Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

Неродная дочь

— Я с тобой совсем разговаривать не буду, потому что, если хочешь знать, ты мне вообще никто, — сказала Аленка.

Алексей никогда не думал, что так могут ранить слова семилетнего ребенка.

Когда они с Марой решили пожениться, то о девочке как-то не очень думалось. Но вскоре Алексей обнаружил, что Аленка — существо с независимым характером, совсем не похожа на свою мать и полюбить ее не так-то легко.

Мара удивилась, когда он ей сказал:

— Ты совершенно не воспитываешь своего ребенка.

Девочка была ухоженная, хорошо одетая, вовремя говорила «спасибо» и «здравствуйте», знала наизусть множество стихов. Что еще нужно?

— Капризная она, недоброжелательная…

Мара огорчилась. Алексей не хотел этого. Но он считал, что девочка должна быть подготовлена к сложностям предстоящей жизни.

Конечно, Алексея радовало, когда Аленка визжала от счастья и скакала на одной ножке. Ему нравилось быть добрым — разрешать ей не есть суп, бегать во дворе, соорудить из ночной рубашки балетную юбочку. Разрешать было легко и весело. Но — опасно.

Аленка торжествующе кричала матери:

— Ага, ага, вот ты не позволила, а Леша разрешил!

— Я не знал, что мама не позволила, — отбивался Алексей.

Аленка отлично использовала сложности семейной иерархии. Кто решал вопрос в ее пользу, тот был в данный миг главнее и сильнее.

Алексею не приходилось общаться с детьми, и сейчас многое в девочке его удивляло. Ему казалось, что существуют рубежи, которые отделяют один этап детства от другого, что, например, когда приходит время учиться в школе, то девочки перестают заниматься куклами. Но в Аленкином углу все еще царил кукольный младенец, которого звали Шурик Владимирович Абрикосов. Потрепанный, с облупленным носом, с туловищем, набитым опилками, он лежал на игрушечной кровати, укрытый атласным одеялом, а две роскошные куклы с нейлоновыми волосами, возведенные в звание его нянек, восседали по обе стороны кровати. В этом углу Аленкой и ее подругой Ниной создавалась обособленная жизнь с крупными противоречиями, интригами и компромиссами. Предметом соперничества и особых забот были не нейлоновые красавицы, а невзрачный Шурик Владимирович.

— Мой хорошенький, — голосом материнской любви ворковала Аленка. И тут же со вздохом сообщала: — Ему три года, а он у меня все еще не умеет говорить.

Нина, расчесывая волосы куклы Жанны, рассудительно отвечала:

— Наверное, он у вас дебил или даун…

Ее мать, врач-педиатр, работала с неполноценными детьми.

— Сама ты дебил! — взрывалась Аленка. — Не буду я с тобой больше играть!

Нина с мрачным достоинством отправлялась в переднюю. Аленка бежала за ней.

— Уходи, уходи, пожалуйста! — кричала она. Но когда за подругой захлопывалась дверь, заливалась отчаянным ревом.

— Почему ты такая неуступчивая? — спрашивала Мара. — Ну, успокойся, успокойся, завтра помиритесь.

— Не помиримся! — орала Аленка, захлебываясь рыданиями. — Она со мной теперь никогда в жизни не помирится!

Плакать она могла часами. Примолкнет, отдохнет и заревет с новой силой.

Мара боялась этих изнуряющих слез и шла на уступки.

— Мама, я буду стирать…

— Нельзя, ты простудишься.

— У Шурика все ползунки грязные…

— Перебьется твой Шурик.

— Да, ты небось свои колготки каждый день стираешь, а Шурику разве приятно в грязном ходить…

В голосе назревали слезы. Приходилось отступать.

— Делай что хочешь, стирай, простуживайся, не ходи в школу…

Начинался рев.

— Ну, что ты плачешь? Я же тебе позволила.

— Ты неласково позволила…

Ей не хватало душевного комфорта.

В такие минуты Алексею хотелось выдрать девчонку, но он знал, что не имеет на это права, потому что недостаточно ее любит.

Но чаще она была ему мила и интересна, он радовался, что между ними все больше устанавливается доверчивая близость.

Однажды она пришла из школы со своей первой отметкой в дневнике — взволнованная, напряженная. Спросила:

— Как ты думаешь, единица — это горе или неприятность?

С тех пор прошло много лет, но все невзгоды и неудачи Алексей теперь расценивал по этой шкале — горе или неприятность?

В первые годы совместной жизни молодой семье было не очень легко. Алексей еще не имел ни опубликованных трудов, ни научной степени. Мара каждый месяц сшивала книжечку из тридцати листиков и на каждую страницу закладывала денежную купюру — расходы данного дня. Светлой мечтой было что-нибудь сэкономить, но получалось иначе — к концу месяца последние листочки оказывались пустыми: распределять расходы равномерно никак не удавалось.

И все-таки Мара не хотела уходить с маленького заводика, где она работала сменным инженером, в солидный НИИ, хотя ее соблазняли возможностью защитить кандидатскую диссертацию. Рассуждала она вполне резонно:

— С семи до двадцати трех я училась, потом год ходила беременной и три года выхаживала Аленку. Теперь снова учиться, снова экзамены? На четвертом десятке защищусь — усталая, измочаленная. Нет уж, спасибо! Я хочу быть женщиной!

Когда в доме собрались гости и друг детства Алексея, молодой, но уже набирающий имя врач Сергей Сурский, спросил Аленку, кем она собирается стать, ответ прозвучал неожиданно:

— Женщиной! — твердо сказала Аленка.

Гости, замерев на какую-то секунду, зааплодировали.

А какая уж из Аленки женщина. Маленькое бесплотное существо с прямыми палочками-ногами, с бледно-оливковым личиком, на котором только и видны серые глаза. «Слишком много глаз», — подумал Алексей, когда впервые увидел Аленку.

В душе Алексея часто возникала досада, когда рядом с Аленкой была Нина, явно обещающая стать красавицей.

Дружба между девочками крепла, хотя Аленка часто подвергала ее тяжким испытаниям.

Приехавший из заграничной командировки сослуживец предложил Алексею в дар на выбор — газовую зажигалку или набор цветных фломастеров. Алексей вспомнил об Аленке и взял фломастеры, хотя его очень манила зажигалка «ронсон». Он был вознагражден радостным визгом и заявлениями о том, что такой прелести больше нет ни у кого в классе. Тут же по вызову явилась Нина, и началось опробование фломастеров. Никаких художественных способностей у девочек не было, но рисовать они любили и чаще всего изображали большеглазых безносых принцесс в немыслимо ярких одеяниях, с желтыми коронами на голове. И вот теперь у ног очередной принцессы Нина увлеченно мазала бумагу краской, призванной изображать траву.

Аленка искоса поглядывала на ярко-зеленую полосу, грозившую распространиться на весь лист, потом, перестав рисовать, вытянулась на стуле и выждала несколько секунд.

— Ты очень сильно мажешь…

Увлеченная работой, Нина сопела от удовольствия.

— Она стоит в саду на траве.

— Фломастер портится…

— Ты тоже сильно мазала, когда небо рисовала.

— Я могу мазать, это мои фломастеры, а ты не можешь, потому что они не твои.

Алексей с интересом наблюдал за девочками из соседней комнаты сквозь приоткрытую дверь.

Покраснев и напыжившись, Нина сползла со стула и молча пошла в переднюю. Аленка сперва скакала вокруг оскорбленной подруги с воплями: «Не уходи, не уходи, я пошутила…», потом, когда, застегнув все пуговицы на пальто и натянув беретик, Нина непреклонно пошла к дверям, Аленка стала беспомощно задираться:

— Подумаешь! Ну и отправляйся, пожалуйста… Очень нужно, я не буду плакать… Все равно первая придешь мириться…

Но едва хлопнула дверь, зарыдала отчаянными злыми слезами, побежала в столовую, в ярости разорвала все рисунки, расшвыряла по комнате фломастеры.

Поднявшись с тахты, Алексей подошел к ней:

— Ну и что ты теперь плачешь?

Аленка зарыдала в голос.

— Сама обидела подругу, а теперь ревешь…

— Я не обидела, я только сказала ей: «Ниночка, пожалуйста, не нажимай так сильно на фломастеры».

— Я слышал, как ты сказала. Нетактично. По-хамски.

Из кухни пришла Мара. Руки у нее были в тесте, фартук в муке. Стоя в дверях, она молча переводила взгляд с дочери на мужа.

— Ты хоть на минутку поставь себя на место Нины. Как бы ты себя чувствовала? Вот подумай и скажи мне.

— Я тебе ничего говорить не буду!

— Почему?

Вот тогда-то и прозвучали эти слова:

— Если хочешь знать, я с тобой вообще разговаривать не буду. Потому что ты мне вообще никто!

Хорошо она его саданула! Полтора года усилий — и все напрасно, все пошло прахом!

— Ты паршивая девчонка, — закричала Мара, — подругу обидела, Алешу обидела… Я даже не знаю, как мне тебя любить…

— Пусть он забирает свои паршивые фломастеры!

— Давай их сюда. Ты совершенно не заслуживаешь, чтобы тебе делали подарки.

— А ты меня давно уже не любишь! Тетя Ира сказала, кто любит своих детей, тот не приведет им чужого папу. А ты привела! Легкой жизни захотела!

Мара подняла измазанную руку к дрожащим губам. Алексей почувствовал, что пришла минута, когда вмешаться необходимо. Он подхватил невесомое тростниковое тельце Аленки, жмурясь от пронзительного вопля, потащил ее в коридор, оторвал ее от себя в темной ванной, запер дверь на задвижку и вернулся в комнату.

Мара стояла у окна и смотрела на серый двор. Алексей растянулся на тахте и демонстративно взял газету. Букв он не видел. Через две комнаты и переднюю рыдания доносились вполне явственно.

— Мамочка моя родненькая, мамочка моя дорогая, пожалей ты меня, заступись за меня… Мамочка моя родная…

После этой мольбы последовала выжидательная пауза.

«Если это ее проймет и она побежит спасать своего ребенка — тогда вся наша жизнь насмарку. Поработит нас эта девчонка», — думал Алексей с тем большей горечью, что и его самого пронзил этот жалобный вопль, выраженный по всем канонам русских классических сказок.

Но Мара от окна не отходила. Что она там чувствовала, он представлял себе не очень отчетливо. В напряженной тишине он ждал от нее хоть одного слова, но она молчала. Тогда заговорил Алексей бодрым и ровным голосом:

— Пойду погляжу, может быть, хватит.

Открыв дверь темницы, он миролюбиво спросил:

— Ну как, кончила плакать?

Рев внезапно прекратился, и вполне деловитый, хотя прерывающийся голос ответил:

— Нет еще… приходи попозже… только недолго…

Мара прошла на кухню и принялась за свои дела. Она очень аппетитно месила на столе большой ком желтого теста. Алексей погладил ее по плечу.

— Ничего, ничего, Алешенька, все правильно, — сказала она.

В ванной было тихо и темно.

— Ну, теперь кончила?

— Кончила, — с глубоким всхлипом ответила Аленка и взволновавшим его жестом полной доверчивости протянула навстречу руки. На него пахнуло жаром разгоревшегося от слез лица. Он отнес ее на кухню, внезапно растроганный этой незлобивостью до сжатия в горле, и чуть было не наговорил каких-то расчувствованных слов, но Мара трезво ввела их жизнь в нормальное русло:

— Я тебе оставила кусочек теста. Если хочешь, слепи Шурику пирожок.

— С яблоками или с вареньем?

Алексей не успел дочитать газету, как липкие от варенья руки обхватили его за шею.

— Я нечаянно сказала, что твои фломастеры паршивые. Они очень хорошие.

Он не стал выяснять, было ли это скрытое извинение или просто страх потерять фломастеры. Он и Маре не позволил «поговорить по душам» с Аленкой.

— Лучше ничего не фиксировать. Это ведь не ее слова. Она их от кого-то услышала и носила в душе как занозу.

— Придумываешь ты, — сказала Мара. — Какая там заноза. Отлично знаю, кто при ней высказывается. Это Ирина Павловна, Ниночкина мамаша. Она героиня. Она своего ребенка воспитывает без всякой помощи. Носит свое одиночество, как орден. Между прочим, красивая женщина. А моей дуре пора бы уже понимать, что к чему.

Все-таки не стоило смиряться с тем, чтобы кто-то безнаказанно внушал девочке чувство ущербности. Изорвав несколько черновиков, Алексей написал письмо:

«Уважаемая Ирина Павловна! Я вас очень прошу никогда не высказывать мнений и суждений по поводу нашей семейной жизни в присутствии Аленки. Алексей Камнев».

Он отнес это письмо в дом, к которому раза два провожал по вечерам Нину, и бросил его в дверную щель двадцать третьей квартиры. Ответа он не ждал, но Ирина Павловна ему позвонила:

— Я достаточно взрослый человек, чтобы кто-то мне делал замечания. А меньше всего — вы! — И хлопнула трубку, оставив последнее слово за собой.

А почему, собственно, меньше всего он? Чем он хуже других? Алексей был уязвлен и ничего не сказал Маре ни о письме, ни о телефонном разговоре.

Случайно найденные «воспитательные методы» оказались действенными и были приняты на вооружение. Теперь, когда у Аленки случались истерические взрывы, достаточно было спросить: «Может быть, тебе хочется посидеть в ванной комнате?» — и девочка иногда сразу затихала, а иногда с вызовом орала: «Хочется, хочется!» Но едва Алексей сбрасывал ее с рук, раздавался вполне трезвый голос:

— Только поскорее приди и спроси — ты перестала плакать?

Алексею во что бы то ни стало хотелось завоевать душу этой девчушки, этой пигалицы, завоевать ее доверие, чтобы создать настоящую семью. Он верил, что любовь рождает любовь. На помощь пришел незначительный случай. Буфетчица выдала кое-кому в институте «из-под стойки» по коробочке сливочных помадок, ставших почему-то редкостью. Вечером Мара стала звать Аленку ужинать, и Алексей услышал из своей комнаты обычные пререкания:

— Я тебе приготовила бутерброды с сыром.

— Хочу котлеты.

— Ты отлично знаешь, что их сегодня нет. Будешь вареное яйцо?

— Хочу что-нибудь вкусное.

Тут Алексея осенило. Он сунул коробочку под ковер тахты и позвал Аленку.

— Хочешь, я наколдую тебе любую вкусную вещь? — спросил он таинственным шепотом.

— Как наколдуешь? Ты, что ли, волшебник?

— А ты разве не знала?

— Ну, Лешенька, ты обманываешь! — А сама вся затрепетала от восторженного предвкушения.

— Ну давай, что бы тебе сейчас хотелось съесть?

— Соленый огурец, — твердо объявила Аленка.

— Нет, из сладкого.

— Холодок.

— На такую мелочь мы размениваться не будем.

— Мишку на севере.

— Выше! Редкостнее! — Алексей зажмурил глаза и повел взад и вперед растопыренными пальцами. — Я вижу кремовое и розовое с цукатами…

— Помадка! — взвизгнула Аленка.

— Значит, я так понимаю, что ты желаешь помадку?

— Да, да, помадку!

— Вейте, ветры, греми, гром, приди на помощь, колдовская сила! — Алексей произносил заклинания замогильным голосом, воздев руки к потолку. — Выдай сливочную помадку, — завершил он еле слышно. Потом опрокинулся на тахту и с усталым вздохом сообщил: — Колдовской дар уже здесь…

Взбудораженная Аленка озиралась по сторонам. Мара смотрела с веселым любопытством.

— Ну, чего вы ждете? Ищите где-то в районе тахты!

Когда Аленка вытащила из-под ковра конфеты, вид у нее был счастливый и растерянный. Но тут же она потребовала:

— Теперь хочу миндальное пирожное!

— Ну, знаешь, ты нахалка, — сказал Алексей. — Волшебная сила на сегодня иссякла.

За столом Аленка допытывалась у Мары:

— Мама, а ты знала, что он волшебник?

Правдивая Мара отвечала уклончиво:

— Предполагала.

— Попроси, чтобы он тебе сапожки наколдовал… Желтые на высоком каблуке… Хочешь, я попрошу?

Когда у Мары через какое-то время появились сапоги, правда не желтые, а черные, Аленка была уверена, что они «наколдованы».

Но волшебная сила Алексея проявлялась далеко не часто. Аленка нетерпеливо спрашивала:

— Когда наберешь силы?

— К концу недели, может быть, появится…

В субботу у входной двери раздался длительный звонок. Алексей выбежал в переднюю. Но звонок был только предупреждением. Аленка открыла дверь своим ключом. За ней толпились девочки, заполнившие, как показалось Алексею, всю лестничную площадку.

Аленка завопила:

— Они не верят, что ты волшебник!

Девочки смотрели на него вытаращенными глазами.

— Ну, что уж так-то сразу, — растерялся Алексей.

Шесть девочек прошли в комнату и чинно уселись на тахте в ожидании чудес.

Мара на кухне давилась от смеха.

— Есть что-нибудь у тебя?

— Есть изюм и миндаль, купила к Новому году.

— Сойдет. Спрячь в передней на вешалке.

Алена ворвалась в кухню:

— Ну, иди, иди, нечего тут с мамой секретничать!

Она вела себя более развязно, чем обычно. Алексей понимал: ей хотелось показать свою власть над отцом, хотя при девочках она избегала прямого обращения. Папой она его никогда не называла, а по имени при подругах не хотела. Кроме Нины, вряд ли кто из них знал, что Алексей ее отчим.

Теперь, когда все было подготовлено, можно было немного покуражиться.

— Что-то не чувствую я в себе сегодня колдовской силы…

Девочки быстро переглянулись.

— Есть! Есть! — волновалась Аленка.

Вздохнув, Алексей поднял глаза к потолку:

— Что желательно — твердое или мягкое?

Аудитория замерла.

— Говорите! — зашипела Аленка. — Он все может!

— Мягкое, — пискнула Нина.

— Твердое! — тут же потребовала Аленка.

Девочки вразнобой зашептали: «Мягкое», «Твердое», «Мягкое»…

— О, волшебная сила, как тут быть? — Алексей прислушался и закивал головой, словно получил ответ. — Хорошо, будет вам и мягкое и твердое, — пообещал он.

Заклинание было произведено по ритуалу: «Дуйте, ветры, греми, гром» — и далее все, что положено. Девочки смотрели на него с опасливым восхищением.

— Волшебные дары прибыли, но не знаю, где они. Ищите сами.

Сперва несмело, потом горячась и подзадоривая друг друга, девчонки переворошили всю квартиру. Но вот Нине понадобился носовой платок, который лежал в кармане пальто, и она нашла внизу на вешалке два пакета, перевязанные розовой лентой. Чтобы не было сомнений, на каждом была выведена надпись печатными буквами: «От волшебной силы». Твердый миндаль и мягкий изюм.

— Я говорила, а вы не верили, — удовлетворенно подвела итоги Аленка.

А вечером, усталая и притихшая, она прижалась головой к плечу Алексея и зашептала:

— Скажи мне правду, Алеша, ведь волшебников не бывает?

Ему не хотелось сразу все разрушать.

— Почему ты так решила?

— Потому что эту розовую ленточку я у мамы просила, просила, а она мне не дала.

— Может, это другая ленточка?

Она вздохнула:

— Та самая. Я от нее еще тогда потихоньку кусочек отрезала.

Нет, Алексей не был волшебником. Он не умел даже владеть своими настроениями. В институте повздорил с начальством, наговорил много лишнего. Справедливо, но с перебором. В лаборатории оставаться не хотелось, и он взял свои расчеты, чтобы закончить работу дома. В конце концов, должен быть у человека дом, нормальный тихий дом, где можно хоть иногда поработать.

Но дома не было, а был какой-то проходной двор, наполненный девчонками, мальчишками, портнихами, подругами. Непрерывно кто-то приходил и уходил, непрерывно кого-то кормили.

Мара сказала:

— К Аленке пришли ребята выпускать школьную стенгазету…

Она увидела, что он поморщился.

— Это тебя совершенно не касается. Занимайся в своей комнате.

Но у него не такая работа и он не толстокожий бегемот, чтобы чувствовать себя хорошо в подобном бедламе. Нечто в этом роде Алексей высказал Маре, но она только передернула плечами:

— А что делать?

Он знал, что делать. Регламентировать эти вечные посещения, эту толчею в доме. Если уж на то пошло, все благосостояние семьи зависит от его работы. С этим надо считаться.

— Скажи, чтобы они там были потише.

— Но это же дети…

В соседней комнате кто-то закричал петухом, раздался хохот. Алексей рванул дверь.

— Неужели так трудно понять, что вы мешаете мне работать? Найдите для своей стенгазеты другое место или хотя бы другое время…

Сразу все замолчали.

Захлопнув дверь, Алексей остался в тишине, прерываемой легким шорохом шагов, чуть слышным шепотом и, наконец, осторожным щелчком дверного замка.

Теперь, когда стало абсолютно тихо, он почему-то не мог думать о работе. Ему надо было знать, где Аленка? Она стояла в комнате, покинутой ее друзьями, перед столом, на котором еще лежали обрывки бумаги, краски и цветные карандаши. Лица ее он не видел, потому что она стояла к нему спиной и не обернулась на его оклик.

Алексей пошел к Маре. Она встретила его молча, отчужденно.

— Что ты на меня так смотришь? Можно подумать, я в чем-то виноват!

— У ребенка должен быть дом.

— А у меня? — спросил Алексей.

— У тебя он есть, — по-прежнему непримиримо ответила она, — ты в нем хозяин, и это тебя обязывает. А девочка в какой-то степени от тебя зависима и потому должна чувствовать себя дома в твоем присутствии свободно… И вот как хочешь…

Он схватил с вешалки шапку, дубленку. Одевался уже в лифте, повторяя про себя все доводы своей безусловной, неоспоримой правоты.

Шагая без цели по каким-то неведомым доселе улочкам и переулкам, Алексей вел спор со своей женой. Да, он был прав. Но ожесточение, с которым он это повторял, угасало под натиском воспоминаний.

Еще как будто так недавно он, тринадцатилетний парень, тащил к себе домой друзей-одноклассников. Ему было очень важно показать им свою коллекцию спичечных коробок и набор столярных инструментов. Это было начало дружбы с новыми ребятами, которых влили в их класс. Алексей ясно помнил свое счастливое оживление в ту минуту, когда он нажимал кнопку звонка, а потом унижение и отчаяние, когда мать неприветливо сказала:

— Я только что полы вымыла. Натопчете. Пусть в другой раз товарищи придут.

Он очень любил свою маму, но до сих пор чувство стыда за нее живет в его душе…

И вот так же поступил он сегодня с Аленкой.

Он вспоминал все то, что было уже прочно завоевано, а теперь, может быть, навсегда утеряно…

Как-то он лежал со своим очередным радикулитом, Аленка притащила ему затрепанную книгу.

— Алеша, тебе скучно? Хочешь, я тебе интересный рассказ почитаю?

Он предпочел бы подремать, но выразил живой интерес.

Рассказ был о геологах, встретивших в горах человека, который обещал привести их к богатым месторождениям золота. На этом месте голос Аленки прервался, и она, заложив пальцем страницу, жарким шепотом сообщила:

— Ты ему не верь, не верь! Он врет, хочет их запутать. Но ты не беспокойся, все будет хорошо.

Дойдя до благополучного конца, она удовлетворенно сказала:

— Я тебя заранее предупредила, чтобы твоему нерву не было вредно.

Она слышала, что радикулит — это воспаление нерва.

…Поздним вечером Алексей вернулся домой. Он понимал, что Аленка уже спит, и это огорчало его, потому что он хотел как можно скорее восстановить мир и душевное равновесие в своем доме.

Но Аленка не спала. Едва повернулся ключ в замке, она очутилась в передней рядом с ним в длинной, до полу, ночной рубашке.

— Алеша, — зашептала она, — давай мы с тобой помиримся и вместе пойдем к ней и скажем, что помирились…

Он присел перед ней на корточки и спросил тоже шепотом:

— К кому пойдем?

— Ну к маме, к Маре, — нетерпеливо пояснила она. — Нисколько у нее голова не болела, а плакала она потому, что мы с тобой поссорились. Она плакала, как маленькая, просто ужас! Ты не сердись на меня, Васильев всегда кукарекает, такая у него глупая привычка…

За руку она привела его к матери и сказала, как взрослая:

— Видишь, мы уже совсем помирились, так что ты теперь спи спокойно и больше не плачь.

Сделав свое дело, она направилась к дверям — маленькая, мудрая, усталая.

Алексей перехватил ее по пути, поднял над головой и, бережно опуская на пол, шепнул:

— Я тебе куплю хомяка!

Это было воплощение давней мечты.

Нельзя давать неосмотрительные обещания и потом начисто об этом забывать.

Аленка помнила и ждала. Она следила за каждым движением Алексея, ловила его взгляды, а он ничего не замечал, ничего не помнил. Жил своей отдельной взрослой жизнью.

Утром в выходной день, раскрыв книгу, которую необходимо было прочесть, чтобы не отстать от жизни, он услышал слабое шуршание и увидел конверт, вползавший под дверью из коридора в его комнату. В конверте было послание:

«Дорогой Лешенька, прошу тебя, не сердись за то, что я тебе напоминаю, что ты обещал купить мне хомяка. Я очень боюсь тебя, но мне так не терпится, что я просто не могу, ну, ну просто больше не могу терпеть. Я знаю, что это уже нахальство с моей стороны, но ты, пожалуйста, не сердись на меня, очень тебя умоляю. Конечно, ты уже сказал, что купишь мне хомяка, большое-пребольшое спасибо тебе, но я просто не в силах больше терпеть, и если ты не… то я просто разорвусь… Я знаю, что на мою маму очень действуют такие записки, и надеюсь, что она подействует и на тебя. Я точно не знаю, но я так думаю. Хотя мама против хомяка. Подумай сам, если бы ты был ребенком на моем месте, тебе тоже не терпелось бы, если бы тебе сказали, что купят тебе осла, запряженного в тележку. Или какую-нибудь другую твою мечту. Если тебе не захочется, то ты ничего не говори, даже не выходи из комнаты, а если вдруг захочется, то выйди и скажи мне „да“…»

Последнее слово было подчеркнуто трижды. Паршивка помнила, как он рассказывал о том, что мечтал в детстве иметь осла с повозочкой. Она все помнила. Никуда не денешься. Алексей отворил дверь, торжественно сказал «да». И они поехали и купили золотисто-рыжего хомяка, которого тут же назвали Фомочкой. Купили против желания Мары, которая уверяла, что хомяк это та же мышь. А мышей она не переносила.

— Мамочка, ну посмотри, какой он прелестный, какие у него щечки раздутые, он туда орехи напихал, ну посмотри, как он ручками сухарик держит и обгрызает…

Мара брезгливо отворачивалась и угрожала:

— Только малейший запах услышу — и прощайтесь со своим Фомочкой. Я его выброшу.

Но девочка была на высоте. Она каждый день чистила клетку, готовила крохотному зверьку разнообразную кормежку и выводила его гулять на поводке, словно породистую собаку. Фомочка вытеснил из ее сердца даже Шурика Владимировича, который теперь вместе с остальными игрушками был — по-видимому, уже навсегда, — заложен в ящик и отправлен на антресоли.

Но и это увлечение вскоре прошло. Наступали новые времена. Аленка теперь подолгу стояла на балконе, мечтательно смотрела на улицу. Однажды торопливо позвала Алексея и, приложив его руку к тому месту, где у людей находится желудок, таинственным и счастливым шепотом спросила:

— Слышишь, как у меня бьется сердце?

— А почему? — осведомился Алексей.

— Посмотри! По той стороне Лева Оранский идет!

— Ну и что?

— Я его люблю.

— Аленушка, — простонал Алексеи.

А она заговорила торопливо, стараясь объяснить ему, непонятливому:

— Мы его любим потому, что он красивый. Его все девочки из нашего класса любят. Первая его Динка Харламова полюбила, но скрывала, а потом мы узнали и тоже полюбили.

Алексей не нашел ничего умнее, чем спросить:

— А он?

Аленка вопроса не поняла.

— Он учится в девятом классе. Ты только представь, как его зовут. Лев Моисеевич Оранский. Правда, красиво?

— Мне больше нравится Шурик Владимирович Абрикосов, — мрачно ответил Алексей.

Это все приходило и в свой черед уходило. Лев Моисеевич Оранский забылся. После него в фаворитах побывали волейболист Леня, артист Видов, на короткое время мальчик Женя из параллельного класса. Но с ним Аленка обошлась жестоко и порвала дружбу, едва она возникла.

— Бедный Женечка, — посочувствовал Алексей.

— Ничуть не бедный! Он мне сказал — как я впустил тебя в свое сердце, так и вышвырну оттуда!

При всем таком непостоянстве незыблемой оставалась одна привязанность — Нина. После бурных ссор и бурных примирений первых школьных лет они стали неразлучны. Нина выполнила все обещания детства — она росла признанной красоткой. За ней ухаживали даже студенты, и Аленке нередко приходилось покрывать ее вечерние отлучки перед Ириной Павловной.

— Понимаешь, Алеша, я врать не люблю, но приходится. Она вчера в кино на последний сеанс пошла, а мне велела: скажи маме, что мы с тобой занимались. Я же не могу ей отказать!

Но вот начались занятия в десятом классе, и вскоре Нина перестала появляться у них в доме. Выяснилось, что назрела глубокая ссора. Аленке надоело врать и покрывать Нинины грехи. Нине надоели Аленкины переменчивые настроения и капризы. Дело осложнилось вмешательством Ирины Павловны, которая, оказывается, сказала:

«Если моя дочь помирится с Аленкой, я буду ее презирать!»

— А за что тетя Ира на тебя так взъелась? — поинтересовался Алексей.

— Она не переносит, если у меня хоть что-нибудь получается лучше, чем у Нины. Или хотя бы вровень с Ниной. В этом году у нас три девочки идут на медаль — Нина, я и еще одна из параллельного. Ирина Павловна из себя выходит — как это Аленка тоже может получить медаль!

— А ты получишь? — спросил Алексей.

— Конечно, получу.

— Ты у нас тщеславная, что ли?

— Ну, Алеша, не могу я хуже Нины учиться…

— Почему?

Она посмотрела на него большими серыми глазами:

— Тебе будет неприятно.

Несмотря на ссору, девочки продолжали сидеть на одной парте, не здороваясь и не разговаривая друг с другом. Одноклассники уговаривали их пересесть, они упорно отказывались, видимо все еще надеясь на примирение, но не умея сделать первый шаг.

Между тем эта пустячная ссора могла развести подруг на всю жизнь. Школьных дней им оставалось уже немного, затем Нина по решению своей матери пойдет в медицинский институт, Аленка же куда угодно, только не в медицинский. И дружба кончится.

Обо всем этом Алексей с тревогой стал говорить Маре, но она оборвала его:

— Охота тебе в такие дела вникать. Ссоры, примирения. Девочки сами разберутся.

— А если нет?

— Ну, знаешь, я в эти девчоночьи дрязги вмешиваться не могу. Мне вон даже почитать некогда…

Но видеть, как мается Аленка, было тяжко. Она мыла посуду, вилки и ложки звякали в тишине. Это было совсем не похоже на ее обычную работу, всегда сопровождающуюся пением и болтовней.

Алексей не выдержал:

— Что с тобой, Аленушка?

— Все хорошо, я сегодня пятерку получила.

— Что же ты не танцуешь? Хочешь, я тебе сейчас музыку наколдую?

— Ничего ты больше не сможешь мне наколдовать.

Руки у нее были мокрые, и она, наклонив голову, слегка боднула его в плечо и тут же отстранилась.

Приближался Новый год. Любимый праздник, который Аленка всегда проводила вместе с Ниной. Алексей намекнул на новые американские джинсы, которые, возможно, будут лежать под елкой.

— Не надо никакой елки, Алеша. От нее один мусор.

— А с кем ты будешь встречать этот Новый год?

— Ни с кем не буду. Я спать лягу. И не надо меня ни о чем спрашивать, прошу тебя…

Алексей шагал взад и вперед перед фасадом девятиэтажного панельного дома в нелепой надежде, что из пятого подъезда выйдет нужный ему человек и тогда все произойдет как бы случайно. Это могло бы снять неприятный и даже унизительный для Алексея оттенок предстоящего разговора.

Было морозно, и Алексей, не признающий теплой обуви, постукивал ногами и злился. Он злился потому, что Ирину Павловну видел всего один раз и, скорее всего, не узнал бы ее среди прохожих. А еще злился потому, что мог бы позвонить из будки телефона-автомата, вызвать Нину и объясниться непосредственно с ней. Это было бы и удобно и разумно, но он не имел права себе это позволить. У Ирины Павловны в этом случае был бы повод говорить о давлении на волю ее дочери.

Но очень уж не хотелось ему идти в этот дом, и он обрадовался оттяжке, когда рядом с тротуаром остановилась машина и из нее выглянуло озабоченное лицо его друга Сережи Сурского.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду… Одно дело… — неопределенно ответил Алексей.

Сурский вылез из машины и закурил.

— А я еду от больного, — сказал он. — Человек молодой, а болезнь старая… Помогу не помогу, попытаться надо… — Он забыл, что уже задавал этот вопрос, и еще раз повторил: — Что ты здесь делаешь?

Алексей коротко рассказал товарищу, зачем сюда пришел и чего ждет.

— Понимаешь, хочется все-таки помирить девчонок…

— Нет, это ты серьезно? — удивился Сурский. — Вот, оказывается, какие заботы терзают докторов наук!

— Иди к черту! — обозлился Алексей.

Сурский засмеялся и помахал на прощанье рукой.

В самом деле, со стыдом подумал Алексей, люди занимаются серьезными делами, а он бессмысленно торчит тут на улице. «Надо все это бросить или быстрее кончить, — думал он. — И никому ничего не рассказывать!»

Перескакивая через две ступеньки, он побежал по пролетам лестницы и надавил пуговку звонка. Надеялся, что дверь откроет Нина.

Резкий женский голос спросил:

— Кто там?

Первым побуждением было не отвечать и удрать.

— Алексей Георгиевич Камнев, — ответил он. Получилось слишком торжественно. А как он еще мог назваться?

На одну лишнюю секунду за дверью стало тихо. Потом дважды щелкнул ключ в замке, прогремела дверная цепочка и отодвинулся язычок английского замка.

— Входите… Только у меня не убрано, простите…

В стерильно чистой комнате он отметил блеск рояля и множество портретов Нины — во всех возрастах ее жизни.

Ирина Павловна нервно рвала на себе тесемки передника.

— Садитесь, пожалуйста…

Но сама стояла, взявшись руками за спинку стула, — седеющая женщина, которая, по-видимому, уже давно не думала о том, что она красива. В такой ситуации Алексей тоже не осмелился сесть и мял в руках шапку, которую забыл оставить в передней на вешалке.

— Вы, конечно, понимаете, что я пришел говорить о наших девочках…

Ирина Павловна слегка наклонила голову.

— Они дружили десять лет, и вот теперь, перед окончанием школы, их дружба обрывается из-за каких-то пустяков или глупых недоразумений. Хорошо ли это? Может быть, мы с вами посодействуем их примирению?

Она промолчала.

— Вот, собственно, все, что я хотел сказать. Могу только добавить, что в нашем доме все любят Нину и нам ее не хватает.

— Вы говорите — разошлись по пустякам, — пальцы Ирины Павловны нервно перебирали спинку стула. — Нет, это не пустяки; например, это совсем не пустяки, когда они договариваются пойти посмотреть фильм и моя Нина ждет Аленку, а потом, когда картина сходит с экрана, выясняется, что Аленка ее, конечно, уже успела посмотреть, а Нина осталась ни с чем. Это хорошо?

— Нехорошо, — согласился Алексей.

Он мог бы добавить, что Нина видела фильм в первый же день с одним из своих поклонников и Аленке пришлось принять удар на себя, чтобы выручить подругу.

— И всегда так. На контрольной Нина решает ее задачу, а свою не успевает кончить. Аленке ставят пятерку, и она идет на медаль, Нине — четыре. Моя дочь из-за этой истории заболела, Аленка в тот же день пошла на вечеринку. Даже не поинтересовалась, что с Ниной, почему ее нет. Я тогда сказала: «Смотри, ты для Аленки все делаешь, а чем она тебе платит?»

— Разве в отношениях между друзьями можно все взвешивать и измерять?

Но Ирину Павловну трудно было остановить.

— Когда в седьмом классе у Аленки была ангина, моя дочь две недели прямо из школы ходила к вам, и я ничего не говорила, хотя она могла бы заразиться. Но когда у Нины в прошлом году была простуда, то ваша жена не пустила к нам Аленку…

И в этих словах многое, очень многое было неверно и искажено. Но спорить было ни к чему.

— Так мы никогда не договоримся, — сказал Алексей, — невозможно разбирать каждый случай в отдельности. Я заранее согласен — одна девочка ангел, другая, допустим, плохая. Но они любят друг друга.

— Ну и что? Они в неравном положении. За спиной Аленки стоите вы, ваше положение, ваш авторитет. Нина должна сама пробиваться в жизни. Ей не нужны неверные друзья.

Бешенство заполняло его, но он понимал, что не должен позволить себе ничего лишнего. Он пошел к выходу, но в это время увидел девочку. Нина стояла в дверях и, видимо, все слышала.

— Нина, — сказал он, — я пришел за тобой. Аленка очень тоскует.

— Я пойду, мама! — сказала девочка.

— Нина! — предостерегающе закричала Ирина Павловна.

Алексей не стал ждать, чем кончится спор. Он ушел.

Нина догнала его уже на улице.

— Аленушка, — сказал Алексей, — выйди-ка в переднюю, там тебя кто-то ждет…

Аленка в ванной комнате стирала какие-то пестрые тряпочки. С недовольным видом она стала вытирать руки полами своего голубого халата.

Сперва Алексей не услышал ничего. Потом раздался двухголосый рев.

— Только не смейте выяснять отношения! — крикнул он из своей комнаты.

Аленка вернулась домой поздно. Конечно, она провожала Нину, потом Нина Аленку — так они и ходили взад и вперед по улице и никак не могли расстаться.

Мара уже спала. Алексей сидел, одолевая один из романов Фолкнера. Ему нравилось решать ребусы каждой фразы этого писателя.

Аленка влезла коленками на стул и уперлась в стол локтями.

— Ну, чего тебе? — не очень любезно спросил Алексей.

— Лешенька, давай встанем завтра пораньше, чтобы выбрать хорошую елку.

— Ты же не хотела елку.

— Теперь хочу.

— Хорошо. Пусть будет как всегда.

Аленка покачала головой:

— Как всегда, наверное, уже больше никогда не будет…

Значит, миновал еще один жизненный рубеж…

— Ничего, — ласково сказал Алексей, — может быть, будет еще лучше…