Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

Трое под одной крышей

Гога в субботу дежурил до пяти часов. Это тяжело — дежурить в хирургическом отделении, если даже не случится срочной операции. Нервы все равно в напряжении. После такого дежурства необходим отдых. Но его жена Лиля с трех часов начала готовиться к очередному визиту в семью своей старшей сестры, которая жила на другом конце города.

Елена Карповна терпеливо наблюдала за тем, как она гладит Гогину полосатую рубашку, достает чистое белье и новые туфли.

«Лилечка, — хотела сказать Елена Карповна, — я так не готовилась, даже когда мне орден вручали».

Хотела — но смолчала. Как будто ничего не видела. Схитрила:

— Наверное, сегодня телевизор включать не будем. Гоге отдохнуть надо.

Лиля ответила твердо, как солдат:

— Мы едем к Тамаре. Вы можете смотреть любую передачу.

Не предложила поехать вместе. Хотя бы для приличия. Весь субботний вечер мать обречена провести одна в городской квартире, где ей не с кем и слова промолвить. А ее сын, усталый, измученный, должен ехать в метро, в автобусе, в троллейбусе и сидеть у чужих, вместо того чтобы уютно, спокойно, в собственном доме провести хороший вечер.

Елена Карповна знала, для чего это делается. Лиля всячески старается отдалить Гогу от матери и приблизить к своей семье. Напрасно Елена Карповна когда-то думала, что Лиля сирота и потому привяжется к ней, как к родной матери. Раз девушка не знала дочерней любви, ни к кому она не привяжется.

Многое могла бы сказать Елена Карповна, глядя, как готовится Лиля к предстоящей поездке, но на губах ее был замок. После того как Гога развелся с Надей, она дала себе слово не вмешиваться в его семейную жизнь. Не могла забыть, как после развода он сказал, когда приехал к ней в Заревшан:

— Ты довольна?

Это его первые слова после разлуки. В них не звучало упрека. Ему хотелось, чтобы хоть кто-нибудь был доволен.

А чем она могла быть довольна? Тем, что не удалась семейная жизнь ее единственного сына? Разве она этого хотела? Кто виноват, что он выбрал неумелую, ленивую, бесхозяйственную девушку, которая в день зарплаты покупала сразу два торта и потом выбрасывала несъеденные куски в мусоропровод. А к концу месяца, когда у нее не оставалось ни копейки, она варила черные сухари, поливала их подсолнечным маслом и уверяла, будто это французский суп.

Елена Карповна тогда приехала из Заревшана погостить. Ее ужаснула неустроенная жизнь сына, отсутствие чистого белья, беспорядок в двухкомнатной кооперативной квартире, за которую заплатила она из своих собственных сбережений. В то время у нее еще были силы выгрести грязь из углов, сделать большую стирку, приготовить обед. Молодые восприняли это как должное. Гога радовался.

— Видишь, маленькая! — кричал он жене. — Как хорошо жить с моей мамой.

Елена Карповна ответила ему, как и следовало:

— Не надейся, что мама будет у вас домработницей.

Надя сказала:

— Ну и напрасно вы так размахнулись. Я бы и сама в выходной убралась.

— Дом надо убирать каждый день.

— А я не могу каждый день. Я работаю.

— Как же я была главным педиатром округа и ребенка растила, а в доме у меня все блестело?

— Ну и для чего так надрываться? — передернула плечиками Надя. — Что в этом хорошего? Так и жизнь пройдет, как Азорские острова. Я такую работу не люблю.

Елена Карповна усмехнулась:

— А что ты любишь?

— Я путешествовать мечтаю. Ездить, смотреть новые города и — еще лучше — чужие страны. Это мое главное хобби.

— Тогда тебе не за моего сына надо было замуж выходить. Он скромный хирург, у него оклад сто тридцать рублей.

— Ну и мало, — охотно согласилась Надя. — А моя зарплата и того меньше — восемьдесят пять. Конечно, не хватает. Я даже вещи в ломбард закладываю.

Для Елены Карповны слово «ломбард» было олицетворением крайнего человеческого падения. Старые седые ростовщики, старухи-процентщицы и их затравленные нищетой убийцы вставали за этим словом.

— Как закладываешь? — спросила она с ужасом.

— Запросто, — сказала Надя. — Только очереди большие, долго ждать приходится. И дают, заразы, мало. К примеру, сколько стоит кольцо, что вы мне подарили? Оно же золотое и камень бирюзовый, ценный, а дали всего пятьдесят рублей.

Елена Карповна почувствовала перебои в сердце.

— Ты заложила кольцо?

— А что ему сделается? Вот Гога свои отпускные получит — выкупим.

Вечером Елена Карповна в присутствии Нади дала сыну пятьдесят рублей и велела немедленно взять из ломбарда кольцо.

— Я кольцо увезу в Заревшан, — сообщила она. — Только этого нам недоставало, чтобы артаровская семейная ценность по ломбардам валялась!

Надя вспыхнула:

— Вот интересное кино! Вы же мне его подарили. А раз подарили, могу делать с ним что хочу! Хоть в помойку выброшу!

Гога пытался вмешаться, но женщины не давали ему слова сказать.

— Драгоценности своей матери в помойку выбрось!

— У моей мамы нет драгоценностей. Она трудящийся человек.

— А я не трудящийся? Кто же я, по-твоему?

— Мама, мама, успокойся! — наконец прорвался Гога. — Надька, замолчи, ну прошу тебя…

— Нет, пусть твоя жена скажет, кто я, тридцать пять лет проработавшая в органах здравоохранения, заслуженный врач республики…

Надя отозвалась из другой комнаты:

— Мне говорили, что у вас тяжелый характер, но я раньше не верила…

— Никто тебе не мог это сказать.

— А вот говорили, говорили…

— Надька, замолчи сейчас же, — умолял Гога.

— Что ты мне в моем доме рот затыкаешь?

Елена Карповна подвела итог:

— В этом доме нитки твоей нет…

Вот чего не следовало говорить. Все остальное со временем загладилось бы. Но этих слов Надя свекрови не простила. Она ушла к своим родным, ночевать не вернулась.

Гога — молчаливый, сосредоточенный — бегал к ней по вечерам и каждое утро до работы. Он был не так воспитан, чтобы упрекнуть мать, но разве она не видела, как ее сын изводится? Все попытки поговорить о Наде Гога прерывал невнятной скороговоркой:

— Ничего, ничего, не волнуйся, образуется…

Дом был чистый, обед хороший. Елена Карповна напекла армянских печений, накрахмалила Гогины рубашки, погасила задолженность за квартиру, уплатила до конца года за телефон. Надеялась — молодой, забудет.

Но в один из вечеров Гога открыл дверь с радостным воплем:

— Мама, посмотри, кого я привел!

Елена Карповна не знала, как встретить невестку. Она не чувствовала ни капли теплоты, которая помогла бы ей обнять и поцеловать Надю — единственное, что нужно было сделать сейчас, потому что слова «милости просим» или «добро пожаловать» были бы нелепыми и даже обидными.

— Ну что ж, — проговорила она через силу. — Это дело ваше.

Надя сидела за столом молчаливая и непреклонная.

— Надюха, знаешь, что это такое? Это кята, наше армянское печенье. Вкусно, да? Я в детстве мог сколько угодно съесть. Мама, ты объясни Наде, как кяту готовят. Надя способная, она замечательно пирожки с капустой жарит. Надюша, сделай пирожки, пусть мама попробует. Мама, посмотри, это платье Надя сама сшила! Правда, хорошо? Тебе нравится? Надька, встань, пройдись, мама посмотрит!

Ему хотелось втянуть их в общий разговор. Он прямо разрывался, обращаясь то к одной, то к другой. Елена Карповна первая пошла на примиренье, потому что любила и жалела Гогу больше, чем его жена. Она похвалила ситцевое платье Нади, обшитое простыми прошвами, какими в дни ее молодости отделывали только дешевое грубое белье. Она обещала научить Надю готовить кяту и молочную кашу с корицей. Ради сына она готова была подавить свое самолюбие.

— Нет уж, спасибо, — сказала Надя, — мне все это ни к чему. А то научите, а потом попрекать будете. Я вас теперь раскусила.

Свекровь поняла, что ей надо уезжать в Заревшан, где она прожила сорок лет, где все ее знают и уважают. Пусть в заревшанской квартире нет ни газа, ни водопровода, но зато каждый проходящий по улице здоровается с ней низким поклоном. Соседка натаскает ей воды, лесничий, у которого она лечила детей, привезет ей на зиму дров, а дурачок, которого она спасла в детстве от менингита, будет каждое утро топить ей печку.

Бирюзовое кольцо она увезла с собой. И правильно сделала, что увезла. Не прошло и шести месяцев, как Гога написал ей, что они с Надей разводятся. Надя требует раздела имущества, и если ей не дать денег на однокомнатную кооперативную, то ему придется жить в коммунальной. Известие о разводе Елену Карповну не огорчило. Но она не могла себе представить, что квартиру, которая целиком оплачена ее деньгами, приходится теперь делить с Надей.

Она пошла к лучшему юристу Заревшана, который в детстве был золотушным, болезненным ребенком, а сейчас имел уже свою семью, машину и растолстел сверх всякой нормы. Юрист, конечно, сердцем и душой был на стороне Гоги, с которым учился в одной школе, но подтвердил, что в данном случае разведенная жена имеет по закону все права на половину жилплощади.

Тогда Елена Карповна сняла последние деньги со своей сберкнижки и послала их Гоге с письменным напутствием: «Заткни глотку этой змее, мой мальчик. Обо мне не беспокойся. Я имею такую пенсию, при которой могу даже откладывать».

Еще через год Гога приехал за матерью и увез ее в Москву — уже навсегда. Елена Карповна тяжело расставалась с Заревшаном. Своим друзьям она говорила:

— Мальчику трудно одному. Все-таки будет материнский глаз. Он теперь правая рука профессора, по три операции в день делает. За ним уход нужен.

Насчет возможной Гогиной женитьбы высказывалась осторожно:

— Обжегся мой сын. Очень обжегся. Трудно ему теперь будет. Конечно, молодой, перспективный, женщины на нем виснут. Вы знаете, у меня никаких предрассудков нет. Сколько детей я лечила, для меня роли не играло — армянин, русский, азербайджанец. За всех моя душа болела. Но одно скажу — москвички редко бывают хорошими женами. Здесь, в Заревшане, я бы ему чудную жену подыскала — скромную, хозяйственную, с образованием…

Провожали Елену Карповну торжественно. В Доме санпросвещения устроили банкет, на котором присутствовал весь облздрав и представители райисполкома. Говорили много восхваляющих Елену Карповну красивых слов. Плакали — кто искренно, кто за компанию. Но ведь она почти всех их помнила детьми, покрытыми сыпью от кори и скарлатины, с опухшими железами, с хрипами в бронхах. Она выхаживала их самих, потом их детей. И сейчас, взрослые, здоровые, они были оправданием ее жизни.

Главный врач заревшанской больницы прочел стихи собственного сочинения:

Из всех известных Елене Карповне стихов эти были самые лучшие! Она спрятала бумажку с текстом, украшенным виньетками, на дно чемодана, в папку с документами, почетными грамотами и другими бумагами, отражающими ее кристально чистую трудовую жизнь.

В поезде она сказала сыну:

— Теперь тебе надо быть очень осторожным. На меня больше не рассчитывай. У меня на сберегательной книжке уже совсем ничего не осталось.

Гога промолчал.

Лиля видела, что Елена Карповна недовольна, и понимала причину раздражения. Но все равно к Тамаре они пойдут, а Елену Карповну туда тащить нет никакого смысла. На метро ее не повезешь, такси на Ташкентскую в один конец стоит пять рублей да обратно столько же. Выкинуть десятку для того, чтобы испортить вечер, — какой смысл? Тамара сочтет своим долгом занимать Елену Карповну, общей темы для разговора у них нет. Тамара — закройщица в ателье, в модах и тряпках Елена Карповна не понимает ничего, ни та, ни другая за литературой не следят, в театры не ходят, общих знакомых нет. Даже о телевизоре беседа не получится. Обе быстро сойдутся на том, что по всем каналам одни разговоры, а фильмов мало. Если Вася — муж Тамары — и Гога сядут за шахматы, Елена Карповна еще раз выскажется против двух увлечений века — шахмат и футбола. В одном случае умные мужчины тратят драгоценное время и серое мозговое вещество на то, чтобы часами передвигать по доске деревянные чурки, в другом — здоровые молодые ребята гоняют ногами мяч и часто при этом наносят друг другу травмы, вместо того чтобы… И тут следовал длинный перечень того, чем они могли бы заняться на пользу общества.

За столом Елена Карповна откажется от Тамариных печений, нанеся хозяйке обиду, а в восемь вечера начнет поглядывать на часы, поясняя при этом:

— Мне лично все равно, я теперь пенсионерка. Но Гога очень рано встает. Утомляется. Ему лучше сегодня пораньше лечь.

Нет уж! Пусть мужчины спокойно поиграют в шахматы, посмотрят футбол, а Лиля поговорит со старшей сестрой о своей семейной жизни, которая идет совсем не так гладко, как мечталось.

А ведь год назад Тамара ее предупреждала. По неисповедимым родственным каналам, которые есть в каждой армянский семье, до сведения Тамары дошло, что заревшанский доктор Елена Карповна женщина властная, сухая, довела до могилы мужа, развела сына с женой и не хочет, чтобы он снова женился.

— Всему верить, безусловно, нельзя, — сказала Тамара. — Когда муж любит жену, его не разведешь. Попробуй развести, нас с Васей! Но, видимо, характер у нее еще тот. Так что, считаю, подумать надо.

— Я не за нее замуж выхожу, — Лиля поняла, что настала минута сказать сестре правду. — Да и поздно уже мне раздумывать.

— Вай ме! — вырвалось у многолетней москвички народное горестное восклицание. — Неужели так далеко у вас зашло?

— Мне тридцать два года. Чего ждать? Чего бояться?

— Почему же вы не регистрируетесь?

— Заявление мы уже подали. Гога поехал за матерью. Не хочет сразу ставить ее перед фактом. Он уверен, что, когда мы познакомимся, она не будет против. Во-первых, я армянка. Это не мало для Елены Карповны. Во-вторых, я тоже врач. Она педиатр, я акушер, у нас много общего. В-третьих, я не плохая хозяйка. У тебя училась.

— Черт с ней совсем! — сказала Тамара. — Поговорим о нем.

— Что о нем говорить? Я его люблю.

Это было главное. Но Лиля иногда хотела, чтобы любовь закрывала ей глаза на Гогины недостатки. Она их видела, понимая, что они вытекают из его достоинств.

Ее не сердило, когда он брался за любую операцию, соглашался на невыгодные дежурства, ездил за тридевять земель на консультации. Но когда она видела, как он, отстранив санитарку, тащит из палаты в палату послеоперационную кровать, сам везет в кресле на рентген тучного старика или, вскочив на подоконник, перевешивает штору, чтобы больному солнце не било в глаза, — она возмущалась.

— Пойми, меня не вопросы престижа беспокоят, но ведь ты хирург! Хоть бы с этой точки зрения, прошу тебя, не лезь не в свое дело. А если у тебя от тяжести рука задрожит? А если ты молотком по пальцу тяпнешь?

Он оправдывался:

— У нас санитарки слабенькие, им не осилить.

— Может быть, ты за них полы вымоешь?

— Лапушка, ты права, не сердись…

— Мне противно на это смотреть! Ты делаешь перевязку, а сестра стоит сложа руки. Я больше не буду к тебе в корпус приходить!

Но он звонил:

— Лиля, появись! Тут наш соотечественник оперировался, так его родные лаваш притащили, армянский сыр, зелень. Вся ординаторская пирует!

Вообще-то Лиля знала, что с Гогой ей редкостно повезло.

На первых порах ее обидело рвение, с которым он, перед отъездом к матери, уничтожал все следы пребывания женщины в своей квартире.

— Ты должна понять, — оправдывался он, — мама травмирована моей первой неудачной женитьбой, ее надо подготовить…

Он расплескал кофейную гущу по раковине.

— А это для чего?

— Если будет слишком чисто, мама поймет, что тут хозяйничала женщина…

Лиля долго молчала.

— Говорят, что хорошие сыновья бывают плохими мужьями.

— Я не слишком хороший сын. Я часто ее огорчал.

— Нет, этого мы делать не будем, — сказала Лиля, — мы не будем ее огорчать.

Нелегко давалось счастье. Нелегко было прийти к будущей свекрови под видом случайной гостьи. Прийти будто бы впервые в квартиру, которую Лиля давно уже считала своим домом.

Гога представлял ее очень многословно:

— Мама, вот это Лиля Мадатова, между прочим, врач-акушер, работает в нашей больнице. Очень серьезный, положительный товарищ. У нее даже есть печатные труды.

— Хватит, хватит! — как можно естественнее рассмеялась Лиля, протягивая невысокой седой женщине три розы и коробку конфет.

По многочисленным фотографиям Лиля имела представление о Гогиной матери, но ее удивили длинные пушистые ресницы и молодые, живые глаза Елены Карповны.

— За цветы спасибо. Гога, принеси синюю вазу.

Она не обрезала колючек и листьев, не расщепила стеблей, не бросила в воду щепотки сахара. Завтра же розы увянут. Но ничего не поделаешь. Бестактно лезть к хозяйке дома со своими советами в первую же минуту знакомства.

— Это что за новый обычай у вас в Москве? Кто ни приходит, обязательно что-нибудь приносит. Гогин товарищ торт принес. К чему? Мы раньше только в дни рождения или на новоселье подношения делали. А сейчас, оказывается, куда ни пойдешь, надо свои дары нести.

— Хочется сделать друзьям приятное, — сказала Лиля.

— Но это обязывает! Нет, мне больше нравится, когда хозяйка дома угощает гостей тем, что у нее есть. Хлеб с сыром так хлеб с сыром, пирожное так пирожное. А нынче приходят со своим угощением. Мы только в войну ходили в гости со своим хлебом, так это потому, что его тогда по карточкам давали.

Гога обнял мать за плечи:

— Э-э, мамочка, ты еще времена Навуходоносора вспомни!

— Для тебя, милый, это история, а для меня вчерашний день. Вы давно в Москве живете? — обратилась она к Лиле. — Значит, учились здесь? А сестра у вас одна?

— Нет, нас много. Брат артист, работает в Тбилиси, младшая сестра преподает математику в Ленинграде, племянники учатся в Ереване.

— У меня в Заревшане были пациенты — тоже Мадатовы. До пяти лет у всех эксудативный диатез. Нездоровая кровь.

Лиля промолчала.

После чая она вызвалась перемыть посуду, но Елена Карповна не разрешила:

— В моем доме это не принято.

Гога за спиной матери сделал жалобную гримасу. Лиля ему улыбнулась. На секунду в голове промелькнуло: «Еще посмотрим, что у кого будет принято!» Мысль, конечно, недостойная. Старая женщина была побеждена, еще не зная этого.

Гога пошел проводить гостью до метро. Он натягивал в передней свою курточку, а Елена Карповна, стоя в дверях, нервно сжимала и разжимала края теплого платка.

— По-моему, Лиля не обидится, если ты не пойдешь ее провожать. Она человек самостоятельный, а ты простужен, целый вечер чихал…

— Мамочка, мамочка, все в порядке, — бессмысленной скороговоркой отбивался Гога.

В лифте он прижал Лилю к себе.

— Надо что-то придумать. Я безумно по тебе соскучился. Готов был сегодня брякнуть все начистоту.

«Это хорошо, — подумала Лиля, — пусть он торопит события».

— Ни в коем случае! — сказала она. — Разве ты не видел, как она сегодня нервничала? Пусть потихонечку привыкает ко мне.

— Ты знаешь, она ведь прекрасный человек. Добрая, отзывчивая. В Заревшане ее просто обожают.

— Для чего ты это говоришь?

— Мне показалось, что ты сегодня немного обиделась. Но ведь она тебя еще совсем не знает.

— Я нисколько на нее не обиделась. Я всегда помню, что она твоя мать.

— Ох, Лилька, золото мое! — Он поцеловал ее прямо на улице, не обращая внимания на проходящих мимо людей.

Через три дня Елена Карповна заболела.

— Обыкновенная простуда, — сообщил по телефону Гога. — Белье на балконе развешивала. Но я сегодня, как на грех, не могу остаться дома.

— Я приду, — пообещала Лиля, — у меня ночное дежурство. А еда в доме есть?

— Не очень. Овощи есть, рис, масло.

— Понятно. Кое-что надо будет прихватить.

— Но учти, просто так мама ничего не примет. А тратиться на захочет. У нее сейчас мания, что мы на грани банкротства.

— Учту, — сказала Лиля.

Она купила в кулинарии половину солидной курицы, возведенной в звание цыпленка табака, постояла в очереди за апельсинами, взяла также несколько лимонов и килограмм яблок.

По дороге она скалькулировала: курица пойдет за рубль, апельсины никто не станет перевешивать, скажу — кило вместо полутора, яблоки и лимоны вместе — рубль. Словом, на четыре рубля. Вполне доступно.

Гогина мать встретила ее приветливо, но настороженно:

— Напрасно вы побеспокоились. С какой стати… У меня уже все прошло…

Глаза у нее слезились, нос покраснел и распух.

— Вы явно еще больны. Вам надо больше фруктов и все время пить чай с лимоном. Жидкости как можно больше.

— Что еще вы мне предпишете? — снисходительно усмехнулась Елена Карповна.

Лиля выложила продукты на стол. Елена Карповна внимательно осматривала каждую покупку.

— В Москве фрукты очень дорогие. Я сейчас не могу себе этого позволить.

— Ну почему же?

— По некоторым обстоятельствам.

— Елена Карповна, ваш сын, кроме зарплаты, получает еще за дежурства, за консультации плюс ваша пенсия. Хватит вам на фрукты.

— Я вижу, вы очень хорошо осведомлены о состоянии наших материальных дел.

«Ничего, ничего, я не обидчивая», — подумала Лиля.

— А как же? Мы с Гогой на одном положении, а пенсия у вас известная.

— Но у меня больше нет сбережений. Я один раз заплатила за эту квартиру, потом еще раз заплатила этой дряни, его бывшей жене. Отдала все, что отложила за свою трудовую жизнь. Теперь у меня ничего нет. В третий раз заплатить не смогу. А у вас есть в Москве квартира? — вдруг спросила Елена Карповна.

— У меня своя комната в квартире сестры. Мы жили отдельно, потом съехались.

— Неосторожно сделали. Теперь, если выйдете замуж и разведетесь, муж отберет комнату. Мой бедный сын на этом пострадал.

— Ну, не всегда же так нехорошо получается. Что вам на обед сварить — чихиртму или бульон?

— Обед я сама приготовлю, — строптиво сказала Елена Карповна. — Для чихиртмы, между прочим, киндза необходима, а где ее в Москве возьмешь?

— Киндзу сейчас на всех рынках продают. Я на всякий случай из дома захватила. Поставим курицу на плиту, пусть пока варится, а вы все-таки ложитесь.

Квартира была уже порядком запущена, но Лиля не стала проявлять хозяйственное рвение. Она принесла Елене Карповне в постель чай с лимоном.

— Сколько же я вам должна?

— Мы с Гогой сосчитаемся.

— Хозяйство веду я. Гога тут ни при чем.

— Пожалуйста. Курица — рубль, апельсины — рубль сорок, лимоны и яблоки — еще рубль. Всего — три сорок. — На всякий случай Лиля еще немного уменьшила счет.

— А киндза?

— Это такая чепуха, даже стыдно об этом говорить, Елена Карповна.

— Что значит стыдно? Благодеяний мне не нужно! У нас в Заревшане на десять копеек дают огромный букет киндзы, а здесь три жалкие веточки. В один суп не хватит положить…

Сразу после чая у Елены Карповны поднялась температура, и она задремала на тахте, укрытая ярким пледом, который Лиля подарила Гоге ко дню его рождения.

Лиля перемыла грязную посуду, подтерла на кухне пол. Презрев запрет Елены Карповны, она поджарила лук, нарезала зелень. Для чихиртмы осталось только развести желток с лимонным соком. Лиля открыла холодильник, уложила фрукты и достала яйцо. В холодильнике стоял затхлый запах от пачки прокисшего творога. Выбросив творог в мусоропровод, Лиля взяла тряпку и на цыпочках прошла в Гогину комнату, чтобы вытереть там пыль и вообще навести порядок.

— Вы куда? — остановил ее у самой двери строгий голос Елены Карповны.

— Приберу немного, — покорно ответила Лиля.

— Ни в коем случае! Гога не разрешает посторонним входить в свою комнату!

Лилю утомила эта затянувшаяся игра. Но она знала, что Гога устал еще больше и ждет только выздоровления матери.

Суп удостоился похвалы.

— Да, чихиртму вы готовить умеете.

— Это у меня в генах, — улыбнулась Лиля.

Чувство юмора не было сильной стороной Елены Карповны.

— Теперь чуть что — гены, гены, — ворчливо сказала она, — все на гены сваливают. Среда — вот что главное.

В моей практике был русский ребенок, выросший в азербайджанской семье. Так он до сих пор органически не переносит ни кусочка свинины.

Температура у нее еще повысилась.

— Не надо было мне есть жирную чихиртму.

В этих словах прозвучал как бы упрек Лиле.

— Вот Гога смеется над банками, а в Заревшане мне бы сейчас медсестра банки поставила, и сразу бы полегчало…

— Я могу, — сказала Лиля, — да ведь нет банок.

— Банки у меня есть, но я не хочу вас затруднять…

— Давайте, давайте…

Кряхтя и постанывая, Елена Карповна пошарила в тумбочке и вытащила коробку из-под обуви, стянутую резинкой.

— А вы меня не обожжете? — с беспокойством, но будто бы шутя спросила она, глядя, как Лиля наматывает вату на карандаш.

Потом, умиротворенная, довольная, вдруг сказала:

— Я бы вас поцеловала, да боюсь заразить…

— К врачам зараза не пристает.

Лиля наклонилась, поцеловала мягкую щеку и близко увидела удлиненные, в густых пушистых ресницах, глаза.

У Гоги были такие же прекрасные длинные ресницы. Прощаясь, Лиля предупредила:

— Творог в холодильнике совершенно прокис. Я его выбросила.

Елена Карповна приподнялась на локте. Прежнего радушия как не бывало.

— А по какому праву вы лазили в мой холодильник?

Единственно, что позволила себе Лиля, — это громко хлопнуть входной дверью.

Дня через два Гога сообщил, что Елене Карповне уже все известно.

Он был не слишком веселый. Лиля поняла, что объяснение с матерью далось ему трудно, и о подробностях не расспрашивала. Она купила бутылку шампанского, испекла «наполеон». После работы вместе с Гогой поехала на метро до станции «Речной вокзал».

— Гога, это ты? — окликнула Елена Карповна из своей комнаты слабым голосом.

— Это мы! — отозвался Гога и подтолкнул Лилю вперед. — Вот мамочка, моя жена, прошу ее любить.

Он волновался.

— От меня, конечно, ничего не зависит, — горько вздохнула Елена Карповна. — Конечно, раз уж вы решили — живите. Я желаю вам счастья. А любить… Сперва одну, потом другую, потом, может быть, третью… У меня не такое любвеобильное сердце…

— Ты ничего более подходящего не нашла нам сказать? — вдруг рассердился Гога.

Лиля испугалась, что первое же ее появление в доме в качестве члена семьи начнется с ссоры. Она быстренько отстранила Гогу от матери.

— Иди разденься, Елена Карповна совершенно права. Вот мы с ней поживем, узнаем друг друга и станем родными. Это не сразу делается.

Свадьбу решено было не устраивать.

В выходной Лиля затеяла большую уборку. Елена Карповна, сидя на своей тахте, беззвучно плакала, на вопросы не отвечала, но, когда в комнату вошел Гога, выкрикнула сквозь слезы:

— Это она нарочно делает! Хочет доказать, что у меня грязь, что я ничего не умею, что запустила квартиру…

Лиля пошла на кухню и бессильно опустилась на стул. Ей расхотелось убирать в шкафах, перемывать кафель, натирать полы. Работа, к которой она готовилась с удовольствием и которой предавалась с азартом, стала безрадостной.

Гога в чем-то убеждал мать. Лиля слышала его монотонный голос: «Бу-бу-бу…»

Он пришел в кухню.

— Не придавай значения. У нее нервы.

— Конечно! — вдруг вырвалось у Лили. — Надя не убирала — плохо, я убираю — плохо. Как ей угодить?

Но тут она увидела растерянное, несчастное лицо Гоги, поняла, что ему хуже всех и мучить его нельзя.

С тряпкой в руке она пошла к Елене Карповне.

— Мне жаль, что я с вами вчера не посоветовалась, — говорить она старалась очень спокойно. — Всю неделю у меня не будет ни минуты свободной. У нас идут занятия с выпускниками-акушерами. Я решила убрать квартиру заранее, на всю неделю. Еще я хотела вас попросить обед приготовить.

Елена Карповна предалась самоуничижению:

— Где уж мне… Разве я сумею…

Лиля будто и не слышала.

— Баранина есть, овощи есть. Вы лучше меня знаете, что Гога любит. А картошку, если надо, я почищу.

«Все можно, — думала она, орудуя пылесосом. — Все можно, только где взять терпение и выдержку…»

К вечеру квартира была чистая, полы сияли, муж сидел за столом веселый, свекровь спокойная, и Лиле было хорошо.

Но такие дни выпадали не часто. Никогда нельзя было знать, на что может обидеться Елена Карповна.

По пятницам Лиля помогала ей купаться. «Помогала» — это так называлось из деликатности. На самом деле Лиля усаживала ее на табуретку и мыла с головы до ног, после чего волосы Елены Карповны блестели точно снежная шапочка.

В последний раз она согласилась мыться после долгих уговоров. В разгар купанья скорбно спросила:

— Сколько вы мне будете давать из моей пенсии на личные расходы?

Лиля совершенно растерялась, не знала, что сказать, но ответа Елена Карповна и не ждала.

— Я должна иметь какую-то сумму в своем распоряжении. Мало ли что может понадобиться. Например, нанять женщину, чтобы раз в неделю приходила меня купать.

— Разве мы с вами плохо справляемся?

— Я не имею права злоупотреблять вашим временем, — гордо отозвалась Елена Карповна. — Вы — занятые люди, а я отжившее существо.

Лиля вспомнила, что Гога звал ее в кино, а она ответила: «Времени не будет. Мне еще надо маму выкупать».

Приходилось следить за каждым своим словом.

Готовясь поехать к Тамаре, Лиля все время чувствовала волну недоброжелательности, исходящую от свекрови. Лучше всего объясниться впрямую.

— Тамара собирается кроить мне летнее платье, так что вам было бы скучно…

— Напрасно вы думаете, будто я стремлюсь поехать с вами. Как-нибудь просижу дома одна.

— А разве иногда не хочется остаться одной? — неосторожно спросила Лиля.

— Я всегда одна! — горько и страстно заговорила Елена Карповна. — Гогин отец всю жизнь оставлял меня одну. Я привыкла к одиночеству. Он играл в карты и изменял мне с кем попало. С женщинами, которые пальца моего не стоили. На вторую ночь после нашей свадьбы он до утра кутил с товарищами в ресторане. Только перед смертью он покаялся и сказал: «Я виноват перед тобой, прости и спаси меня, ты все можешь!» Да, я многое могла, я всегда являлась ценным членом общества. Но дома я была одинока.

Что можно было ответить на эту горестную речь? Лиля обрадовалась тому, что в эту минуту зазвонил телефон. Ее вызывали из больницы.

— В чем дело? — спросила она, услышав в телефонной трубке голос Гоги. — Неправда. Я же слышу, что не все в порядке. Ты чем-то расстроен? Ну хорошо, сейчас не надо. Дома расскажешь. Только постарайся не задерживаться. Тамара уже звонила. Что мы делаем? Сидим, беседуем. Да, да, у нас все хорошо. Ждем тебя.

Мать смотрела на Лилю встревоженно.

— Огорчен чем-то наш Гога, — сказала Лиля. — Наверное, какому-нибудь больному хуже, Я тоже вчера чуть не плакала. Двойня была — и ни туда ни сюда. Кесарево пришлось делать. Только тогда поняли — один вклинился подбородком между плечом и горлом другого, так сразу двумя головами и шли. Мальчики крупные, хорошие. Одного спасли, другой погиб. Мать очнулась, я ей показываю ребенка, а она кричит: «Где второй?» Она слышала, что мы говорили о двоих. Ну и родовой психоз. Подай ей второго, и все! Невропатолога вызывали, психиатра…

— Вам легко. Вы можете кого угодно на подмогу вызвать. У вас и лаборатория, и сыворотки всякие — все под руками. А я одна за все отвечала. При необходимости даже операции приходилось делать. Чужих спасала, а своего ребенка потеряла. Поехала на бричке беременная в горное село, там было подозрение на скарлатину. Оказалась ветрянка. А у меня от тряски преждевременные роды. Если бы не этот случай, имела бы я теперь взрослую дочь. Разве такая у меня была бы жизнь?

— Елена Карповна! — не выдержала Лиля. — Ну чем вам сейчас плохо?

— Ах, что говорить! Вы дочерью не были и матерью не были. Значит, понять не можете.

Он любил свое голубое полотняное одеяние — свободные брюки, куртку с круглым вырезом вокруг шеи и шапочку. В этих костюмах хирурги были похожи на инопланетян или граждан грядущих веков, какими их изображают рисунки в научно-фантастических романах.

Очень шла эта спецовка заведующему отделением профессору Вадиму Ивановичу Смирнову. Его ярко-голубые глаза красиво перекликались с цветом ткани. Сухощавый Сигизмунд Янович в голубом превращался в бесплотную тень, а про черноглазого черноволосого Гогу старшая хирургическая сестра умиленно говорила:

— Христос, ну настоящий молодой Христос…

— Христос, когда умер, был на четыре года моложе, чем я сейчас, — отшучивался Гога.

Но ему нравилось, когда, пробегая по утрам мимо своих палат, он слышал радостные возгласы женщин:

— Наш Георгий Степанович мчится…

— Словно солнышко красное…

Чей-то голос певуче выводил:

— Он пришел, наш ненаглядный…

А те, которых Георгий Степанович должен был в этот день оперировать, встречали его, как правило, в коридоре, делая вид, будто они спокойно здесь прогуливаются. Глаза у них были испуганные, лица помятые бессонницей, но все бодрились. И он делал вид, что не замечает дрожащих рук и просительно-тоскливых взглядов.

— Как спали? Ну и отлично! Сейчас обойду палаты — и приступим. Все подготовлены? Ирина Сергеевна, вы у нас первая.

— Георгий Степанович, а нельзя еще подождать? Вдруг он сам выскочит…

— Вот тебе раз! Не вы ли меня просили: «Скорей, скорей, сил нет больше терпеть!..» Этот камень не выйдет, Ирина Сергеевна! Только измучитесь да, чего доброго, и почку потеряете. А так — через десять — двенадцать дней дома будете.

— Все ж таки под нож иду, — всхлипывала женщина.

— Успокойтесь! До истерики себя доведете — оперировать не смогу. Да и какой нож? Так, маленький скальпель…

Женщина согласно кивала головой:

— Ничего, ничего, я уже успокоилась…

— По палатам, по палатам! Все уже переговорено. В нужное время за вами приедут. И не волнуйтесь, все будет отлично.

Больные разбредались по палатам, раздираемые тревогой, а ему хорошо было известно, что будет дальше. Их привезут из операционной глухо стонущими, одурманенными наркозом. На другой же день, превозмогая их сопротивление, он заставит их подняться на ноги, на третий они встанут сами, а там зашагают к перевязочной, придерживая руками шов на животе, и будут спрашивать, когда их выпишут…

Конечно, бывало всякое. Есть и такая непредвиденная пакость, как тромб, от которого у него в прошлом месяце на двенадцатый день после вполне благополучной и несложной операции умер молодой парень. Реаниматоры не успели даже к койке подойти.

Никакой вины за Георгием Степановичем не было, но объяснить родным причину смерти пришлось ему. А у покойного были мать и молодая жена.

Но оперировать он любил. В самом начале работы он с некоторым трепетом делал первый надрез по человеческому телу. Профессор Смирнов, все видящий и все понимающий, сказал ему:

— Ты можешь стать хорошим хирургом, если преодолеешь страх перед скальпелем.

И посоветовал:

— Всегда помни одно — тебе надо добраться до камня, до опухоли, до повреждения. Иди к главному.

Теперь Вадим Иванович говорил:

— Ювелирную работу лучше всех сделает Сигизмунд, а там, где нужны смелость и находчивость, — Гога.

А в общем, у каждого из хирургов были свои палаты и все они делали и обычные, и сложные, и ювелирные операции, а в наиболее тяжелых случаях профессор вставал к столу сам. Тогда его ученики не прочь были возроптать на старика, который при своей стенокардии и тромбофлебите забирает себе все самое интересное.

Лиля смеялась:

— Есть две ненасытные профессии — хирурги и артисты. Мой брат жаждет играть все роли, от Ромео до короля Лира. А каждый из вас хочет делать все операции.

— А ты?

— А я охотно отдам случай с поперечным положением плода любому опытному акушеру.

Но это были только слова. И Гога видел ее в работе — сосредоточенную и уверенную. Именно это качество — уверенность — казалось ему наиболее важным для того, кто избрал своей специальностью медицину.

Повезло ему с Лилей. Он познакомился с ней, когда его, как уролога, вызвали в гинекологическое отделение. Случай был тяжелый, и ему пришлось бегать в гинекологию каждый день, но больную они вытащили и даже ребенка сохранили. Тогда он заметил, что Лилю в отделении побаивались — и персонал, и больные. Но когда он сказал ей об этом, Лиля обиделась:

— Что я, зверь, что ли…

— Ты суровый ангел. Но почему ты так мало улыбаешься? Женщины проделывают такую трудную работу — рожают, а ты их не поощряешь.

— Они и без моего поощрения проделывают это по несколько раз.

Он не сдавался:

— Но улыбка и веселое слово помогают людям!

— Знаешь. Гога, я не такая, как ты. Мне надо сделать над собой усилие, чтобы улыбнуться. Говорят, это потому, что я росла без матери…

Она была сдержанная, необщительная. И совсем не тот тип женщин, который ему нравился. Надя — хрупкий, белокурый мотылек — вполне подходила к идеалу, а Лиля — плотная, смуглая, с армянскими смуглыми глазами — нравилась неизвестно почему.

Когда он впервые позвал ее к себе домой, она согласилась легко и удивила его тем, что без сопротивления пошла навстречу его домогательствам.

Потом он был удивлен еще больше — почти до испуга.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Это несовременно и смешно, не правда ли?

— Ну, прости… я же не знал…

— Какими словами я должна была тебя предупредить? Будь спокоен, на тебе нет никаких обязательств. Мне больше тридцати лет.

— Лиля, ты говоришь со мной, как с врагом!

Она заплакала. И тогда Гога понял, что ее боль — это его боль. И так будет всегда.

Суббота — день не операционный, если только «скорая» не доставит какой-нибудь сюрприз. Насчет ситуации в своем доме он спокоен. Там, скорее всего, течет мирная жизнь. Лиля ему сказала:

— Раз навсегда — не беспокойся. Я не поставлю тебя в положение зерна между двумя жерновами.

Так что настроение бодрое, и можно заняться обходом.

Все-таки одно дело, отложенное на сегодня, напоминает о себе как тяжкий долг.

Еще в четверг, после профессорского обхода палат, Вадим Иванович спросил:

— Что это у тебя Буликова третью неделю лежит? Это же совершенно бессмысленно.

Гога и сам знал, что бессмысленно. Зою Буликову надо было выписать еще на прошлой неделе. Все анализы произведены, снимок сделан, посев ничего не дал, и, лежа в больнице, она только теряла то немногое время, которое еще отпущено ей для нормальной жизни.

Он не мог приучить себя в первую очередь преодолевать самое тяжелое. Поэтому начал обход с более благополучных мужских палат.

Громадный красавец болгарин позавчера, в припадке послеоперационного шока, буйствовал так, что ему пришлось заново накладывать швы. Теперь он лежал тихий и грустно моргал сливовыми глазами. Георгий Степанович, осмотрев его, погрозил ему пальцем, хотя бедный болгарин ни в чем не был виноват. Он и попытался это доказать, мешая русские и болгарские слова, но Гога засмеялся и похлопал болгарина по богатырскому плечу.

Затем Гога обошел все койки и выслушал все многословные жалобы и однообразные просьбы, сводящиеся к двум вариантам: «Нельзя ли обойтись без операции?» и «Когда же наконец вы меня прооперируете?» Только один старик, желтый и бестелесный, молча проводил его всезнающим, уже потусторонним взглядом.

У дверей женской палаты прохаживалась Рая Артанова. Четыре дня назад ее доставила «скорая» с диагнозом «пиелонефрит». Со второй половины дня Раю сотрясал озноб, к вечеру температура поднималась до сорока. Несмотря на все принятые меры, температура не снижалась и состояние не улучшалось. Вся палата — и Георгий Степанович тоже — знала, что она с первого дня исступленно ждет своего мужа, а он все не идет.

— Ну что, Раечка, приходил? — с надеждой спросил Георгий Степанович.

— Да пусть он подохнет, на черта он мне нужен! — Она встряхнула головой с накрученными на бигуди прядками пегих волос. — Маленький, невидный… Если хотите знать, я с ним даже не расписанная! Вышвырну из дома — и окончена его роль в моей жизни.

— Гляди, пробросаешься, — предостерег Георгий Степанович. — Иди в палату, я тебя посмотрю. И не волнуйся, никуда он не денется. Что ты, мужчин не знаешь, что ли? Дела, наверное, задержали.

Рая охотно согласилась:

— Вообще-то у него рейс. Но все-таки свинство. Жена в больнице, а ему до фени. Выгоню, будет знать.

В палате он прежде всего увидел глаза Зои Буликовой. Глаза эти напряженно следили за Георгием Степановичем, лишая его легкости общения с больными.

В последние годы Зоя уже много раз лежала в стационарах и знала свое положение. Сам господь бог не мог бы извлечь из ее почек коралловые камни, разросшиеся, как оленьи рога, и разрушающие ткани.

Гога присел на край ее койки и, уже в который раз, подивился могучей сопротивляемости человеческого организма. Ни желтизны, ни худобы. Цветущая, красивая, она могла быть эталоном зрелой женственности.

Один раз во время вечернего дежурства он слышал, как Зоя пела для женщин своей палаты:

Пела она негромко, безукоризненно чистым, звенящим голосом. «Еще, Зоенька, спой еще!» — просили женщины. А Гога тогда подумал: «Хоть бы она действительно заснула и больше не проснулась».

Георгий Степанович измерил Буликовой давление, выслушал сердце и сказал как можно естественнее:

— Ну что ж, сделано все, что можно, в понедельник мы вас выпишем…

Зоя заволновалась:

— Как же так, Георгий Степанович? Вы ведь хотели еще посев сделать, пробу на действие лекарства.

— Сделали. Очень слабая чувствительность, только на невиграмон. Попринимайте его. Это можно дома.

— Да я его уже тонны выпила! Вы прошлый раз обещали, что профессору Яблонскому меня покажете. Может быть, он что-нибудь назначит.

— Ничего нового Яблонский вам не скажет. Вадим Иванович смотрел ваши последние анализы.

— Вы мне о нем не говорите! Это он во всем виноват, — с ненавистью сказала Зоя. — Я шесть лет назад у него лежала. Тогда еще можно было операцию сделать, а он мне ничем не помог. Сейчас вы меня домой на смерть посылаете и не думаете, что мне еще сорока лет не исполнилось, я жить хочу…

Зоя смахивала слезы, они мешали ей говорить.

Георгий Степанович собрал все свое мужество:

— До смерти еще далеко. А оперировать вас нельзя было даже шесть лет назад. К сожалению, коралловые камни в поврежденных почках образуются заново и еще интенсивнее. Вы сами это отлично знаете.

— Я не врач. Я ничего не знаю. Только знаю, что вы меня отфутболиваете, потому что вам надоело со мной возиться. Например, сами же хотели показать меня Яблонскому. Вы мне это точно обещали. А сегодня, в субботу, говорите, чтобы я в понедельник уходила. Конечно, в воскресенье Яблонского не будет, да и сегодня его на работе нет. Значит, опять солгали! Мне ваши хитрости понятны! Ваш профессор жестокий, бездушный человек. Я думала, вы лучше, но и вы такой же бездушный.

Больные притихли на своих койках. Страх был в этом отчаянном крике.

С какой-то койки тихо донеслось:

— Не обижайтесь на нее, доктор…

Георгий Степанович распрямил плечи и встал.

— Я никогда не обижаюсь на своих больных. Но за тринадцать лет работы меня впервые обвинили в бездушии.

В ординаторской никого не было. Он сел за стол, внезапно обессиленный.

«Были у тебя, дурака, музыкальные способности. Ну и сидел бы сейчас в какой-нибудь уютной оркестровой яме, исполнял бы десять минут за вечер скрипичное соло. И денег наверняка больше, и никаких страданий…»

Зоя Буликова не знала, что в минувший вторник он носил историю ее болезни на шестой этаж к специалисту по нефритам профессору Яблонскому.

— Ну и зачем вы ко мне пришли, что вам не ясно? — спросил язвительный Евгений Григорьевич, едва взглянув на снимки и анализы.

— Это не я виноват. Это ваша популярность. Народ наслышан, народ требует.

— Дайте мне покой, — попросил Яблонский, — своих забот хватает. Тут я ничего не могу, и вы это отлично знаете.

Тогда Гога не стал настаивать. Сегодня суббота. Звонить совершенно безнадежно. Но он все-таки набрал номер кабинета Яблонского и поразился, услышав сухой, отрывистый голос профессора.

— Как хорошо, что я вас застал!

— Ну, — хмыкнул Евгений Григорьевич, — мне это начало ничего хорошего не предвещает.

— Огромная личная просьба. Спуститесь к нам на несколько минут. У меня очень тяжелая ситуация.

— Вам всегда везет. Я сегодня зашел сюда совершенно случайно.

В палате было непривычно тихо. Зоя лежала, уткнув голову в подушку.

Евгений Григорьевич сел на стул, торопливо подставленный ему Гогой, оглядел палату и негромко приказал:

— Всех ходячих прошу выйти.

Его великолепная вельможность восхищала Гогу, но была недостижима.

Держа на коленях папку с историей болезни Зои Буликовой — скорбные листы анализов и разложенные по большим конвертам черные снимки, — он произнес вежливо и бесстрастно:

— Прошу, скажите мне, что вас беспокоит?

Гога не мог понять, почему приход Евгения Григорьевича Яблонского был для Зои такой необходимостью и даже радостью. Вряд ли она верила в возможность исцеления. Слишком много знала она о своей болезни. Но крупица надежды, которая умирает только вместе с человеком, оживила залитое слезами лицо милым лукавым светом. И Зоя торопливо начала повествование с первых лет своего горького пути.

Минуты через две Яблонский остановил ее:

— Я просил вас сказать о том, что беспокоит вас в данное время.

Этот рассказ он не прерывал. Только один раз открыл папку и мельком взглянул на листки с анализами.

— Ноги не отекают?

Какое счастье, когда хоть на один вопрос можно ответить в свою пользу!

— Никогда, никогда! Вот посмотрите…

Зоя высунула из-под одеяла голые ноги с наманикюренными красными ноготками. Евгений Григорьевич едва взглянул и накрыл их одеялом.

— Теперь выслушайте, что я вам скажу. Вы работаете?

— Я инженер-конструктор.

— Работу оставьте. Отдыхайте, гуляйте. Если любите — слушайте музыку, ходите в кино. Словом, делайте то, что вам нравится. Сейчас вам в больнице лежать незачем. Организм у вас крепкий, недостаточность пока только наметилась. Это может протянуться еще долго. Надо постараться жить полной жизнью.

— Полной жизнью — без работы?

— Кроме работы у человека тоже есть радости. Сидеть по восемь часов за чертежной доской вам сейчас противопоказано. Оформите пенсию по инвалидности, возьмите путевку в дом отдыха…

— А какая диета?

— Никаких ограничений. Исключите только мясные консервы и все слишком острое.

— Доктор, а что пить? Я заметила, мне клюквенный морс помогает.

— Нет, это вам кажется. Пейте по потребности. Не больше.

— А травы? Люди травами лечатся. Петрушку настаивают, брусничный лист, толокнянку…

Он впервые улыбнулся.

— Ну, каждый употребляет то, что у него растет под окном. Не думайте об этом. Когда возникнет необходимость, мы вам назначим специальную диету и режим. А пока поступайте, как я вам советую. Не упускайте дорогого времени.

И все! Коротко, определенно, беспощадно. Но Зоя оживилась, точно Яблонский сообщил ей что-то новое.

Едва врачи вышли из палаты, она сказала своим звенящим, радостным голосом:

— Вот это доктор! Вот это человек! Как хорошо он все объяснил!

Конечно, потом она вспомнит, оценит и поймет каждое его слово. Но сейчас, во всяком случае, Георгий Степанович может выписать ее без осложнений.

Проводив Яблонского, Гога опять снял телефонную трубку.

— Лиля? Ну, как дела? Что у вас слышно? — Бессмысленные вопросы, чтобы только услышать ее спокойный голос.

— Что с тобой? — спросила она.

— Все в порядке.

— Неправда, я же слышу, что не все в порядке.

Услышала. И — умница! — не стала ни о чем расспрашивать. Сказала: «придешь, все расскажешь». Сказала: «сидим, беседуем». Значит, все благополучно, все мирно. Почему его все время тревожат отношения мамы и Лили? Господи, разве он когда-нибудь думал, что его жене будет трудно с мамой, с бесконечно доброй, справедливой и всесильной мамой его детства?

Женщины-колхозницы смотрели на него с ласковым умилением: сын доктора! То, что у докторши был ребенок, как бы приближало эту строгую ученую женщину к их многострадальному полу. Они совали ему в карманы пригоршни обжаренной пшеницы и семян конопли — скудные лакомства высокогорных армянских селений.

В долинных деревнях к маминой бричке подносили корзины с виноградом и хурджины с вином, но она непреклонно заставляла все унести обратно. Тогда виноградари и садоводы одаривали ее сына изюмом, сушеными абрикосами, грецкими орехами. Подношения, сделанные ребенку, нельзя было отвергнуть.

Это из-за мамы учителя прощали ему самые отчаянные шалости, а первые силачи школы всегда вставали на его защиту. «Сын Елены Карповны», «сын нашего доктора» — этот щит охранял его детство и юность. Но ведь это уважение, этот авторитет, любовь, наконец, были заслужены, завоеваны ее качествами — знаниями, опытом, самоотверженным трудом, терпением. Почему же она не понимала и не прощала глупенькую, неопытную Надю? Ну да ладно. Надя — это дело прошлое. Почему тактичная, умная Лиля не встречает ни теплоты, ни понимания?

— Живу как на вулкане, — сказала недавно Лиля своей сестре.

Гога почувствовал в этой шутке большую дозу горечи. Он собрался всерьез поговорить с матерью, но вдруг, неожиданно для себя, увидел ее, сгорбленную, белоснежно-седую, совсем старенькую. Острая жалость не позволила ему произнести ни одного слова упрека.

«Все перетерплю!» — решил он, забыв, что терпеть больше приходится Лиле, у которой нет ни воспоминаний, ни добрых чувств, связывающих ее с Еленой Карповной…

Он услышал шум в коридоре, и это отвлекло его от мыслей о доме.

Санитарка Алла вела бой с каким-то неурочным посетителем.

— Вам человеческим языком говорят — сейчас обед, потом тихий час. Не положено. Есть приемные часы, тогда и приходите.

Кто-то негромко, но упорно бубнил свое и пробивался в отделение. Георгий Степанович вышел из ординаторской.

«Раечкин муж!» — осенило Георгия Степановича.

— К Артановой? Аллочка, пропустите в виде исключения. Что же вы, гражданин, четыре дня не появлялись? Мы у вашей жены температуру из-за вашего поведения согнать не можем. В рейсе, что ли, были?

— Сердечно виноват, — растерянно оправдывался Раечкин муж. — Два дня действительно в рейсе, а потом братан из Астрахани приехал, выпили по маленькой и загуляли…

Георгий Степанович нагнулся к уху посетителя:

— Лучше скажите, что в рейсе задержались. Поломка машины или завал на дороге. Спокойнее будет — и ей, и вам.

Посетитель обрадованно и понимающе закивал головой.

— А это что, воблу ей несете? — удивился Гога.

— Ага. Братан привез. Домашняя. Сам ловил, сам вялил.

— Соленое вашей жене категорически противопоказано. Я воблу у вас забираю для медицинских целей.

И Георгий Степанович перенял из рук растерянно улыбающегося человека кулек с воблой.

Гога пришел с работы бледный, изнеможенный. Жена ему даже отдохнуть не дала. «Скорее, скорее, переодевайся, нас ждут!» Как на пожар. Закрыли двери в свою комнату и там до ухода шептались. Что это за манера закрывать дверь? Если не хотят, чтобы Елена Карповна слышала, значит, говорят про нее. Иначе какие могут быть секреты?

Вышли из комнаты уже готовые к поездке. От невестки пахнет французскими духами. Другие она не употребляет. Елена Карповна недавно узнала, что маленький флакон таких духов стоит тридцать рублей. Вот на что уходят деньги. Во времена ее молодости лучшими духами считалась «Красная Москва», и Елена Карповна не всегда имела возможность их покупать. Правда, позднее — и особенно в последние годы — она не знала, куда деваться от подношений благодарных пациентов. Откуда-то узнали, что доктор любит духи. Один раз подарили даже арабские — ничего особенного, нисколько не лучше наших. Между прочим, ходили разговоры, что в Париже наши духи «Красная Москва» ценятся очень высоко. Но у нынешних молодых стремление покупать все самое дорогое. Заграничные сапожки за сто рублей, брюки из бумажной облезлой синей ткани за сто двадцать, а то и еще больше.

Елена Карповна считала, что Лиле и по возрасту, и по положению неприлично выходить на улицу в таких брюках. Но ее мнения никто не спрашивал. И она молчала.

Впереди был длинный вечер, и Елена Карповна впервые в жизни не знала, чем себя занять. Как-то она вознамерилась перештопать Гогины носки, но Лиля заявила, что штопаные носки теперь никто-никто не надевает. Раньше, у себя дома, — Елена Карповна разрезала протершиеся в середине простыни и сшивала их боковыми краями. Простыни служили вдвое дольше. Но Лиля безжалостно пускала все протершееся белье на тряпки.

Занять себя было нечем. По телевизору в двадцатый раз передавали фильм, известный Елене Карповне со времен ее молодости.

Хочешь не хочешь — пришлось пить чай. Она достала из холодильника сыр, треску в маринаде, поела, всю грязную посуду сложила в раковину. Если молодые гуляют, это еще не значит, что свекровь должна мыть тарелки. Это дело невестки.

Было еще светло, из открытой балконной двери тянуло теплом, и Елена Карповна решила пойти посидеть в парке при Речном вокзале, где ей очень нравились высокие темные ели.

Хорошо, что она предусмотрительно обеспечила себя всем необходимым. У нее есть и приличное летнее пальто, и югославский плащ, и удобная обувь для прогулок. Она ни в чем не нуждается, ни от кого не зависит. Перед выходом из дома хотела сменить чулки, но к чему? Кто ее здесь знает? Это не Заревшан. На улице ни разу «здравствуйте» не услышишь.

В парке была большая клумба роз, похожих на шиповник, но с плотными и очень яркими лепестками. Около этой клумбы на скамейке Елена Карповна обычно отдыхала в часы своих прогулок. Сейчас ходить не хотелось, ломило колени и ступни ног. Лучше посидеть, подумать, хотя мысли приходят невеселые.

Как исподтишка, как незаметно и немилосердно одолевает человека старость! У Елены Карповны рано начали седеть волосы. Она утешала себя: «Это у нас в роду, мы рано седеем». Старшая медсестра детской поликлиники знала секрет изготовления краски из сока молодых грецких орехов. Цвет получается очень натуральный. Но подкрашивать волосы приходилось каждую неделю. От корней быстро поднималась белая полоса. Елене Карповне надоело возиться с краской. Все восторгались: «Маркиза, настоящая маркиза!» Белые волосы, черные глаза, молодое лицо!

Потом заболел зуб, на котором держался мост, сломался другой, заныл третий. Елена Карповна сама взмолилась — удалите все, пусть будут протезы! Техник очень старался, протезы сделал красивые, естественные, подогнал удобно. Но когда день начинается с того, что запихиваешь в провалившийся рот кучу пластмассы, то это, как ни сопротивляйся, уже старость. Конечно, не хочется в это верить, даже если сердце работает с перебоями, отекают ноги и приходится систематически менять очки. Сопротивляешься, пьешь витамины, принимаешь модные лекарства, которые появляются каждый год, но постепенно привыкаешь к мысли о пожизненном отдыхе. В течение часа — приятные хвалебные речи, цветы, улыбки, а по существу ты больше никому не нужна…

Когда она умрет, Гога искренно поплачет и быстро утешится.

В Заревшане ей устроили бы красивые похороны, с публикацией некролога в районной газете, с почетным караулом в Доме санпросвещения, с речами и стихами. А здесь похоронят как обыкновенную старушку, и только из уважения к Гоге, может быть, придут его товарищи — врачи…

А ведь она была главным педиатром целого округа! За двадцать лет ни разу не допустила развития эпидемий, год от года снижала детскую смертность. Была депутатом райсовета, к ее словам прислушивались и в райкоме, и даже в обкоме…

А какой у нее был дом, какая она была хозяйка…

Не забыть, как после республиканской конференции педиатров, которая проходила в Заревшане, председательствовавший доктор Мустафаев в конце заседания объявил:

— А сейчас все идем к Елене Карповне пить чай.

Она сперва испугалась — ведь не готовилась принять столько гостей. Но он успокоил — только чай, всем пить хочется. Только чай с сахаром.

В таких делах покойный муж был незаменимым помощником. В полчаса все организовал. Вскипятили пять самоваров, составили столы. Скатерти у Елены Карповны были очень красивые, сервизной посуды хватило на тридцать человек. А варенья она выставила на стол пять сортов! Три белых — черешню, баклажаны, абрикосы и два красных — вишню и ежевику. Только разлили чай — принесли от соседей свежеиспеченный лаваш. Все искренне веселились, пели, танцевали и благодарили ее за чудесно проведенное время.

Елена Карповна перенеслась душой в тот золотисто-медвяный вечер своего прошлого и не обращала внимания на высокую тоненькую женщину в брючном костюме, которая остановилась около скамейки.

— Вы меня не узнаете? — спросила женщина. — Или, может, не хотите узнавать? Тогда, конечно, извиняюсь…

Не так уж много лет прошло, чтобы Елена Карповна забыла свою первую невестку. Конечно, время за два года производит перемены даже в молодых лицах. Но Надя не изменилась. Та же легкая фигурка, те же распущенные по плечам волосы. Только рот потерял детскую припухлость и глаза стали настороженней. Хорошенькая женщина, из тех, кому можно носить узкие брюки.

— Почему же не узнаю? Здравствуй, Надя.

Два года назад Елена Карповна часто произносила про себя уничтожающие обвинительные речи, обращенные к Наде. Но этот гнев остыл, слова сейчас ничего не изменят, ничего не вернут. Прежней ненависти Елена Карповна к этой девочке не испытывала.

Надя бочком примостилась на краешке скамьи.

— Ну, как ты живешь? — спросила Елена Карповна.

— Нормально. Живу с мамой. В личной жизни у меня перемен нет. Намечается кое-что, но пока неопределенно.

Елена Карповна усмехнулась про себя. Бедная девочка, будь молодой и красивой хоть сто лет, все равно не найдешь ты такого мужа, как Гога! Упустила ты свое счастье!

— По-прежнему в библиотеке работаешь?

— Я в настоящее время, признаться, нигде не работаю. Один знакомый летчик обещал меня стюардессой устроить. Вы же, наверно, помните, как я всегда стремилась путешествовать?

— Стюардессам, кажется, надо иностранные языки знать?

— Это на международных линиях. Туда вообще труднее устроиться. Мне пока бы на местных линиях полетать. Но у меня большая неприятность оказалась. Я как раз хотела с врачами посоветоваться, а тут вас встретила. Может, вы мне что подскажете…

— Я детский врач.

— Это все равно. Мой организм, оказывается, самолета совершенно ни на дух не переносит. В момент укачиваюсь. Прямо наизнанку выворачивает. Какая уж тут работа, одна мечта поскорее приземлиться.

— Значит, у тебя вестибулярный аппарат не в порядке.

— А исправить никак нельзя? Хоть операцией?

— Вряд ли. Медикаменты разные есть, пипольфен, например, аэрон…

— Это мне не годится. От пипольфена спят, а мне в воздухе работать надо. Водичку минеральную разносить, конфетки мятные. Это надо же, чтобы у меня оказался такой дурацкий аппарат! В последнее время даже, как в небе заслышу самолет, так мне сразу тошно.

— Да, не повезло тебе, — сказала Елена Карповна почти с сочувствием.

— Я вообще в жизни невезучая. Правду говорят — не родись красивой, а родись счастливой.

Они помолчали.

— А как Гога живет?

Голос благоразумия продиктовал Елене Карповне сдержанный ответ:

— Ничего, хорошо, спасибо.

— Он теперь жену взял из вашей нации и с высшим. Теперь уж, наверное, ваша душенька довольна.

— Для меня важно — какой человек. Для меня ни национальность, ни образование роли не играют. Душа должна быть.

— Это только так говорится! — несогласно отозвалась Надя. — К примеру, с чего бы вам со мной не жить? Я вам не грубила, ни в чем не мешала. А вы меня сколько раз шпыняли: «Ты наших обычаев понять не можешь!» Новая невестка небось все понимает.

Елене Карповне вдруг показалось, что с наивной Надей действительно легче жилось. Надя вся нараспашку, с ней не надо было так считаться, как со скрытной, сдержанной Лилей.

— Моя невестка из тех, кто мягко стелет, да жестко спать, — вырвалось у Елены Карповны.

— Ай-ай-ай, значит, притесняет вас? У нее ведь характер еще тот! На работе ее никто не любит. Это не то что я. Ничего не требовала. Есть что поесть — мне и ладно. Нет — тоже обойдусь. А теперь Гога все дежурства подбирает. Конечно, ей не хватает, даром что сама врач, да и не сказать молоденькая, четвертый десяток пошел…

Елена Карповна как-то не осмыслила источника осведомленности Нади. Ее больно поразило, что Гога «подбирает» дежурства. В последние месяцы он не брал ни копейки из ее пенсии. Конечно, это делалось по наущению Лили, но Елена Карповна не огорчалась. Она решила откладывать деньги на выходной костюм и пальто для своего сына. А теперь оказалось, что ее бедный мальчик изнуряет себя работой.

— Она покупает французские духи. Конечно, на это никакой зарплаты не хватит, — сказала она с жестокой горечью. — Гога попал под каблук и пляшет под ее дудку.

— Я французских духов сроду не имела. Я вообще жила три года — тряпки приличной не купила. Даже шубу себе не справила.

Елена Карповна вела свое:

— Я человек самостоятельный. У меня все есть. Я ни в чем от них не завишу. Мне только внимание дорого. Я хочу, чтобы со мной считались. Вместо того чтобы отдыхать, она Гогу по субботам к своей сестре увозит. До поздней ночи там его держит, а мать тем временем одна в четырех стенах должна сидеть. Она ни с чем не считается!

— Стерва какая-то, — сказала Надя.

А Елена Карповна уже не могла остановиться:

— У Гоги, ты сама знаешь, слишком мягкий характер. Он мне сказал — надо терпеть, мама, не разводиться же мне во второй раз.

В эту минуту Елена Карповна даже не осознавала, что выдает желаемое за правду.

— Ну, со мной он не был такой мягкий! — обиженно вспомнила Надя. — Чуть услышал какую-то сплетню, так сразу же на развод подал. Моя подруга специально приезжала, доказывала, что я у нее ночевала, а он поверил каким-то очевидцам, будто я в ресторане с каким-то военным была. Ну, а если и была, что тут такого? А ночевала у подруги. Я Гоге так и сказала на прощанье: «Больше ты не найдешь такую дуру, как я. Учти! Я у тебя ничего не требовала!»

— Правда, — подтвердила Елена Карповна, — ты была нетребовательная.

Она словно забыла о своих деньгах, которые Надя бессовестно взяла за квартиру. И когда, прощаясь, Надя подставила щеку, Елена Карповна поцеловала ее и даже прослезилась.

Домой она шла с неосознанным тревожным чувством. Что-то вышло не так. Это ощущение душевной неустроенности почему-то заставило ее перемыть оставленную с вечера посуду и даже подмести кухню, чего она никогда раньше не делала.

Женщина рожала красиво, как, по справедливости, должны бы рожать все женщины. Она не мучилась, не кричала. Когда потуги охватывали ее молодое тело, она впивалась руками в краешки стола и напрягалась изо всех сил, так что по животу пробегали сокращающиеся мышцы. В эти секунды она стискивала зубы, и из ее груди вырывался не болезненный стон, а мощное трудовое кряхтенье. Потом, в короткое время перерыва, она откидывалась, расслаблялась и отдыхала, закрыв глаза.

Женщина рожала впервые. Лиля стояла рядом, давая советы: дышите, расслабьтесь, не дышите…

На миг роженица поворачивала к ней затуманенные серые глаза, легким движением век давала понять, что восприняла указание, и снова упорно принималась за свою неотвратимую работу.

Медсестра обтирала ей лоб и уговаривала:

— Ты покричи, покричи, легче будет…

Женщина только чуть усмехалась и снова углублялась в себя.

Рядом уже немолодая мамаша знакомо голосила:

— И что же меня заставило идти на такую муку… Ой, смерть моя пришла… Ой, мамочка родная, пять лет не рожала, и с чего это я снова затеяла…

— Раньше надо было думать. Теперь уже поздно каяться, — ворчала акушерка.

— Ой, правду ты говоришь, сестричка, дура я несусветная! Еще хоть дочку бы, а то четвертого сорванца рожу… Ой, умираю, ой, держите меня, держите…

Но опытная сестра подскочила не к ней, а к столу, за которым стояла Лиля, подставила эмалированный таз, и туда вывалился сложенный в кокон малыш, который при ближайшем рассмотрении оказался мальчиком.

— С сыночком вас, — сказала Лиля. — Посмотрите на него! Отличный ребенок. Кило четыре потянет.

На дне таза, судорожно раскорячивая ручки и ножки, орал багровый человечек.

Едва взглянув, молодая мать дремотно закатила глаза. Ее сморил глубокий сон непомерно потрудившегося человека.

А с той, которая хотела дочку, пришлось повозиться. Хорошо еще обошлось без щипцов. Девочка родилась с примятой головкой, маленькая, полузадохшаяся. Едва раздался ее первый пискливый прерывистый крик, как мать счастливо заворковала:

— Золотце мое, куколка моя, — и все время волновалась: — Вы уж не спутайте моего ребенка, доченьку мою не спутайте…

Акушерка рассердилась:

— Тридцать лет работаю, случая такого не было, чтобы спутали. А твою доченьку и захочешь — не спутаешь. Такой востренький носик у новорожденных один на тысячу. Копию по себе слепила!

— А пальчики посчитали?

— Да отдыхайте вы! Все в порядке.

— Сыновья мои как обрадуются, — сказала роженица. — Это ж надо подумать — девочка! — удивлялась она извечному чуду, тут же забыв свои смертные муки.

Как все нервные женщины, она после родов долго не заснет. И Лиля дала ей успокоительное.

Вернувшись в свой маленький кабинет, Лиля поставила на электрическую плиту джезве — крохотную удлиненную кастрюльку с водой, засыпала в нее две ложки тонко размолотого кофе и прилегла на диван. Скоро конец ее суточному дежурству. Дома она уберет квартиру, приготовит обед на завтра, а вечером с Гогой пойдет в кино. Вот такая ей предстоит жизнь.

В дверь легонько постучали, и вошла Галина Борисовна, хирург отделения, председатель месткома, женщина, у которой одной из жизненных задач было опережать хоть на час моду сегодняшнего дня.

Под врачебным халатом на ней был балахон из небеленой бязи, отделанный у ворота и рукавов вологодским кружевом. Бязь стоила пятьдесят копеек метр, но за это платье Галине Борисовне уже безуспешно предлагали пятьдесят рублей.

— Ох! — восхитилась она. — Ничто не сравнится с запахом черного кофе! Только мне без сахара!

Она уселась в кресло у стола.

— Поговорить с тобой пришла, лапочка.

Лиля предвидела этот разговор. На прошлой неделе она, в присутствии других сотрудников и даже посторонних посетителей, накричала на кастеляншу, которая не обеспечила отделение бельем. Кастелянша была виновата, но кричать на нее, а тем более употреблять слова «безответственность» и «распущенность» не следовало.

— Это твой восточный темперамент тебя подводит, — сказала Галина Борисовна. — Наживаешь себе врагов.

— В местком пожаловалась?

— Нет, она не жаловалась. Тут другой поворот. Слушай, какого черта тебе понадобилось выписывать из Грузии эту старуху?

— Какую старуху?

— Ну, мать твоего Артарова.

— Она из Армении. — Лиля была несколько ошеломлена переходом от конфликта с нерадивой кастеляншей к своей свекрови.

— Все равно. Выращивала бы там свои цитрусы.

— Она врач.

— Еще того не легче. Хуже нет образованных свекровок. Можешь мне поверить. Имела опыт.

— Да при чем тут она? Ты о ней пришла говорить?

— А при том, что по всему отделению сплетни идут. Будто ты свекровь со свету сживаешь, то и дело увозишь мужа к своей родне, бросаешь беспомощную старуху одну, а бедный доктор Гога Артаров вместе с матерью прямо в отчаяние от тебя пришел. Он бы и рад с тобой развестись, да неудобно второй раз жену из дома гнать.

— Откуда такие сведения? — спросила Лиля, чувствуя, как у нее каменеет сердце.

— Лично у меня — от нашей буфетчицы. А все идет от кастелянши. Она, оказывается, родственница первой жены Артарова. Поносила тебя в наше клубное обеденное время, в буфете. Нелестные характеристики, адресованные твоей внешности и твоему характеру, я опускаю, это непосредственно к делу не относится. Но свекровка твоя какова? Нашла кому жаловаться — первой жене! Ты понимаешь, что у тебя дома враг? Вот тебе мой совет: сразу поставь вопрос ребром: «Или я — или она!» Прямо сейчас. Придешь домой — с порога так и заяви. Не бойся, я тебе гарантирую — соберет свои шмотки и укатит в солнечную Грузию. Ты только не расстраивайся и твердо стой на своем.

Галина еще долго давала бы свои полезные советы, но ее позвали в отделение.

Пришла смена. Все делалось как обычно, только время будто шло мимо Лили и никакой уже жизни не было вообще.

Она стояла перед входом в метро, женщины протягивали ей розовые и лиловые астры. Гога никогда не приносил ей цветов. Цветы он не понимал, говорил: «Я не могу нести по улице эти веники!» Однажды он принес ей рыжего хомячка. Зверек жил у них больше месяца. Как-то они поехали за город и взяли его с собой, — «проветриться». Посаженный на траву, он моментально исчез на глазах. Это был какой-то непонятный фокус. Они обыскали всю лужайку. По дороге домой утешились тем, что, может быть, хомячку будет лучше на воле.

— Если он найдет себе подружку, — сказал Гога.

Цветы Лиля покупала сама. Она и сейчас взяла бы эти первые астры, они долго стоят в вазах. Но ни к чему. Сквозь каменное отупение уже пробивалось отчаяние. Она знала — теперь так и будет. Сперва будто бы ничего, но постепенно все больше нарастают гнев, обида, потребность доказать свою правоту. Мучительная потребность.

Сейчас ехать домой невозможно. Лилю внесло в вагон общим потоком и прижало к дверям. Поезд закружился по орбите. На остановках люди стремительно втискивались в вагон, как косяки рыб, захваченные сетью. И так же стремительно выталкивались. Через какое-то время вагон опустел. Лиля села, держа в руках хозяйственную сумку. По плану, разработанному с утра, она должна была купить хлеб, молоко, масло.

Невольно, неосознанно она разговаривала то сама с собой, то со старухой. «Как же после этого нам вместе жить?» Некуда ей уехать. Я ее ненавижу. «Гога не говорил вам, что хочет со мной развестись! Не мог он этого сказать!» Войду и спрошу: «С кем вы сплетничали о жизни своего сына? Вы же сами эту Надю какими только словами не обзывали!» Нет, все бесполезно, бессмысленно. Никто не скажет правду, даже Гога, который мог крикнуть для утешения матери: «Не могу же я развестись во второй раз!» Эти слова ничего не значат. Мало ли что мы говорим в запальчивости.

А если просто спросить: «Ты действительно хочешь со мной развестись? Только честно. Я такая, как есть. Лучше стать не могу. Я старалась. И хватит. Больше стараться не буду. Предупреждаю тебя».

Поезд, кружась по кольцевой, перевез за это время тысячи пассажиров, и, когда Лиля вышла на улицу, был уже поздний вечер, может быть даже ночь.

За эти часы утихло в ее душе бурление гнева. Трудно и скверно, но надо понять, что в ее жизни главное, что она может удержать и надо ли удерживать. И ничего не говорить сгоряча. С этим довольно неопределенным решением Лиля поднималась в лифте на свой этаж.

— Наконец-то, — закричал Гога, — наконец-то! Где ты была? Мы с мамой тут с ума сходим… Я всех знакомых обзвонил… Мама, Лиля пришла!

Он помог ей снять плащ, взял из рук кошелку, принес тапочки.

— Все-таки где ты была? В отделении тебя нет, у Тамары нет, неужели телефона под рукой не нашлось?

— Нет, — сказала Лиля.

— Мама одно твердит, что тебя на роды вызвали. Здесь, говорю, не деревня, какие роды! В очереди, говорю, за сапожками стоит. А после восьми и сам стал волноваться. Ну, пойдем обедать, мы тебя ждали, за столом все расскажешь.

— Дай мне опомниться. Я устала.

Она закрыла за собой дверь их общей комнаты и легла на тахту лицом к стене. Но тишины не было. Гога звонил Тамаре:

— Да, да, вернулась, все в порядке…

— Мама! — кричал он. — Разогревай обед, я голодный как собака…

Он вошел в комнату по праву мужа, по праву хозяина дома. Сел на краешек тахты, погладил ее ноги.

— Лиленька, ты что, и обедать не хочешь? Мама борщ сварила. Пойдем, миленький мой…

— Я не могу.

— Ты нездорова? Что с тобой?

— Здорова.

— Что-нибудь на работе?

— Нет.

— Ну, тогда нельзя так со мной поступать! Что я должен подумать? — И вдруг, озаренный прозрением любящего мужчины, тревожно спросил. — Мама?

Она могла ответить — да! Твоя мать предала меня твоей первой жене, облила ложью и грязью. Сделала объектом сплетен всей больницы. Больше я терпеть не могу. Выбирай между нами.

Лиля представила себе, каким беспомощным он сразу станет, как будет выискивать слова для оправдания своей матери и наконец выкрикнет отчаянную фразу: «Ты хочешь, чтобы я выгнал свою мать из дома? Этого я не могу!»

А если бы он это сделал, во что превратилась бы их жизнь? Разве могла бы она по-прежнему любить и уважать своего мужа? Нет! Дело не в матери, а в силе и крепости их отношений. Но ведь это почти целиком зависит от самой Лили…

Он положил голову на ее колени и, поджав длинные ноги, свернулся на кончике тахты.

— Ну и не говори, если не хочешь. Важно, что ты здорова, что ты пришла. Дом без тебя такой пустой, мы такие одинокие, а тебя все нет и нет…

Лиля заплакала — беззвучно, неслышно, про себя. Гога этого не заметил.

— Я-то думал, придет моя ласточка, поведу ее в кино, потом будем пить чай с пирожными, как в лучших домах Филадельфии. А тебя все нет и нет. И это было очень плохо. А пришла сердитая, молчаливая…

Лиля повернулась, увидела черные полоски густых, загнутых вверх ресниц и положила руку на его голову.

А Елена Карповна в это время сидела во второй комнате, которую называли столовой, хотя ели на кухне. Она и спала тут на тахте, рядом с которой стояли ее стол и шкафчик. Весь ее большой мир — горы и долины Заревшана, городок, где она жила, окрестные села, ее собственный дом, — все сузилось теперь до этого крохотного пространства. Стол, шкаф, тахта.

Они опять ушли в свою комнату и закрыли дверь. Невестка и не думает, что ни свекровь, ни муж до сих пор не обедали. Куда хочет ходит, когда хочет возвращается. Отчета никому не дает. Гога во всем ей подчиняется.

Это были привычные мысли, но в последнее время они рождали не праведный гнев, а скорее грусть.

Не такая уж Елена Карповна дура, чтобы не знать — в Москве на роды врачей не вызывают, а везут женщин в роддом. Где же все-таки Лиля была до девяти часов? Об этом лучше не думать. Разве можно сейчас, на ночь, есть жирный борщ? Елене Карповне, во всяком случае, придется ограничиться чашечкой ряженки. Но кому до этого дело?

Она открыла ящик своего шкафа. Здесь все ее ценности. Зеленая папка с документами, грамоты, ордена. Пачка благодарственных писем от родителей ее пациентов и от них самих. Письма покойного мужа. Красивый, очаровательный был человек, а счастья никому не дал. Письма Гоги — от самого первого, выведенного печатными буквами. В коробочке — драгоценности. Золотые часы с браслетом, цепочка с медальоном и кольцо с бирюзой, окруженной бриллиантами.

— Мама! — крикнул Гога. — Обедать! Лиля есть хочет!

«Лиля хочет, — неприязненно подумала Елена Карповна, — мы уже и не люди».

Она продолжала сидеть над открытым ящиком.

Чего она испугалась сегодня, когда невестка так запоздала? Почему у нее стало неспокойно, нехорошо на сердце? Не стоит в это вдумываться…

Она вынула из ящика кольцо с голубым камнем — семейную ценность Артаровых, переходящую из поколения в поколение. Все равно кольцо должно перейти к молодой хозяйке дома.

В кухне застучали посудой.

— Правда вкусно? — спрашивал Гога. — Мама, если захочет, умеет!

Елена Карповна положила кольцо обратно в коробочку.

«Подождет! Надену ей на палец в тот день, когда она родит мне внука».

— Что у меня за женщины? То тебя ждешь, то маму…

В кухне отодвинули стул. Донесся голос Лили:

— Я ее приведу.

Никаких объяснений, никаких требований. Лишние разговоры, лишние обиды. Выяснять ничего не нужно. Как из каменных глыб, из кирпичей, из бетонных блоков строили и строят дома, так внутренний мир семьи создается из мужества, терпения, а иногда и молчания.

Лиля не думала этого словами. Она это чувствовала.

Маленькая седая женщина нахохлившись сидела перед своим шкафчиком.

— Обедать, обедать будем, — сказала невестка. — В любом часу, хоть ночью, но за стол должна садиться вся семья…