Рада, что он пришел. Иначе бы совсем сломала голову. Мне срочно нужно отвлечься, и я во все глаза разглядываю джинсы Ника. Внизу они испачканы в грязи. Он принёс мне апельсины. Сказал, что это передала его мама и желала скорейшего выздоровления. Зря он это.
Для моей мамы я всегда была неким предметом интерьера, в который время от времени нужно вкладывать деньги. Она не особо пыталась узнать меня, а я, в свою очередь, не стремилась навязываться ей. Каюсь, несколько таких моментов было. Но тогда я была слабой и маленькой. Сейчас — все по-другому.
И все равно где-то глубоко внутри я радовалась, как маленький ребёнок, когда мама прогнала Ника и Эдика из больничной палаты и заботливо уложила свою руку на мою. Это ликование было очередной минутной слабостью, потому что выяснилось, что мамой двигала вовсе не любовь. Она вбила себе в голову, что знает, кем я стала. По неизвестным мне причинам она считает меня монстром, способным поджечь школу, соблазнить учителя и сотворить ещё несметное количество злодеяний. Пусть это будет очередной слабостью, от которой я намерена избавиться, но пока мне больно. Больно от того, что я живу с матерью, которая меня не знает. Как можно любить того, кого не знаешь? На что я вообще рассчитывала?..
— Тебе хуже? — неуверенно спрашивает Ник, и я вздрагиваю, как от удара током.
— Нет. Сегодня вроде выписывают.
— Выглядишь хреново.
— Спасибо.
Вижу, как Ника передергивает. Он заметно нервничает. Не знает, о чем еще меня спросить. Ему неловко. В отношениях между нами какая-то неопределенность. Он сидит на стуле рядом, но недостаточно близко, чтобы взять меня за руку. Сейчас мы вроде как давние приятели. И меня это вполне устраивает. Голова забита не тем.
— Я не хотел обидеть. Не к этому сказал. Тебя что-то тревожит?
— Да так. Мама собирается отправить меня в школу-интернат.
Мне нравится реакция Ника. Он подаётся вперёд, роняет пакет с апельсинами и большими глазами впивается в мое лицо. Наверное, именно из-за этой реакции я и поведала ему новость.
— Чего?!
Чувствую, как натягивается сухая кожа на лице, это я улыбаюсь. Крем мне, конечно, никто не догадался принести.
— Как там Стелла? — непринужденно перевожу тему, стараюсь дать понять Нику, что на этом тема закрыта, хотя к горлу подкатываются слова, полные страха, жалости к себе, беспощадной слабости. Нельзя дать им выйти наружу.
— Нормально, — отвечает Ник, — поправится. Все у неё будет хорошо. Так что там насчёт интерната? Ты это серьезно?
— Ты у неё был?
— Что? Нет. Видел Антона Николаевича…
— И как у него дела?
— Да притормози ты! — терпению Ника приходит конец. — Объясни мне, с чего твоя мама пошла на такое? Боится за тебя? Думает, пожар связан как-то с тобой?
— Не пожар, а поджог, — я опускаю глаза и поправляю волосы. Боится она за меня, как же…
— Ты меня поняла, — процеживает Ник и озирается по сторонам, боится, что нас услышат.
— Не хочу это обсуждать, ясно? Эдик, кстати, никому не рассказал?
Ник сжимает кулаки, его щека нервно подергивается.
— Надеюсь, что нет. Иначе…
— Что?! — интересуюсь я свирепо, меня, значит, считают виновной во всех грехах, а настоящую виновницу все оберегают, как какое-то чертово сокровище. — Иначе что?!
— Иначе Стелле грозит беда, — беспомощно разводит руками Ник, уверенность в его голосе исчезает. — Разве ты этого хочешь?
— А тебе не кажется, что Стелла должна ответить за то, что совершила?