Три столицы

XX Суд

Разумеется, я часто ездил в Москву. Один раз я поехал со специальной целью. Прасковья Мироновна решила меня повести в народный суд.

Пришли. Прошли такие коридоры, какие почему-то всегда бывают в судах, где толпились разные люди. Тут же был буфет, где продавали скверные, но очень большие пирожки (такие же, как в былое время продавались на маленьких станциях) и пили горячий чай «с морозу».

Когда мы вошли в залу заседания, суд уже начался. Это была большая комната, наполовину наполненная скамьями, каковые скамьи также были заполнены наполовину. На возвышении сидел суд. Было тихо. Мы тоже вошли тихонько, но все же на нас обратили внимание. Председатель внимательно всматривался, когда мы занимали места. Человек, который был, очевидно, прокурором (он говорил, глядя от нас, с левой стороны), тоже на минуту обдал нас своим еврейским взглядом. Он был еврей, да еще местечковый. Впрочем, был он все же умнее, чем его акцент:

— Товарищи судьи! Товарищ защитник стремился доказать, что будто бы товарищ подсудимый совершенно не виноват ни в чем. Может быть, ему еще надо награду дать?! Но не в этом дело. А дело в том, что советская власть, она совершенно не признает буржуазной доктрины, по которой есть «вина». И вообще нет вины. Советская власть стоит исключительно на почве «теории целесообразности». Так называемый преступник — он есть такой, какой он есть, т. е., так сказать, он является следствием того, что было раньше до него, и потому как он может быть виноват? И потому это совсем не важно. Важно, или он может вредить советской власти, или нет? Важно сделать так, товарищи судьи, чтобы он больше вредить не мог. Советская власть не преследует наказаний, как таковых. Как я уже говорил, она стоит на почве целесообразности. Но из этого не следует, как делает товарищ защитник, что то, что было — не было, и то, что не было — было. Я вас спрашиваю, товарищи судьи, искалечена рука или не искалечена? Вы видите, что она искалечена. Кто это сделал? Нам хотят доказать, что это сделала машина, станок. Но машины сами по себе не ходят. А если станок, вместо того чтобы резать сталь, режет людей — значит, что-то не в порядке. А это что-то — это что именно? Не в порядке ли была эта работница, что она всунула свою руку в станок, или не в порядке были те порядки, которые это допустили? Говорят, были «палочки», только их надо взять. Говорят, она сама виновата, что палочку не взяла, потому что палочка лежала в чулане. Но вы, товарищи судьи, можете заметить из показаний свидетеля, что иногда чулан бывал заперт. Может быть, он и тогда был закрыт?

А кроме того, товарищи судьи, для чего существует старший товарищ, для чего существует технический надзор, который должен был осуществлять товарищ подсудимый, если он его не осуществлял? Или он не должен был смотреть за тем, чтобы работницы не совали прямо пальцы в станок, а брали палочки и подсовывали, что там надо подсовывать? А кроме того, товарищи судьи, почему именно надо иметь такой станок, который представляет категорическую для жизни опасность? Отчего не сделаны были приспособления? Ведь мы не знаем, что на других заводах были такие приспособления. В этом товарищ подсудимый виноват! Да, он виноват. Конечно, он не виноват с той точки зрения, что таковым его сделала его прежняя жизнь и бывшая среда, то что эти так называемые «верхи» всегда очень мало обращали внимания на то, что они называли «низы» или, говоря конкретно, товарищи судьи, — инженеры на рабочих. Таким его сделала эта его бывшая среда, и такой он есть. Но не за это советская власть его судит, если он по совести хотел отказаться от прежних навыков и привычек, а за то его судит, что допущена конкретная небрежность. Советское правосудие стоит на теории целесообразности. Нецелесообразно, если бы он дальше не понимал своих обязанностей. Товарищи судьи, своим приговором вы ему скажете: если вы хотите добросовестно служить советской власти, то вы прежде всего должны добросовестно охранять жизнь и здоровье тех работников, которые находятся под вашим руководством. Это вы ему скажете, товарищи судьи!..

Прокурор в синей толстовке — официального казенного коммунистического вида бритый молодой еврей с огромной шевелюрой — кончил.

Председатель, русский, рыжий детина, на вид из тех рабочих, которые, прочтя пятикопеечную брошюру, становились в ряды марксизма, — имел по правую руку молодого краснощекого парня, тоже такого приблизительно типа, а по другую тупое лицо, очевидно плохо соображавшее, что происходит. Узкую часть стола занимал секретарь — тоже еврей, до такой степени похожий на прокурора, что, если бы они переменились местами, никто бы этого, пожалуй, не заметил.

Слева от судей, немножко ниже, сидел подсудимый, человек под сорок, солидный, плотный. Около него стоял защитник в пиджачке, в мягкой рубашке с галстуком. Русский, блондин, с вьющимися волосами.

— Товарищи судьи! Товарищ обвинитель позволил себе перенести ваше внимание в область, которую, может быть, на этот раз не следовало затрагивать. Да, советская власть, и все мы в этом ей сочувствуем, — стремится защищать рабочих и крестьян от всякого угнетения со стороны тех, кто раньше назывался высшими классами. Все это так, и напрасно товарищ обвинитель помахивал здесь перед нами этим знаменем. Мы его никому не уступим и сами понесем его впереди правосудия! Но какое это имеет отношение, позвольте вас спросить, товарищи судьи, к моему подзащитному? Вам хотели внушить, что этот человек по своему происхождению, навыкам, привычкам — относится к тем высшим классам, против которых справедливо было поднято революционное знамя труда. Какое заблуждение! Ведь перед нами не инженер прошлого типа, дипломированный буржуазными университетами, закостенелый в своих кастовых предрассудках. Перед вами — сын народа, человек истинно пролетарского происхождения. Ведь и диплома-то у него никакого нет! Ведь если он выдвинулся на степень такого руководителя, то исключительно благодаря своим природным способностям и усидчивому труду в течение всей жизни. Перед вами русский самородок, который талантом пробил себе жизнь и тяжким трудом поднимался по ступеням! Ему ли непонятны тягости и опасности трудовой жизни? Он ли не знает, что такое этот станок, причинивший в данном случае несчастье, когда он перед этим станком простоял, может быть, полжизни? Он ли не понимает, что такое эта «палочка», о которой говорил товарищ обвинитель? Нет, товарищи судьи, эти палочки ему известны лучше, чем кому бы то ни было! И как показала экспертиза, как мы могли судить по ответам, которые он дал на вопросы товарища эксперта, — его технические знания простираются так глубоко, что больше этого не может требовать от него самое строгое отношение к делу. Был ли он добросовестен? Да, он был добросовестен, палочки были, стоило их только взять, правила были вывешены, и каждый работник, каждая работница хорошо знали в этой мастерской, что нельзя соваться в станок голыми руками. Товарищ обвинитель спрашивает, почему не было сделано на этом станке приспособления, которое было на других заводах. Да потому, товарищ обвинитель, что на других заводах — другие станки и что для этого станка таковых приспособлений, к сожалению, еще не изобретено. Что же вы хотите судить человека за то, что он еще не изобрел этого приспособления? Так за это, пожалуй, нужно судить всех, столько же его, сколько и всех тех, что стоят над ним, и, пожалуй, так пришлось бы судить советскую власть, которая его судит. Много есть еще опасностей и трудностей трудовой жизни, против которых не изобретено еще приспособлений. За это судить нельзя. И тем более нельзя судить этого человека, ибо, как вы могли заключить из заключения экспертов, те-то приспособления на другие станки, которые есть на других заводах, — ведь это приспособления именно этого человека, этого русского самородка, этого истинного сына народа, этого блестящего представителя таланта, таящегося в пролетариате, это его изобретение! Товарищ обвинитель иронически спрашивал, не заслуживает ли этот человек награды. Да, заслуживает, товарищи судьи! Заслуживает награды, которая выразится в вашем приговоре, в вашем объявлении от несправедливо взведенных на него обвинений. И это будет достойная награда за целую беспорочную трудовую жизнь. То же, что произошло с пострадавшей, есть несчастный случай, о котором можно только сожалеть, и, конечно, пострадавшей надо помочь всеми находящимися у советской власти средствами, но без обвинения невинного!..

Так журчала эта болтовня, и перед моими мыслями вставал прежний суд. Ах, товарищи коммунисты, не очень-то далеко вы ушли от «старого мира». В чем перемена? Вместо прокурора — русского по национальности, юриста по образованию, — вы посадили молодого кучерявого еврейчика, который с местечковым акцентом старается по силе возможности выпутаться из трудного положения: совершенно неведомые ему теории о существе суда и наказания применить к конкретным случаям жизни. Он выкручивается, как может. Вместо защитника, который раньше часто был по национальности евреем, но по образованию юристом, вы поставили дилетанствующего русского. Этот природной сметкой старается заполнить недостаток подготовки. Вместо коронных судей с хорошим образованием и подготовкой — вы посадили людей с туповатым взглядом, придав им, чтобы они не наделала окончательных глупостей, — сообразительного секретаря из мишурисов провинциальной гостиницы.

Вот и все.

По существу же все осталось то же. И ваш «народный суд», до удивительности напоминая мещанина во дворянстве, старается всеми силами скопировать прежний, действовавший по указу Его Императорского Величества.

Стоило огород городить, чтобы вернуться к тому что было, но только гораздо хуже…

Публика была демократическая, очевидно забравшаяся сюда из любопытства, — рабочие того завода, на котором разыгралась история. Я сильно опасался, что мы здесь белые вороны, ибо председатель, прокурор и секретарь усиленно пялили на нас глаза. Они, очевидно, полагали, что мы — кто-то из коммунистической аристократии, кто забрел сюда «проверить» народный суд.

Положение, на мой взгляд, еще более обострилось, когда Прасковья Мироновна, наскучив слушать по существу неинтересную пикировку сторон, — стала мне рассказывать… про бега! Она, оказывается, была страстная лошадистка в былое время. С лошадей ее рассказы перескочили вообще в былое старое время, в фантастические страны азиатского русского пограничья, где она когда-то побывала, — истории, полные восточного колорита, истории с «благородными разбойниками» в пустыне, истории то боев, то дружбы их с русскими офицерами. Сквозь эту своеобразную шахеразаду до меня долетало журчание товарища прокурора и товарища защитника, которые со свойственным всем судебным сторонам упорством заморачивали голову судьям всеми находящимися в их распоряжении способами.

Все это становилось немного опасным, ибо шепчущаяся наша пара безусловно обращала внимание этого зала. Я поскорее увел ее, мало интересуясь знать, к чему присудили русского самородка за то, что он оторвал руку советской работнице.

Уходя, однако, я слышал все же предложение прокурора, который «ради целесообразности» советовал не заключать подсудимого в тюрьму, а оставить его на том же самом месте, чтобы он продолжал делать свое дело, — сместив его только «на несколько категорий».

Мы вышли на морозный воздух. Был уже вечер. Мы прошли мимо одного дома, который красиво изогнулся покоем вовнутрь двора. Сквозь изящную решетку на темном фоне здания с херувимской чистотой был выписан прекраснейший

узор заиндевевших деревьев. Казалось, это какие-то огромные белоснежные цветы.

— Вы знаете, что это такое? — спросила Прасковья Мироновна.

— Очень красиво, но не знаю.

— А это другой суд — попроще. В этом здании, внизу в подвалах, расстреливают тех, кто на «народный суд» не попадает!..