику. «Внезапно и скрытно! — сказал я себе. — Так будет лучше. Ты встретишь ее по дороге от квартиры к кафе — разумеется, случайно, — а дальше будешь действовать по обстановке».

Я извинился перед товарищами — хочу, мол, немного подышать свежим воздухом — и вышел из кафе. Я ошибся, полагая, что ждать на улице легче, чем в кафе. Ее все равно не было. Незаметно для себя я очутился перед «Консумом». Рядом находилась ее квартира. Два окна во втором этаже светились. Я забыл о маскировке: ведь цель была совсем рядом. И позвонил в дверь.

— Фрейлейн Шуберт? — переспросила пожилая дама, окинув меня внимательным взглядом квартирохозяйки, тем взглядом, который мне хорошо был знаком еще со студенческих времен. — Фрейлейн Шуберт пошла к подруге в соседнюю деревню.

Она старалась определить, какое впечатление произвели на меня ее слова, во всяком случае, мне так показалось. И добавила уже дружелюбнее:

— Кажется, они собирались вернуться в наше кафе на танцы.

Я сказал «большое спасибо» и «добрый вечер» и, вернувшись в «Растштетте», занял старое место, которое товарищи держали для меня. Оглядев зал, я стал наблюдать за входной дверью.

Ждать пришлось почти до девяти часов. Наконец она вошла вместе с подругой, но меня не заметила. Многие присутствующие деревенские жители приветливо здоровались с ней. Значит, мою фрейлейн учительницу здесь любили и уважали. И это было мне приятно, да я этого и не скрывал.

С нетерпением ждал я следующего танца и при первых же тактах музыки стремглав устремился к ней. Мой командир взвода, увидев меня в этот момент, наверняка бы удивился: обычно я не отличался резвостью в беге по пересеченной местности. Мой бросок был вознагражден: я опередил других конкурентов и танцевал так, как не танцевал еще никогда. Кроме того, танцуя, я гениально начал разговор о сцене в лодке из пьесы «Флажок семерых отважных»: у меня сегодня было достаточно времени, чтобы заранее обдумать, с чего начать. Легко танцуя, она поддерживала разговор. Но тут оркестр заиграл быстрый танец, и беседу пришлось прервать.

В этот вечер я не раз стартовал таким образом и неизменно приходил первым. Таким образом мы смогли обсудить с ней почти весь учебный план преподавания родного языка в школе. Потом я проводил девушек домой, ее и подругу, очень привлекательную, симпатичную девушку, которая не чинила мне никаких помех. Я никогда не спешу в таких вещах, да и моя фрейлейн учительница тоже была не из тех, с которыми можно позволить себе спешить.

На следующее утро я встал рано, раньше всех товарищей по казарме. Любовь окрыляет — что правда, то правда. Но зато я уделил гораздо больше времени бритью.

Мы, конечно, договорились с ней о следующем свидании, и, конечно, только для того, чтобы продолжить беседу на наши профессиональные учительские темы. Инге — разрешение обращаться к ней по имени мне все же удалось получить в первый вечер — предстояло много поработать в летние экзамены, и я решил, как специалист в резерве, помочь ей.

Так мы узнали друг друга и по совместной работе, что в наши дни случается довольно редко. Она все больше нравилась мне. Правда, иногда Инге казалась немного суховатой, слишком самоуверенной и слишком категоричной в своих суждениях. Так, двум школьникам, убежавшим с урока физкультуры, она записала в дневник выговор, мотивировав это тем, что они подвели класс. И сделала это, не поговорив предварительно с ребятами, не выяснив причины их поведения. Мне показалось, что она поступила слишком строго, однако она не стала обсуждать со мной этот случай. В конечном счете мне даже несколько импонировала эта черта ее характера. Инге казалась мне не упрямой, а более последовательной и настойчивой, чем я сам.

По вечерам мы гуляли, чинно и целомудренно, а кругом буйствовал май. И мне день ото дня становилось все труднее быть благовоспитанным и чинным. Я чувствовал, что и ей тоже. Ведь она уже давно не была пятнадцатилетней девочкой, да и я по крайней мере лет десять как вышел из мальчишечьего возраста. И жители деревни уже не бросали на нас скептические взгляды, а смотрели сочувственно-дружелюбно. Они заметили то, что Инге уже знала: у меня серьезные намерения. Я был влюблен, влюблен сильно. А между тем май прошел и наступал июнь.

С каждым днем мы все больше увлекались литературой и наконец добрались до лирической поэзии. Я даже сочинил, находясь в дозоре, стихотворение, само собой разумеется, не в ущерб служебным обязанностям. А когда я получал увольнительную, мы совершали продолжительные прогулки и уходили все дальше от деревни. А мох в лесу был мягок, как правильно пишут поэты...

Однажды вечером Инге пришла на свидание печальной.

— Нам придется скоро расстаться, — сказала она.

Я подумал, что она имеет в виду каникулы: Инге хотела поехать на море, а я не смог получить отпуска. Но в этом не было ничего трагического. Пару недель я бы как-нибудь выдержал. Я сказал ей об этом и поцеловал, а она спросила:

— Когда ты был последний раз в Берлине?

— Осенью позапрошлого года, — вспомнил я.

— Я люблю Берлин. Прекрасный город! — вздохнула она.

Кто мог бы возразить ей? Ясно как день, что наш Берлин — один из самых лучших городов в мире. Я сказал ей об этом, а она ответила:

— Нужно устроить так, чтобы мы могли жить в Берлине.

— Э нет, — возразил я, — по-моему, и здесь неплохо.

— Да, но Берлин...

Я не придал тогда серьезного значения этому разговору и хвалебным гимнам в честь Берлина.

Наконец наступили летние каникулы. Дети радовались предстоящему отдыху, а Инге — поездке на море. Я, конечно, не испытывал таких восторгов по поводу своей службы, но служба есть служба, и ее нужно нести исправно.

В последний день школьных занятий я получил увольнительную. И попал в самый разгар прощания Инге с детьми. Они любили ее. Со всех сторон ей желали хорошего отдыха, отовсюду слышалось: «До скорого свидания в нашей школе!»

Потом мы пошли с ней на прогулку в наш любимый лесок. Я заметил, что Инге очень уж переживала расставание с детьми.

— Всего лишь несколько недель! — попытался я утешить се. — На море время пролетит незаметно!

В общем, мне пришлось долго успокаивать ее, хотя ей бы стоило утешать меня: ведь это я не получил отпуска.

Путь Инге на остров Рюген лежал через Берлин. Провожая ее на вокзале, я пошутил:

— Не очень-то общайся там с островитянами-отпускниками. Они людоеды, и больше всего им нравятся одинокие путешествующие девушки!

Она рассмеялась и последние минуты перед расставанием не казалась печальной.

Через четыре дня я получил первую весточку — почтовую открытку: «Доехала благополучно. Много солнца. Мне не хватает тебя. Твоя Инге». И в тот же день, когда пришло первое письмо, я случайно встретил Бергера, директора школы, где работала Инге. Тут-то и выяснилось, что она совсем ушла из школы.

Бергер, увидев меня на улице, спросил, как обстоит дело с переводом Инге в другую школу. У меня, наверное, было глупейшее выражение лица, потому что Бергер извинился и сказал:

— Я думал, вы знаете... Фрейлейн Шуберт подала заявление о переводе в Берлин... Мы очень сожалеем. Детям будет ее не хватать.

Мне не сразу удалось придать своему лицу нормальное выражение. «Когда ты был последний раз в Берлине?» — прозвучал в ушах ее вопрос, и только теперь я понял, почему она так тяжело переживала расставание с детьми. Она скрыла от меня, что приняла такое решение. Но почему? Боялась, что я не соглашусь с ней? А может, ее переезд вызван чем-то другим?..

В последующие дни я чувствовал себя прескверно. Ведь любовь не так-то легко вырвать из сердца, не так ли? И разочарование не успокоишь шуткой. Я, во всяком случае, не мог. «Она бросила меня на произвол судьбы» — эта мысль не давала мне покоя. Больше того, она бросила свой класс, хотя знала, как нужна детям, которые очень любили ее. Ну а я? Ведь и мне она нужна тоже! Так я размышлял, ожидая письма, и оно пришло и выглядело совсем безобидным.

«Мой милый Вернер! — писала Инге. — Все устроилось. Теперь я могу тебе об этом сказать. Я не хотела волновать тебя, пока вопрос был не решен. С первого сентября я буду работать в Берлине. Очень рада. Когда ты закончишь в октябре службу в армии, здесь можно найти для тебя работу. Я уже сообщила директору школы о том, что устроилась. Попытайся получить отпуск и навестить меня в Берлине. Надеюсь, ты тоже рад моему переезду, как и я. До скорой встречи. Твоя верная Инге».

А чего мне было радоваться? Из всего письма мне понравилась лишь одна фраза — последняя, но она так мало значила в сравнении с тем, что произошло. Она значила так мало еще и потому, что звучала слишком эгоистично. Какая же это верность, если Инге оставила меня на долгое время? Ну хорошо, пусть она так поступила со мной. А как же школа? Как же ее класс, ее ученики? И все же я любил ее, эту Инге, с ее тоской по большому городу, с ее поспешными эгоистичными решениями. Что в том, если ты заметил некоторые недостатки своей любимой? С ними легко смириться.

Я попросил отпуск, а наш командир взвода хорошо понимал душу солдата.

— По-моему, отпуск вам действительно необходим, — сказал он. — Что, беспокоитесь о невесте?

— Есть немного, — ответил я.

— Ладно, в конце следующей недели можете ехать.

И я поехал в Берлин.

У дверей ее дома меня вновь охватили сомнения. Но, поколебавшись, я позвонил. Раз, другой, третий. Никто не ответил. Тогда я написал записку: «Жду в девятнадцать в кафе «Москва» — и подсунул ее под дверь.

Инге пришла точно.

— Как хорошо, что ты приехал! — непринужденно воскликнула она.

— Ты прекрасно выглядишь, — ответил я, и вовсе не ради приличия: она действительно великолепно выглядела.

— Море и берлинский климат!

— Да, — сказал я, — что касается перемены климата, это большая неожиданность.

— Может, не столько большая, сколько неприятная? — спросила она, улыбаясь.

Я взглянул на нее.

— Да, уж приятной ее не назовешь. Так сказать, удар ниже пояса.

Она взяла меня за руку, и сердце мое смягчилось. Инге посмотрела на меня преданным взглядом и сказала:

— Я все это заглажу!.. Но только с октября, — добавила она. — Это не так уж долго.

Ну что ж, я согласился на отсрочку, хотя, не скрою, мне это было нелегко.

— А твои ученики? — спросил я.

— Дети везде дети, и везде они милые, — ответила Инге.

И вот это мне уже не понравилось. Ее слова немного остудили мой пыл, потому что я надеялся получить от нее какой-то другой ответ, который помог бы мне окончательно понять ее поведение и оправдать свою уступчивость.

— А твое место все еще не занято, — заметил я.

В ходе этой словесной перепалки мне вдруг стало предельно ясно, какой ответ я дам на ее последующие слова, ибо заранее знал, что она сейчас скажет. И она действительно сказала то, что я думал:

— Найдется кто-нибудь другой, и, вполне возможно, даже лучше, чем я.

И, сам того не желая, я нанес довольно резкий встречный удар:

— Он уже нашелся, хотя я и сомневаюсь, что он лучше тебя. — Произнося эту фразу, я почувствовал, однако, что держусь не таким уж молодцом, каким мне хотелось казаться.

Инге насторожилась.

— Но ты же сказал, что мое место еще свободно...

— До октября, — ответил я подчеркнуто равнодушно.

Инге удивленно взглянула на меня и вдруг поняла, что это я... Она быстро соображала, моя Инге. Она посмотрела на меня, как смотрят на душевнобольного, и тихо спросила:

— Я правильно поняла тебя?

— Видимо, да, — ответил я.

Инге вдруг рывком придвинулась ко мне, схватила за руку, крепко сжала пальцы и вплотную приблизила свое лицо к моему. Мне показалось, что все сидевшие в кафе уставились на нас, потому что Инге, отбросив осторожность, громко произнесла:

— Не может быть!

— Я тоже так подумал, когда получил твое письмо, точно так же, — признался я и удивился тому хладнокровию, с каким произнес эти слова. Но у меня было, так сказать, шестое чувство на такие ситуации, своего рода локатор, помогавший мне правильно поступить. И теперь этот локатор подсказывал, что после такого сильного контрудара следовало перейти на более мягкий тон. Вот почему, прежде чем она ответила, я добавил: — Я нужен в этом пограничном местечке. Если ты не вернешься, я вынужден буду остаться там один, а это будет очень тяжело для меня...

Мы еще немного посидели в кафе, но нам там стало неуютно. На нас то и дело глазели посетители, потому что тема нашего разговора не позволяла нам держаться в рамках тихой, спокойной беседы. Мы вышли на улицу, чтобы продолжить спор. В конце концов Инге сказала:

— Я понимаю тебя. Ты прав.

Ей было нелегко сделать такое признание. Я-то это прекрасно знал. И меня ничуть не удивило, что, признавшись в своей ошибке, она спросила:

— А ты разве меня не понимаешь?

— С трудом, — ответил я.

Потом я зашел к ней на квартиру: оставалось еще несколько часов до отхода моего поезда. И я был еще больше влюблен, чем прежде.

У нее дома, понятно, наш спор еще не раз вспыхивал с новой силой, но каждый раз один из нас прерывал дискуссию, закрывая рот своему оппоненту поцелуем. Насколько я понимаю, это наилучший способ покончить с любым спором. И этот метод я могу рекомендовать другим.

Вот так-то. Я пропустил три поезда и уехал только утром, но, разумеется, совсем уж головы не потерял и вернулся из отпуска без опоздания. А потом началась интенсивная переписка. Я получал письма часто, почти каждый день, и почти каждый день писал сам. И делал это с большой охотой, тем более что уже запахло осенью — приближался октябрь. Мой командир взвода, глядя на меня, говорил:

— Лишь бы все это не было зря.

Я не разделял его сомнений. Письма были прекрасные. Правда, в них нет-нет да и проскальзывали скрытые минорные нотки, но письма не были холодными. Нет, нет, они не были холодными, скорее, наоборот.

В октябре я начал преподавать в нашей пограничной деревне. Ребята в классе хорошо знали меня, а я — их. Переписка с Инге стала еще интенсивнее, потому что, естественно, добавились новые темы: педагогические, психологические, методические.

Коллеги в школе относились ко мне сердечно, оказывали помощь. На зимние каникулы я поехал в Берлин, хотя мне и хотелось быть таким же последовательным и упрямым, как Инге. Но в моем деревенском жилище становилось все холоднее, а в ее маленькой уютной квартире было так тепло! И знаете, что было еще очень приятно? Две недели не писать писем. А на весенние каникулы Инге сделала ответный визит. Мы снова были вместе, как когда-то в мае.

Наконец наступили летние каникулы. Мы поехали в Варну и жили в отеле в двухместном номере на законном основании. Никто теперь не мог к нам придраться. В пограничной деревне мы оставили за собой нашу квартиру, а ученики моего класса разделились на две группы: одни хотели, чтобы их классным руководителем оставался я, а другие — чтобы это место заняла их прежняя учительница.

Загрузка...