Тысяча и одна ночь. В 12 томах

СОН НАЯВУ

В былые времена, о благословенный царь, жил в Багдаде, при халифе Гаруне аль-Рашиде, молодой и холостой человек по имени Абул Гассан, который вел очень необыкновенную и очень странную жизнь. В самом деле, соседи заметили, что он никогда не посещал одного и того же человека два дня подряд и никогда не приглашал к себе никого из жителей Багдада; посещавшие же его все были чужеземцы. Поэтому жители того квартала, не понимая его жизни, прозвали его Абул Гассан Беспутный.

Каждый вечер имел он обыкновение становиться в конце багдадского моста и ждать там прохожего чужеземца; и как только заметит такого, будь он богат или беден, стар или молод, тотчас подойдет к нему, приветливо улыбаясь, и после приветствий и добрых пожеланий пригласит к себе, чтобы чужеземец переночевал с ним первую ночь, проведенную в Багдаде. И уводил он его к себе и угощал как только мог лучше; а так как он был человек веселый и забавный, то всю ночь сидел с гостем и ничего не жалел, чтобы доказать свою щедрость. Но на другой день он говорил:

— О гость мой, знай, что если я пригласил тебя к себе, между тем как одному Аллаху был ты известен в этом городе, то у меня были на то особые причины. Но я поклялся никогда не видеться два дня подряд с одним и тем же чужеземцем, хотя бы он был обаятельнейшим из людей. И вот поэтому я вынужден расстаться с тобой, и даже, прошу тебя, если встретишь меня на багдадских улицах, сделай вид, что не узнаешь меня, чтобы не заставить меня отвернуться от тебя.

И, сказав это, Абул Гассан отводил своего гостя в какой-нибудь хан в городе, сообщал ему все необходимые для него сведения, прощался с ним и никогда уже более не виделся с ним. Если же случайно и приходилось ему встретиться на базарах с одним из принятых им у себя чужеземцев, то он делал вид, что не узнает его, или даже отворачивался от него, чтобы не подойти и не поклониться ему. И так продолжал он поступать, и каждый вечер неизменно приводил он к себе нового чужеземца.

И вот однажды вечером, перед заходом солнца, когда он, по своему обыкновению, сидел на багдадском мосту и ждал прихода какого-нибудь чужеземца, он заметил приближавшегося к нему богатого купца, одетого по обычаю купцов из Мосула и сопровождаемого рабом высокого роста и внушительного вида. Был же это сам халиф Гарун аль-Рашид, переодевшийся, как имел обыкновение делать каждый месяц с целью собственными глазами увидеть, что делалось в Багдаде. И Абул Гассан не узнал его и далек был от мысли, что видит перед собою халифа; он встал со своего места, подошел к нему и после самого любезного приветствия сказал ему:

— О господин мой, благословен твой приход к нам! Окажи мне милость и прими на эту ночь гостеприимство под моим кровом, вместо того чтобы идти ночевать в хан! А завтра утром у тебя будет время поискать себе помещение.

И чтобы заставить его решиться принять предложение, он в нескольких словах рассказал ему, что уже с давних пор имеет обычай предлагать гостеприимство на одну ночь первому чужеземцу, которого встречает на мосту. Потом он прибавил:

— Аллах щедр, о господин мой! В моем доме ты найдешь широкое гостеприимство, горячий хлеб и светлое вино!

^{Он заметил приближавшегося к нему богатого купца, одетого по обычаю купцов из Мосула и сопровождаемого рабом высокого роста и внушительного вида.}

Когда халиф выслушал Абул Гассана, он нашел приключение таким необычайным, а Абул Гассана таким странным, что ни минуты не колебался и пожелал с ним поближе познакомиться. Заставив себя только для приличия попросить еще раз, чтобы не показаться неблаговоспитанным человеком, он принял предложение, говоря:

— Клянусь головою и глазом! Да умножит над тобою Аллах щедроты Свои, о господин мой! Я готов следовать за тобою!

И Абул Гассан, показывая дорогу своему гостю и беседуя с ним приятнейшим образом, увел его к себе.

В тот вечер мать Гассана приготовила превосходный ужин. Прежде всего она подала им поджаренные в масле и начиненные рубленым мясом лепешки с сосновыми семечками, затем жирнейшего каплуна, вокруг которого расположились четыре крупных цыпленка, потом гуся, начиненного изюмом и фисташками, и, наконец, голубей под соусом.

И все это поистине имело приятный вид и превосходный вкус.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И все это поистине имело приятный вид и превосходный вкус.

А поэтому, усевшись перед подносами, и хозяин, и гость ели с большим удовольствием; Абул Гассан же выбирал и подкладывал гостю самые лакомые куски. Потом, когда они закончили, невольник подал им кувшин и таз, и они стали мыть руки, между тем как мать Гассана убирала со стола посуду с едой и ставила на ее место подносы с плодами, полные изюма, фиников и груш, а также другие подносы, на которых стояли горшочки с вареньем, миндальное тесто и разного рода тонкие лакомства. И ели они досыта, чтобы потом приступить к напиткам. Тогда Абул Гассан наполнил вином пиршественный кубок и, держа его в руке, обратился к гостю:

— О гость мой, ты знаешь, что петух никогда не станет пить, не созвав криком кур, чтобы они пили вместе с ним. Я же, если бы должен был поднести этот кубок к губам моим и пить из него один, не мог бы этого сделать — вино остановилось бы у меня в горле, и я, наверно, умер бы. Поэтому, прошу тебя, предоставь трезвость на эту ночь угрюмым людям и вместе со мной поищи веселья на дне этого кубка. Я же, о гость мой, чувствую себя беспредельно счастливым, принимая у себя в доме такого почтенного человека.

Халиф из вежливости и, кроме того, желая заставить его разговориться, не отказался от вина и стал пить вместе ним. Когда же вино начало облегчать их души, халиф сказал Абул Гассану:

— О господин мой, теперь, когда между нами установлен союз хлеба и соли, не пожелаешь ли мне сказать, какая причина заставляет тебя так поступать с незнакомыми тебе чужеземцами, и не расскажешь ли мне о своей жизни, которая должна быть удивительной?

И Абул Гассан ответил:

— Знай, о гость мой, что жизнь моя нисколько не удивительна, а только поучительна. Зовут меня Абул Гассан, я сын купца, который после смерти своей оставил мне состояние, позволявшее жить в полном довольстве в нашем городе Багдаде. Так как отец держал меня очень строго, то после смерти его я сделал все возможное, чтобы как можно скорее вознаградить потерянное время. Но так как от природы был я человек рассудительный, то имел осторожность разделить полученное наследство на две части: одну я обратил в золото, другую оставил в недвижимости. И стал я полными горстями сыпать золото в обществе сверстников, молодых людей, которых я угощал и содержал с щедростью и расточительностью эмира.

И ничего не щадил я для того, чтобы жизнь наша была полна наслаждений и удовольствий. Но, поступая таким образом, к концу первого же года я увидел, что в моей казне не осталось и одного динара, а когда захотел просить о помощи друзей моих, то увидел, что они все исчезли. Тогда я разыскал их и попросил, чтобы они, в свою очередь, помогли мне в моем затруднительном положении. Но все нашли предлог, мешавший им прийти ко мне на помощь, и ни один не согласился дать мне содержание хотя бы на один день. Тогда я одумался и понял, как прав был отец мой, воспитывая меня в строгости. И вернулся я в дом свой и стал раздумывать о том, что мне остается делать. Тогда-то и пришел я к решению, которого и держусь с тех пор неослабно. Я поклялся перед Аллахом никогда не общаться с моими земляками и давать гостеприимство в моем доме только чужеземцам; но кроме того, опыт показал мне, что кратковременная и горячая дружба предпочтительна дружбе продолжительной, всегда приводящей к дурному концу, и я поклялся никогда не видеть два дня подряд одного и того же чужеземца у себя в доме, как бы ни был он обаятелен. И это потому, что я живо почувствовал, как жестоки продолжительные связи и как мешают они вкушать во всей полноте радость дружбы. Поэтому, о гость мой, не удивляйся, если завтра утром, после ночи, когда дружба являлась нам в самом привлекательном виде, я должен буду распроститься с тобою. И даже после, если я повстречаюсь с тобою на улицах Багдада, не обижайся, если не буду узнавать тебя.

Выслушав такие слова Абул Гассана, халиф сказал ему:

— Клянусь Аллахом, поведение твое прекрасно, и в жизнь свою не видал я, чтобы кутила вел себя с таким умом. Поэтому я восхищаюсь тобой чрезвычайно; ты сумел при помощи оставшейся тебе другой части наследства вести осмысленную жизнь, благодаря которой имеешь возможность пользоваться каждую ночь обществом нового человека, с которым можешь вести разнообразную и интересную беседу, избегая скуки и неприятностей. — А потом халиф прибавил: — Но, о господин мой, то, что ты сказал мне о завтрашней разлуке нашей, причиняет мне большое огорчение. И это потому, что мне хотелось чем-нибудь выразить благодарность за оказанное мне в эту ночь гостеприимство. Прошу тебя теперь же высказать какое-нибудь желание, и я клянусь святою Каабой, что исполню его. Говори откровенно и не бойся пожелать слишком многого, так как милостью Аллаха я богатый купец и с Его помощью ничто не покажется мне слишком обременительным.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А я богатый купец, и ничто не покажется мне слишком обременительным с помощью Аллаха.

На эти слова переодетого купцом халифа Абул Гассан ответил без малейшего смущения или удивления:

— Клянусь Аллахом, о гость мой, я достаточно вознагражден удовольствием видеть тебя, и всякое другое благодеяние было бы излишним. Благодарю тебя за твое доброе желание, но так как у меня нет никаких желаний и никаких честолюбивых стремлений, то я и не знаю, чего просить. Я доволен своею участью и желаю только продолжать жить, как живу, не нуждаясь ни в ком.

Но халиф возразил:

— Именем Аллаха прошу тебя, о господин мой, не отвергай моего предложения, и пусть душа твоя выразит желание, чтобы я мог удовлетворить его! Иначе я уйду от тебя с огорченным и униженным сердцем. Благодеяние, принятое человеком, тяготит его сильнее, нежели даже сделанное ему зло, и благородный человек должен всегда платить за сделанное ему добро двойною платой. А потому говори и не бойся просить слишком много.

Тогда Абул Гассан, видя, что уже нельзя более отказываться, опустил голову и глубоко задумался; потом вдруг поднял голову и воскликнул:

— Хорошо, я придумал! Но без сомнения, желание мое безумно. И пожалуй, лучше не высказывать его, чтобы ты не получил обо мне дурного мнения на прощание.

Халиф сказал:

— Клянусь жизнью своей! Кто же может наперед сказать, безумна или разумна какая-нибудь мысль?! Я, конечно, только купец, но могу сделать больше, нежели можно ожидать от человека моего ремесла. Поспеши же ответом.

Абул Гассан ответил:

— Я скажу, о господин мой, но, клянусь достоинствами нашего пророка (мир и молитва над ним!), один только халиф мог бы исполнить мое желание! Или же я сам мог бы исполнить его, сделавшись хотя бы на один день халифом вместо господина нашего, эмира правоверных Гаруна аль-Рашида.

Тогда халиф спросил:

— Но, наконец, йа Абул Гассан, что бы ты сделал, если бы на один день превратился в халифа?

Абул Гассан ответил:

— А вот что, — и, помолчав немного, сказал: — Знай, о господин мой, что город Багдад разделен на участки, и во главе каждого земельного участка стоит шейх, именуемый шейх-аль-балад[7]. К несчастью для этого участка, в котором я живу, здешний шейх-аль-балад такой безобразный и гнусный человек, что, без сомнения, он родился от совокупления гиены и свиньи. Его приближение пагубно, ибо рот его — не обычный рот, а грязная задница, сравнимая с отхожим местом, рыбьи глаза его косят во все стороны и готовы вывалиться к его ногам; распухшие губы его имеют вид злокачественной язвы, а когда он говорит, то брызжет слюной; уши у него как у борова; обрюзглые и нарумяненные щеки его похожи на зад старой обезьяны; челюсти его беззубы, так много жевал он всякой мерзости; тело его поражено всякого рода болезнями от гнусных привычек, и весь он сгнил. Что же касается его зада, то его и вовсе нет, ранее он служил выгребной ямой для ослиного дерьма и служил золотарям, а потом сгнил, и теперь заменен пуховыми подушками, которые удерживают его кишки от выпадения.

И вот именно эта гадина с двумя другими, которых также опишу тебе, позволяет себе наполнять смутой весь участок. Нет мерзости, которую он бы не совершил, нет клеветы, которую он бы не распространил, а так как душа его переполнена всякими испражнениями, то его старческая злость обрушивается на честных, смирных и опрятных людей.

Он один не может заражать весь квартал, а потому имеет двух таких же гнусных, как и сам он, помощников. Первый из этих мерзавцев — раб с безволосым, как у евнухов, лицом, желтыми глазами и голосом таким же неприятным, как звук выходящего воздуха из зада осла. И этот раб, сын блудницы и пса, выдает себя за благородного араба, тогда как он просто руми[8] самого низкого и гнусного происхождения.

Ремесло его заключается в том, что он водит компанию с поварами, слугами и евнухами визирей и вельмож, чтобы выведывать тайны господ и передавать их своему начальнику, шейх-аль-баладу, и болтать о них в духанах и притонах. Никакое самое грязное дело не может внушить ему отвращения, он готов облизать любой зад, если на вылизанном заду окажется золотой динар.

Что касается второго мерзавца, то это нечто вроде толстого большеглазого шута, который занимается тем, что несет всякий вздор на базарах, где все знают его голый, как луковица, череп и его заикающийся язык, которому так трудно говорить, что при каждом слове боишься, что он выплюнет все свои внутренности. Впрочем, никто из купцов не приглашает его садиться в своей лавке, потому что он так грузен, что, когда садится, стул разлетается под ним на куски. Этот не так грязен, как первый, но он несравненно глупее.

Если бы, о господин мой, я сделался только на один день эмиром правоверных, я не старался бы ни сам разбогатеть, ни обогатить своих родных, но поспешил бы избавить наш участок от этих трех ужасных негодяев и, наказав каждого сообразно со степенью его гнусности, поместил бы их в помойную яму. Таким образом я возвратил бы спокойствие жителям нашего квартала. Вот все, чего я желаю.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Таким путем я возвратил бы спокойствие жителям нашего квартала. Это все, чего я желаю.

Выслушав речь Абул Гассана, халиф сказал ему: — Йа Абул Гассан, воистину желание твое есть желание человека, идущего прямым путем и обладающего честным сердцем, потому что только люди, следующие правым путем и имеющие честное сердце, не терпят, чтобы безнаказанность была преимуществом злых и бесчестных. Но не думай, что твое желание уж так трудно исполнить: я уверен, что, если бы эмир правоверных узнал о нем, он поспешил бы передать тебе свою власть на один день и одну ночь, так как ничто не нравится ему так, как необыкновенные приключения.

Но Абул Гассан только рассмеялся и ответил:

— Клянусь Аллахом! Я ведь понимаю, что все, что мы говорим теперь, только шутки! Я, в свою очередь, уверен, что, если бы халиф узнал о моем странном желании, он велел бы посадить меня в дом умалишенных. Поэтому прошу тебя, если когда-нибудь придется тебе встретиться с кем-нибудь из придворных, никогда не говори им о том, о чем болтали мы здесь под влиянием винных паров.

И халиф, чтобы не перечить хозяину дома, сказал ему:

— Клянусь, что никому не буду говорить об этом!

Но про себя он решил, что не упустит случая позабавиться так, как никогда еще не забавлялся с той поры, как начал ходить по городу переодетым во всякого рода платье.

И сказал он Абул Гассану:

— О хозяин, теперь я, в свою очередь, должен налить тебе вина, до сих пор ты один услуживал мне.

И, взяв бутылку и кубок, он налил в него вина, ловким движением всыпал в него щепоть критского банжа высшего качества и предложил кубок Абул Гассану, говоря:

— Выпей на здоровье и с удовольствием!

Абул Гассан же отвечал:

— Можно ли отказываться от того, что предлагается нам рукою гостя? Но да будет над тобою милость Аллаха, о господин мой, так как завтра я не встану, чтобы проводить тебя. Прошу тебя, не забудь хорошенько притворить дверь, когда будешь уходить.

И халиф обещал ему и это. Успокоенный, Абул Гассан взял кубок и осушил его в один глоток. И банж тотчас же подействовал, и Абул Гассан свалился на пол головой вперед, и так быстро, что халиф засмеялся. Затем позвал он раба, остававшегося при нем, и сказал ему:

— Возьми этого человека к себе на спину и ступай за мной!

Раб исполнил приказание и, взвалив к себе на плечи Абул Гассана, пошел за халифом, который сказал ему:

— Запомни хорошенько место, где стоит этот дом, чтобы ты мог вернуться сюда, когда я тебе прикажу.

И вышли они на улицу, забыв, однако, запереть дверь, несмотря на просьбу хозяина.

Когда пришли во дворец, они вошли потайной дверью в особые покои, где находилась спальня. И сказал халиф рабу:

— Раздень этого человека, надень на него мои ночные одежды и положи его на мою постель!

Когда же раб исполнил приказание, халиф послал его созвать всех придворных визирей, евнухов и также всех дам из гарема; и когда все собрались и стали между рук его, он сказал им:

— Завтра утром вы все должны быть в этой зале, и каждый из вас должен с готовностью исполнять приказание вот этого человека, лежащего на моей постели и одетого в мое платье. И обращайтесь с ним совершенно так, как обращаетесь со мною. И, отвечая на его вопросы, называйте его эмиром правоверных и не перечьте ему ни в одном из его желаний, потому что, если кто-нибудь из вас, хотя бы мой собственный сын, не исполнит моих приказаний, я велю немедленно повесить его на больших воротах дворца.

Выслушав приказ халифа, все присутствующие отвечали:

— Слышать — значит повиноваться!

И по знаку визиря все вышли молча, поняв, что, давая такие инструкции, халиф намерен позабавиться каким-нибудь чрезвычайным способом.

Когда все вышли, аль-Рашид обернулся к Джафару и к меченосцу Масруру, остававшимся в зале, и сказал им:

— Вы слышали мои слова. Ну так завтра вы должны встать раньше всех и прийти в эту залу, чтобы исполнять приказания моего заместителя. И не удивляйтесь ничему из того, что он вам скажет; и делайте вид, что принимаете его за меня самого, как бы он ни разуверял вас. Будьте щедры ко всем, на кого он вам укажет, хотя бы для этого пришлось истощить государственную казну; награждайте, наказывайте, вешайте, убивайте, назначайте на должности, увольняйте, исполняя во всей точности его приказания. И для этого вам нет надобности предварительно совещаться со мной. Впрочем, я сам спрячусь поблизости и буду видеть и слышать все, что будет происходить. В особенности же делайте так, чтобы он ни на минуту не смог заподозрить, что все происходящее с ним — шутка, устроенная по моему приказанию. Это все. Да будет так! — Затем он прибавил: — Во всяком случае, не забудьте, когда встанете сами, разбудить и меня в час утренней молитвы.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Во всяком случае, не забудьте, когда встанете сами, разбудить и меня в час утренней молитвы.

На следующее утро в назначенный час Джафар и Масрур не преминули разбудить халифа, который сейчас же поспешил спрятаться за занавесом в той самой зале, где спал Абул Гассан. Отсюда он мог видеть и слышать все, не будучи замеченным ни Абул Гассаном, ни присутствующими.

Тогда вошли Джафар и Масрур, а также все вельможи, дамы и невольники; и каждый занял обычное место свое сообразно со своим званием. В молчании и чинно стояли все, совершенно так, как при вставании с постели эмира правоверных. И когда все выстроились в должном порядке, заранее назначенный невольник подошел к продолжавшему спать Абул Гассану и поднес ему под нос тампон, смоченный уксусом. И тотчас же Абул Гассан чихнул в первый, потом во второй, в третий раз, выбросив из носу длинные волокна, образовавшиеся от действия банжа. Невольник принял эту слизь на золотой поднос, чтобы она не попала на постель или на ковер; затем он вытер нос и лицо Абул Гассана и опрыскал его розовой водой. Абул Гассан вышел наконец из оцепенения, проснулся и открыл глаза.

Он увидел себя на роскошном ложе, одеяло которого было из красной с золотом парчи, вышитой жемчугом и драгоценными каменьями.

Он поднял глаза и увидел себя в большой зале, с обтянутыми атласом стенами и потолком с шелковыми занавесами, с золотыми и хрустальными вазами по углам, и, осмотревшись, он заметил, что его окружают молодые женщины и молодые невольники восхитительной красоты; а за ними увидел он толпу визирей, эмиров, старшин, придворных, черных евнухов и музыкантов, готовых ударить по гармоническим струнам и сопровождать выступление расположившихся вокруг эстрады певиц; а около себя, на табурете (он узнал по их цвету), — одеяние, плащ и тюрбан эмира правоверных.

Когда Абул Гассан увидел все это, он снова закрыл глаза, чтобы опять заснуть, так как был убежден, что все окружавшее его — сонная греза.

Но в эту самую минуту великий визирь Джафар приблизился к нему и, троекратно поцеловав землю, сказал ему почтительным голосом:

— О эмир правоверных, позволь рабу твоему разбудить тебя, час утренней молитвы настал!

При этих словах Джафара Абул Гассан несколько раз протер глаза, потом ущипнул себя за руку, да так сильно, что закричал от боли и сказал себе: «Нет, клянусь Аллахом, это не сон! Я стал халифом!»

Однако, продолжая колебаться, он громко сказал:

— О Аллах! Все это оттого, что рассудок мой помутился от вина, выпитого мною вчера с купцом из Мосула, а также и от нелепого разговора с ним!

^{Он увидел себя на роскошном ложе, одеяло которого было из красной с золотом парчи, вышитой жемчугом и драгоценными каменьями.}

И повернулся он к стене, чтобы снова заснуть. И так как он лежал неподвижно, Джафар подошел к нему еще раз и сказал ему:

— О эмир правоверных, позволь рабу твоему выразить удивление по тому поводу, что господин его нарушает обыкновение свое и не встает на утреннюю молитву!

И по знаку Джафара музыкантши тотчас же заиграли на арфах, лютнях и гитарах, и раздался стройный хор певиц. Абул Гассан повернулся к певицам и сказал себе вслух:

— С каких это пор, йа Абул Гассан, спящие слышат то, что ты слышишь, и видят то, что ты видишь?

И сел он на постели, очарованный и в величайшем изумлении, но продолжая сомневаться в действительности всего происходящего. И сложил он руки трубкой перед глазами, чтобы лучше видеть и отдавать себе отчет в своих впечатлениях, и сказал себе: «О Аллах! Не странно ли это? Не изумительно ли? Где же ты, о Абул Гассан, сын своей матери? Грезишь ты или нет? С каких же пор ты сделался халифом? С каких пор у тебя этот дворец, эта постель, эти вельможи, евнухи, прелестные женщины, музыкантши, очаровательные певицы и все это?»

Но в эту минуту концерт прекратился, меченосец Масрур приблизился к постели, троекратно поцеловал землю и, поднявшись, сказал Абул Гассану:

— О эмир правоверных, позволь последнему из рабов твоих сказать тебе, что час утренней молитвы уже прошел и что время идти в диван заниматься делами царства!

Приходивший все в большее изумление Абул Гассан не знал, на что решиться, и наконец, бросив свирепый взгляд на Масрура, гневно спросил его:

— Кто ты такой? И кто я?

Масрур почтительно ответил:

— Ты господин наш, эмир правоверных, халиф Гарун аль-Рашид, пятый из племени Бани Аббас, потомок дяди пророка (мир и молитва над ним!). А говорящий с тобою — раб, бедный, презренный, ничего не значащий Масрур, почтённый великой обязанностью носить меч воли нашего господина.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что брезжит утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О ты господин наш, эмир правоверных, халиф Гарун аль-Рашид, пятый из племени Бани Аббас, потомок дяди пророка (мир и молитва над ним!). А говорящий с тобою — раб, бедный, презренный, ничего не значащий Масрур, почтённый великой обязанностью носить меч воли нашего господина.

Услышав такие слова Масрура, Абул Гассан закричал ему:

— Ты лжешь, сын тысячи рогоносцев!

Но Масрур, нисколько не смутившись, ответил:

— О господин мой, конечно, если бы кто-нибудь другой услышал такие слова из уст халифа, он бы умер от огорчения. Но я, старый раб твой, столько лет прослуживший тебе и живущий под сенью твоих благодеяний и твоей доброты, я знаю, что наместник пророка говорит так со мною лишь для того, чтобы испытать мою верность! Умоляю же тебя, о господин мой, не продолжай этого испытания! Или же, если в эту ночь дурной сон смутил твой покой, прогони его и успокой трепещущего раба твоего!

Выслушав эту речь, Абул Гассан не выдержал и, разразившись громким хохотом, упал на подушки, завернулся в одеяло и корчился так, что ноги закидывались у него за голову. А за занавесом Гарун аль-Рашид надувал щеки, чтобы заглушить встряхивающий его смех.

Абул Гассан хохотал целый час, не меняя положения, потом немного успокоился и, сев на постели, знаком подозвал к себе маленького негра-невольника и спросил его:

— Скажи, узнаёшь ты меня? И можешь сказать, кто я?

Негритенок скромно опустил глаза и почтительно и ответил:

— Ты господин наш, эмир правоверных Гарун аль-Рашид, халиф пророка (да будет он благословен!) и земной наместник Господина земли и неба.

Но Абул Гассан закричал ему:

— Ты лжешь, черномазый, о сын тысячи сводников!

Тогда повернулся он к одной из молодых невольниц и, подозвав ее к себе рукой, протянул ей палец, говоря:

— Укуси этот палец! И я увижу: сплю я или нет!

И девушка, знавшая, что халиф видит и слышит все, сказала себе: «Вот мне случай показать эмиру, что я могу сделать для его развлечения».

И, стиснув зубы изо всей силы, она прокусила палец до кости. И Абул Гассан, закричав от боли, воскликнул:

— Ай! Ах! Теперь вижу, что не сплю! Да, конечно, это наяву!

И спросил он у девушки:

— Можешь ли сказать, что узнаёшь меня и что я тот, за кого меня здесь выдают?

И невольница ответила, вытянув руку вперед:

— Имя Аллаха на халифе и вокруг него! Ты господин мой, эмир правоверных Гарун аль-Рашид, наместник Аллаха!

При этих словах Абул Гассан воскликнул:

— Ну вот, в одну ночь ты сделался наместником Аллаха, о Абул Гассан, о сын своей матери! — Потом, подумав, он закричал девушке: — Ты лжешь, тряпка! Разве я не знаю, кто я такой?

Но в эту минуту старший евнух подошел к постели и, троекратно поцеловав землю, поднялся, перегнулся пополам и, обращаясь к Абул Гассану, сказал:

— Да простит меня господин наш! Но в этот час господин наш отправлялся обыкновенно в кабинет удобств!

И, взяв его под руку, он помог ему встать с постели. И как только встал он, вся комната и весь дворец задрожали от крика, которым приветствовали его присутствующие:

— Да дарует Аллах победу халифу!

Абул Гассан же думал в это время: «Клянусь Аллахом! Не дивное ли это дело? Вчера я был Абул Гассаном, а сегодня я халиф Гарун аль-Рашид!» А потом сказал себе: «Ну что ж, если пришло время пописать, пойдем пописать. Однако я не уверен, что это также время, когда я удовлетворяю и другие свои потребности».

Но размышления его были прерваны евнухом, который подал ему пару туфель, вышитых жемчугом и золотом; у них были высокие каблуки, и предназначались они специально для ношения в кабинете удобств. Абул Гассан в жизнь свою не видал подобной обуви и, думая, что ему подносят это как драгоценный подарок, спрятал туфли в широкий рукав своего платья.

Увидев это, присутствующие, которым до этой минуты удавалось сдерживать смех, не выдержали. Одни отворачивались, другие, делая вид, что целуют землю перед величием халифа, падали на ковер, корчась от смеха. А за занавесом халиф так смеялся беззвучным смехом, что лежал врастяжку на полу.

Между тем старший евнух, поддерживая Абул Гассана под плечо, отвел его в кабинет, вымощенный белым мрамором, тогда как полы всех остальных комнат дворца были покрыты богатыми коврами. Затем евнух снова привел его в спальню и поставил между выстроившимися в два ряда сановниками и дамами. И тотчас же подошли другие невольники, те, которым поручалось одевание, они сняли с него ночную одежду и подали наполненный розовой водой золотой таз для омовений. А когда он умылся, с наслаждением вдыхая ароматичную воду, они облекли его в царское одеяние, надели ему на голову диадему и вложили в руку скипетр.

При виде всего этого Абул Гассан спросил себя: «Так как же, Абул Гассан я или нет?»

И, подумав немного, он громким и решительным голосом закричал присутствующим:

— Я не Абул Гассан! Пусть посадят на кол того, кто говорит, что я Абул Гассан! Я сам Гарун аль-Рашид! — И, произнеся эти слова, Абул Гассан уверенным тоном, как будто родился на престоле, приказал: — Идите!

И сейчас же образовался кортеж; и Абул Гассан стал позади всех и следовал за шествием, которое привело его в тронную залу. И Масрур помог ему взойти на трон, и сел он на него при кликах всех присутствующих. И положил он скипетр на колени и посмотрел вокруг себя. И увидел он, что все выстроились в добром порядке в зале, где сорок дверей; и видел он стражу с блестящими мечами, визирей и эмиров, знатных людей, представителей всех народов царства и целую толпу еще других. И узнал он в молчаливой толпе хорошо известные ему лица: Джафара-визиря, Абу Нуваса, аль-Ижди, аль-Ракати, Ибдана, аль-Фиразадха, аль-Лауза, аль-Сакора, Омара аль-Тартиса, Абу Ишаха, аль-Кхамию и Жадима.

В то время как он переводил глаза с одного лица на другое, приблизился Джафар в сопровождении главных сановников, одетых в великолепные одеяния; подойдя к трону, они распростерлись перед ним и лежали на полу до тех пор, пока им не приказали встать. Тогда Джафар достал из-под плаща большую связку бумаг, развернул, достал из нее несколько листов и стал читать их одну за другой; то были обыкновенные прошения. Абул Гассан ни на минуту не затруднился ими, хотя и никогда не занимался подобными делами; о каждом деле он высказывался с таким тактом и чувством справедливости, что халиф, спрятавшийся за занавесом в тронной зале, был поражен и удивлен.

Когда Джафар закончил свой доклад, Абул Гассан спросил его:

— Где начальник стражи?

А Джафар указал пальцем на начальника стражи Ахмеда Коросту и сказал:

— Вот он, о эмир правоверных!

И начальник стражи, как только на него указали, подошел к трону и распростерся перед ним, пав ниц. И Абул Гассан, повелев ему встать, сказал:

— О начальник стражи, возьми с собою десять стражников и ступай сию же минуту в такой-то участок, на такую-то улицу, в такой-то дом. Там ты найдешь скверную свинью — шейх-аль-балада того участка и двух его товарищей, таких же гнусных каналий. Задержи их и, чтобы приучить их к тому, что им придется испытать, начни с того, что дай каждому из них по четыреста палок по подошвам.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Задержи их и, чтобы приучить их к тому, что им придется испытать, начни с того, что дай каждому из них по четыреста палок по подошвам. Затем ты посадишь их на шелудивого верблюда лицом к хвосту и проведешь по всему городу и глашатаю велишь кричать: «Вот начало наказания клеветников, обидчиков женщин, тех, кто смущает соседей и плюет на честных людей!»

Сделав это, ты посадишь на кол ртом шейх-аль-балада, ибо им он больше всего и грешил, а затем ты бросишь его гнилое тело собакам.

Потом возьмешь желтоглазого человека с безволосым лицом, гнуснейшего из двух, помогавших шейх-аль-баладу в его гнусных делах, и утопишь его в дерьме в выгребной яме, находящейся при доме соседа его Абул Гассана. Потом будет черед и другого помощника, того, что похож на толстого и смешного шута. Его накажешь только следующим образом: вели искусному столяру сделать стул и устроить его так, чтобы он разлетался на куски каждый раз, как этот человек на него сядет, и ты приговоришь его к тому, чтобы он всю жизнь свою садился на этот стул. Ступай и исполни мои приказания!

Выслушав эти слова, начальник стражи Ахмед Короста, получивший от Джафара предписание исполнять все приказания Абул Гассана, приложил руку к голове в знак того, что готов сам лишиться головы, если не исполнит в точности того, что ему приказано. Потом он вторично поцеловал землю между рук Абул Гассана и вышел из тронной залы.

Вот и все, что было с ним.

А халиф, видя, что Абул Гассан с такою серьезностью относится к преимуществам царской власти, был чрезвычайно доволен.

Абул Гассан же продолжал творить суд: назначать, увольнять, решать текущие дела до тех пор, пока не вернулся начальник стражи. И спросил его Абул Гассан:

— Исполнил ли ты мой приказ?

Начальник стражи распростерся по обычаю перед престолом, потом вынул из-за пазухи бумагу и подал ее Абул Гассану, который развернул ее и прочитал всю. То был именно протокол о приведении в исполнение приговора троим кумовьям, подписанный законными свидетелями и лицами, известными всему кварталу. И сказал Абул Гассан:

— Хорошо! Я доволен! Пусть и всегда так будут наказаны клеветники, обидчики женщин и все, вмешивающиеся в чужие дела!

Затем Абул Гассан подозвал главного казначея и сказал ему:

— Возьми немедленно в казначействе мешок с тысячей золотых динаров, иди в тот самый участок, куда я посылал начальника стражи, и спроси, где находится дом Абул Гассана, того, которого зовут Беспутным. А так как этот Абул Гассан далеко не беспутный, а скорее превосходный и хорошо воспитанный человек, которого все знают в околотке, то все и поспешат указать тебе его дом. Тогда ты войдешь и спросишь его уважаемую мать; и после приветствий и знаков внимания, которых заслуживает эта почтенная старуха, ты скажешь ей: «О мать Абул Гассана, вот мешок с тысячей динаров золотом, его посылает тебе господин наш халиф. Этот подарок ничтожен в сравнении с твоими достоинствами. Но в настоящее время казна пуста, и халиф сожалеет, что сегодня не может сделать для тебя больше!» — передашь ей мешок и вернешься дать отчет.

Главный казначей ответил, что слышит и повинуется, и поспешно ушел исполнять приказ.

После этого Абул Гассан знаком дал знать великому визирю Джафару, что пора закрыть заседание Совета. Джафар передал знак визирям, эмирам, старшим придворным и другим присутствующим, и все, распростершись у подножия престола, вышли в таком же порядке, как и вошли. При Абул Гассане остались только великий визирь Джафар и меченосец Масрур, которые приблизились к нему и помогли встать, взяв его один под правую, а другой под левую руку. И довели они его до дверей внутренних женских покоев, где был подан обед.

И дежурные дамы заменили тотчас же Джафара и Масрура и ввели его в залу пиршества.

Сейчас же раздались чарующие звуки лютен, теорб[9], гитар, флейт, гобоев и кларнетов, сопровождавших свежие голоса молодых девушек так мелодично и так стройно, что беспредельно восхищенный Абул Гассан не знал, на что решиться, и наконец сказал себе: «Теперь невозможно более сомневаться. Я действительно эмир правоверных Гарун аль-Рашид. Все это не может быть сном. Иначе как бы мог я слышать, чувствовать, ходить? Эта бумага, протокол приведения в исполнение приговора, у меня в руках; это пение, эти голоса — я их слышу; и все остальное, эти почести, это внимание, все для меня! Я халиф!»

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И все для меня! Я халиф!

Посмотрел он вправо, и посмотрел он влево; и то, что он увидел, еще более утвердило в нем уверенность в его царском достоинстве. Он находился среди великолепной залы, где золото блестело повсюду, где приятнейшие краски сплетались в разнообразные узоры на обивке стен и коврах и где привешенные к лазоревому потолку золотые люстры с семью шандалами проливали несравненный свет. А по самой середине залы на низких табуретках стояли большие подносы из массивного золота, покрытые дивными яствами, наполнявшими воздух ароматом амбры и пряностей. А вокруг этих подносов стояли, ожидая приказаний, семь девушек ослепительной красоты, одетые в платья разных цветов и покроев. И все они держали в руках опахала, готовые освежать воздух вокруг Абул Гассана.

Тогда Абул Гассан, ничего не евший со вчерашнего дня, сел перед подносами, и тотчас же все семь девушек вместе замахали опахалами.

Но так как он не привык, чтобы его так обмахивали во время еды, то посмотрел на девушек с любезной улыбкой и сказал им:

— Клянусь Аллахом, о юницы, мне кажется, что одного человека было бы довольно для махания. Садитесь же вокруг меня все, составьте мне компанию и скажите вон той негритянке, чтобы она помахала над нами.

И заставил он их сесть по правую, по левую руку и перед собою, так чтобы, куда бы он ни взглянул, повсюду было у него перед глазами приятное зрелище.

И начал он есть; но по прошествии нескольких минут он заметил, что девушки не смеют прикасаться к пище из уважения к нему; несколько раз просил он их не стесняться и даже собственноручно предлагал им отборные куски. Потом спросил каждую, как зовут ее, и они ответили:

— Нас зовут Зерно Мускуса, Алебастровая Шея, Розовый Лепесток, Сердце Граната, Коралловый Ротик, Мускатный Орех и Сахарный Тростник.

Услышав такие прелестные имена, он воскликнул:

— Клянусь Аллахом, эти имена подходят вам, так как вас можно сравнить и с мускусом, и с алебастром, и с розой, и с гранатом, и с кораллами, и с мускатным орехом, и вы ничего не потеряете от такого сравнения!

И продолжал он во все время трапезы говорить им такие любезности, что спрятавшийся за занавесом халиф, наблюдавший за ним с большим вниманием, не раз поздравил себя с тем, что устроил себе такое развлечение.

Когда трапеза была закончена, девушки позвали евнухов, которые тотчас же принесли все нужное для омовения рук. А девушки поспешили принять из рук евнухов золотой таз, кувшин, душистые утиральники и, став на колени перед Абул Гассаном, стали лить воду ему на руки. Потом помогли они ему подняться; евнухи отдернули широкий занавес — и открылась другая зала, где поданы были плоды на золотых подносах.

А девушки довели его до порога этой залы и удалились. Тогда, поддерживаемый двумя евнухами, Абул Гассан дошел да середины этой залы, которая была еще прекраснее и еще лучше украшена, чем предыдущая. И как только он сел, начался новый концерт, данный новым хором музыкантш и певиц, и дивны были эти звуки. Восхищенный Абул Гассан увидел на подносах десять рядов разнообразных редких и превосходнейших плодов; и было их всего семь подносов; и над каждым висела люстра; и перед каждым подносом стояла молодая девушка, одна другой прекраснее и наряднее; и эти также держали опахала. Абул Гассан рассмотрел их одну за другой и был восхищен их красотой. И пригласил он их сесть вокруг него; и чтобы заставить их есть, он сам подавал им, вместо того чтобы заставлять их услуживать ему. И осведомился он об их именах и сумел сказать каждой что-нибудь приятное, подавая то смокву, то гроздь винограда, то ломтик арбуза, то банан. Халиф же все слышал, и много забавлялся, и все более и более радовался, наблюдая Абул Гассана во всех проявлениях его нрава.

Когда Абул Гассан отведал всех плодов на подносах и угостил ими молодых девушек, он поднялся с места и, поддерживаемый евнухами, перешел в третью залу, которая была, несомненно, красивее двух первых.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тут он поднялся с места и, поддерживаемый евнухами, перешел в третью залу, которая была, несомненно, красивее двух первых. Здесь подано было варенье. Стояло семь больших подносов, и над каждым висела люстра, и перед каждым стояла девушка; а на этих подносах в хрустальных банках и серебряных и позолоченных тазиках было превосходное варенье всех цветов и всех сортов. Было жидкое, и было сухое варенье, и слоеное пирожное, и все прочее.

Под звуки музыкальных инструментов и голосов певиц, сменивших прежних, Абул Гассан отведал понемногу ото всех ароматических сладостей и угостил ими девушек, которых опять-таки пригласил составить ему компанию. И каждой из них сумел он сказать приятное слово в ответ на спрошенное имя.

После этого его ввели в четвертую залу, где поданы были напитки, и это была самая удивительная и самая дивная изо всех зал. Под семью золотыми люстрами, спускавшимися с потолка, стояло семь подносов, на которых правильными рядами расставлены были флаконы всех видов и величин; слышалось пение и музыка, но музыканты и певицы были скрыты от глаз зрителя; а перед подносами стояло семь молодых девушек в легких шелковых одеяниях; и все они имели разный цвет кожи и не походили одна на другую: первая была темнокожая, вторая черная, третья белая, четвертая имела кожу золотистого цвета, пятая была полна, шестая худощава, у седьмой были рыжие волосы. Абул Гассану тем легче было рассматривать их, что формы их явственно выделялись под прозрачной, тонкой тканью. Он с чрезвычайным удовольствием пригласил их сесть вокруг него и налить ему вина. И у каждой спрашивал он ее имя, и каждая предлагала ему кубок. И, выпив кубок, он каждую или поцеловал, или куснул, или ущипнул.

Халиф же прятался за занавесом, следил за Абул Гассаном и молча радовался тому, что судьба послала на дорогу его такого человека.

Между тем одна из девушек, получившая от Джафара надлежащее указание, взяла один из кубков и ловко бросила в него щепоть сонного порошка, того самого, который употребил и халиф в предыдущую ночь для усыпления Абул Гассана. Потом она, смеясь, подала кубок и сказала:

— О эмир правоверных, умоляю тебя, выпей и этот кубок, он, может быть, еще более развеселит тебя!

Абул Гассан засмеялся и разом осушил кубок. Потом он повернулся к той, которая подавала его, хотел что-то сказать, но мог только открыть рот, пролепетал что-то невнятное и свалился на пол головою вперед.

Тогда халиф, которого все это чрезвычайно забавляло и который ждал только усыпления Абул Гассана, вышел из-за занавеса, едва держась на ногах от смеха. И, повернувшись к подбежавшим невольникам, он приказал снять с Абул Гассана царское одеяние, в которое облекли они его утром, и надеть на него его прежнее платье. Когда же это было исполнено, он позвал раба, унесшего Абул Гассана, приказал снова взвалить его на плечи, отнести домой и положить на кровать.

Халиф же сказал себе: «Если бы это продолжалось, то я или умер бы от смеха, или сошел бы с ума».

Раб, взвалив к себе на плечи Абул Гассана, вынес его из дворца через потайную дверь и поспешил отнести его на кровать в его дом, и на этот раз, уходя, он не забыл затворить дверь.

Что же касается Абул Гассана…

В эту минуту Шахерезада заметила, что забрезжил рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но что касается Абул Гассана, то он проспал до полудня следующего дня и проснулся только тогда, когда совершенно рассеялось действие банжа на мозг его. Еще не открывая глаз, он подумал: «О, в конце концов, изо всех девушек я предпочитаю Сахарный Тростник, затем Коралловый Ротик и только на третье место ставлю Жемчужную Связку, белокурую, которая подавала мне последний кубок вчера!»

И громким голосом позвал он:

— Ну же, приходите, о молодые девицы! Сахарный Тростник, Коралловый Ротик, Жемчужная Связка, Утренняя Заря, Утренняя Звезда, Зерно Мускуса, Алебастровая Шея, Лик Луны, Сердце Граната, Цветок Яблони, Розовый Лепесток! Идите же сюда! Спешите! Вчера я был немного утомлен, но сегодня мой малыш чувствует себя бодряком!

И он подождал немного, но, так как никто не являлся на его зов, он рассердился, открыл глаза и сел на кровати. И увидел он себя в своей комнате, и уже не в великолепном дворце, в котором жил вчера и повелевал как властитель всей земли. И вообразил он себе, что грезит именно теперь, и, чтобы рассеять сон, закричал во все горло:

— Да где же вы, Джафар, собачий сын, Масрур, сын сводника?

На этот крик прибежала мать его и сказала ему:

— Что с тобою, сын мой? Имя Аллаха над тобой и вокруг тебя! Что приснилось тебе, сын мой Абул Гассан?

Абул Гассан, увидев старуху у своего изголовья, рассердился и закричал ей:

— Кто ты, старуха? И кто это Абул Гассан?

Она же сказала:

— О Аллах! Я мать твоя! А ты мой сын Абул Гассан, о дитя мое! Какие странные слова слышала я из уст твоих! Ты, кажется, не узнаешь меня?

Но Абул Гассан закричал ей:

— Ступай прочь, о проклятая старуха! Ты говоришь с эмиром правоверных Гаруном аль-Рашидом! Удались от лица наместника Аллаха на земле!

Услышав это, старуха стала бить себя по лицу и воскликнула:

— Имя Аллаха над тобой, дитя мое! Молю тебя, не кричи таких безумных слов! Соседи услышат — и мы пропали! Да снизойдет покой и ясность на твой рассудок!

Но Абул Гассан воскликнул:

— Говорю тебе, ступай прочь, противная старуха! Ты с ума сошла, если смешиваешь меня со своим сыном? Я — Гарун аль-Рашид, эмир правоверных, властитель Востока и Запада!

Она же била себя по лицу и говорила жалобным голосом:

— Да смутит Аллах лукавого! Милосердие Всевышнего да избавит тебя от наваждения, о дитя мое! Как такая безумная мысль могла проникнуть в твой ум? Разве не видишь, что эта комната вовсе не похожа на дворец халифа, разве не помнишь, что всегда жил в ней при своей старухе матери, любящей тебя, йа Абул Гассан? Послушай меня, отгони от себя эти пустые и опасные сны, которые привиделись тебе сегодня ночью, и выпей, чтобы успокоиться, немного воды из этого кувшина!

Тогда Абул Гассан взял кувшин из рук матери своей, выпил воды и сказал, несколько успокоившись:

— Может быть, и в самом деле я Абул Гассан!

И опустил он голову и, подперев щеку рукой, раздумывал с час и, не поднимая головы, сказал себе вслух, как человек, очнувшийся от глубокого сна:

— Да, клянусь Аллахом! Весьма возможно, что я Абул Гассан. Да, без сомнения, я Абул Гассан. Это моя комната. Валлахи![10] Узнаю ее теперь. А ты, ты мать моя, а я твой сын. Да, я Абул Гассан! — И прибавил он: — Но какими чарами влезли мне в голову все эти безумства?

При этих словах бедная старуха заплакала от радости, убедившись, что сын ее совершенно успокоился. И, осушив слезы, она собралась уже принести ему поесть и расспросить подробно о странном сне, как вдруг Абул Гассан, с минуту глядевший куда-то неподвижным взглядом, вскочил как бешеный, схватил бедную женщину за платье и принялся трясти ее и кричать:

— Ах ты, гнусная старуха, если ты не хочешь, чтобы я задушил тебя, говори сейчас же, какие враги лишили меня престола, и кто запер меня в эту тюрьму, и кто ты сама, держащая меня в этой жалкой норе?! О! Опасайся гнева моего, когда я возвращу себе престол! Бойся мести великого государя твоего, халифа Гаруна аль-Рашида, каким я и остаюсь!

И, встряхнув ее, он выпустил ее из рук. Она же упала на циновку, рыдая и жалуясь. Абул Гассан же, вне себя от бешенства, упал на кровать и, держась за голову обеими руками, предался вихрю своих мыслей.

Но спустя некоторое время старуха встала и, так как в сердце ее было много нежности к сыну, не колеблясь, хотя и дрожа всем телом, принесла ему немножко сиропа на розовой воде и заставила его выпить глоток, а чтобы придать другой оборот мыслям его, сказала:

— Слушай, сын мой, что расскажу тебе. Это, я уверена, доставит тебе большое удовольствие. Знай, что начальник стражи приходил вчера от имени халифа арестовать шейх-аль-балада и его двух помощников; им дали каждому по четыреста палок по подошвам и водили по городу на шелудивом верблюде лицом к хвосту, а женщины и дети плевали на них и свистали. После этого шейх-аль-балада посадили на кол ртом, бросили первого помощника в нашу выгребную яму, а второго приговорили к чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

К чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.

Когда Абул Гассан выслушал этот рассказ, который, по мнению доброй старухи, должен был успокоить взволнованную душу ее сына, он более, чем когда-либо, убедился в своем наследственном достоинстве эмира правоверных и халифа. И сказал он матери своей:

— О злосчастная старуха, твои слова не только не разубедили меня, но, напротив, только подтвердили мою уверенность в том, что я Гарун аль-Рашид, в чем, впрочем, я никогда и не сомневался. А чтобы и ты убедилась в этом, знай, что я сам дал приказ моему начальнику стражи Ахмеду Коросте наказать трех негодяев нашего участка. Перестань же уверять меня, что я брежу или что в меня вселился шайтан! Поклонись же моей славе, поцелуй землю между рук моих и проси у меня прощения за необдуманные слова и за то, что ты сомневалась!

После этих слов сына мать уже перестала сомневаться в том, что он сошел с ума, и сказала ему:

— Да ниспошлет Аллах росу благословения Своего на голову твою, о Абул Гассан, и да простит Он тебя, и да возвратит Он тебе разум милостью Своею! Но, умоляю тебя, сын мой, перестань произносить имя халифа и присваивать его себе, так как соседи могут услышать и передать слова твои вали, а он арестует и велит повесить тебя на дворцовых воротах.

Потом старуха, будучи не в силах подавить свое волнение, стала громко жаловаться и ударять себя в грудь от отчаяния.

При виде всего этого Абул Гассан не только не успокоился, но пришел в еще более раздраженное состояние; он встал на обе ноги, схватил палку и, не помня себя от бешенства, закричал ей громовым голосом:

— Запрещаю тебе, о проклятая, продолжать называть меня Абул Гассаном! Я сам Гарун аль-Рашид, а если ты еще сомневаешься в этом, то я вобью тебе в голову эту уверенность палкой!

И старуха при этих словах хотя и задрожала от страха и волнения, но не забыла, что Абул Гассан ее сын, и, взглянув на него, как мать смотрит на свое дитя, кротко сказала:

— О сын мой, я не думаю, чтобы закон Аллаха и пророка Его изгладился из твоей памяти до такой степени, что ты мог забыть уважение, которым сын обязан матери, девять месяцев носившей его под сердцем своим, кормившей его грудью и нежно лелеявшей его! Лучше дай мне сказать тебе в последний раз, что ты напрасно допускаешь рассудок свой погружаться в эти странные грезы и присваиваешь себе высочайший титул, принадлежащий лишь одному господину, эмиру правоверных Гаруну аль-Рашиду. А главное, ты оказываешься неблагодарным по отношению к халифу как раз на другой день после того, как он осыпал нас своими благодеяниями. Знай, что главный казначей дворца приходил вчера в наш дом по приказанию самого эмира правоверных и передал мне по его приказу мешок с тысячей динаров золотом, да еще извинялся, что сумма невелика, и обещал, что это не последний дар его щедрости.

Когда Абул Гассан услышал эти слова матери своей, у него исчезли последние сомнения, которые еще могли оставаться у него относительно прежнего звания его, и он окончательно убедился, что всегда был халифом, так как он сам послал мешок с золотом матери Абул Гассана. Он посмотрел на бедную женщину грозным взором и закричал:

— Так ты полагаешь, о несчастная старуха, что не я послал тебе мешок с золотом и что не по моему приказу принес его тебе вчера мой главный казначей?! И посмеешь ли ты после этого называть меня своим сыном и уверять, что я Абул Гассан Беспутный?!

А так как мать затыкала себе уши, чтобы не слышать переворачивавших ей душу слов, Абул Гассан, взбесившись до последней крайности, не мог уже более сдерживать себя, бросился на нее с палкой и принялся осыпать ее ударами.

Тогда бедная мать не могла уже подавить боль и негодование, и она завыла, призывая на помощь соседей, и закричала:

— О, беда моя! Скорей сюда, мусульмане!

Абул Гассан же, которого эти крики приводили только в еще сильнейшее раздражение, продолжал осыпать ударами старуху, приговаривая от времени до времени:

— Эмир правоверных я или нет?

Мать же, несмотря на удары, отвечала:

— Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!

Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!

Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум, проникли в комнату, стали между матерью и сыном, отняли палку из рук Абул Гассана и, возмущенные его поведением, схватили его. Они держали крепко и спрашивали:

— Не с ума ли ты сошел, Абул Гассан, что поднял руку на мать свою, бедную старуху? Или забыл ты предписание святой книги?

Но Абул Гассан со сверкавшими от бешенства глазами закричал им:

— Это что еще за Абул Гассан? Кого зовете вы этим именем?

Такой вопрос привел соседей в большое затруднение, но наконец они спросили у него:

— Как?! Да разве ты не Абул Гассан по прозванию Беспутный?! А эта добрая старуха разве не мать твоя, воспитавшая и вскормившая тебя?!

Он ответил:

— Ах вы, собачьи дети, ступайте прочь! Я ваш господин, халиф Гарун аль-Рашид, эмир правоверных!

Услышав такие слова Абул Гассана, соседи окончательно убедились в его безумии, и, боясь оставить на свободе человека, которого видели в таком бешенстве, они связали ему руки и ноги и послали одного из соседей за привратником дома умалишенных. И через час привратник в сопровождении двух дюжих сторожей явился с целым снаряжением ручных и ножных цепей и с хлыстом из воловьих жил. А так как при виде всего этого Абул Гассан изо всех сил пытался освободиться от веревок и осыпал бранью присутствующих, то привратник стегнул его два-три раза своим хлыстом из воловьих жил. Потом, не обращая внимания на его сопротивление и на титулы, которые он себе давал, они надели ему цепи и повели в больницу для умалишенных среди большого скопления прохожих, из которых одни наделяли его ударами кулаком, а другие толкали его ногами и называли сумасшедшим.

В больнице его заперли в железную клетку, как дикого зверя, и угостили пятьюдесятью ударами воловьего хлыста для начала лечения. И с этого дня он ежедневно, раз утром и раз вечером, получал порцию в пятьдесят ударов, так что по прошествии десяти дней переменил кожу, как змея. Тогда он одумался и сказал себе: «Вот в каком я теперь положении. Должно быть, я неправ, или все считают меня сумасшедшим. Однако не сон же все, что случилось со мною во дворце?! Ну да все равно! Не стану более раздумывать об этом, а то и в самом деле лишусь рассудка. Впрочем, не одно это остается непонятным человеческому разумению, и я полагаюсь на волю Аллаха!»

И между тем как он предавался таким размышлениям, его мать, вся в слезах, пришла проведать его и узнать, опомнился ли он от своего заблуждения. И увидела она его таким исхудалым и изнуренным, что разразилась горькими рыданиями; она подавила, однако, свое горе и нежно поздоровалась с ним; и Абул Гассан ответил на ее привет спокойным голосом, как человек в полном разуме, и сказал:

— Спасение и милосердие Аллаха, благословение Его над тобою, о мать моя!

И мать была глубоко обрадована, когда услышала, что он называет ее матерью, и сказала ему:

— Имя Аллаха над тобою, о дитя мое! Благословен Аллах, возвративший тебе разум и восстановивший потрясенный мозг твой!

Абул Гассан же с глубоким сокрушением ответил:

— Прошу прощения у Аллаха и у тебя, о мать моя! Воистину, не понимаю, как мог я держать такие безумные речи и позволить себе излишества, на которые способен только безумец. Верно, шайтан вселился в меня и подтолкнул меня на это. Без сомнения, другой человек совершил бы еще большие безумства. Но все это кончено, и я опомнился от своего заблуждения.

И при этих словах мать почувствовала, как слезы печали превращаются у нее в слезы радости, и воскликнула:

— О дитя мое, сердце мое возрадовалось так, как будто я во второй раз произвела тебя на свет! Да будет благословен Аллах во веки веков! — А потом прибавила…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А потом прибавила:

— Конечно, ты ни в чем не виноват, о дитя мое; все злое, случившееся с нами, произошло от того иностранного купца, которого ты пригласил в ту ночь есть и пить с тобой и который ушел от нас утром, не заперев за собой дверь. А ты знаешь, что каждый раз, как дверь остается отворенной до восхода солнца, шайтан входит в дом и вселяется в его обитателей. И случается тогда то, что случается. Возблагодарим же Аллаха за то, что Он не допустил еще худших несчастий!

А Абул Гассан ответил:

— Ты права, о мать! Это дело шайтана! Что же до меня, то я предупреждал того купца из Мосула и просил его запереть дверь, чтобы шайтан не мог войти в наш дом; но он забыл это сделать и навлек на нас таким образом все эти неприятности. — И потом он прибавил: — Теперь, когда я чувствую, что мозг мой пришел в порядок и что безумства мои кончены, прошу тебя, о милая мать моя, скажи привратнику дома умалишенных, чтобы он избавил меня от этой клетки и от мучений, которые терплю здесь ежедневно!

И, не медля ни минуты, мать Абул Гассана поспешила предупредить привратника, что сын ее пришел в себя. И привратник пришел вместе с ней осмотреть и расспросить Абул Гассана. А так как Абул Гассан отвечал разумно на вопросы и признал себя Абул Гассаном, а не Гаруном аль-Рашидом, то привратник вывел его из клетки и освободил от цепей. Едва держась на ногах, Абул Гассан, поддерживаемый матерью, медленными шагами вернулся домой и пролежал несколько дней, пока не вернулись к нему силы и не зажили раны от полученных ударов.

Тогда он начал скучать в своем уединении и решился повести прежнюю жизнь; вечером перед заходом солнца он пошел на мост и сел на свое обычное место в ожидании чужеземного гостя, которого пошлет ему судьба.

Именно этот день был первым днем месяца, и халиф Гарун аль-Рашид, переодевавшийся купцом в первый день каждого месяца, тайно вышел из своего дворца в поисках какого-нибудь приключения, а также и для того, чтобы убедиться собственными глазами, что в городе господствует порядок, как он того желает. И подошел он к мосту, в конце которого сидел Абул Гассан. Абул Гассан, стороживший появление чужеземца, скоро заметил купца из Мосула, того самого, которого он уже принимал у себя и который, как и в первый раз, приближался к нему в сопровождении рослого раба.

Увидев их, Абул Гассан, потому ли, что считал этого купца главной причиной своих несчастий, или потому, что имел привычку не узнавать людей, которым уже раз оказал гостеприимство, поспешил отвернуться к реке, чтобы не кланяться своему бывшему гостю. Но халиф, узнавший через своих соглядатаев обо всем случившемся с Абул Гассаном и о том, что пришлось ему испытать в доме умалишенных, не желал упускать случая еще более позабавиться насчет такого странного человека. К тому же халиф, обладая великодушным и человеколюбивым сердцем, решил вознаградить, насколько то было в его власти, Абул Гассана за все, что он претерпел, и так или иначе отблагодарить его за удовольствие, испытанное в его обществе. Поэтому, как только он увидел Абул Гассана, подошел к нему и наклонился к его плечу, а так как Абул Гассан упорно отворачивал голову к реке, он посмотрел ему в глаза и сказал:

— Салам тебе, о друг мой Абул Гассан! Душа моя желает обнять тебя!

Но Абул Гассан не посмотрел на него, даже не пошевелился и ответил:

— Нет тебе салама от меня! Ступай! Я не знаю тебя!

Халиф же воскликнул:

— Как, Абул Гассан?! Ты не узнаешь гостя, которого ты угощал у себя целую ночь?!

Тот же ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, я не узнаю тебя! Ступай своей дорогой!

Но Гарун аль-Рашид продолжал настаивать и сказал:

— Однако же я узнаю тебя и не могу поверить, чтобы ты совершенно забыл меня, когда не прошло и месяца после нашей последней встречи и приятного вечера, проведенного мною у тебя в доме и с тобою одним.

А так как Абул Гассан продолжал молчать и гнал его прочь, халиф обвил шею его руками и принялся целовать его, говоря:

— О брат мой Гассан, как нехорошо с твоей стороны так шутить со мною! Я же твердо решился не расставаться с тобой до тех пор, пока ты не поведешь меня вторично в дом твой и не расскажешь о причине твоей досады на меня. Вижу я, что ты имеешь что-то против меня, потому как ты отталкиваешь меня.

Абул Гассан воскликнул негодующим тоном:

— Чтобы я ввел тебя опять в мой дом, о зловещее лицо, после всего зла, которое твой приход причинил мне?! Ступай прочь и покажи мне ширину спины своей!

Но халиф еще раз обнял его и сказал ему:

— Ах, друг мой Абул Гассан, как ты жестоко обращаешься со мной! Если правда то, что мое присутствие было причиной несчастья для тебя, будь уверен, что я готов загладить невольно причиненный тебе ущерб. Расскажи же мне, что случилось и что пришлось тебе испытать, чтобы я мог помочь твоему горю!

И, не обращая внимания на сопротивление Абул Гассана, он присел около него на мосту, обнял его по-братски и стал ждать ответа.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И не обращая внимания на сопротивление Абул Гассана, он присел около него на мосту, обнял его по-братски и стал ждать ответа.

Тогда Абул Гассан, покоренный ласковым обращением, наконец сказал:

— Хорошо, я расскажу тебе о странных вещах, случившихся со мной после того вечера, и о несчастьях, затем последовавших. И все это случилось из-за того, что ты забыл запереть тогда дверь, а в нее и вошло наваждение…

И рассказал он обо всем, что видел в действительности, но что почитал внушением шайтана, а также и о тех мучениях, которые вытерпел в доме умалишенных, и о скандале, произведенном всем этим делом в квартале, и о дурной славе, упрочившейся за ним среди соседей. И не пропустил он ни одной подробности, и внес в рассказ свой такую горячность, и рассказал обо всем виденном во дворце с такою верой в то, что все это было наваждением от шайтана, что халиф не выдержал и громко расхохотался. Абул Гассан, не зная, чему именно приписать его смех, спросил его:

— Разве тебе нисколько не жаль меня, испытавшего все эти обрушившиеся на мою голову несчастья, что ты еще смеешься надо мною?! Или, быть может, ты думаешь, что я смеюсь над тобой, рассказывая тебе вымышленные происшествия?! Если так, то я сейчас уничтожу твои сомнения и представлю доказательства справедливости того, что рассказал. — И с этими словами он засучил рукава, обнажил плечи и спину и показал таким образом халифу рубцы и красноту своего тела, избитого ударами воловьих жил.

Увидев все это, халиф почувствовал действительное сострадание к несчастному Абул Гассану. С этой минуты ему уже не захотелось смеяться над ним и обнял он его на этот раз сердечно и дружески и сказал ему:

— Именем Аллаха, брат мой Абул Гассан, умоляю тебя, уведи меня в дом еще и на эту ночь, так как я желаю, чтобы душа моя радовалась твоему гостеприимству. И увидишь ты, что завтра Аллах вознаградит тебя сторицей за твое благодеяние!

И продолжал он говорить ему такие ласковые слова и так нежно обнимать его, что заставил его наконец согласиться, несмотря на то что Абул Гассан никогда не принимал у себя два раза одного и того же гостя. Но по дороге он сказал ему:

— Я уступил твоим настояниям, но весьма неохотно. Взамен я прошу только, чтобы ты не забыл запереть за собою дверь, когда будешь уходить утром.

Халиф, сдерживая смех, душивший его при мысли, что Абул Гассан продолжает верить тому, что шайтан вошел в открытую дверь его дома, клятвенно обещал, что не забудет запереть дверь.

И дошли они таким образом до дома.

Когда они вошли и немного отдохнули, невольник подал им ужин, а после ужина — напитки. И с кубком в руке они приятно беседовали о том о сем до тех пор, пока мозги их не оживились под влиянием винных паров. Тогда халиф ловко навел разговор на любовные темы и спросил своего хозяина, приходилось ли ему сильно влюбляться в женщин, женат ли он или остался холостым, и Абул Гассан отвечал:

— Я должен сказать тебе, о господин мой, что до сих пор я истинно любил только общество веселых товарищей, тонкие блюда, напитки и благовония; и ничего не знал я в жизни лучше беседы с друзьями и с кубком в руке. Но это не значит, что при случае я не сумел бы оценить достоинств женщины, в особенности же если она похожа на одну из тех чудных девушек, которую показал мне шайтан в одном из фантастических снов, от которых я едва не лишился рассудка; одну из тех, которые всегда веселы, умеют петь, играть на музыкальных инструментах, танцевать и успокаивать малыша, которого мы наследуем от своих отцов, и которые посвящают всю свою жизнь нашему удовольствию и изощряются в искусстве нравиться нам и развлекать нас. Разумеется, если я встретил бы такую девушку, я поспешил бы купить ее у отца ее, женился бы и глубоко привязался бы к ней. Но такого рода женщины встречаются лишь у эмира правоверных или разве только у великого визиря Джафара. Вот почему, о господин мой, вместо того чтобы жениться на девушке, которая могла бы испортить мне жизнь своим дурным характером и своими несовершенствами, я предпочитаю общество случайных друзей и вот этих бутылок старого вина. Таким образом, я живу спокойно, а если обеднею, то один буду есть черствый хлеб нужды.

И, сказав это, Абул Гассан залпом осушил кубок, который налил и подал ему халиф, и сейчас же свалился на ковер головою вперед. Халиф и на этот раз подмешал к вину немного критского сонного порошка. И тотчас же по знаку своего господина невольник взвалил к себе на спину Абул Гассана и вышел из дома; халиф шел позади и на этот раз не забыл тщательно притворить за собою дверь. И пришли они во дворец и бесшумно пробрались во внутренние покои через потайную дверь.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И пришли они во дворец и бесшумно пробрались во внутренние покои через потайную дверь.

Тогда халиф, как и в первый раз, повелел положить Абул Гассана на свою собственную кровать и велел переодеть его так же, как и тогда. И отдал он такие же, как и в прошедший раз, приказания, а Масруру велел разбудить себя рано утром до наступления часа молитвы.

И пошел он спать в соседнюю комнату.

На другое утро в назначенный час разбуженный Масруром халиф отправился в комнату, где еще спал Абул Гассан, и велел привести всех девушек, которые в тот раз находились в различных залах, по каким проходил Абул Гассан, а также всех музыкантов и всех певиц. И велел он им разместиться в стройном порядке и отдал им свои приказания. Потом, дав понюхать Абул Гассану немного уксуса, после чего тот чихнул и у него выскочило из носа немного мокроты, халиф спрятался за занавес и подал условный знак — и тотчас же голоса певиц слились со звуками арф, флейт и гобоев, и райские звуки и ангельское пение раздались в комнате. В эту минуту Абул Гассан очнулся и, еще не открывая глаз, услышал эту стройную музыку, которая и довершила его пробуждение. И открыл он глаза и увидел себя окруженным двадцатью восемью девушками, которых он видел тогда в различных залах, по семь в каждой; и в один миг узнал он их так же, как и комнату, обивку стен и убранство. И узнал также голоса, очаровавшие его в тот первый раз. И, широко открыв глаза, сел он на постели и несколько раз провел рукою по лицу, чтобы убедиться, что не спит.

В эту минуту музыка и пение прекратились, и глубокая тишина воцарилась в комнате. И все женщины скромно опустили глаза перед устремленными на них высочайшими взорами. Тогда остолбеневший от удивления Абул Гассан укусил себе пальцы и воскликнул среди царившего вокруг него молчания:

— Горе тебе, йа Абул Гассан, о сын матери своей! Опять это сонное видение, а завтра — воловьи жилы, цепи, больница для сумасшедших и железная клетка! — А затем он прокричал: — Ах ты, гнусный купец из Мосула, пусть задушит тебя шайтан, господин твой, в глубине ада! Это ты, наверное, забыл запереть дверь и впустил опять шайтана, а с ним и наваждение в дом мой. И вот теперь злой дух смутил ум мой и показывает мне всякую небывальщину. Да смутит тебя Аллах, о шайтан, со всеми твоими помощниками и всеми мосульскими купцами! И пусть разрушится весь город Мосул и раздавит под своими развалинами всех своих жителей! — Потом он зажмурился, затем снова открыл глаза, и так несколько раз под ряд, и воскликнул: — О бедный Абул Гассан, лучше всего для тебя было бы заснуть и проснуться лишь тогда, когда злой дух выйдет из твоего тела, а мозг придет в порядок. А то берегись, завтра ждет тебя, ты знаешь что! — И, сказав это, он снова лег, закрылся одеялом с головой и, чтобы уверить себя, что спит, принялся храпеть, как верблюд или как стадо буйволов, стоящее в воде.

Видя и слыша все это из-за занавеса, халиф едва не задохнулся от смеха.

Абул Гассану же не удалось уснуть, потому что Сахарный Тростник, так понравившаяся ему девушка, следуя полученным инструкциям, подошла к кровати, на которой он храпел, не засыпая, села на краю и милым голоском своим сказала ему:

— О эмир правоверных, предупреждаю твое высочество, что настал час утренней молитвы!

Но Абул Гассан закричал глухим голосом из-под одеяла:

— Да смутится лукавый! Прочь от меня, шайтан!

Нисколько не смутившись, Сахарный Тростник продолжала:

— Эмиру правоверных, без сомнения, приснился дурной сон! Не шайтан говорит с тобою, о господин мой, а маленькая Сахарный Тростник! Удались, лукавый! Я маленькая Сахарный Тростник, о эмир правоверных!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Удались, лукавый! Я маленькая Сахарный Тростник, о эмир правоверных!

При этих словах Абул Гассан отбросил одеяло и, открыв глаза, увидел, что на краю постели действительно сидит его любимица, Сахарный Тростник, а перед ним, выстроившись в три ряда, стоят и другие девушки, которых он и узнавал всех одну за другою: Розовый Лепесток, Алебастровая Шея, Жемчужная Связка, Утренняя Звезда, Утренняя Заря, Зерно Мускуса, Сердце Граната, Коралловый Ротик, Мускатный Орех, Сила Сердца и другие. И, увидев их всех, он протер глаза так, что едва не вдавил их себе в череп, и воскликнул:

— Кто вы? И кто я?

И все хором отвечали:

— Слава господину нашему, халифу Гаруну аль-Рашиду, эмиру правоверных, царю мира!

И, остолбенев от удивления, он спросил:

— Да разве я не Абул Гассан Беспутный?

И они отвечали все вместе разными голосами:

— Да удалится лукавый! Ты не Абул Гассан, а Абул Госн![11] Ты государь наш и венец головы нашей!

Абул Гассан же сказал себе: «Сейчас увижу, сплю я или нет».

И, обернувшись к Сахарному Тростнику, он сказал ей:

— Подойди сюда, милая!

Сахарный Тростник вытянула шею, а Абул Гассан сказал ей:

— Укуси меня за ухо!

И Сахарный Тростник впилась своими зубками в ушную мочку Абул Гассана и укусила его, но так жестоко, что он завыл ужаснейшим образом. А потом воскликнул:

— Да, разумеется, я эмир правоверных, сам Гарун аль-Рашид!

И тотчас же все музыкальные инструменты заиграли увлекательный танец, а певицы запели хором веселую песню. И все девушки, взявшись за руки, составили большой круг и легкими ногами заплясали вокруг постели, повторяя припев главной мелодии, и с таким безумным увлечением, что Абул Гассан, внезапно воодушевившись, отбросил одеяло, подушки, подбросил вверх свой ночной колпак, спрыгнул с кровати, сорвал с себя одежду и с зеббом впереди и голым задом сзади бросился в круг девушек и принялся отплясывать среди всеобщего смеха и шума, тряся животом, зеббом и извиваясь всей спиной. И так был он забавен, что стоявший за занавесом халиф уже не в силах был сдерживать смех и так захохотал, что заглушил своим хохотом и шум пляски, и гром баскских барабанов[12], и струнные, и духовые инструменты! А потом заикал, упал навзничь и едва не лишился чувств. Однако все-таки ему удалось подняться, и, раздвинув занавес, он закричал:

— Абул Гассан, йа Абул Гассан, да ты, верно, поклялся уморить меня смехом!

При виде халифа и при звуках его голоса пляска внезапно остановилась, девушки остались неподвижными на своих местах, и водворилась такая тишина, что можно бы услышать звук падающей на пол иголки.

И остолбеневший Абул Гассан остановился вместе с другими и повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос. И, увидев халифа, тотчас же узнал в нем купца из Мосула. Тогда с быстротою сверкнувшей молнии понял он причину всего того, что случилось с ним. И разгадал он шутку. Но, не смутившись и не растерявшись, он сделал вид, что не узнает халифа, и, желая, в свою очередь, позабавиться, он подошел к халифу и закричал ему:

— Ха, ха, так вот ты где, о купец моей задницы! Погоди, я покажу тебе, как оставлять незапертыми двери честных людей!

Халиф же засмеялся во все горло и ответил:

— Клянусь моими святыми предками, о Абул Гассан, брат мой, я вознагражу тебя за все причиненные тебе неприятности и дарую тебе все, что пожелает душа твоя! И отныне ты будешь братом моим в этом дворце!

И обнял он его горячо и прижал к груди своей.

Затем он приказал девушкам надеть на брата его Абул Гассана одеяния, вынутые из особого шкафа, и выбрать все, что было там самого богатого и великолепного. И девушки поспешили исполнить приказание.

Когда же Абул Гассан был одет, халиф сказал ему:

— Теперь говори, Абул Гассан! Все, чего бы ни попросил ты, будет немедленно исполнено!

И Абул Гассан, поцеловав землю между рук халифа, ответил:

— Я хочу попросить у великодушного господина нашего только одной милости — позволить мне всю жизнь мою прожить под сенью халифа!

И чрезвычайно тронутый бескорыстием Абул Гассана халиф сказал ему:

— Я очень ценю твое бескорыстие, йа Абул Гассан. Поэтому я не только с этой минуты выбираю тебя своим товарищем и братом, но разрешаю тебе свободный вход и выход во всякий час дня и ночи, не спрашивая ни аудиенции, ни отпуска. Более того, я желаю, чтобы ты был допускаем даже в покои дочери моего дяди Сетт Зобейды, куда не допускаются другие. И когда я буду там, и ты будешь со мной, все равно в какой час дня и ночи!

В то же время халиф назначил Абул Гассану роскошное помещение во дворце и в виде первого жалованья выдал ему десять тысяч золотых динаров. И обещал ему, что сам будет заботиться о том, чтобы он ни в чем не нуждался. После этого халиф отправился в Совет заниматься делами государства.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Калиф отправился в Совет заниматься делами государства.

Тогда Абул Гассан не захотел более оставлять в неизвестности мать свою. И побежал он к ней и рассказал ей во всех подробностях о странных происшествиях от начала и до конца. Но повторять все это нет надобности.

И объяснил он ей, так как она сама не могла бы понять этого, что халиф сыграл с ним всю эту шутку просто так, для своего развлечения. И прибавил:

— Но так как все кончилось к моему благополучию, то да будет прославлен Благодетель наш Аллах!

Потом он поспешил расстаться с матерью, пообещав ей навещать ее каждый день, и направился снова во дворец, между тем как слух о его приключении с халифом и о перемене в его положении распространялся по всему кварталу, а оттуда и по всему Багдаду, а затем и по ближним и дальним областям царства.

Что же касается Абул Гассана, то, войдя в милость халифа, он не только не сделался дерзким и надменным, но стал еще более веселым человеком, неизменно находившимся в добром и радостном расположении духа. И не проходило дня, чтобы он не развлекал халифа и всех придворных, больших и малых, своими остроумными речами и шутками.

Халиф не расставался с ним и всюду водил его за собой, даже в особые покои супруги своей Сетт Зобейды, — такой милости не удостаивался никогда даже его великий визирь Джафар.

Сетт Зобейда же скоро заметила, что каждый раз, как Абул Гассан приходил с халифом в женское отделение дворца, он обращал особенное внимание на одну из ее служанок по имени Сахарный Тростник и что девушка при этом сильно краснела от удовольствия. Поэтому однажды Сетт Зобейда и сказала своему супругу:

— О эмир правоверных, ты, как и я, вероятно, заметил, что Абул Гассан и Сахарный Тростник обмениваются взглядами, в которых выражается несомненная любовь. Что думаешь ты о браке между ними?

Халиф же ответил:

— Это возможно. Не вижу к тому препятствий. Впрочем, я и сам давно должен был подумать об этом. Весьма досадую на это, так как я еще во второй вечер, проведенный в доме Абул Гассана, обещал приискать ему достойную супругу. Нам остается только спросить их обоих, желают ли они сочетаться браком.

И тотчас же призвали Абул Гассана и Сахарный Тростник и спросили их, желают ли они вступить в брак. Сахарный Тростник вместо всякого ответа сильно покраснела, бросилась к ногам Сетт Зобейды и поцеловала у нее край одежды в знак благодарности. Но Абул Гассан ответил:

— Без сомнения, о эмир правоверных, Абул Гассан утопает в твоих щедротах. Но прежде чем взять к себе в дом в качестве супруги эту очаровательную юницу, я с позволения твоего и с позволения госпожи нашей Сетт Зобейды хотел бы задать ей один вопрос.

Сетт Зобейда улыбнулась и сказала:

— Какой же это вопрос, Абул Гассан?

Он ответил:

— О госпожа моя, я хотел бы знать, любит ли моя супруга то, что люблю я сам. Я же, должен признаться тебе, о госпожа моя, ценю только следующие вещи: веселье, порождаемое вином, удовольствие, доставляемое яствами, и радость, которую дают пение и прекрасные стихи. Итак, если Сахарный Тростник любит все это и если, кроме того, она чувствительна и никогда не будет отказывать мне в ласках, то я согласен любить ее сильною любовью. Если же нет, то, клянусь Аллахом, я останусь холостяком!

При этих словах Сетт Зобейда обернулась к Сахарному Тростнику и спросила ее:

— Ты слышала? Что можешь ответить?

И Сахарный Тростник ответила, наклонив голову в знак согласия.

Тогда халиф велел немедленно позвать кади и свидетелей, которые и написали брачный договор. И по этому случаю во дворце даны были большие празднества, и веселились тридцать дней и тридцать ночей, а по окончании празднеств молодые супруги могли наслаждаться счастьем в полном спокойствии. И проводили они жизнь в еде, питье и веселом смехе, тратя деньги без счета. И блюда с кушаньями, плодами и пирожным никогда не были пусты у них в доме, в напитках никогда не было у них недостатка, а радость и наслаждение наполняли все минуты их жизни. Поэтому по прошествии некоторого времени, израсходовав свои деньги на пиры и развлечения, они истратили все, что имели. А так как халиф, занявшись государственными делами, забыл назначить Абул Гассану правильные сроки для получения им содержания, то молодые супруги проснулись в один прекрасный день и увидели, что им нечем платить отпускавшим им в долг поставщикам. И почувствовали они себя совсем несчастными и из скромности не решились идти просить о чем бы то ни было халифа или Сетт Зобейду. Тогда они опустили голову и принялись раздумывать о своем положении. Но Абул Гассан первый поднял голову и сказал:

— Без сомнения, мы были очень расточительны. И я не хочу идти просить, как какой-нибудь нищий. Не хочу, чтобы и ты шла просить денег у Сетт Зобейды. Я придумал, что остается нам сделать, о Сахарный Тростник!

А Сахарный Тростник отвечала со вздохом:

— Говори! Я готова помогать тебе в том, что ты придумал, потому что мы не можем попрошайничать, а с другой стороны, не можем и изменить наш образ жизни, уменьшить наши расходы, так как вследствие этого потеряли бы уважение окружающих!

Абул Гассан сказал:

— Я был уверен, о Сахарный Тростник, что ты никогда не откажешься помогать мне при всякого рода обстоятельствах, в которые поставит нас судьба. Так знай же, что нам остается только одно средство выпутаться из затруднения, о Сахарный Тростник!

Она же ответила:

— Говори скорее!

А он сказал:

— Это смерть.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

Шахерезада продолжила:

При этих словах испуганная Сахарный Тростник воскликнула:

— Нет, клянусь Аллахом, я не хочу умирать!

Это средство ты можешь употребить для себя одного! Абул Гассан, не волнуясь и не сердясь, сказал на это:

— Ах, дочь женщины, я знал, когда был холостяком, что нет ничего лучше одиночества! Слабость твоего суждения доказывает мне это лучше, чем когда-либо! Если бы вместо такого быстрого ответа ты потрудилась бы спросить у меня разъяснения, то до крайности обрадовалась бы смерти, которую я предложил и еще раз предлагаю тебе! Разве ты не понимаешь, что для того, чтобы иметь золото, которого хватило бы на весь остаток наших дней, нам стоит только умереть мнимою, а не настоящею смертью?

При этих словах Сахарный Тростник рассмеялась и спросила:

— А как же это сделать?

Он сказал:

— Слушай же! И не забудь ничего из того, что скажу тебе. Вот. Как только я умру или как только я притворюсь мертвым, так как я умру первым, ты возьмешь саван и завернешь меня. Затем ты поставишь меня посредине вот этой самой комнаты в предписанном для покойников положении, с тюрбаном на лице и с ногами, обращенными в сторону святой Каабы, в сторону Мекки. Потом ты начнешь издавать пронзительные крики, выть, проливать обычные и чрезвычайные слезы, раздирать на себе одежду и притворяться, что вырываешь у себя волосы. И когда ты приведешь себя в полный беспорядок, тогда, вся в слезах и с растрепанными волосами, иди к своей госпоже Сетт Зобейде и прерываемым рыданиями голосом расскажи ей в трогательных выражениях о моей смерти; и потом ты упадешь на пол, и останешься в таком положении целый час, и придешь в чувство после того, как тебя не преминут облить потоками розовой воды. И тогда увидишь ты, о Сахарный Тростник, каким путем войдет золото к нам в дом!

На это Сахарный Тростник ответила:

— Ну, на такую смерть можно согласиться. Я помогу тебе все это устроить, — а потом прибавила: — А я, когда и каким образом я должна умереть?

Он сказал:

— Начни с исполнения того, что я тебе сказал теперь. А затем нам поможет Аллах! — и прибавил: — Вот! Я умер! — И растянулся он посредине комнаты и притворился умершим.

Тогда Сахарный Тростник раздела его, завернула в саван, повернула его ногами по направлению к Мекке и положила тюрбан на лицо.

Потом она принялась исполнять все, что приказал Абул Гассан: кричала, выла диким голосом, плакала, заливаясь слезами, рвала на себе одежду, волосы и царапала щеки. И, приведя себя в полный беспорядок, с лицом желтым, как шафран, и с распущенными волосами, она отправилась к Сетт Зобейде, упала к ее ногам и так застонала, что могла растрогать каменную скалу.

При виде всего этого Сетт Зобейда, уже слышавшая из своих покоев пронзительные крики и погребальные завывания Сахарного Тростника, не усомнилась в том, что смерть похитила мужа у ее любимицы. Беспредельно огорчившись этим, она сама принялась ухаживать за ней, посадила ее к себе на колени и привела ее в чувство. Но Сахарный Тростник, вне себя от горя и заливаясь слезами, продолжала стонать, царапать себе лицо, дергать себя за волосы, вздыхать, рыдать и звать Абул Гассана. И наконец отрывистыми словами рассказала она, что муж ее умер ночью вследствие несварения желудка. И прибавила она, ударяя себя в грудь:

— Мне остается только и самой умереть. Но да продлит Аллах жизнь моей госпожи на весь срок, который мне предстояло прожить!

И еще раз упала к ногам Сетт Зобейды и лишилась чувств от горя.

Тогда все женщины стали стонать вокруг нее и оплакивать смерть Абул Гассана, который так развлекал их при жизни своими шутками и веселым нравом. И слезами, и вздохами своими выражали они свое участие Сахарному Тростнику, которая пришла в себя после того, как ее опрыскали розовой водой.

Что касается Сетт Зобейды, оплакивавшей вместе со своими прислужницами смерть Абул Гассана, то после всех обычных выражений соболезнования она велела позвать свою казначею и сказала ей:

— Ступай скорее, возьми из моих собственных денег десять тысяч золотых динаров и принеси их этой бедной, убитой горем женщине, чтобы она могла достойно похоронить мужа своего Абул Гассана!

И казначея поспешила исполнить приказание и велела нагрузить мешок с золотом на плечи одного из евнухов, который отнес его в покои Абул Гассана.

Затем Сетт Зобейда обняла свою служанку, сказала ей еще несколько ласковых слов, чтобы утешить ее, и проводила до дверей, говоря ей:

— Да утешит тебя Аллах, о Сахарный Тростник, да исцелит Он раны твои и продлит жизнь твою на все те годы, которые потерял покойный!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И пусть утешит тебя Аллах, о Сахарный Тростник, да исцелит Он раны твои и продлит жизнь твою на все те годы, которые потерял покойный!

И убитая горем Сахарный Тростник поцеловала руку у своей госпожи и, продолжая плакать, возвратилась в свои покои. Она вошла в ту комнату, где ждал ее Абул Гассан, продолжавший лежать в саване, как покойник, заперла за собою дверь и начала с того, что рассмеялась веселым смехом. И сказала она Абул Гассану:

— Вставай из мертвых, о отец хитрости, и помоги мне тащить этот мешок с золотом, плод твоей хитрости! Клянусь Аллахом, если мы и умрем с голоду, то не сегодня!

И при помощи жены Абул Гассан освободился от савана и, вскочив, подбежал к мешку с золотом, притащил его на середину комнаты и принялся плясать вокруг него на одной ноге. Потом обратился он к своей супруге, поздравил ее с успешным окончанием дела и сказал:

— Но это еще не все, о женщина! Теперь твоя очередь умирать по моему примеру, а моя — добывать второй мешок. Увидим, так ли хорошо сумею я действовать у халифа, как ты у Сетт Зобейды. Нужно же, чтобы халиф, так потешавшийся на мой счет раньше, узнал, что не ему одному удаются шутки! Но нечего терять время в бесполезной болтовне! Начинай! Ты умерла!

И Абул Гассан закутал жену в тот самый саван, в который она завертывала его самого, положил ее посредине комнаты, на то место, где только что лежал сам, повернул ее ноги в сторону Мекки и велел ей не подавать признаков жизни, что бы ни случилось. После этого он привел в беспорядок свою одежду, распустил наполовину свой тюрбан, натер себе глаза луком, чтобы заставить их плакать крупными слезами, и, раздирая одежды, дергая себя за бороду и ударяя себя в грудь кулаком, вбежал к халифу, который в эту минуту сидел в Совете, окруженный великим визирем Джафаром, Масруром и несколькими старшими придворными. Увидев всегда веселого и беззаботного Абул Гассана в таком огорчении и в такой растерянности, халиф сам чрезвычайно огорчился и удивился, и, прервав заседание Совета, он встал и поспешил навстречу Абул Гассану, требуя, чтобы тот рассказал ему о причине своего горя. Но Абул Гассан, прижав к глазам платок, ответил лишь удвоенными слезами и рыданиями и наконец, после многих вздохов и притворных обмороков, произнес имя Сахарного Тростника:

— Увы мне! О бедная Сахарный Тростник! О, нет для меня удачи! Что станется со мною без тебя?

При этих словах и этих вздохах халиф понял, что Абул Гассан пришел известить о смерти жены своей, и был чрезвычайно огорчен. И слезы навернулись у него на глаза, и сказал он Абул Гассану, положив руку свою ему на плечо:

— Да смилуется над нею Аллах! И да продлит Он дни твои на все отнятые у этой кроткой и прелестной невольницы годы жизни! Мы отдали ее тебе для того, чтобы она была для тебя источником радости, а вот теперь она сделалась для тебя причиной скорби! Бедная!

И халиф не мог удержаться от горючих слез. И вытер он глаза платком. И Джафар, и другие присутствующие также заплакали горючими слезами и так же утирали глаза свои платками, как это делал халиф.

Потом халифу пришла та же мысль, что и Сетт Зобейде, он велел позвать казначея и сказал ему:

— Выдай сейчас же десять тысяч динаров Абул Гассану на погребение умершей супруги его! И вели отнести мешок к дверям его помещения!

И казначей повиновался и поспешил исполнить приказание. Абул Гассан же принял еще более убитый вид, поцеловал руку у халифа и, рыдая, удалился.

Когда он пришел в комнату, где ждала его закутанная в саван Сахарный Тростник, он воскликнул:

— Не одна ты достала столько золотых, сколько пролила слез! Смотри! Вот мой мешок! — И притащил он мешок с золотом на середину комнаты и, освободив Сахарный Тростник от савана, сказал ей: — Да, но это еще не все, о женщина! Теперь остается нам сделать так, чтобы халиф и Сетт Зобейда не разгневались на нас, когда узнают о нашей плутне! Так вот что мы сделаем…

И принялся он наставлять жену и объяснять ей свои намерения.

Вот и все, что случилось с ними.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И халиф, сократив заседание Совета, взял с собою Масрура и отправился во дворец Сетт Зобейды, чтобы выразить ей свое соболезнование по поводу смерти любимой невольницы ее. Приотворив двери покоев супруги своей, он увидел, что она лежит на постели, окруженная служанками, осушавшими глаза ее и утешавшими ее. И подошел он к ней и сказал:

— О дочь моего дяди, да проживешь ты годы, утраченные бедной любимицей твоей Сахарный Тростник!

Услышав такие слова утешения, Сетт Зобейда, ожидавшая прихода халифа, чтобы сказать ему подобные же слова по поводу смерти Абул Гассана, чрезвычайно удивилась и, подумав, что халиф получил неверные известия, воскликнула:

— Да хранит Аллах жизнь любимицы моей Сахарный Тростник, о эмир правоверных! Скорее мне нужно выражать тебе соболезнование! Желаю тебе долгой жизни, чтобы ты на многие годы пережил товарища своего Абул Гассана! Если ты видишь меня такою огорченной, то это только по случаю смерти твоего друга, а не по причине смерти Сахарного Тростника, которая, да будет благословен Аллах, находится в добром здравии!

При этих словах халиф, имевший основание полагать, что он вполне хорошо осведомлен, не мог удержаться от улыбки и, обернувшись к Масруру, сказал ему:

— Клянусь Аллахом! О Масрур, что думаешь ты об этих словах своей госпожи? Она, обыкновенно столь разумная и рассудительная, потеряла голову совершенно так, как это бывает с прочими женщинами! До какой степени верно, что все женщины похожи одна на другую! Я прихожу утешать ее, а она пытается огорчить меня, объявляя заведомо ложное известие. Поговори с ней! И расскажи ей то, что видел и слышал сам. Быть может, она скажет тогда иное и не будет стараться ввести нас в обман.

И, повинуясь халифу, Масрур сказал его супруге:

— О госпожа моя, господин наш, эмир правоверных, прав. Абул Гассан жив и здоров, но он горько оплакивал смерть жены своей; Сахарный Тростник, любимица твоя, умерла сегодня ночью от несварения в желудке. Знай, что Абул Гассан только что вышел из Совета, куда приходил известить нас о смерти супруги своей. Он вернулся к себе огорченный и награжденный, благодаря щедротам господина нашего, мешком с десятью тысячами золотых динариев на похороны.

Эти слова Масрура не только не убедили Сетт Зобейду, но еще более утвердили ее в уверенности, что халиф желает шутить, и воскликнула она:

— Клянусь Аллахом, о эмир правоверных, сегодня не время заниматься шутками, по твоему обыкновению! Я знаю, что говорю; и моя казначея скажет тебе, во что обошлись мне похороны Абул Гассана. Мы должны бы оказать более участия к горю нашей невольницы, а не смеяться так бестактно и неуместно!

При таких словах халиф сильно разгневался и воскликнул:

— Что ты говоришь, дочь моего дяди? Клянусь Аллахом, да не лишилась ли ты рассудка, если говоришь такие вещи? Говорю же тебе, что умерла Сахарный Тростник. Впрочем, совершенно бесполезно спорить об этом. Я сейчас докажу тебе справедливость того, что утверждаю!

И сел он на диван и, обратившись к Масруру, сказал:

— Поспеши в покои Абул Гассана, чтобы узнать, хотя я и без того это знаю, кто из двух супругов скончался! И возвращайся скорее сказать нам, в чем дело!

Между тем как Масрур поспешил исполнять приказ, халиф обратился к Сетт Зобейде и сказал ей:

— О дочь моего дяди, мы увидим сейчас, кто из нас прав. Но коль скоро ты отрицаешь такую ясную вещь, я хочу побиться с тобою об заклад, на что бы ты ни пожелала!

Она ответила:

— Согласна! Если проиграю, отдам тебе то, чем дорожу больше всего на свете, а именно мой павильон с картинами, а если выиграю — ты дашь мне, что хочешь, как бы ничтожна ни была эта вещь!

Халиф сказал на это:

— Я предлагаю со своей стороны то, чем дорожу больше всего на свете, а именно мой увеселительный дворец. Думаю, что, таким образом, не обижу тебя! Мой дворец во многом превосходит и ценностью, и красотой твой павильон с картинами!

Сетт Зобейда жестоко обиделась и ответила:

— Теперь нечего спорить о том, что лучше: твой дворец или мой павильон. Чтобы решить это, тебе стоит только прислушаться к тому, что говорят у тебя за спиной. Освятим-ка лучше наш заклад. Да будет между нами Аль-Фатиха![13]

И халиф согласился:

— Да, пусть Аль-Фатиха Корана будет между нами!

И они прочли вместе первую главу святой книги, чтобы скрепить свой заклад.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А чтобы скрепить свой заклад, прочли они вместе первую главу святой книги. И стали они ждать возвращения меченосца Масрура, молча и враждебно настроенные друг против друга.

Вот и все, что было с ними.

Что же до Абул Гассана, то он зорко следил и, еще издали увидав приближавшегося Масрура, понял, с какою целью тот идет к нему. И сказал он Сахарному Тростнику:

— О Сахарный Тростник, Масрур идет прямо к нашему дому! Его посылают к нам, без сомнения, вследствие спора, возникшего по поводу нас с тобой между халифом и Сетт Зобейдой. Начнем с того, что будет прав халиф, а Сетт Зобейда ошибется. Ложись скорей и притворяйся опять покойницей!

И Сахарный Тростник сейчас же притворилась умершей; а Абул Гассан завернул ее в саван и положил, как и в первый раз, сам же сел около нее в распущенном тюрбане, с длинным лицом и платком, прижатым к глазам.

В эту самую минуту вошел Масрур. И, увидав Сахарный Тростник, завернутую в саван и лежащую посредине комнаты, и Абул Гассана, погруженного в глубокое отчаяние, он сам испытал некоторое волнение и сказал:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Очень сожалею о тебе, о бедная Сахарный Тростник, сестра наша, о ты, некогда такая кроткая и милая! Как огорчает нас всех судьба твоя! И как краток был твой земной путь, как скоро отозвал тебя к Себе Тот, Кто создал тебя! Да смилуется и пожалеет тебя Раздаватель щедрот!

Затем он обнял Абул Гассана и, опечаленный, поспешил проститься с ним, чтобы отдать отчет халифу в том, что видел. И не сожалел о том, что может доказать Сетт Зобейде, до какой степени она была упряма и неправа, противореча халифу. Он вошел к Сетт Зобейде и, поцеловав землю, сказал:

— Да продлит Аллах жизнь госпожи нашей! Усопшая лежит посредине комнаты, и тело ее уже вздувается под саваном, и от нее уже идет дурной запах. А что касается бедного Абул Гассана, то он, вероятно, не переживет своей супруги.

При этих словах Масрура халиф выразил полное удовольствие; потом, обернувшись к мгновенно пожелтевшей Сетт Зобейде, он сказал ей:

— О дочь моего дяди, что же не зовешь ты писца, который должен записать на мое имя павильон с картинами?

Но Сетт Зобейда принялась бранить Масрура и с беспредельным негодованием сказала халифу:

— Как можешь ты доверять этому евнуху, лжецу и сыну лжеца? Не видела ли я собственными глазами, не видели ли все служанки мои час тому назад любимицу мою Сахарный Тростник всю в слезах, оплакивающую смерть Абул Гассана?

И, возбужденная собственными словами, она бросила туфлю в голову Масрура и закричала ему:

— Прочь отсюда, о собачий сын!

И Масрур, более самого халифа оцепеневший от удивления, не захотел усиливать раздражения госпожи своей и, перегнувшись пополам, поспешил убраться, мотая головой.

Тогда разгневанная Сетт Зобейда обратилась к халифу и сказала ему:

— О эмир правоверных, никогда не думала я, чтобы ты когда-нибудь мог сговориться с этим евнухом, чтобы причинить мне такое огорчение и заставить меня поверить тому, чего нет. Не могу более сомневаться в том, что этот доклад был заранее условлен с Масруром, чтобы огорчить меня. Как бы то ни было, чтобы доказать, что права именно я, хочу, в свою очередь, послать кого-нибудь, чтобы узнать, кто из нас проиграл. И если ты прав, то это будет значить, что и я потеряла голову и все мои служанки обезумели вместе со своею госпожой! Если же, напротив, права я, то желаю, кроме того, что выиграю по нашему условию, получить еще и голову этого дерзкого негра!

Зная, до какой степени раздражительна его супруга, халиф немедленно согласился на ее требование.

А Сетт Зобейда сейчас же велела позвать воспитавшую ее кормилицу, пользовавшуюся ее полным доверием, и сказала ей:

— О кормилица, иди сейчас же в дом Абул Гассана, сотоварища господина нашего халифа, и посмотри только, кто умер там: Абул Гассан или супруга его Сахарный Тростник. И возвращайся скорее, чтобы доложить мне, что видела и узнала!

Кормилица ответила, что слушает и повинуется, и, несмотря на свои старые ноги, скорыми шагами направилась к дому Абул Гассана.

Абул Гассан же, внимательно наблюдавший за всеми проходившими взад и вперед мимо его дома, еще издали заметил старую кормилицу, подходившую, с трудом передвигая ноги; и понял он причину ее появления и со смехом сказал супруге своей:

— О Сахарный Тростник, я умер!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Я умер, о Сахарный Тростник!

А так как нельзя было терять времени, он завернулся в саван и растянулся на полу, обратив ноги в сторону Мекки. А Сахарный Тростник положила ему тюрбан на лицо; и, распустив волосы, она принялась бить себя по лицу и испускать погребальные вопли. Старая кормилица вошла и увидела то, что увидела.

И, сильно опечаленная, подошла она к рыдающей вдове и сказала ей:

— Да дарует тебе Аллах годы, утраченные покойником! Увы, дочь моя Сахарный Тростник, ты осталась одинокой вдовой во цвете лет! Что станет с тобой без Абул Гассана, о Сахарный Тростник?!

И поплакала она с ней некоторое время, а потом сказала:

— Увы, дочь моя, я должна покинуть тебя, хотя и жаль мне расставаться с тобою. Но я должна спешить к госпоже моей Сетт Зобейде, чтобы избавить ее от тревоги и печали, причиненной ей этим бессовестным лгуном, евнухом Масруром, уверявшим, что смерть похитила не супруга твоего, Абул Гассана, а тебя!

А Сахарный Тростник сказала жалобным голосом:

— О мать моя, дал бы Аллах, чтобы этот евнух сказал правду, не пришлось бы мне оплакивать мужа! Но это недолго будет продолжаться. Не дальше как завтра утром я умру от горя!

И, проговорив это, она удвоила свои слезы, вздохи и жалобы. Кормилица же, еще сильнее растроганная, обняла ее, вышла тихими шагами, чтобы не мешать ей, и заперла за собой дверь. И отправилась она к госпоже своей отдать отчет во всем, что видела и слышала. Когда же рассказала обо всем, у нее захватило дух от чрезмерного для ее преклонного возраста усилия.

Когда Сетт Зобейда выслушала доклад кормилицы своей, она высокомерно обратилась к халифу и сказала ему:

— Прежде всего следует повесить этого дерзкого евнуха, раба твоего Масрура!

Халиф же, беспредельно встревоженный, тотчас же велел позвать Масрура, гневно посмотрел на него и хотел упрекнуть его за ложь. Но Сетт Зобейда не дала ему этого сделать и, обернувшись к кормилице, сказала ей:

— Повтори, о кормилица, то, что ты сейчас сказала нам, чтобы слышал этот собачий сын.

И не успевшая еще отдышаться кормилица принуждена была повторить свой доклад перед Масруром. Раздраженный ее словами, Масрур закричал ей:

— Ах ты, беззубая старуха, как смеешь ты так нагло лгать и срамить свои седины? Не хочешь ли уверить меня, что я не видел собственными глазами мертвую и завернутую в саван Сахарный Тростник?

Задыхаясь от бешенства, кормилица вытянула шею и закричала ему:

— Ты один лжешь, черномазый негр! Не повесить тебя следовало бы, а изрезать твое тело на куски и заставить тебя есть твое собственное тело!

Масрур же возразил:

— Замолчи, старая врунья! Ступай рассказывать свои басни гаремным женщинам!

Но, возмущенная до последней крайности дерзостью Масрура, Сетт Зобейда вдруг разразилась рыданиями, и принялась швырять в него подушками, вазами, кувшинами, табуретами, плюнула ему в лицо и кончила тем, что в изнеможении бросилась на постель свою, обливаясь слезами.

Услышав и увидев все это, до крайности озадаченный халиф ударил одною рукою о другую и сказал:

— Клянусь Аллахом! Лжет не один только Масрур. Я тоже лжец, и кормилица — лгунья, и ты тоже лгунья, о дочь моего дяди!

Потом он опустил голову и замолчал. Но спустя час он поднял голову и сказал:

— Клянусь Аллахом, мы сейчас же должны узнать истину. Остается только идти в дом Абул Гассана и собственными глазами увидеть, кто из нас лжет, а кто говорит правду!

И встал он и попросил Сетт Зобейду сопровождать его; и вместе с Масруром, кормилицей и толпой женщин направился он к помещению Абул Гассана.

Увидав приближающееся шествие, Сахарный Тростник сильно встревожилась и взволновалась, хотя Абул Гассан и предупреждал ее, что это очень даже может случиться. И воскликнула она:

— Клянусь Аллахом! Не каждый раз, когда бросают кувшин, остается он целым!

Но Абул Гассан засмеялся и сказал:

— Умрем оба, о Сахарный Тростник!

И положил он жену свою на пол, завернул в саван, завернулся сам в кусок шелковой материи, вынутой из сундука, и лег рядом с ней, не забыв по обряду поставить тюрбан на лицо. И не успел он закончить все эти приготовления, как все общество вошло в залу.

Когда халиф и Сетт Зобейда увидели погребальное зрелище, они остались безмолвными и неподвижными. Потом вдруг Сетт Зобейда, потрясенная столькими волнениями за такое короткое время, сильно побледнела, изменилась в лице и упала без чувств на руки своих служанок. А придя в себя, она пролила поток слез и воскликнула:

— Увы, о Сахарный Тростник, ты не могла пережить супруга, и ты умерла от горя!

Но халиф, понимавший дело иначе и, со своей стороны, оплакивавший смерть друга своего Абул Гассана, повернулся к Сетт Зобейде и сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! Не Сахарный Тростник умерла от огорчения, а бедный Абул Гассан не мог пережить супруги своей! Это несомненно!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и с присущей ей скромностью замолчала.

А когда наступила

она сказала:

Когда Сетт Зобейда пришла в себя, она воскликнула: — Увы, о Сахарный Тростник, ты не могла пережить супруга, и ты умерла от горя!

Но халиф, понимавший дело иначе и, со своей стороны, оплакивавший смерть друга своего Абул Гассана, повернулся к Сетт Зобейде и сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! Не Сахарный Тростник умерла от огорчения, а бедный Абул Гассан не мог пережить супруги своей! Это несомненно! — И прибавил он: — Да! Но ты плачешь и падаешь в обморок и потому считаешь себя правой!

Сетт Зобейда же ответила:

— А ты почитаешь себя правым в споре со мной, потому что этот проклятый раб солгал тебе! — И она прибавила: — Да! Но где же слуги Абул Гассана? Пусть скорее приведут их ко мне! Они сумеют ответить, кто из супругов умер первым и который умер от горя, так как ведь они же одевали своих господ в погребальные одежды!

Халиф ответил:

— Ты права, о дочь моего дяди! Я же, клянусь Аллахом, обещаю десять тысяч золотых динаров тому, кто принесет мне это известие!

Но не успел халиф произнести эти слова, как из-под савана, лежавшего с правой стороны тела, раздался голос, говоривший:

— Пусть отсчитают мне десять тысяч динаров. Объявляю господину нашему халифу, что я, Абул Гассан, умер вторым — от горя, разумеется!

Как только раздался этот голос, Сетт Зобейда и все женщины, объятые ужасом, громко вскрикнули, бросаясь к дверям, между тем как, напротив, халиф, сейчас же угадавший, какую шутку сыграл с ним Абул Гассан, разразился таким хохотом, что опрокинулся навзничь посредине залы и воскликнул:

— Клянусь Аллахом, йа Абул Гассан, теперь уж мне придется умереть от смеха!

Потом, когда халиф перестал смеяться, а Сетт Зобейда успокоилась, Абул Гассан и Сахарный Тростник вышли из своих саванов и среди всеобщей веселости решились рассказать о причине, заставившей их сыграть такую шутку. Абул Гассан бросился затем к ногам халифа, а Сахарный Тростник обняла колени госпожи своей, и оба с опечаленными лицами попросили прощения. И Абул Гассан прибавил:

— Пока я был холостым, о эмир правоверных, я ни во что не ставил деньги! Но эта Сахарный Тростник, которой я обязан твоему великодушию, обладает таким аппетитом, что так и поглощает мешки со всем их содержимым, и, клянусь Аллахом, она способна проглотить всю казну халифа, и с самим казначеем!

Халиф и Сетт Зобейда снова расхохотались. И даровали им обоим прощение и, сверх того, тут же велели выдать им десять тысяч динаров, выигранных ответом Абул Гассана, и еще другие десять тысяч по случаю избавления их от смерти.

После этого халиф, узнав вследствие этого маленького надувательства о тратах и нуждах Абул Гассана, уже не захотел, чтобы он терпел от неправильной выдачи ему жалованья. И приказал халиф казначею ежемесячно выдавать ему содержание, равное тому, которое получал великий визирь. И более, нежели когда-либо, пожелал халиф, чтобы Абул Гассан оставался его другом и сотрапезником.

И жили они все счастливейшей жизнью до той поры, когда явилась разлучница друзей, разрушительница дворцов и строительница гробниц, неумолимая и неизбежная — смерть.

И, закончив в эту ночь свой рассказ, Шахерезада сказала царю Шахрияру:

— Вот все, о царь, что знаю я о сне наяву. Но если позволишь, я расскажу тебе другую сказку, которая много и во всех отношениях превосходит ту, которую ты только что слышал!

Царь Шахрияр же сказал:

— Прежде всего, Шахерезада, ты должна сказать мне, как она называется!

Она же сказала:

— Это рассказ о любовных приключениях Зейн аль-Мавассиф!

Царь спросил:

— А что же это за неизвестный мне рассказ?

Шахерезада улыбнулась и сказала: