Творения, том 2, книга 2

БЕСЕДА ПЕРВАЯ[1]о святых Маккавеях и о матери их.

Как блистателен и радостен у нас город! Сегодняшний день светлее всего года, не потому, чтобы солнце сегодня бросало на землю лучи светлее обыкновенных, а потому, что свет святых мучеников озарил наш город блистательнее всякой молнии. Подлинно, они светлее тысячи солнцев и блистательнее великих светил; от них земля сегодня великолепнее неба. Не говори мне о прахе, не представляй пепла и истлевших от времени костей их, но открой очи веры и посмотри на присущую им силу Божию, на облекшую их благодать Духа, на окружающую их славу небесного света. Не такие лучи падают на землю с солнечного круга, какое сияние и блеск исходит из этих тел, ослепляя даже взоры диавола. Как предводители разбойников и расхитители гробниц, увидев лежащее где-нибудь царское оружие: латы, щит и шлем, все сияющее золотом, тотчас отскакивают прочь, и не смеют ни приблизиться, ни прикоснуться к ним, имея в виду великую опасность, если осмелятся сделать что-нибудь подобное, – так точно и бесы, эти истинные предводители разбойников, где увидят лежащие тела мучеников, тотчас отскакивают прочь и обращаются в бегство. Они смотрят не на смертную их природу, но на неизреченное величие Христа, Который действовал в них. Подлинно, в эти оружия облекался не ангел, не архангел и не другая какая-либо сотворенная сила, но сам Владыка ангелов. И как Павел восклицал: "вы ищете доказательства на то, Христос ли говорит во мне" (2Кор.13:3), так и они могут восклицать и говорить: или вы ищете доказательства на то, что в нас подвизался Христос? Драгоценны эти тела, потому что они приняли раны за своего Господа, потому что они носят язвы за Христа. И как царский венец, украшенный со всех сторон различными камнями, производит разнообразный блеск, так точно и тела святых мучеников, усеянные язвами за Христа, как бы дорогими камнями, являются драгоценнее и великолепнее всякой царской диадемы. Мирские распорядители ратоборств, назначив борьбу, считают за величайшую славу, когда выводят на поприще и на подвиги молодых и крепких бойцов, которые бы, прежде нежели отличатся в ратоборстве, благоустройством своих членов возбуждали в зрителях удивление; но здесь не так, а совершенно напротив. Христос, открыв ратоборство, не такое, как те, но страшное и ужасное, потому что здесь не сражение людей с людьми, а борьба людей с бесами, – открыв нам такое ратоборство, вывел на подвиги не молодых и крепких борцов, но малолетних отроков и с ними старца Елеазара, и кроме того престарелую жену, мать этих отроков. Что же это значит, Владыко? Столь неспособный возраст ты выводишь на поприще для ратоборства? Кто слыхал, чтобы когда-нибудь выходила на борьбу женщина в такой старости? Никто не слыхал этого; но Я, говорит Он, самыми делами оправдаю это дивное, новое и никогда неслыханное событие; Я не такой распорядитель ратоборств, чтобы предоставлять все силе ратоборцев, но Я сам нахожусь при Моих подвижниках, помогаю им и подаю руку, и большая часть действий их происходит от Моей помощи.

Итак, когда ты увидишь, что женщина дряхлая, престарелая, нуждающаяся в посохе, выходит на борьбу, низлагает бешенство тирана, превосходит бесплотные силы, легко побеждает диавола, с великой силой сокрушает крепость его, то подивись благодати Распорядителя ратоборства, изумляйся перед силой Христовой. Не крепки телом эти ратоборцы, но крепки верой; немощна их природа, но могущественна умастившая их благодать; ослабели тела от старости, но окрепли умы любовью к благочестию. Это не чувственная борьба; посему взирай на этих подвижников не по внешности, а проникни мыслью в благоустроение души их, познай силу их веры, дабы убедиться, что сражающийся с бесами не имеет нужды ни в крепком телесном сложении, ни в цветущем возрасте, но, хотя бы он был весьма, молод, или достиг до крайней старости, а имел бы душу доблестную и твердую, – от возраста он нисколько не терпит вреда в подвигах.

2. Что и говорить о старце и юноше, когда и женщины выходили на эти подвиги и получали светлые венцы? На мирские ратоборства, требующие известного и возраста, и пола, и звания, не допускают ни рабов, ни женщин, ни стариков, ни детей; а здесь поприще со всей свободой открыто для всякого звания, для всякого возраста и для всякого пола, дабы ты познал щедродательность и неизреченную силу Учредителя этого подвига и видел на самом деле подтверждение апостольского изречения: "сила" Его "совершается в немощи" (2Кор.12:9), потому что, когда дети и старцы оказывают силу сверхъестественную, то совершенно ясно видна благодать действующего в них Бога.

А чтобы ты убедился, что эта внешняя (телесная) немощь подвижников делает их еще более славными венценосцами, мы теперь, оставив старца и отроков, представим слабейшую их, женщину, престарелую, мать семерых детей, потому что и болезни рождения служат не малым препятствием к таким подвигам. Что же прежде всего достойно в ней удивления? Слабость ли пола, или преклонность возраста, или удобораздражаемость (материнского) сочувствия? И это все – великие препятствия к подвигу, требующему такого терпения. Но я могу сказать и еще нечто другое, важнейшее этого, из чего мы увидим и мужество жены, и все коварство диавола. Что же это такое? Посмотри на злобу нечистого беса: он ее не прежде всех извлек на поприще, но после детей вывел на подвиги. Для чего? Для того, чтобы, мучениями семерых детей предварительно помутив ее рассудок и сокрушив крепость души, после того, как от зрелища сыновних страданий истощатся ее силы, потом легко победить ее, уже изнемогшую. Не на то смотри, что они терпели мучения, но заметь то, что она при каждом из них чувствовала тягчайшие страдания и с каждым из них подвергалась смерти. То, что говорю я, хорошо знают те женщины, которые испытали болезни деторождения и сделались матерями. Часто мать, видя свое дитя страждущим горячкой, готова бывает вытерпеть все, и даже перевести пламя болезни из его тела на саму себя: так матери считают страдания детей более несносными, нежели свои собственные бедствия. Если же это справедливо, как и действительно справедливо, то эта мать терзалась страданиями детей сильнее самих детей, и большее мученичество было у матери, нежели у детей. В самом деле, если один только слух о болезни одного дитяти раздирает утробу матери, то чего не вытерпела она, когда был умерщвляем не один сын, а такой сонм детей, и когда она не по слуху узнавала об их страданиях, но своими глазами видела случившееся? Как она не лишилась рассудка, видя, как каждого из них медленно убивали различными и страшными муками? Как не исторглась душа из ее тела? Как она при первом взгляде не бросилась на костер, чтобы избавиться от зрелища последующих мучений? Хотя она была и любомудрая жена, но – мать; хотя и боголюбивая, но – облеченная плотью; хотя преданная (вере), но – причастная женской природе; хотя пламеневшая ревностью к благочестию, но – связанная узами болезней деторождения. Если мы, мужчины, видя преступника, которого ведут по торжищу с веревкой при устах и влекут к месту казни, часто сокрушаемся от одного этого зрелища, не имея никакого основания любить его, а имея даже достаточное побуждение удерживаться от такого чувства сострадания в злодействах осужденного, – то что должна была перенести она, видя не какого-нибудь одного преступника, ведомого на казнь, но семерых сыновей своих, вместе в один день убиваемых не скорой смертью, но разнообразными пытками? Подлинно, если бы это была женщина каменная, если бы внутренность ее была составлена из адаманта, и тогда не возмутилась ли бы, не почувствовала ли бы она чего-нибудь такого, что свойственно чувствовать женщине и матери? Вспомни, как мы удивляемся праотцу Аврааму, что он, принося в жертву своего сына, связал его и положил на жертвенник, и тогда ты хорошо поймешь, каково мужество этой жены. О, горестнейшее и вместе приятнейшее зрелище: горестнейшее по свойству того, что происходило; приятнейшее по расположению той, которая была зрительницей! Она не смотрела на текущую кровь, но взирала на сплетаемые венцы правды; не смотрела на строгаемые бока, но взирала на уготовляемые вечные обители; не смотрела на около стоявших палачей, но взирала на окружавших (ее с детьми) ангелов; забыла о болезнях рождения, презрела природу, не смотрела на возраст, презрела природу, действующую столь тиранически, природу, которая обыкновенно владычествует и над зверями. Так, многие из зверей, с трудом уловимых, уловляются, когда они по привязанности к детям забывают о собственном спасении, и по небрежению о себе попадают в руки ловчих; и нет ни одного животного столь слабого, чтобы оно не защищало детей своих, или столь кроткого, чтобы оно не раздражалось, когда убивают его детей. А эта жена преодолела власть природы, простирающуюся и на разумных людей и на бессловесных животных, и не только не бросилась на голову тирана и не исцарапала ему лица, видя терзаемых детей своих, но показала такое чрезвычайное любомудрие, что даже сама приготовляла для него бесчеловечное пиршество, и тогда как первые дети еще были мучимы, укрепляла остальных к перенесению таких же страданий.

3. Пусть слушают это матери, пусть подражают мужеству этой жены и любви ее к детям, пусть они так воспитывают детей своих. Не родить только – дело матери: это зависит от природы, но воспитывать – дело матери, потому что это зависит от воли. А чтобы ты убедился, что не рождение делает матерью, но хорошее воспитание их, послушай Павла, который удостоивает венца вдову не за рождение, а за воспитание детей. Сказав: "вдовица должна быть избираема не менее, как шестидесятилетняя, известная по добрым делам", он указал потом на главное из добрых дел. Какое же именно? "Если она воспитала детей", говорит; не сказал: если она родила детей, но: "если она воспитала детей" (1Тим.5:9-10). Представим же, что должна была вытерпеть эта жена, – если только должно назвать ее женой, – которая видела; как пальцы (сына ее) трепетали на горячих угольях, голова спадала, железная рука ложилась на голову другого сына и сдирала с нее кожу, и между тем страдалец еще стоял и разговаривал. Как она могла раскрыть уста? Как могла двигать язык? Как душа ее не вылетела из тела? Как? – Я объясню это. Она не смотрела на землю, но готовилась только к будущему; она боялась только одного, чтобы тиран не сделал пощады и раньше не прекратил борьбы, чтобы не расторг сонма детей ее, чтобы некоторые из них не остались неувенчанными. А что она этого боялась, видно из того, что последнего сына она почти руками своими взяла и поставила на жаровню, употребив вместо рук словесное к нему увещание и наставление. Мы не можем без скорби слышать и о чужих бедствиях, а она без скорби смотрела на собственные. Будем же не просто слушать об этом, но каждый из слушателей пусть перенесет все эти печальные события на своих собственных детей; пусть представит любезные лица их и, представив перед собой своих возлюбленных, пусть припишет им эти страдания, – тогда он и поймет хорошо силу сказанного; или – лучше – и тогда не поймет вполне, потому что собственных страданий не может изобразить никакое слово, а только опыт дает о них понятие. Теперь, после увенчания семи сыновей, уместно сказать о ней следующее пророческое изречение: ты же "как зеленеющая маслина, в доме Божием" (Пс.51:10). На олимпийских играх, где часто сходятся тысячи бойцов, венец возлагается только на одного; а здесь из семи ратоборцев стало семь венценосцев. Какую ниву можешь ты показать мне столь плодородную, какое чрево – столь плодовитое, какое деторождение подобное этому? Мать сынов Зеведеевых сделалась матерью апостолов, но – только двоих, а чтобы одно чрево произвело семь мучеников, – этого я не знаю; притом она и сама себя приложила к ним, сделав прибавку не одной только мученицы, но гораздо большего числа. Из семерых сыновей стало только семь мучеников; а тело матери, придавшей и себя к ним, хотя было одно, но заменяло собою дважды семь мучеников, как потому, что она мучилась при каждом из них, так и потому, что она же и их сделала такими, родив нам целую церковь мучеников. Семерых сыновей родила она, и ни одного для земли, но всех для неба, или – лучше – всех их родила для Царя небесного, в жизнь будущую. Итак, диавол вывел ее на ратоборство последней по той причине, о которой я выше сказал, т. е., чтобы, наперед истощившись в силах зрелищем мучений (сыновей своих), она сделалась удобопобедимой, выступив последней против врага. Если люди, видя текущую кровь, впадают часто в изнеможение, и много нужно пособий, чтобы возвратить оставляющую их жизнь и отлетающую из тела душу, то эта жена, видя такие потоки крови, истекавшие не из чужого, но из сыновнего тела, чего не вытерпела, какого смущения не испытала в душе? Итак диавол, как я выше сказал, привлек ее на подвиги после детей для того, чтобы она сделалась слабее, но произошло противное: она вышла на подвиги еще с большей бодростью. Отчего и почему? Потому, что она уже не боялась и не беспокоилась за кого-нибудь из оставшихся при ней детей, чтобы они, как-нибудь ослабев духом, не лишились венцов; но, как бы сложив всех их в безопасное хранилище, – на небо, препроводив их к горним венцам и неизменным благам, она смело вышла на борьбу с великой радостью; и сама, приложив собственное тело к сонму детей, как бы драгоценнейший камень к какому-либо венцу, отошла к возлюбленному Иисусу, оставив нам величайшее утешение и увещание, увещание делами своими – с твердой душой и возвышенным умом принимать все бедствия. В самом деле, какой муж, какая жена, какой старец, какой юноша может получить извинение или иметь оправдание, если страшится угрожающих ему за Христа опасностей, после того, как жена престарелая, мать столь многих детей, подвизавшаяся прежде благодати, когда еще заключены были врата смерти, грех еще не был истреблен и смерть не была поражена, с таким усердием и мужеством претерпела такие мучения для Бога? Помышляя о всем этом, и жены и мужи, и юноши и старцы, начертав на сердце своем, как бы на какой-нибудь доске, подвиги и ратоборство этой жены, будем сохранять в душе нашей ее терпение, как постоянное наставление к презрению бедствий, дабы мы, будучи здесь подражателями добродетелей этих святых, и там могли быть общниками венцов их. Какое они показали любомудрие в опасностях, такое и мы покажем терпение в обуздании безумных страстей – гнева, корыстолюбия, сластолюбия, тщеславия и всего прочего подобного. Если мы преодолеем пламень этих страстей, как они – огонь, то будем иметь возможность стать близ них и иметь одинаковое с ними дерзновение, которого да сподобимся все мы, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, чрез Которого и с Которым Отцу слава, со Святым Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА ВТОРАЯо святых Маккавеях.

Всех святых мучеников восхвалить одним языком невозможно, и хотя бы мы имели тысячи уст и столько же языков, нас недостало бы для этих похвал. Взирая на подвиги семи мучеников, я нахожусь в таком же состоянии, как если бы сребролюбивый человек, стоя при источнике, источающем золото и имеющем семь устьев, захотел исчерпать из него все, но после долгого и невыразимого труда, оставив в нем большую часть, принужден был бы отойти, потому что, сколько ни черпай из источника, в нем остается еще больше. Что же? Если мы не можем воздать по достоинству, то молчать ли нам? Нет, потому что принимающие эти дары суть мученики, которые в рассуждении таких приношений подражают своему Владыке. А как поступает Он? Когда кто-нибудь принесет к Нему дары, то Он соразмеряет награду не с величиной принесенного, но с усердием принесшего. Так поступил Он с известной вдовицей: эта жена положила две лепты, и была предпочтена тем, которые положили много (Лук.21:2-4), потому что Бог взирает не на малость денег, а на драгоценность расположения; денег – две лепты, а расположение дороже тысячи талантов золота. Поэтому смело приступим к похвалам, и, что мы сделали вчера, тоже пусть будет, если угодно, и сегодня. Вчера мы, взяв одну мать, о ней вели всю речь, – сделали же это не с тем, чтобы отделить ее от сонма детей, но чтобы это богатство было у нас безопаснее; так точно поступим и теперь: взяв отдельно одного из сыновей, скажем немного об нем, потому что нужно опасаться, чтобы похвалы семи мученикам, соединившись вместе, подобно семи рекам, не затопили у нас речи. Итак, возьмем одного из юношей, не с тем, чтобы отделить и его от сонма братьев, но чтобы сделать для себя бремя легким; и когда один будет восхвален, то венец будет общим и для прочих, так как все они участвовали в одних и тех же подвигах. Впрочем и сегодня мать непременно войдет в нашу речь, хотя мы не ее касаемся, потому что самая последовательность речи непременно привлечет ее и не допустит, чтобы она оставила детей: если она не отстала от своих чад в подвигах, то не отлучится от них и в похвалах.

Кого же нам взять из семи подвижников? Первого ли, или второго, или третьего, или последнего? Лучше сказать, между ними нет никого последнего, потому что это – сонм, а в сонме не видно ни начала, ни конца; но чтобы сделать восхваляемого более известным, мы скажем о последнем по возрасту. Подвиги их – братские, и дела – сродные; а где сходство дел, там нет первого и второго. Возьмем же последнего по возрасту и равновозрастного по духу, равновозрастного не только братьям, но и самому старцу (Елеазару). Он один из братьев веден был на мучения не связанный, потому что он не дожидался рук палачей, но собственной ревностью предупредил жестокость их, и был веден не связанный. Не был зрителем его ни один из братьев, потому что все они уже скончались; но были у него зрители достопочтеннее братьев – глаза матери. Не говорил ли я вам, что и без нашего усилия мать непременно войдет (в нашу речь)? Вот и привела ее последовательность речи. Это зрелище было так достопочтенно и велико, что и самое воинство ангелов, также и братья смотрели на него, – уже не с земли, а с небес, потому что они сидели увенчанные, как судьи на олимпийских играх, не мнение произнося о борьбе, но готовые принять увенчанного победителя. Итак, он стоял несвязанный и произносил слова, исполненные любомудрия; он хотел обратить тирана к собственному благочестию, но так как не мог, то сделал наконец свое дело – предал себя на мучение. Тот жалел об его юности, а этот оплакивал его нечестие; не на одно и тоже смотрели тиран и мученик, – у них обоих были одинаковы глаза плотские, но очи веры не одинаковы: тот смотрел на настоящую жизнь, а этот взирал на будущую, к которой имел он возлететь; тиран видел сковороды, а мученик видел геенну, в которую тиран имел ввергнуть сам себя.

Если мы удивляемся Исааку, что он, будучи связан и положен отцом, не соскочил с жертвенника и не убежал, видя поднятый на него нож, – то гораздо более надобно удивляться этому мученику, что он не был связан, не имел даже и нужды в узах и не дожидался рук палачей, но сам для себя был и жертвой, и священником, и жертвенником. Посмотрев кругом и не видя ни одного из братьев, он смутился и решился поспешить и достигнуть того, чтобы не отделиться от этого прекрасного сонма. Вот почему он и не дожидался рук палачей; он боялся сострадания тирана, чтобы этот, сжалившись над ним, не отторг его от общества братьев, – поэтому он наперед избавил себя от бесчеловечного человеколюбия. А многое могло тронуть тирана: юность возраста, мучения столь многих братьев, которыми мог бы насытиться и дикий зверь (хотя он не насытился), старость матери и то, что для него не было никакой пользы от казни предшествовавших.

2. Представив все это, юноша предал себя на мучение, которого избегать не следовало, и бросился на жаровню, как бы в источник прохладных вод, считая ее божественной баней и крещением. Как люди, палимые жаром, кидаются в струи холодной воды; так он, пламенея любовью к братьям, устремился на эту казнь.

Притом и мать присовокупила увещание, не потому, чтобы он имел нужду в увещании, но чтобы ты узнал опять твердость этой жены. Она ни при одном из семи сыновей не показала материнской скорби, или лучше, при каждом из них испытала материнскую скорбь; не сказала самой себе: что это? – сонм детей похищен у меня; остался один этот; после него мне угрожает бесчадие; кто же будет питать меня в старости, если этот умрет? – не довольно ли было бы для меня отдать половину, а если не половину, то две части (сыновей)? – неужели и этого, который один остался мне на утешение в старости, неужели и его еще отдам? Ничего такого она не сказала и не подумала, но словесным увещанием, как бы руками, подняв положила сына на жаровню, прославляя Бога за то, что Он принял весь плод чрева ее, и никого не отвергнул, но собрал все плоды с дерева. Итак, я смело могу сказать, что она вытерпела больше детей, потому что у них самое изнеможение убавляло много боли, а она с несмущенным умом и светлым сознанием естественно воспринимала яснейшее ощущение происходившего. И нужно было видеть троякий огонь: один – зажженный тираном, другой – зажженный природой, третий – воспламененный Духом Святым. Не так разжег печь вавилонский тиран, как разжег печь этот тиран для матери; там пищей огня были нефть, смола, охлопье и хворост; а здесь – природа, болезни деторождения, чадолюбие, согласие детей. Не так терзались они, лежа на огне, как терзалась она от любви к детям; и однако она победила силой благочестия; природа боролась с благодатью, и победа осталась на стороне благодати; благочестие преодолело болезни деторождения, и огонь восторжествовал над огнем – духовный над естественным, разженным жестокостью тирана. Подобно тому как морская скала, принимая удары волн, сама остается неподвижной, а волны разбивает в пену и легко уничтожает, так точно и сердце этой жены, принимая удары скорбей, как скала в море – волны, само оставалось непоколебимым, а удары эти сокрушало мыслью твердой и исполненной любомудрия. Она старалась доказать тирану, что она – истинная мать их, а они – истинные дети ее, не по сродству природы, а по общению в добродетели; в огне думала она видеть не казнь, а брачный светильник. Не так радуется мать, украшая детей на брак, как радовалась она, видя их казненными; и как будто на одного надевая брачную одежду, другому сплетая венки, третьему приготовляя брачный чертог, – так она веселилась, видя одного идущим на жаровню, другого бегущим на сковороду, третьего лишаемым головы. Все было полно дыма и смрада, и всеми чувствами она ощущала детей, – глазами видя, слухом слыша любезнейшие слова, самыми ноздрями принимая дым от тел приятный и неприятный, неприятный для неверных, а для Бога и для нее всего приятнейший, тот дым, который заражал воздух, но не заразил сердца жены, потому что она стояла твердой и непоколебимой, терпеливо перенося все происходившее. Впрочем, уже время прекратить беседу, чтобы им были возданы большие похвалы от общего нашего учителя[1].

Пусть подражают этой жене отцы, пусть соревнуют матери, и жены, и мужья, и живущие в девстве, и одетые в рубища, и облеченные в золотые цепи, – потому что какой бы мы ни достигли степени строгости в жизни и любомудрия, любомудрие этой жены идет впереди нашего терпения. Поэтому никто из достигших до высокой степени мужества и терпения пусть не считает недостойным иметь своей учительницей эту престарелую жену; но все вообще, и живущие в городах, и обитающие в пустынях, и хранящие девство, и с честью пребывающие в непорочном супружестве, и презирающие все настоящее, и распявшие тело, – будем молиться, чтобы, совершив одинаковый с ней подвиг, удостоиться одинакового с ней дерзновения, и стать близ нее в тот день; молитвами этой святой и детей ее и дополняющего сонм их Елеазара, старца великого, доблестного и показавшего в бедствиях адамантовую душу. А можем удостоиться мы этого, если при их святых молитвах сделаем все, зависящее и от нас самих, прежде борьбы и бедствий во время мира преодолевая свои страсти, укрощая беспорядочные движения плоти, изнуряя и порабощая тело. Если мы так будем жить во время мира, то получим светлые венцы за предуготовительные подвиги; а если человеколюбивому Богу угодно будет вывести нас на такую же борьбу, то мы выйдем на бой готовыми, и получим небесные блага, которых да сподобимся все мы, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, через Которого и с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, честь и держава во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА ТРЕТЬЯо святых Маккавеях.

Имея в виду с одной стороны похвалу, подобающую мученикам за дела их, а с другой – взирая на тесную толпу собравшихся, я недоумеваю. Поэтому, если угодно, в настоящее время отложим наставление, и постараемся подражать твердости мучеников. Итак, первый пусть предстанет перед нами старец Елеазар, начало подвигов, основание мученичества, вступление в борьбу, предводитель мужества, предтеча терпения, юная старость, первомученик ветхого завета, подобие верховного из апостолов Петра. Утомился враг, употребляя ласки и мучения, но не перестал мучимый произносить свою речь; стоял старец, дрожащий от старости, и сидел тиран, дышащий угрозой и убийством; но дрожащий отошел торжествующим, а надмевающийся отошел побежденным; стояла дряхлость, подвергаемая мучениям, и производила суд юность, гордо свирепствовавшая, но победа осталась на стороне дряхлости. О, новый род победы! Все воинство метавших стрелы обратил в бегство один старец, подвергавшийся ударам. Дивные подвиги старца не попускают мне перейти к мужеству юношей; однако нам нужно обратиться и к ним, показавшим силу свою над тираном; и они одержали над ним славную победу, потому что не подобало юности оказаться менее бесстрашной, чем старости. Итак, один за другим были увенчаны семь доблестных юношей, дети одной утробы, вышедшие на одно сражение. Впрочем, если угодно, я не стану говорить о них (вам), ревностные почитатели твердых мучеников. Затем, как я сказал, были увенчаны семь доблестных юношей, дети одной утробы, вышедшие на одно сражение, украшенные братством по рождению и одинаковыми нравами, предавая себя один после другого на подвиги. Теперь мне нужно повторить перед вами, великодушные слушатели, это евангельское изречение: "блаженно чрево, носившее" вас, "и сосцы", вас "питавшие" (Лк.11:27). Упомянув о сосцах и чреве, я перейду теперь к матери этих доблестных подвижников, которая в одном своем теле неоднократно умирала или – лучше – была неодновратно убиваема, и ни разу не предалась сетованию, – к неуязвимой и вместе много уязвленной. Не столько смущал ее первый из сыновей, влекомый на смерть, сколько страшил второй, еще не выступивший на подвиги; не столько потом огорчала ее смерть второго, сколько страшила жизнь третьего сына, которой конец был еще неизвестен; мало озабочивал ее третий и четвертый сын, предаваемый смерти, пока пятый еще не был умерщвлен; и падение шестого не победило ее любомудрия; оставался наконец последним для подвигов седьмой, дополнивший семитонную цитру мучеников. Что же? Смутилась ли она от незрелости его возраста, стала ли скорбеть при виде отнимаемого остатка ее природы? Напротив, она сама влекла дитя на смерть, если не руками, то советами. Не расторгай, сын мой, говорила она, числа венцов; будь общником братьев, как в рождении, так и в подвигах; подражай сродству природы сродством в делах; покажи себя и в борьбе братом убитых; седьмым сыном родился ты у меня по природе, седьмым мучеником будь у меня по воле; не допусти, сын мой, чтобы я называлась матерью семи сыновей, но шести мучеников. Где теперь те, которые не хотят делать приношения Богу даже из своего имущества? Ныне мать привела к Господу семерых юных сыновей – и не смутилась, жертвуя своей утробой; а у нас многие иногда жалеют принести и несколько мелких монет. Будем же приносить в жертву Богу и души, и имущества, и тела, во всем прославляя Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Еще о маккавеях[1].

Оттиски царских изображений можно находить не только блещущими на золоте, серебре и драгоценных предметах, но тот же самый образ можно видеть начертанным и на меди. И различие материалов не отнимает у изображения его достоинства: изображения, сделанные из драгоценных материалов, нисколько не теряют своей чести от того, что те же самые изображения воспроизводятся на материалах низшего качества, потому что всем им дает одинаковое достоинство царский образ, который, нисколько не унижая себя родом материалов, делает более почетным тот, который его принимает.