Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

Мы принимаем иностранцев

Субботний день начался как обычно. Таня с утра стала разбирать свои наряды, собираясь большую часть сдать в комиссионку, потому что в воздухе уже носились новые веянья — и, если их не уловить и не воплотить сегодня, завтра будет уже поздно.

В этой непрекращающейся погоне за модой с удовольствием приняла бы участие и Люся, но Таня была свободна, ее связывала только служба, она добросовестно и даже с увлечением отрабатывала свои часы в Метеоцентре, а дальше время принадлежало ей, Люся же была аспиранткой. Ей предоставлялась возможность распоряжаться своим временем как угодно, оно зависело только от нее самой. Работай над диссертацией и через два года обогати науку по языкознанию. Никто тебя не контролирует. И вот именно эта свобода не давала ни одного беззаботного дня. Стол завален книгами, словарями, журналами, Люся прикована к столу неистребимым чувством долга.

— Ничего, сестренка, — сказала Таня. — Я сейчас шелковые майки отдам в окраску, себе в зеленый, а тебе в оранжевый. Не беспокойся, труженица ты моя бедненькая!

— Самое главное в жизни труд, — раздался строгий мамин голос из соседней комнаты. — Остальное приложится.

— Ах, пусть не прилагается! Ничего мне не надо, — сказала Люся. — Ты только предупреди, когда будут красить, чтоб мой цвет максимально приближался к апельсину. Тогда будет хорошо смотреться и с серой и с черной юбкой.

Люся села за свой стол и сосредоточилась на семантической классификации существительных со значением чувства.

Тотчас зазвонил телефон. Таня сосредоточенно подводила глаза, мама ушла на кухню. А телефон надрывался. «У нас позанимаешься!» — Люся сняла трубку.

— Люсенька, сестричка, — заорал радостный Юркин голос, — а я уже испугался, что дома никого нет! У меня на вас одна надежда!

— Что случилось?

— На моей шее сейчас иностранцы — смешанная группа, большинство итальянцев и скандинавы, замечательные ребята. Но у них, понимаешь, идея во что бы то ни стало побывать в семейном доме. Провести вечер в советской семье. А куда я их поведу?

— Не знаю, не знаю, — сухо сказала Люся.

— Не подхватываешь мою мысль? Не сердись, выручи! Наш автобус их и привезет и увезет. Двенадцать человек всего!

— Юрка, ты с ума сошел. Что я с ними буду делать?

— Совершенно ничего не надо с ними делать. Я им устрою ранний ужин и сразу к вам. Посидят в домашней обстановке, потанцуют. Простые хорошие люди. Угощать ничем не надо.

— Ну да, не надо! Как это можно?

— Они же сытые после ужина. В крайнем случае самый пустячок. По рюмке вина, по конфетке. Как сейчас принято в Европе.

— Мне заниматься надо!

— Занимайся. Они раньше шести не приедут. Простые хорошие ребята. Двое — капиталисты, остальные — вполне социально близкие.

— Ты всегда что-нибудь такое придумаешь…

— Спасибо, сестренка! Ты меня здорово выручила. У меня вечером — перевод фильма в Доме ученых, без подготовки, прямо с экрана. Значит, к шести. С меня все расходы!

Он повесил трубку. Таня ждала. Ей было интересно, что учудил Юрка, двоюродный брат, полиглот, переводчик Интуриста.

— Ужас! Двенадцать человек! Что будем делать?

— Главное выдержать европейский стиль, — сказала Люся.

— Бутерброды?

— Ты еще борща им предложи! Бутылка коньяку, вазочка конфет типа «Золотой ключик». Больше ничего.

— Коньяк очень дорогой.

— Взыщем с Юрки!

— А не лучше наливку домашнюю из черноплодной? — предложила из соседней комнаты мама.

— Мамочка, — очень терпеливо сказала Люся, — иностранцы любят армянский коньяк. Ты можешь это понять?

— Ну да, академиков принимала, генералов принимала, а тут не понимаю…

— А иностранцы — это совсем другое! — не сдавалась Люся.

— Ладно. Делайте как хотите.

Таня была в общем готова к выходу, так что провозилась не больше пятнадцати минут — и ушла за покупками. А Люся немного посидела, сосредоточившись на предстоящем приеме. Она всегда сперва намечала про себя объем и последовательность действий, а потом срывалась как заводная.

Полотер заглушал все остальные квартирные шумы, но, когда он наконец умолк, Люся услышала знакомые шлепающие и чавкающие звуки. Она выскочила в кухню. Мама, согнувшись над квашонкой, месила тесто.

— Мама, ты что это затеяла?

В их доме не было принято так разговаривать с матерью. Люся повторила, смягчая первый взрыв:

— Что это ты делаешь, мамочка?

— Иди, иди себе! — недовольной скороговоркой ответила мама. — Что мне надо, то и делаю. Будешь еще меня контролировать.

«Не допущу! — сказала себе Люся. — Ни за что не допущу!»

Пришла Таня с покупками и цветами. Мама заглянула в дверь.

— Не люблю я эти гладиолусы. Холодные цветы. И что это вы комнату так оголили?

— Европейский стиль, мамочка.

Таня озабоченно сказала:

— Хоть немного надо продумать, о чем с итальянцами изъясняться. Языка не знаем, ну хоть полопочем — ах, Анна Маньяни! Ах, Феллини! Ах, неореализм! А еще что? Какие у них современные писатели? Пиранделло? Карло Леви?

— С писателями поосторожней. Я как-то с американским физиком все о Хемингуэе распространялась, а он, оказывается, даже имени этого не слышал. Но, между прочим, мама тесто на ватрушки поставила. Сорвет она нам прием!

Таня пошла на кухню.

— Мамочка, ты на что квашонку завела?

— Далась вам моя квашонка! Она вас не касается, — непримиримо ответила мама. — Я в ваши дела не мешаюсь.

Ходики с кукушкой показывали половину четвертого. Решали ответственный вопрос — в чем принимать иностранцев? Одеться следовало хитро: нарядно, но как бы по-домашнему. К пяти часам были готовы. Таня — в мягких желто-коричневых тонах, Люся — в лиловом. На лице — легкий тон, губы не подкрашены. Элегантный домашний вид.

Ровно в шесть, едва откричала кукушка, теленькнул звонок. Европейская аккуратность. Вернее, Юра торопился в Дом ученых. Таня встречала гостей у входа. Люся у дверей комнаты.

Они проходили гуськом, и каждый, приветственно подняв руку, повторял по одному русскому слову: «Привет, привет», «Дружба, дружба», «Мир, мир». А высокий, беловолосый почти вдохновенно скандировал: «Под-мос-ковный ве-че-ра! Под-мос-ковный ве-че-ра!» На что Таня и Люся, светски улыбаясь, отвечали: «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте».

Самое трудное — всегда начало. Иностранцы топтались по комнате, осматривались с доброжелательным интересом. Потом, побуждаемые хозяйками, расселись по местам. Двое были пожилые — один из них высокий, очень красивый, тщательно одетый, другой толстый, лысый, — очевидно, это и были капиталисты. Остальные — среднего возраста, а четверо — совсем молодые в облезших по моде джинсах и битловочках.

Молчание уже стало затягиваться. Таня в таких случаях «уходила в кусты» и ждала Люсиных действий. А Люся, понимая, что вся ответственность за прием возложена на нее, шагнула к проигрывателю и чуть не опрокинула беловолосого, который уселся на низкий пуфик. Он поднял к ней лошадиное лицо с большими серыми глазами и улыбнулся, показав крупные зубы. Вылитый Фернандель — только молодой и похорошевший. Люся пустила проигрыватель и разлила по рюмкам коньяк.

— О, аперитив! — оживился толстый капиталист и, прежде чем выпить, повертел рюмочку и долго принюхивался.

Все дружно подходили к подносу с рюмками. Люся тоже выпила для храбрости, которая была ей необходима, чтобы начать танцевать.

Закрутив руками над головой, покачиваясь, то приседая, то поднимаясь, она подала пример гостям, и за ней выскочил крепыш с расплющенным носом, похожий на боксера или на гангстера. Размахивая локтями, согнув колени, пошел танцевать Фернандель. Вступила в круг Таня, томно, безвольно поводя кистями рук. Все они импровизировали, подчиняясь музыке современного танца, завораживающего ритмом, который расковывает тело, диктует движения, без обязательного чередования фигур, и кружит голову.

Когда музыка прервалась, снова выпили, потом снова танцевали. Фернандель то стелился у Люсиных ног, то возвышался над ней, как дерево. Длиннозубая улыбка не сходила с его лица. Люся подумала, что у него, конечно, есть любимая женщина, и ей вдруг стало горько и завидно, хотя полюбить этого Фернанделя нисколько не хотелось.

Потоптались под музыку и представители старшего поколения. Один даже удивил полной раскованностью своего тела, абсолютной подвижностью суставов и таким темпом, которому никто не мог следовать.

После третьей рюмки пела Эдит Пиаф. Все слушали молча. Толстый капиталист — с закрытыми глазами. Люся была уверена, что он дремал, но, едва певица замолкла, капиталист открыл свои маленькие глазки — кофейные зернышки.

Можно считать, что прием удался. Гости чувствовали себя непринужденно. Боксер-гангстер сидел на полу у ног Тани. Ваза с конфетами пустела. Фернандель откусывал сразу по половине яблока. Но в воздухе постепенно разливалась некая тревога. С нарастающей силой проникал в комнату аромат горячего сдобного теста, и кое-кто из гостей поворачивал голову к дверям и принюхивался.

Люся и Таня старались ничего не замечать. С помощью английского и немецкого они внушали итальянцам, что Феллини великий режиссер, а Мазина — гениальная артистка. Итальянцы вежливо соглашались.

Теперь снова можно было потанцевать что-нибудь спокойное. Люся перебирала пластинки, выискивая какое-нибудь нафталинное танго…

Но тут раскрылась дверь!

Все-таки случилось то, чего они боялись!

На маме было парадное синее платье, а за ней, в смежной комнате, — раздвинутый стол с горками ватрушек, с грибами и чуть ли не с котлетами!

У Люси была очень быстрая реакция. Она тут же оказалась рядом с мамой, загораживая просвет в двери.

— Позвольте вам представить нашу маму, — сказала она, пытаясь прикрыть дверь, но мама отстранила ее твердой рукой и торжественно, как на сцене, произнесла:

— Дорогие гости, прошу пожаловать к столу.

— Ну зачем это, мамочка, ведь у них не принято…

— У них не принято, а у нас принято! — Мама холодно отстранила Люсю, пошире распахнула дверь и добавила нечто уже совсем выкопанное из древности: — Отведайте нашего хлеба-соли. Чем богаты, тем и рады.

Умница Таня быстренько пустила танго и бросилась в объятия своего гангстера, но остальные гости необычайно оживились и потянулись к двери.

— Мамочка, ну пойми, это не то… — пыталась спасти положение Люся.

Но Фернандель с радостным криком: «Не то! Не то!» — потрясая над головой сцепленными руками, ринулся в столовую.

Остальные словно того и ждали. В дверях даже потолкались. Мама, как руководитель, высилась во главе стола и объясняла, показывая на блюда:

— Ватрушки. Грузди соленые. Наливка домашняя из черноплодной рябины.

— Рябины! Рябины! — подхватывал веселый Фернандель.

А красивый, выхоленный старик капиталист вдруг произнес на чистейшем русском языке:

— Господи! Соленые грузди! Только слышал о них в отрочестве своем! — и молитвенно сложил перед мамой руки.

Люся и Таня лишились речи, но мама не растерялась. Русский на чужбине — кто бы он ни был — сам виноват.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — наставительно сказала она, но все же усадила соотечественника во главу стола, чтобы он переводил тосты, которые провозглашала то она сама, то дядя Саня, неожиданно возникший в столовой с гитарой в руках.

Вот вам и европейский прием!

Мама властно приказала:

— Добавь-ка к столу ватрушек.

Фернандель кричал: «Вартушек! Вартушек!» — и Люся покорно шла на кухню. А что будешь делать? Все поднимали рюмки с соком рябины за вечный мир и взаимопонимание между народами.

Танин гангстер, который оказался испытателем новых легковых машин, предложил тост за любовь. Все почему-то полезли чокаться с мамой, и, когда Фернандель потом протянул свой бокал в сторону Люси, она холодно сказала:

— Лично я посвятила свою жизнь науке.

Русский перевел. Фернандель закричал нечто несогласное и возмущенно тряс головой, указывая пальцем на потолок. Он утверждал, что Люсино решение неугодно богу.

— При чем тут бог? — пожала плечами Люся.

Но Фернанделю было лучше знать — он оказался священником! А танцевал и рок и шейк, орал и хохотал и носил красные носки!

Один из гостей вдруг потребовал рецепт маминых ватрушек. Без них он уже не мыслил себе дальнейшей жизни! Все, как по команде, вытащили блокноты, но запись не состоялась. В Италии не знали ни сметаны, ни творога. Пытались заменить творог сыром, а сметану каким-то кремом, но мама сказала, что ничего не получится.

Тогда дядя Саня взял гитару. Он собирался петь для итальянцев, которые все в душе музыканты, у которых «Ла скала», Титта Руффо, Галли-Курчи, и вдруг — «Мой костер в тумане светит» или «Утро туманное» — прокуренным дядиным баритоном!

— И что ты все волнуешься? — снисходительно сказала мама. — Из-за всякого пустяка волнуешься. Люди как люди, пьют, едят, довольные. Чего тебе надо?

— Кошмар какой-то! — вздохнула Люся. — «Калинку» поют!

«Калинку» пели с увлечением. Все хором одно и то же: «Калинка, калинка, калинка моя», и опять: «Калинка, калинка, калинка моя»…

Только русский капиталист, наклонив к маме седенькую голову, рассказывал, что лет сто назад его предки очутились в Италии, обжились, женились на итальянках, но как святыню проносили из поколения в поколение русский язык, русские имена и память о Москве. Звали его Николай Александрович. Но что касается языка, то говорил он странно: «Я был разволнован» и «Будучи бухгалтером, я снял часть своих пожизненных сбережений и приехал прознать живую святыню предков».

Мама благосклонно кивала и жалела Николая Александровича:

— Конечно, человек без корней, без родины — последнее дело.

— О нет, синьора, — живо возразил он, — я имею родину! Я был послушный сын Италии… Плачу налоги… Когда позвали воевать, я воевал…

Дядя услышал про войну и уже тут как тут. Где воевал, когда воевал?

Таня включила магнитофон, но самые горячие ритмы и призывные завывания Динни Ходлея никого не привлекли. Гости сгрудились вокруг мамы и дяди Сани. Синьор Николай Александрович время от времени что-то коротко переводил, и тогда все шумно не то восторгались, не то сочувствовали.

А капиталистами оказались не старики, а ловкий, как на шарнирах, танцор синьор Джованни и совсем еще молодой синьор Микель в самых потертых джинсах и старых вельветовых туфлях. Вот поди угадай!

Девочки быстро таскали грязную посуду на кухню, чтобы не возиться с ней потом до полуночи. Скоро в кухню пожаловала мама.

— Что же ты оставила гостей? — не без ехидства спросила Люся.

— Они в твоей комнате уединились, и дядя Саня с ними.

Люся возмутилась:

— Нет, так нельзя! Бросили людей! Пойдем, Танюша!

— Да оставьте вы их в покое! Гостю тоже иногда свобода нужна.

Таня все же побежала, послушала под закрытой дверью.

— То молчат, то хохочут, — доложила она в кухне. — Дядя Саня на гитаре играет.

— Вообще-то за границей принято, чтобы дамы после обеда покидали столовую…

— Ну и отлично! Хоть посуду успеем перемыть.

Наконец дверь из комнаты открылась, и девочки снова потанцевали и шейк и танго. Гости были оживлены, а раза два Люся заметила, как они перемигиваются друг с другом. С чего это они развеселились?

Секрет открылся, когда в передней появился водитель автобуса, приехавший за гостями.

Синьор Николай Александрович приосанился, встал у дверей и поднял руку, как дирижер, а остальные, пристроившись друг за другом, образовали шеренгу, каждый положил руку на плечо соседа, а в свободной руке все держали маленькие белые листочки, на которых латинскими буквами были записаны русские слова. Грянула гитара дяди Сани, и все, тихонько продвигаясь через комнату в переднюю и дальше к выходной двери на лестницу, пели:

Автор этих слов Николай Александрович один задержался в передней. Он приложился к маминой руке. Голос его дрожал.

— Благодарю, синьора, благодарю. Я нашел у вас экилибру своей души…

Он уехал последним и у лифта трижды, крест-накрест, расцеловался с дядей Саней. В доме стало тихо.

— Нет, держите меня, я падаю! — вдруг засмеялась Таня. — Синьор Ассандро сказал, что прилетит за мной на персональном самолете.

— Чепуха! — отрезала мама.

— Чепуха, конечно, а приятно…

Дядя Саня задумчиво сидел, держа на коленях свою гитару.

— А ведь я свободно мог его убить, — сказал он.

— Кого это?

— Николая. Мы с ним в сорок втором году друг против дружки стояли. На одном направлении.

— Или ты его, или он тебя, — возразила справедливая мама.

Дядя Саня помолчал, покрутил головой и тихо запел свою любимую: