Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

«Афинские ночи»

В начале лета я приехала в Москву участницей декады армянской литературы. На одном из первых вечеров должны были выступать как армянские писатели, так и литераторы, живущие в Армении, но пишущие на русском языке. В их числе была и я.

Мы собрались за сценой Колонного зала Дома союзов, взволнованные и радостно возбужденные.

Наполненный народом зал уже гудел. В последние минуты делались какие-то перемещения и изменения в программе вечера. Изысканные сотрудницы Центрального Дома литераторов деловито перебегали от одного маститого писателя к другому, пытаясь в последний раз что-то согласовать и уточнить. Как всегда, с началом запаздывали. Кого-то ждали, налаживали микрофон.

Вечер должен был вести ныне уже покойный Николай Корнеевич Чуковский. Как истинный хозяин, он не давал гостям томиться ожиданием и рассказывал нам историю о своем выступлении на одном из кораблей Северного флота, где команда по ошибке была оповещена о приезде фокусника, а приехал он, писатель.

Что было дальше — не знаю. Я увидела в дверях человека из своей далекой юности, человека, стертого временем, седого и старого. Он пристально смотрел на меня, и я узнала его высокий лоб, откинутые назад легкие волосы и улыбку безгубого рта.

— Миша, — позвала я его по имени, которым никогда раньше не называла…

Начать нужно с того, как я вступала в комсомол. Было это на острове Артема — крохотном, но необычайно нефтеносном кусочке земли, отделенном двумя километрами моря от Апшеронского полуострова.

Сейчас, говорят, этот промежуток моря засыпан, устроена дамба, по которой ездит автотранспорт, но я пишу о временах далеких, когда с одной из бакинских пристаней два раза в неделю на остров отправлялись баркасы «Соболь» или «Горностай».

С башни опреснителя замечали баркас, огибающий вершину полуострова, и мальчишки начинали носиться взад и вперед по асфальтовым дорожкам жилой части территории не то с воплем, не то с песней:

Примерно через час после этого все свободное от работы население выходило встречать «вагонетки» — двухсторонние деревянные скамеечки на колесах, которые везли от пристани через весь остров резвые сытые лошади.

Жили на острове в основном нефтяные рабочие и небольшая часть — рыбаки.

Рабочие жили в двухэтажных домах, рыбаки в избушках у самого моря.

Водопровода не было. Пили опресненную морскую воду. В первый день она казалась ужасно противной, потом к ней незаметно привыкали.

Кроме небольшой жилой части, весь остров был степью, небогато цветущей весной и намертво выжженной летом. В степи — местами кучно — стояли буровые. Возле каждой простирался небольшой бассейн густой черной нефти.

В центре этого клочка суши было множество грязевых вулканчиков, вечно хлюпающих и чавкающих глиняными губами.

Все тропки на острове в конце концов приводили к морю, где на плоских камнях грелись длинные водяные ужи.

Перед балконом отцовской «докторской» квартиры росло большое дерево пшата. В июне оно цвело, и его необыкновенный аромат, смешанный с запахом моря и свежей нефти, означал для меня счастливое наступление каникул.

Воровства на острове не было. Дверей в дом никто не запирал. Возвращаясь с купания, я находила на столе большой румяный пирог с осетриной или миску домашнего мелкого печенья. Это женщины острова приносили непрошеные дары своему доктору. Иногда без стука распахивалась дверь и загорелый до черноты белоголовый мальчонка протягивал мне эмалированный таз, наполненный свежей зернистой икрой.

Вернувшись из амбулатории, отец вздыхал и сердился:

— Сколько раз просил, чтоб они этого не делали! И куда нам такую прорву? Испеки, дочка, блинчики, может, с блинчиками уйдет.

Я проводила на острове летние каникулы. Последние школьные каникулы. Целые дни купалась в море, ловила крупных бычков, усачей и сазанчиков, ходила с отцом на старую пристань за раками, по вечерам бегала в клуб на танцы, а два раза в неделю, когда баркас привозил фильмы, смотрела кино.

У меня не получалось полного контакта с местными сверстницами. Они были воспитаны в жестких рамках привилегированной рабочей касты, которую составляли потомственные нефтяники острова. Девочки осуждающе смеялись над моими короткими платьями, над моей страстью к рыбной ловле, над тетрадкой стихов, с которой я приходила к морю. Свое отношение к моим чудачествам они выражали с осторожностью, но я была самолюбива, обижалась, а все-таки не отказывалась от своего образа жизни.

Однажды, когда мы, накупавшись до дрожи, лежали на песке, самая озорная и горластая девчонка, Манька Волкова, сказала, глядя в синее небо:

— В комсомол надо вступать, девочки. Венечка Грушин сказал, чтобы подавали, кому пятнадцать исполнилось.

Я была самая младшая в классе. В школу поступила, сдав экзамены сразу в третий класс. Моих подруг принимали в комсомол на торжественных собраниях в школе. Им аплодировали, их поздравляли, а я была в сторонке. Нужный возраст я набрала только в дни каникул, и возможность вступить в комсомол на острове очень меня окрылила.

— И я с вами подам…

Девочки помолчали.

— Так ты ведь в девятый перешла, — отозвалась Манька, — чего до сих пор думала?

— Мне лета не выходили.

— Все не как у людей, — осудила она. — А хочешь, подавай с нами, я не против.

Начались наши хлопоты. Заявление и автобиографию мы написали по одному образцу. Мои попытки выразить что-нибудь своими словами вызвали гневный отпор:

— Ты смотри! Начубучишь, из-за тебя и нас не примут.

— Вечно ей надо прифасониться…

Все мы написали по форме, которую посоветовал нам комсомольский секретарь Венечка Грушин: «Горя желанием вступить в ряды», «Обязуюсь быть верной дочерью», «Не пожалею своей жизни»…

В общем, это было трогательно и красиво, но у всех абсолютно одинаково.

— Теперь поручительство нужно, — сказала Манька. — Айда к дяденьке Степанчикову. Он самый большевик еще с царского времени.

Дяденька Степанчиков работал в ночную смену, днем отсыпался и вышел к нам разбуженный и недовольный.

— Вообще-то я не люблю за девчат ручаться, — мрачно сказал он, перебирая наши заявления. Их было шесть.

Пять девочек выжидающе молчали, а я не удержалась:

— Женщина — одна из движущих сил революции.

Дяденька Степанчиков посмотрел на меня озадаченно и сердито.

У Маньки оказалась мгновенная реакция:

— Ты ее не слушай, дяденька, ты подписывай, подписывай, она себя хочет очень умной показать.

— Докторова? — спросил дяденька.

Он подписал всем, кроме меня.

— Докторовой не подпишу. Она городская, пускай за нее городские ручаются.

— Съела? И поделом! — сказала Манька, когда мы вышли от Степанчикова.

Дома я плакала. Мой добрый, мягкий отец предлагал мне различные варианты: подождать до осени и стать комсомолкой в своей школе; вызвался добыть поручительство у главного геолога острова; брался поговорить с дяденькой Степанчиковым. Но я отмела все его советы и предложения.

Упрямая и нетерпеливая с детства, «вынь да положь», как говорила моя няня, я должна была настоять на своем и вступить в комсомол в тот же день и час, как мои сверстницы на острове.

Для этого я поехала в город. Оттуда я собиралась привезти такое поручительство, которое посрамило бы дяденьку Степанчикова.

День был баркасный. И хотя по морю бежали белые барашки, что предвещало качку, это меня не остановило.

Планы мои простирались далеко.

В этом году в наш город для создания русской секции Азербайджанской ассоциации пролетарских писателей приехал из Москвы поэт Михаил Юрин. Зимой я посещала литературные кружки города и на одном из заседаний познакомилась с Юриным. Осмелев, я дала ему тетрадку со своими стихами. Он отозвался о них довольно лестно, посоветовал учиться у Жарова и Безыменского и не слишком увлекаться Есениным. С тех пор мы стали друзьями. Я понимала, что Юрин считает меня студенткой университета, но не разубеждала его.

Застала я Михаила Юрина во дворце «Исмаилие», где помещалась резиденция АЗАППа. Повертев в руках мое заявление, он посмотрел на меня, высоко подняв едва намеченные брови:

— Так сколько же тебе лет?

И, оглядев меня, одетую по-летнему в голубое сатиновое платье, в сандалиях на босу ногу, черную как арапчонок, засмеялся:

— Теперь и сам вижу. А зимой — фу-ты ну-ты! — на барышню тянула.

Он написал, что я подаю надежды в литературе, серьезна и достойна быть членом Коммунистического союза молодежи. Я попросила, чтобы он проставил перед своей подписью: «Поэт». Он выполнил и эту просьбу.

Снова ночь в городской квартире, бессонница от страха опоздать, пристань в конце бульвара, баркас, Апшеронский маяк и милые сердцу вагонетки.

Благостная и кроткая, я принесла поручительство Венечке Грушину. Прочитав, он спросил:

— Это тот самый Юрин, что в газетах стихи печатает?

— Да, конечно.

— Этот поэт лично вам знакомый?

— А как же, — скромно ответила я, — мы с ним встречаемся в одних и тех же поэтических кружках.

— Выходит, вы тоже умеете стихи сочинять?

Я только усмехнулась в ответ.

Вечером нас принимали в комсомол. Строгих вопросов не задавали никому, а биографии наши были такие еще коротенькие, что рассказывали мы их недолго.

Когда товарищ Грушин прочел поручительство поэта Михаила Юрина, я не удержалась и взглянула на Маньку. Она пренебрежительно передернула плечами, но я знала, что это была минута моего торжества.

— И сама умеет сочинять стихи, — добавил Венечка, оторвавшись от бумаги.

— Да уж знаем! — в сердцах отозвалась Манька.

Все произошло буднично. Мне чего-то не хватало.

Подъем духа был большой, энергия появилась необычайная, а истратить ее было некуда. Предстояло всего только обычное вечернее гулянье по центральной асфальтовой дорожке. И когда мы после собрания гурьбой высыпали на эту дорожку, мне захотелось отметить этот день чем-нибудь героическим. Но что можно было сделать на маленьком острове?

По ярко освещенной полоске взад и вперед прогуливались взрослые девушки. Их кавалеры шли следом и наигрывали на балалайках «Светит месяц».

Вокруг за домами стояла черная ночь, степь, а за ней тихо ворчащее море.

И меня осенила идея.

— У кого хватит смелости пойти сейчас на кладбище?

Все замолчали — так страшен и дик был мой вопрос.

— Уж, думаю, такого храбреца не найдется, — сказала Манька.

— Неужели не найдется?

Я посмотрела на нашего секретаря, на Венечку Грушина, которого с сегодняшнего дня имела право запросто называть на «ты».

— На кладбище ночью даже я не пошел бы, — честно ответил он.

— А я пойду.

— Опять ты фасонишь и врешь…

— Ждите меня тут, — с вызовом сказала я.

Девчонки деланно засмеялись — выставлялись перед Венечкой Грушиным.

— Постоишь в степи и вернешься…

— Я венок принесу с могилы Селезнева.

— Ох, держите меня, падаю! — запрокинулась назад Манька.

Я резко повернулась и пошла. Кладбище было в центре острова, примерно в полутора километрах от жилой части. Когда кончилась асфальтовая дорожка, я побежала по степи. Глаза мои привыкали к ночи, и я различала тропинку, по которой неделю назад мы пронесли гроб Васи Селезнева — комсомольца, убитого неразряженным кабелем.

Нервное возбуждение несло меня по этой тропинке с такой быстротой, что я, наверное, могла бы побить рекорд по бегу. Белесый ковыль клонился в ту сторону, куда я бежала. Я немного замедлила темп у небольших грязевых вулканчиков, в которых день и ночь шла напряженная торопливая работа. Вулканчики грозно квакали и давились грязью. Я бывала здесь много раз, но никогда они не разговаривали так громко, как в эту ночь.

Кладбище стояло на пригорке. Небогатое, без пышных памятников, с деревянными крестами и решетками, сделанными из металлических отходов нефтяного оборудования.

Было пронизывающе жутко от царившей тут тишины. Шум моря, постоянно слышный на острове, сюда не доносился. Впервые в жизни я ощутила дыхание будущего вечного одиночества и почувствовала счастье от того, что впереди у меня нескончаемо много принадлежащих мне лет.

Могила Васи Селезнева пышно выделялась грудой еще не помятых бумажных цветов.

Я сняла один венок в полном убеждении, что совершаю героический поступок.

Они ждали меня возле клуба, уверенные в том, что я отсиделась где-нибудь за домами.

Я шла с торжеством человека, преодолевшего трудности. Став комсомолкой, я сразу же активно выступила против суеверия и невежества.

Но мои товарищи отшатнулись от меня с паническим, заражающим друг друга страхом. Я не могла подойти к ним. Они убегали гурьбой, скучившись как овцы.

— Чего вы боитесь? — кричала я. — Вы же теперь комсомолки! Вы не должны верить в загробную жизнь!

Храбрее всех оказалась Манька. Она вступила в разговор со мной. Но — издали:

— А с могилы ничего уносить нельзя. Он теперь будет к тебе являться.

— Глупости это!

— Ну да, ты одна умная! Вот теперь отнеси венок обратно, а то мы с тобой водиться не станем.

— И не нуждаюсь, — сказала я.

Венок я бросила в море. Наутро одна из девочек, забежав к нам, нанесла мне последний удар. Она сообщила, что Венечка Грушин сказал про мой героический поступок:

— Дуракам закон не писан.

В свою последнюю школьную зиму я с увлечением ходила на литературные вечера и диспуты.

Их в ту пору было много: «Каким должен быть комсомолец», «О современном театре», «О поэзии».

Приезжали в Баку Маяковский, молодые Жаров, Безыменский и Уткин, поэт Василий Каменский читал стихи и играл на баяне. Из азербайджанских писателей чаще всех на наши занятия приходил в те времена еще совсем юный Сулейман Рустам. Помню, его уже тогда называли «Золотое перо».

Я вечеров не пропускала. Посещала городские залы и рабочие клубы. Под конец пребывания московских поэтов в нашем городе знала наизусть всю жаровскую «Гармонь», «Повесть о рыжем Мотэле» Уткина и «Емельяна Пугачева» Каменского. Неделя была заполнена ожиданием очередного вечера. Математика в школе запущена навсегда и непоправимо. Тетрадь с собственными стихами пополнялась с каждым днем.

На очередном заседании русской секции поэт Тарасов поучал:

— Задумайтесь, почему получила такое распространение песня «Кирпичики»? Потому, что в ней спаяно личное с общественным. Воедино связан рост страны с судьбами героев. В этом главная причина ее популярности. Вот о чем надо думать поэтам.

Это утверждение окрыляло на немедленный отклик:

Вот это и нечто подобное стали писать молодые поэты.

Мы подвергались противоречивым влияниям. В литературном кружке университета неофициально возник семинар, которым руководил Федор Николаевич Барановский. Он читал нам свои стихи:

Федор Николаевич открывал нам законы построения триолетов, сонетов, демонстрировал высшее постижение стихотворной формы — венок сонетов. Под его руководством мы, совершенствуясь в технике, писали стихи ямбом, анапестом и амфибрахием, а также лихо навострились выдавать складные буриме на любые рифмы.

Михаил Юрин как-то побывал на наших занятиях и высказался примерно так:

— Все эти ямбы и хореи, конечно, нужно знать, но только для того, чтоб как можно скорее их забыть…

Сонеты и триолеты — это было, конечно, прошлое, но расставаться с ним не хотелось…

В Доме учителя, где был просторный зал, состоялся доклад критика и литературоведа Пира «О порнографии в современной литературе».

В печати к этому времени появились произведения Пантелеймона Романова «Без черемухи», Малашкина «Луна с правой стороны», роман Калинникова «Мощи». Их осуждали, ругали, но читали нарасхват. Роман Калинникова я так и не достала, о чем очень жалела.

Зал был переполнен. Я пристроилась у самой сцены на широком подоконнике. Докладчик — горбоносый, с густой черной шевелюрой — стоял в нескольких шагах от меня.

Он говорил, что нашему обществу не может быть безразличен вопрос о взаимоотношениях полов, поскольку данная проблема поглощает у пролетариата не только время, но и энергию. Новое общество должно по-новому переосмыслить эти отношения.

Докладчик сделал исторический обзор — от времен упадка Римской империи до Арцыбашева и Мережковского — и наконец, добравшись до современности, был вынужден признать, что в быте нашей молодежи имеют место нездоровые явления, но художник должен осторожно касаться этой важнейшей темы, чтобы искусство нигде не достигало крайностей и чтобы читатель чувствовал осуждающее отношение автора к упадочным явлениям, недостойным нашей эпохи. Он требовал создания светлых образов, по которым нынешняя молодежь должна будет равняться, и призывал аудиторию к освоению классиков марксизма.

Тут из зала выкрикнули:

— Марксизм от любви не спасает!

Все, кто выступали в прениях, начинали со скорбного признания, что в комсомольской среде — увы! — существует теория «стакана воды» и писатели верно, хотя и однобоко, отобразили действительность.

Михаил Камский, один из основателей русской секции, выступил в том смысле, что любить, в принципе, можно, смотря только за что любить, кого и как…

— И где! — крикнули из зала.

Меня все эти речи и выкрики оскорбляли. В двух комсомольских ячейках, которые я знала, не было и тени распутства.

Когда на острове хорошенькая, как кукла, Тося Аникина три танца подряд прокружилась с морячком, приехавшим к кому-то в гости, ее мать, оповещенная об этом событии, явилась в клуб и за руку вытащила Тосю из круга танцующих.

У нас в школе, где, несмотря на совместное обучение, в комсомольской ячейке было девяносто процентов девушек, юноши отваживались только на тайные записки с приглашением в кино.

Тех отношений, о которых были написаны книги и говорил докладчик, я не наблюдала. Поэтому, потребовав себе слово, я выступила в прениях, начав с категорического заявления:

— Я тоже комсомолка!..

Зал грохнул смехом.

Тут я растерялась. У меня не было слов. Передо мной лежала огромная аудитория — головы, головы, головы…

И среди них я не различала ни одного лица… Беспомощная, я обернулась к сцене и почти рядом с собой за столом президиума увидела Михаила Юрина. Выжидательно улыбаясь, он смотрел на меня, и я сказала, обращаясь непосредственно к нему:

— Честное слово, товарищ Юрин… Я знаю две комсомольские ячейки — на острове Артема и в школе… Ничего подобного там не бывало!

После этого вступления я успокоилась, припомнила заготовленные фразы и произнесла гневную речь против писателей, оклеветавших комсомол.

Докладчик в своем заключительном слове коснулся моего выступления с грустью в голосе:

— Тут товарищ комсомолка с юным пылом уверяла нас, что этого больного вопроса не существует. Слушать это было приятно, но, увы, этот вопрос есть и требует своего разрешения…

После диспута в фойе меня перехватили Юрин, Камский и Тарасов.

— Ты хорошо выступила, — сказал Юрин. — Я подумываю, не устроить ли нам персональное обсуждение твоих стихов…

Провожать меня пошел Тарасов. Нам было по дороге. Мы шли по широким и тихим приморским улицам. Он мне рассказывал, что каждой ночью, вернее, под утро Миша — так он называл Юрина — ходит встречать с работы свою жену. Она заведует рулеткой. Это такая должность, которую под контроль взять невозможно. Нечестный человек может нажить большие деньги. Туда могут назначить только безукоризненно чистого, проверенного работника. Нэпманы уже не раз грозились расправиться с мужественной и принципиальной женщиной, которая не дает им наживаться. И вот Мише приходится охранять жену.

Образ Юрина в моих глазах украсился романтическим ореолом.

В воротах нашего дома Тарасов прочел мне свои стихи:

Ему действительно было уже сорок лет!

Жалко человека…

В университетском литературном кружке готовилось необычайное — выход стихотворного сборника. Назывались имена привлеченных к участию, посвященные в тайну загадочно молчали, кто-то был обижен, а мелкая шушера вроде меня томилась любопытством.

И вот вышел в свет «Многогранник» — маленькая продолговатая книжечка, отпечатанная на стеклографе университета тиражом в 500 экземпляров.

В сборнике приняли участие пять поэтов. На обложке вычерчен многогранник с фамилиями авторов на плоскостях граней и с изображением домов, вышек и еще чего-то неопределенного вокруг.

Оглавление состояло из газетных рубрик: «Передовица», «У станков и вышек», «Происшествия».

Под рубрикой «На литературном фронте» были стихи, называвшиеся «Поэт и песня». Они начинались так:

Под рубрикой «Обо всем понемногу» другой поэт сообщал:

Но были в этой тридцатистраничной книжечке стихи, которые мне тогда нравились: «О морском тоскует растерявший ярость, временем изгрызенный Апшеронский ярус».

Пятеро поэтов, участников «Многогранника», были горды и довольны. Боюсь, что четверо из них первый и последний раз видели свои произведения опубликованными, хотя бы на стеклографе. Пятый сейчас известный сценарист и прозаик, не будем корить его порывами юности.

В первую же неделю после выхода «Многогранника» Федор Николаевич, человек небольшого роста, очень изящный и элегантный, пригласил к себе гостей, чтобы отметить это событие. В числе приглашенных была и я.

Федор Николаевич был женат на дочери известного профессора медицины. Жил он у тестя в одноэтажном особняке. Сразу из передней дверь вела в большой зал, где стояли обеденный стол и рояль.

Нас встретила жена профессора — статная дама в синем платье с пышным, как взбитый белок, кружевом у подбородка.

Народу за столом оказалось человек десять. Жена Федора Николаевича, хорошенькая и капризная, показалась только на несколько минут. Она поэзию не любила. Мне запомнилась младшая сестра Федора Николаевича Ксения — девушка с длинными косами. Возле нее сидел грустный молодой человек.

— Влюблен безответно, — тихо сообщил мне Федор Николаевич.

Профессорская жена высилась во главе стола, величественно взирая, как мы уничтожаем бутерброды с ветчиной и паюсной икрой. Бутылку белого вина «рислинг» разлили по рюмочкам.

Потом принесли самовар, профессорша разлила нам чай и удалилась. Поэты читали стихи. Студентка консерватории играла на рояле Грига и Шопена. Федор Николаевич прочел свою поэму о душе, разделенной на две половины и тщетно ищущей свою половину для воссоединения.

В двенадцатом часу мы разошлись. Душа моя была полна стихами, музыкой и ожиданием прекрасного.

После этого мы собирались у Федора Николаевича еще два раза. Неизменными были бутерброды, бутылка вина, чай с инжирным вареньем и величественная фигура хозяйки. Изредка в столовую заглядывала жена Федора Николаевича. Один раз она подсела ко мне и спросила:

— У вас есть шелковое манто? — И, не дождавшись ответа, зашептала: — Мне сегодня принесли от портнихи. Хотите посмотреть?

Под звуки рояля, на котором исполнялся «Танец Анитры», она снова появилась в широком черном манто, подбитом ярко-оранжевым шелком. Размахивая полами, как крыльями, жена Федора Николаевича являлась нам то черной, то оранжевой бабочкой.

— Да здравствуют поэзия, музыка и прекрасные женщины, — провозгласил Федор Николаевич.

Тем временем грянула гроза. В газете «Бакинский рабочий» появилась большая подвальная статья под названием «Лисьи хвосты», где «Многогранник» был уничтожен за безыдейность и антихудожественность. Фамилии его участников не приводились. Говорили, будто автор статьи заявил, что не желает создавать им даже скандальную известность.

Федор Николаевич больше не приходил на собрания литературного кружка. Остальные авторы «Многогранника» делали вид, будто ничего особенного не произошло, но стихов уже не читали.

Зато оживилась деятельность русской секции. В каких-то русских поселениях Азербайджана Юрин выискал даровитых, абсолютно безграмотных поэтов, и мы несколько вечеров подряд слушали их самобытные произведения и восхищались отдельными строчками.

— «Земля плачет, земля стонет, земля крови не берет» — это же глыба! — Рябоватое лицо Юрина сияло радостью. — Эта строка перетянет дюжину формалистических книжонок!

Он не называл «Многогранника», но все понимали, о чем речь, а автор замечательной строчки, уже немолодой самородок, продолжал бесконечную рифмованную историю гражданской войны:

— Поможем! — говорил Юрин. — Научим! Вырастим!

Впервые на литературном собрании мне стало скучно, и я попыталась уйти, но меня остановили стуком карандаша по столу.

— Я попросил бы вас остаться, — сказал мне председательствующий товарищ Тарасов.

Я осталась. Прочли новые стихи наши корифеи, после чего собрание закрыли. Подающие надежды гурьбой обступили Юрина и Тарасова. Чувствуя себя свободной, я двинулась к выходу, но, прорвав кольцо будущих светил, Тарасов проворно схватил меня за руку и повел к столу.

— Завтра, завтра, все вопросы решим завтра! — Он грудью оттеснил к дверям упиравшихся поэтов, и я одна осталась перед столом, за который сели Камский, Юрин и Тарасов.

— Ну что ж, комсомолка, рассказывай! — приказал мне Юрин. Из-под высокого купола лба его глаза смотрели холодно. — Рассказывай, как ты докатилась до такой жизни!

Камский на меня не смотрел. Он положил большие рабочие руки на стол, и лицо его было мрачно.

Тарасов при словах Юрина горестно вздохнул.

— Что рассказывать? — не поняла я.

— Ну, про свою дружбу с этими лисьими хвостами. Как собирались, как веселились.

— Собирались у Федора Николаевича. Стихи читали.

— Стихи читали, — повторил Юрин и скорбно покачал головой. — И вино пили?

— Пили.

— Все ясно, — сказал Камский, — не об чем говорить.

— Ну, а еще что делали? — спросил Юрин.

— Ясно, что делали, — снова искривился Камский, — неужели еще не ясно?..

— Ах нет, — вмешался Тарасов, — я не могу допустить этой мысли…

Его прервал Юрин.

— Ты вот что скажи, — строго обратился он ко мне, привстав и откидывая ото лба легкие прямые волосы, — скажи прямо и честно: афинские ночи у вас были?

Я не собиралась лгать. Что я знала об Афинах? Греция, расцвет искусства, музыка, скульптура… Я вспомнила вазу с цветами посередине стола, стихи, «Танец Анитры». оранжево-черную фигурку…

Ответила убежденно:

— Афинские ночи были.

Брезгливо искривился Камский, сокрушенно взмахнул руками Тарасов. Юрин опустился на стул.

— Упустили мы тебя, комсомолка. Не ждал я этого. Эх ты! — И он горестно отвернулся.

И вот спустя несколько десятилетий Михаил Юрин двинулся ко мне с протянутой для приветствия рукой, но я обняла его, уткнулась в насквозь прокуренный пиджак, ощутила его дрожащую руку на своих волосах.

— Видишь, встретились, — сказал он. — Я твое имя в печати вижу, радуюсь. Все ж таки моя ученица, хотя и прозаиком стала.

О чем можно было спросить и что узнать?

— Ну, как я живу? Я хорошо живу. Вот недавно у меня два стихотворения в один сборник приняли…

Он вдруг оживился:

— А помнишь, ты мне свои стихи давала? Детские стишки были. А надпись на тетрадке мне и сейчас помнится: «До двадцати лет пишут стихи все, после двадцати поэты, после пятидесяти — идиоты». Мне-то уж куда за пятьдесят. А все пишу…

— И сборник выйдет, — напомнила я.

По внезапно наступившей тишине стало понятно, что вечер начался.

— Иди, — сказал мне Юрин, — иди, читатели ждут…

Сидевшая рядом со мной армянская поэтесса Маро Маркарян сказала:

— Ты что, плакала? Вытри глаза…

Юрина я больше не видела.