Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

Договор

Николай Иванович Самосадов о себе говорил: «Я человек общежитейский». Так он определял свое существование на этой земле. Только до войны, до двадцати лет, он жил дома у родителей, стояли вокруг него родные стены и был свой закуток, где можно было схорониться от чужих глаз.

Все годы войны он ни часу не оставался один. В окопах, в походах, в госпиталях — всегда вокруг были люди.

После войны родительского дома не стало, старые умерли, брата и сестер жизнь раскидала по городам, они обзавелись семьями, и Николай Иванович стал искать для себя место в жизни. На руки свои он не жаловался. Они могли и дом собрать, и печь сложить, и машину водить. Война всему научила. Но по молодой глупости Николай Иванович не дал своим способностям развития. Знаний своих не углублял, учиться никуда не пошел, а так и остался не то столяром, не то плотником, не то шофером. Словом, на все руки мастер. Про себя-то знал, что мастер он невеликий, но люди не жаловались, начальство хвалило за добросовестность, опыту со временем прибавилось, и мог бы он жить не хуже людей — иметь дом, жену, детишек. Но не везло ему.

Вскоре после победы он женился на девушке из своей деревни. Тогда совсем не набалованные люди были. Радовались, что крыша есть над головой да кое-какая утварь. Он работал в колхозе по договору. Фаля в столовой при станции, голодные не сидели, денежки водились. Так еще один годик оторвался Николаю Ивановичу пожить вроде бы в своем доме, среди своих вещей.

Но все обернулось обманом.

В один день застал он на своей кровати молодого повара из Фалиной столовой. В первую минуту растерялся, не знал, что делать — то ли его бить, то ли ее. Даже что говорить, не знал, мычал что-то бессмысленное. Повар этот тоже волновался и от стыда никак не мог ногой в брючину попасть. Одна Фалечка не растерялась:

— Ну и что такого необыкновенного? Не старое время. В жизни все бывает…

Повара быстро наладила, а мужу сказала ласково, будто ничего и не было:

— Ужинать будешь или как?

Николай Иванович от такой наглости еще больше растерялся, а Фаинка затрещала, заверещала:

— Подумаешь, какое дело! Теперь каждый человек — свободный. Вот и ты сходи хоть к кому, я слова не скажу… Столько вокруг хороших женщин после войны одинокие остались, так что ж им, пропадать, что ли? Теперь я перед тобой виновата, а ты сквитай. Я не против.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал Николай Иванович. — У меня совершенно другие понятия насчет семейной жизни.

— А вроде культурный человек, до Берлина дошел, — укорила его Фаина. — Это вот и называется — пережитки прошлого.

Николай Иванович не стал больше ничего слушать, ушел в общежитие, и началась его одинокая перелетная жизнь. Везде койка, тумбочка, а все имущество — в двух чемоданах. Ребята вокруг сперва были его возраста, потом стали они молодеть, а он в лета входил. И все по общежитиям. Сначала работал больше по плотницкому делу — отстраивали целые села, поднимали разрушенное войной хозяйство. Потом Николай Иванович пересел на машину и теперь работал шофером, жил в городе Александрове в общежитии завода.

Попробовал все же один раз уйти на квартиру. Показались ему не по возрасту вечная суета общежития, молодежное веселье и озорство. Но ничего хорошего опять не вышло.

Порекомендовали ему снять комнату у одинокой женщины, на другом конце города. Ходить на работу далековато, но домик ему понравился — стоял в цветочно-ягодном садике, комната была чистенькая, хозяйка тихая, уже не молодая. Почему не жить?

Странно вели себя соседи. Свесившись через забор, старуха из соседнего двора спросила:

— Ты у Клавы жилец будешь или как?

Николай Иванович таких расспросов не любил, но дерзко никогда не отвечал.

— Да вот поживу пока, — сказал он неопределенно.

— Поживи, поживи, — заворковала соседка. — Клавочка, она женщина хорошая, а если что, так она сама себе, бедная, не рада…

Он не стал слушать бабьи разговоры. Клава по утрам кипятила чайник, и они вместе, по-семейному, попив чайку, расходились по своим делам. Обедал Николай Иванович в заводской столовой, по вечерам пил ряженку.

Механик, порекомендовавший эту комнату, при встречах с Николаем Ивановичем испытующе спрашивал:

— Ну как? — Вроде бы чего-то ждал.

Николай Иванович отвечал:

— Нормально.

И то, что на второй неделе они сошлись и стали жить, как муж с женой, тоже было нормально. Николай Иванович вырыл погреб, обновил забор, но оформлять отношения не торопился и особо перед Клавдией не открывался. Сберегательная книжка у него была заперта в чемодане, деньги он давал Клавдии только на ежедневные расходы, да и те она брать не хотела. Приносила из столовой что повкуснее, и по вечерам они пили чай с вареньем из черноплодной рябины, которая понижает кровяное давление. Жизнь вроде бы наладилась неплохая.

И только через месяц Николай Иванович понял и соседкины намеки и затаенный смысл вопросов механика.

В одну пятницу вечером Клаву, пьяную до потери сознания, привела домой какая-то тоже сильно выпившая женщина. Утром Николай Иванович не узнал свою хозяйку. Неприбранная, жалкая, она постучалась в его комнату и униженно стала просить поллитровочку, которая была у него в запасе. Он понял, что давать ей спиртное не надо, но она молила прерывающимся шепотом:

— Дай, миленький, душа горит… Дай, а то я что-нибудь над собой сделаю… — И слезы текли по ее помятому серому лицу.

Десять дней Клава не выходила на работу и каждое утро выпрашивала у Николая Ивановича деньги на бутылочку. Ей было все равно что пить — водку, солнцедар, кислое натуральное, лишь бы выпить. И по вечерам он находил ее то одурманенную, сонную, то противно веселую, бесшабашную, беспамятную. Комнаты быстро запылились, замусорились. Николай Иванович уже собирался вернуться в общежитие. Он пил мало и редко, пьяных женщин совершенно не переносил. А Клава была ему особенно неприятна, когда на коленях вымаливала рублик на выпивку. Но уехать, пока она в таком состоянии, Николай Иванович боялся. Двери Клава не запирала, газ не выключала, и он каждый вечер со страхом в душе возвращался домой.

Все это кончилось в один день. В комнатах стоял свежий запах вымытых полов. Клавдия, гладко причесанная, умытая, встретила его слабой виноватой улыбкой.

— Коленька, миленький, здоровьем своим, жизнью своей клянусь — в последний раз… В жизни больше не притронусь, подумать даже тошно… Прости ты меня…

— Что тебе в моем прощении? Ты о себе подумай. С работой у тебя как будет?

— Коленька, меня в универмаг люди устраивают… Зарплата еще лучше… Я тебе с вечера готовить буду… Ты поверь — никогда больше не повторится!

Николай Иванович поверил.

Соседка при встрече жалостливо сказала:

— Она, бедная, в себе не вольна. Не в первый раз. Вы от нее подружек отваживайте, они ее спаивают.

Клава во всем старалась ему угодить. Каждое утро он выходил из дома наглаженный, накрахмаленный. Компот его любимый в холодильнике не переводился. В доме порядок, садик ухожен, варенье на зиму наварено. Первую зарплату из универмага Клавдия всю перед ним положила.

— На что мне? — сказал Николай Иванович. — У меня своих хватает.

— У тебя целей будут.

— Не надо. Зубы себе лучше вставь, а то вон щербатая ходишь…

Почти два месяца так хорошо прожили, а потом все повторилось. Как увидел Николай Иванович — идет она от ворот пошатываясь, на лице потерянная, жалкая улыбочка, голос фальшивый выкликает: «Миленький мой, стоит, меня высматривает… А я вот она! Иду, иду!» — так он больше ничего и ждать не стал. Покидал свои вещи в чемодан и ушел в общежитие. Неделю в коридоре спал, пока место освободилось. Несколько раз по утрам, до работы, приходила Клава — больная, бессмысленная.

Твердила одно: «Николая Ивановича мне». Да спасибо, ребята выручали, предупреждали вовремя, и Николай Иванович то отсиживался в мужской уборной, то убегал через комендантскую в гараж.

А недели через две Клава пришла в рабочее время, передала ему через уборщицу выстиранное бельишко, кое-какие забытые мелочи да в придачу пирог с яблоками. Так и кончилась эта история в жизни Николая Ивановича. Общежитие было верным, надежным приютом. А замдиректора обещал всем ветеранам войны в скором времени выдать ордера на однокомнатные квартиры.

Вроде уже успокоился Николай Иванович и ничего больше не ждал от жизни. Было ему сильно за пятьдесят, жизнь он повидал, на судьбу свою не жаловался. Но человек не знает, где его подстережет случай.

Получил он приглашение от младшей сестры из подмосковного города Ступино. Выдавала сестра замуж дочку, звала на свадьбу. И не так уж далеко, а давно Николай Иванович не видел родни, не бывал в тех местах под Каширой, где прошло его детство. И надумал он ехать. Снял с книжки сто рублей на подарок молодым, взял отгул и отправился.

Сестра, конечно, постарела, племянница выровнялась в красивую девушку, свадьба была богатая, поскольку жених — сын директора мясокомбината. Гостей человек пятьдесят, если не больше. Сперва в ресторане гуляли, потом у жениховой родни, потом у сестры догуливали. И вот тут подошла к Николаю Ивановичу женщина — крепенькая, круглолицая, — в которой он сразу узнал Фалечку, Фаинку, — свою первую покинутую жену.

В нем и хмель свадебный бродил, и молодые воспоминания налетели, и баянист очень уж чувствительно играл. Взволновался душой Николай Иванович и весь вечер не расставался со своей первой зазнобой.

— А все ж таки как ты живешь? — спрашивал он у Фаинки.

И она отвечала, что живет хорошо, в Москве у нее отдельная однокомнатная квартира, под Москвой домик с участком, квартиру она сдает, а домик сейчас перестраивает, оборудует, но работать не бросает, хотя и пенсию уже оформила.

Николай Иванович и слушал и будто не слышал. Он все сжимал в руках ее крепенькие пальцы, смотрел в живые карие глаза и снова спрашивал:

— Ну а все ж таки как она, жизнь?

Фаинка вытащила его танцевать, и он танцевал с ней и под баян и под магнитофон, и радовался, что надел свой самый лучший серый костюм и новую полосатую рубашку.

Он думал повидать ее на другой день, но она уехала первой электричкой.

— Я на работе, мне прогуливать нельзя! — А какая работа, не сказала.

Николай Иванович провожал ее на станцию уже протрезвевший, но взволнованный этой встречей.

— На кой тебе сдался деревенский дом, участок? Жила бы в Москве и горя не видела.

— Я землю люблю, Коленька. Жить без земли не могу. Посажу яблоньку, а на другой год она выпустит листики изумрудные, цвет розовый — не налюбуешься…

— А зимой-то в город на работу ездить…

— Ну и что? Выйдешь морозным утром, елочки снегом одетые стоят. Как невесты. А чуть солнце покажется, бриллианты да алмазы вокруг засверкают… Красота неописанная!

Прощаясь, Фаля дала ему свой адрес:

— Может, еще в жизни свидимся. Напиши мне, если вздумаешь.

А дома сестра подбавила:

— А сошелся бы ты, Николай, с Фалечкой. Она женщина самостоятельная. С кем-то жизнь доживать надо. Чего тебе одинокому мыкаться? В молодости всякое бывает, чего уж вспоминать… А я с ней еще с тех пор знаюсь…

Так и вышло, что задумал Николай Иванович начинать новую жизнь.

Он написал Фаине письмо. Обычными простыми словами ему было трудно высказать свои намерения. Поэтому он кончил письмо стихами, наполовину где-то слышанными, наполовину придуманными:

Ответ от Фаины пришел быстро. Она звала его приехать на субботу и воскресенье для окончательного разговора. Закончила свое письмо, как женщина культурная, более красивыми, чем у Николая, стихами:

В ближайшую пятницу Николай Иванович собрался ехать.

В эту пятницу Фаина встала очень рано, может быть часа в четыре. Но солнце уже всходило и радостно орали птицы. Как всегда по утрам, она, стоя на крыльце и дыша свежим загородным воздухом, делала осмотр своему хозяйству — дому и участку. Работы предстояло еще много — обшить дом, подвести под фундамент терраску, подготовить почву под ягодники. Но многое было и готово. Только что кончили складывать в доме две печи, возвели перегородки. Под видом горбыля удалось достать на лесопилке грузовик хороших досок, — правда, стоило это сверх всего две поллитровки, но уж тут жаться и считаться не приходится. Еще за литровку сверх положенной оплаты привезли ей со скотного двора две машины навоза, и теперь он горой высился в углу участка, согревая хозяйское сердце радостью. Молоденькие яблоньки дали первый цвет. Его предстояло безжалостно общипать, но Фаина решила сделать это завтра, при Николае Ивановиче, чтобы дать и ему полюбоваться бело-розовой красотой.

Если бы он мог взглянуть на это не доведенное еще до ума хозяйство ее глазами, он увидел бы рай на земле — чистоту и красоту в комнатах, могучий расцвет природы на земле, обеспеченной всем возможным уходом по правилам агротехники. А увидев — проникся бы желанием осуществить идеал, то есть приложить к этому делу свой труд. Все ж таки мужские силы с женскими не сравнить. Перед собой Фаина всегда была честна, а перед людьми не отчитывалась. Приезд Николая Ивановича был для нее одним из праздников, которые посещали ее в эти годы не часто. А кроме того, она связывала с его приездом надежды на изменение своей жизни.

В Москву она обычно ездила три раза в неделю поездом, который отходил с платформы в семь пятнадцать. Вообще-то ей хватило бы пенсии и того, что она получала за свою московскую однокомнатную. Были у нее и сбережения. Но с достройкой и оборудованием загородного дома расходам не было конца, и Фаина уже третий год ездила в небольшую профессорскую семью помогать по хозяйству. Об этой ее работе не знала и не должна была знать ни одна живая душа. Даже сестре своей, жившей в соседнем поселке, она не открывалась. Работа, и все тут. А где да что — никого не касается.

Конечно, мало приятного возиться с пылесосом, полотером и тряпками. Зато она получала моральное удовлетворение, когда под ее руками начинал блестеть паркет и прибавлялась в сумочке пятерка, которую не надо было тратить на еду, потому что в день работы она ехала домой, уже пообедав. А кроме того, общение с Петром Григорьевичем и Ниной Яковлевной очень обогащало Фаину в культурном отношении. В личной библиотеке у Фаины рядом со сборником русских песен и объемистым томом «Американская новелла» стояла тоненькая книжка Петра Григорьевича «Применение интерполяционных сплайнов в обработке треков на фильмах пузырьковых камер».

Эту книжку написал сам Петр Григорьевич, ему привезли, наверное, штук сто, и они с Ниной Яковлевной готовили список — кому ее надо подарить. Фаина, конечно, потребовала свою долю. Петр Григорьевич посмотрел очень удивленно и спросил:

— А на что она вам?

Фаина даже обиделась:

— Как это на что? Вы уж меня совсем за темную принимаете… На досуге как-нибудь почитаю…

И он ей написал: «Фаине Васильевне с наилучшими пожеланиями от автора».

Читать, конечно, у Фаины времени нет, но от жизни она не отстает, потому что у нее «спидола» — замечательная вещь. Стираешь и слушаешь лекцию, сводку погоды, пьесу, критику. А уж если ты в курсе дела, то, допустим, что и недопоймешь, так можно у Петра Григорьевича или у Нины спросить:

— Вот как вы думаете, это правда, что Лев Толстой непревзойденный в мире писатель?

Петр Григорьевич в технике разбирается лучше, чем в литературе. Насчет Толстого он как-то растерялся и со всей определенностью не смог ответить. «Таких, говорит, критериев точных не существует, в каждом времени, говорит, свои гении, но в каком-то смысле, пожалуй, это так…» Скорее всего, сам не знал. А Нина Яковлевна подтвердила вполне определенно: да, великий, непревзойденный.

Иногда у Фаины нет времени дослушать интересную передачу, и она при случае спрашивает:

— Расскажите своими словами, чем произведение «Фауст» заканчивается? Неужели он снова старым становится? А она куда девается?

Нина Яковлевна все это рассказывает. Иногда упрекает Фаину:

— Такие вещи надо знать.

Фаина в долгу не остается:

— А вы знаете, какое расстояние от Земли до Луны? Нет? А это тоже культурному человеку знать надо!

Но в общем они люди неплохие. Фаина к ним привыкла. Приходит и начинает в доме хозяйничать как хочет. Нине Яковлевне только нужно, чтобы полы блестели и окна были чистые. В мелочи она не вникает.

Как женщина она очень отзывчивая, и Фаина с ней кое-чем делится. В эту пятницу рассказала, что приедет первый муж, просто повидаться и поговорить. Нина Яковлевна очень заинтересовалась, дала Фаине свежий огурец для салата, баночку шпрот из своих запасов и раньше времени отправила домой.

— Очень важно, чтобы рядом с женщиной был друг, опора. Ради этого многим можно пожертвовать.

У Нины Яковлевны понятия высокие, но не жизненные. В наше время не так оно все просто.

По расчетам Фаины, Николай Иванович должен был приехать только к вечеру, и она еще успела заскочить в парикмахерскую и сделать укладку, а по дороге домой, глядя в окно электрички, все любовалась прекрасной подмосковной природой, исполненной в этот день особого смысла.

Дома она как заводная, едва ступила на порог, принялась за работу. Оттирала полы после печников, варила картошку на салат, надевала чистые наволочки на подушки. Только успела надеть голубую вязаную кофточку, как вот он, Николай Иванович, идет от калитки к дому мимо цветущих яблонь — представительный, высокий, в хорошем костюме, в руках чемоданчик.

Они встретились по-культурному, без поцелуев, без лишних слов. И хозяйство свое на ночь глядя Фаина гостю не стала показывать. Когда сели за стол да чокнулись рюмочками, всколыхнулось все старое, забытое. И только «спидола» подвела — нет бы какой-нибудь романс или подходящую песню, а передавали какую-то длинную симфонию, а потом детскую запевку: «Это мы не проходили, это нам не задавали».

Николай больше двух рюмок не выпил. Не переменился с молодости. А ел хорошо, с аппетитом, видно наголодался по столовкам.

Им обоим не легко достался этот день. Оба устали. Фаина стала взбивать подушки, спросила с усмешкой:

— Ну, как стелить будем? Вместе или как?

— Это тебе решать, — ответил Николай Иванович.

— А мы ведь с тобой женаты были, — сказала Фаина, — мы и юбилей справить можем.

— Ну тем и лучше…

Он себя во всем правильно повел. Главное — ни о чем не спрашивал. Целая жизнь между ними пролегла — разве расскажешь? Совсем ни к чему. Тем более что врать Фаина не любила, а правда была не очень-то прекрасная.

А так — получилось, будто и не расставались.

Когда она проснулась, Николай Иванович уже тюкал во дворе топориком — подправлял забор, поваленный бульдозером. Но Фаине надо было воспользоваться случаем и перенести этот забор метра на два, чтобы выгадать грядки под огурцы. Потому она подхватилась и выскочила на участок в одной сорочке.

Николай Иванович послушно перебил колышки и отнес забор подальше. Только за завтраком он спросил:

— А на кой тебе, Фалечка, вся эта хреновина? Может, ты выдумала, что у тебя квартира в Москве?

— Не веришь? — засмеялась Фаина. — Есть квартирка со всеми удобствами на Ташкентской улице. Метро «Ждановская», две остановки троллейбусом. И жировку показать могу.

— Ну и жила бы. Люди в Москву стремятся, а ты из Москвы.

— А я природу, Коленька, обожаю. Я без земли жить не могу. Знаешь, с каким трудом я этот домик приобрела? На Васютку, племянника, оформила. А то бы никак.

— Видишь, и дело получается незаконное. Да в Москве людям государственную площадь сдаешь и с них деньги берешь. Нехорошо.

— А что нехорошо? Я и людям добро сделала, и государству помогла. Молодые специалисты, жить негде — я их в свою квартиру пустила. Опять же дом строю, он, может, двести лет простоит. Государству от этого вред? Польза! Землю бросовую в порядок привела. И торфом, и навозом, и хлопковым орешком. Она у меня как пух стала. Мне, что ли, одной от этого прибыль? Например, я в прошлом году и огурцов и помидоров собрала, не знала, куда девать.

— Продавала небось?

— Продавать я небольшая охотница, но кое-что и продавала. А ведь приятно как красоту выращивать! У меня прошлый год гладиолусы по два метра вымахали. Я в метро еду, букет везу — все внимание обращают.

— На базар возила?

— Нет, ошибаешься. Гладиолусы я знакомым профессорам возила. Они очень цветы обожают. И то — посмотришь на цветок «оскар», он темно-рубиновый, лепесточки алые, бархатные. Красота! Тут у хороших хозяев парники есть, так в апреле можно огурцы собирать… Пойдем, я тебе покажу, где думаю парники приладить…

За два дня он ей устроил большой навес для хранения всякого строительного материала, что лежал на открытом воздухе. Работали весело, радостно. Николай не дал ей ни одного тяжелого бруска поднять. Это было так непривычно для Фаины, что слезы навертывались. Ведь привыкла она к чужим нанятым людям, которые непрерывно кричат: «Пошевеливайся, хозяйка! Поднеси досок! Подбрось кирпича! Подбавь раствору!» А Коля все отстраняет ее: «Отдохни, это не женское дело».

В воскресенье к вечеру оборвали розовый цвет на молодых яблоньках. Только один крупный цветущий букетик не велел трогать Николай.

— Пусть хоть два яблочка вырастут.

Работал он исправно, но уж и ел как настоящий мужчина. В воскресенье на ужин только и оставалась у Фаины картошка да баночка рыбных консервов. Соленые огурцы в подполе лежали еще с прошлого года, они все сделались мягкие. Но Николай ел не разбирая. «Это хорошо, что он непривередливый», — думала Фаина, потому что стряпать она не любила и не очень-то умела.

За чаем Николай Иванович посерьезнел и сказал:

— Ну, вот такие дела, Фаля. Что было, то было. Про это вспоминать не будем. Теперь нам надо думать, как жизнь доживать.

— Ой, как ты рассуждаешь! — игриво засмеялась Фаина. — Я думаю, нам еще и пожить не грех.

— Умирать никто не собирается, но ведь нам не по двадцать лет и не по тридцать. Такие года, что все приходится делать с умом. Я так рассудил, что мы с тобой сладимся. Вот прямо хочу тебе сказать — у меня на книжке трудовых сбережений три тысячи рублей.

Николай Иванович вынул из кармана пиджака затрепанную сберегательную книжку.

— В твои руки отдаю. Пусть она у тебя хранится. А поживем, может, еще доберем и машину купим, хотя бы не новую… И давай все по закону — в загс сходим, без лишнего шума, конечно…

Он ожидал, что она обрадуется, удивится. Но Фаина задумчиво размазывала варенье по блюдцу.

— Чего ж ты замолчала?

— Книжку ты свою возьми, Коля. Пусть она у тебя и будет. А в остальном я тебе так скажу — человек ты для меня подходящий, но сам сказал, что в эти годы жить надо с умом. Завтра мне на работу, а приеду — тогда у нас и будет с тобой окончательный разговор…

В этот вечер «спидола» не подвела. Передавались все любимые песни Фаины: «Гори, гори, моя звезда», «Течет Волга»…

Как молодые, Фаина и Николай посидели на скамеечке перед домом, а июньское небо все не темнело — сияло над ними, будто освещенное прожектором. По времени года в ближнем лесу должен бы щелкать соловей, но Фаине не хотелось выключать «спидолу», она с удовольствием пела вместе с артистами знакомые песни. Николай Иванович подтягивал.

В понедельник Фаина наскоро сварила геркулесовую кашу, вскипятила чайник.

— Я к обеду продуктов привезу, — пообещала она. — А если ты надумаешь чего-нибудь поделать, так под терраску фундамент подвести надо. Да газ зря не жги, его в баллоне мало осталось, когда теперь привезут…

Она совсем уже собралась — в сереньком костюме, загорелая, на коротких ножках. Как белый грибок. На нее приятно было смотреть, и Николай Иванович бессознательно улыбался.

У калитки Фаина обернулась к нему:

— В холодной комнате на столе я тебе бумагу оставила. Ты почитай, Коля, что там написано.

— Ладно, — сказал он благодушно, — стишки небось накорябала…

Он проводил ее и за калитку, остановился и смотрел, как она идет по нежно-зеленому полю к темному сосновому бору, за которым была станция. Глядя на ее удаляющуюся фигурку, он представил себе эту же дорожку, занесенную снегом, мрак и холод зимнего предутреннего часа… «Нет, — подумал он, — этого я не допущу! Тут уж надо либо работу бросать, либо в город насовсем подаваться. Для какого случая так себя изматывать?»

Он потянулся, сладко разминая суставы и чувствуя, как свежий душистый воздух наполняет легкие. Потом обошел участок, прикинул возможности сегодняшней работы. Перед началом трудового дня надо было позавтракать. Поел уже заклекшую овсянку. Чайник остыл, но Николай Иванович, помня наказ Фаины, газовой плитой воспользоваться остерегся.

Оставалось начать приятную зовущую работу, все оборудовать и приладить, чтобы удивить Фаинку быстротой и добротностью сделанного. У Николая Ивановича был свой метод. Для предстоящего дела он сперва подготавливал все до мелочи, сосредоточивал весь материал и располагал вокруг в той последовательности, в какой он мог понадобиться. Иногда эта тщательная подготовка занимала множество времени, но была всегда оправданна. И сейчас, подтащив к терраске все материалы — тесину, кирпич, цемент, — он прошел в холодную половину дома, где Фаина хранила кое-какой инструмент.

Только тут, увидев на чисто выскобленной столешнице раскрытую школьную тетрадь, он вспомнил слова Фаины и, не касаясь листков грязными руками, чуть отстраняясь от бумаги, потому что был без очков, прочитал первую строчку, выведенную крупными буквами: «Договор о совместной жизни между Фаиной Петровной Матвеевой и Николаем Ивановичем Самосадовым». Дальше буковки были помельче, и тогда он вымыл руки, достал из футляра очки и присел к столу.

«Пункт первый. Деньги держать раздельно и не интересоваться, у кого сколько.

Пункт второй. На питание складываться поровну. Продукты покупать Николаю Ивановичу Самосадову, готовить еду Фаине Петровне Матвеевой.

Пункт третий. Стирку белья и постельного и нательного производить Фаине Петровне Матвеевой, кроме мужских верхних сорочек и брюк, которые стирать и гладить самому Николаю Ивановичу Самосадову.

Пункт четвертый. Деньги, добытые продажей продуктов, выращенных совместным трудом с будущих парников или полученные от сдачи внаем вновь достроенных комнат, делить поровну.

Пункт пятый. Совместную жизнь в загсе не оформлять.

Пункт шестой. Быть друг с другом взаимно вежливыми.

В чем и подписываемся».

Подпись Фаины уже стояла на тетрадном листочке — крупная, четкая, разборчивая.

Когда Николай Иванович кончил читать этот документ, вокруг стояла мирная деревенская тишина и только далеко-далеко стучал трактор и в лесу куковала кукушка.

Хоть ученая, хоть неученая, а женщина всегда остается женщиной! Нина Яковлевна и переодеться не дала Фаине — принялась расспрашивать, как прошла встреча с бывшим мужем, о чем разговаривали, до чего договорились?

Фаина сказала, что все прошло по-хорошему, осталось утрясти кое-какие мелочи. Может быть, Николаю Ивановичу стоит пожить еще немного у себя в Александровске, задержаться какое-то время на старой работе, поскольку ему там квартиру обещают.

— Господи, да на что вам эта его квартира, — вскинулась Нина Яковлевна. — У вас и в деревне дом и в Москве комната. Скорее надо все оформлять.

Хорошее дело — оформлять! Вот одна знакомая сошлась с человеком, он ее в загс потащил, а через год себе молоденькую нашел. И пожалуйста — все имущество пополам. И дом, и участок, и все нажитое. Нет уж, Фаина так глупо не поступит.

А Нина Яковлевна все сокрушается:

— Неужели он не хочет жениться?

Фаина ничего ей объяснять не стала. Свои мысли и соображения лучше держать при себе.

После работы она купила мясо и рыбу окунь, выстояла в очереди за творогом и сметаной, хлеба московского набрала. Подумала поллитровку взять, но отказалась от этой мысли. Ни к чему среди недели.

По существу, настоящий жизненный разговор у них должен был состояться сегодня. Условия она ему предложила богатые. Все доходы пополам, ни с того ни с сего греби денежку. А труд в семье должен быть разделен поровну, об этом и в газетах пишут. Может, редко у нас семейные отношения оформляют договорами — так это отсталость наша, которая в дальнейшем будет ликвидирована, потому что во всех культурных странах брачные договора существуют. И ничего тут обидного нет. Его денег Фаине не надо, у нее свои есть. Жизнь у них может получиться очень хорошая, потому что мужчина в доме нужен.

На этот раз Фаина даже не полюбовалась зеленым шелковым ковром полей и бархатными лесами, мимо которых мчалась электричка.

Ей хотелось, чтобы Николай Иванович догадался встретить ее на станции. Но его не было. И навстречу он ей не вышел. И у калитки не ждал.

Она решила, что он заработался, пошла по дорожке тихо, чтобы удивить и обрадовать его. У терраски были набросаны бревна, кирпичи, стояли ведра с сухой известкой. Дверь была заперта, а ключи спрятаны не тайно, не по-хозяйски — наполовину торчали из-под половика.

Фаина положила кошелки возле крыльца и пошла по комнатам. Дух недостроенного дома стоял под ее крышей. Тетрадка, где были записаны условия договора, лежала на столе.

Вещей Николая Ивановича не было — ни чемодана, ни зубной щетки.

Фаина вышла на свой участок — еще пустой и голый. По краю дорожки зеленели молодые яблоньки, и только на одной из них белел один пышный букетик, заключающий в себе будущие плоды…