Тысяча и одна ночь. В 12 томах

АЛАДДИН И ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА

Дошло до меня, о благословенный царь, одаренный обходительностью, что — но Аллах знает больше всех — в древности времен и давнопрошедших лет в одном городе из городов Китая, название которого не припомню в настоящую минуту, жил человек, по ремеслу — портной, а по положению — бедняк. И у этого человека был сын по имени Аладдин, очень плохо воспитанный и с самого младенчества, по-видимому, дрянной мальчишка. Когда же минуло ему десять лет, отец захотел научить его какому-нибудь честному ремеслу; но так как он был очень беден, то и не мог платить за учение и должен был удовольствоваться тем, что брал сына в мастерскую, чтобы научить собственному ремеслу, то есть владеть иголкой. Но Аладдин был ребенком непутевым, привыкшим играть с уличными детьми, и ни одного дня не мог высидеть в мастерской. Напротив, вместо того чтобы быть внимательным к работе, он улучал минуту, когда отец или уходил по какому-нибудь делу, или отворачивался, чтобы заняться с заказчиком, и тотчас же спешил удрать в переулки и сады к таким же молодым негодникам, как он сам. Таково было поведение этого повесы, не желавшего ни слушаться родителей, ни работать в мастерской. Огорченный отец пришел в отчаяние, видя, что сын имеет склонность ко всем порокам, и предоставил его беспутному образу жизни; от горя он заболел и скоро умер. Но это не исправило Аладдина и не изменило его поведение нисколько.

Тогда мать Аладдина, видя, что муж ее умер и что сын ее бездельник, лоботряс, от которого ничего хорошего не дождешься, решилась продать мастерскую со всем, что в ней было, чтобы просуществовать некоторое время на вырученные от продажи деньги. Но так как эти средства весьма скоро иссякли, то ей пришлось день и ночь прясть шерсть и хлопок, чтобы заработать что-нибудь на хлеб для себя и для сына своего, беспутного малого.

Что же касается Аладдина, то, избавившись от всякого страха после смерти отца, он повесничал и беспутствовал уже без всякого удержу.

И проводил он целые дни вне дома, приходя туда, только чтобы поесть. А бедная мать, несчастная, продолжала, несмотря на все провинности сына, кормить его трудами рук своих, работая по ночам, и, оставаясь одна, плакала она горькими слезами. И таким образом Аладдин достиг пятнадцатилетнего возраста. И был красив и строен; черные глаза его были великолепны, лицо было как жасмин, и вся наружность его была обворожительна.

И вот однажды, в то самое время, как он забавлялся с мальчишками и подобными себе бродягами на базарной площади, проходил мимо них магрибский дервиш, который остановился и принялся упорно смотреть на детей. И наконец он обратил внимание на Аладдина и с каким-то особенным и странным любопытством стал наблюдать за ним, перестав заниматься остальными его товарищами, мальчишками, игравшими с ним. И этот дервиш, пришедший из глубины Магриба, из отдаленных внутренних областей, был знаменитым чародеем, искусным в астрологии и в деле изучения физиономий; и мог он силою своих чар приводить в движение и заставлять сгибаться высочайшие горы. Так вот, он с необыкновенной настойчивостью продолжал свои наблюдения за Аладдином и думал про себя: «Вот наконец именно такой мальчик, какой мне нужен, тот, кого ищу уже так долго и из-за кого я ушел из родного Магриба!»

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он думал про себя: «Вот наконец именно такой мальчик, какой мне нужен, тот, кого ищу уже так долго и из-за кого я ушел из родного Магриба!»

И тихонько подошел он к одному из мальчиков, не теряя, однако, из виду Аладдина, и подробно расспросил его об отце и матери Аладдина, а также спросил об имени и звании его. И, заручившись этими сведениями, он, улыбаясь, подошел к Аладдину, успел отвести его в сторону и сказал ему:

— О дитя мое, не ты ли Аладдин, сын такого-то портного?

А тот ответил:

— Да, я Аладдин. Отец же мой давным-давно умер.

При этих словах дервиш из Магриба бросился на шею к Аладдину, взял его на руки, долго целовал его щеки и плакал над ним, взволнованный до крайности. Чрезвычайно удивленный, Аладдин спросил его:

— Какая причина слез твоих, господин? И каким образом известен тебе мой покойный отец?

А человек из Магриба печальным и точно разбитым голосом ответил ему:

— Ах, дитя мое, как же не проливать мне слез печали над умершим, когда я твой родной дядя и так неожиданно узнал от тебя сейчас о смерти моего бедного брата, твоего покойного отца! О сын брата моего, знай, что я покинул родину и подвергся опасностям долгого путешествия единственно в надежде радостного свидания с твоим отцом. И вот, увы, ты сообщаешь мне о его смерти. — И он замолчал на минуту, как будто задыхаясь от волнения, а потом прибавил: — Впрочем, должен сказать тебе, о сын брата моего, что как только я увидел тебя, кровь моя сказала мне, что ты мой родственник, и я без всякого колебания отличил тебя от всех твоих товарищей. И хотя в то время как я расстался с отцом твоим, тебя еще не было на свете, так как он не был еще женат тогда, увидев тебя, я сейчас же узнал в тебе его черты и заметил сходство. И вот именно это сходство и утешает меня немного в моей утрате. О, какое несчастье пало на мою голову! Где ты теперь, брат мой, ты, которого надеялся я обнять хотя бы еще один раз в жизни после такого долгого отсутствия и прежде, нежели смерть разлучит нас навеки?! Увы! Кто может помешать тому, что должно случиться?! Кто может избегнуть судьбы своей и того, что предначертано Аллахом Всевышним?!

Потом, снова помолчав с минуту, он обнял Аладдина, прижал его к груди своей и сказал ему:

— Впрочем, о сын мой, слава Аллаху, допустившему меня встретиться с тобой! Отныне ты будешь служить мне утешением и заменишь в сердце моем отца своего, так как ты кровь его и потомство его; и в пословице сказано: «Не умер тот, кто оставил потомство».

Потом человек из Магриба вынул из пояса своего десять золотых динаров, положил их в руку Аладдину и спросил:

— О сын мой Аладдин, где же живет она, мать твоя, жена моего брата?

И Аладдин, почувствовав расположение к человеку из Магриба за его щедрость и приветливость, взял его за руку, довел до конца площади и, показав пальцем дорогу к их жилищу, сказал ему:

— Она живет вон там!

А человек из Магриба сказал ему:

— Эти десять динаров, которые я дал тебе, о дитя мое, ты передашь жене моего покойного брата вместе с моим приветом. И скажешь ты ей, что дядя твой только что прибыл из долговременного путешествия в чужих краях и что завтра он надеется, если будет угодно Аллаху, явиться к ней в дом и лично приветствовать супругу брата своего, взглянуть на места, где покойный провел свою жизнь, и посетить его могилу.

Услышав эти слова человека из Магриба, Аладдин захотел показать ему, как спешит исполнить его желание, и, поцеловав у него руку, он радостно побежал домой и, вопреки своему обычаю, явился туда в такой час, в который не было никакой еды, а входя, воскликнул:

— О мать моя, я пришел сказать тебе, что дядя мой возвратился после долговременного путешествия по чужим краям и шлет тебе свой привет!

Мать Аладдина, удивленная такою необычной речью сына и его неожиданным появлением, отвечала:

— Похоже на то, сын мой, что ты насмехаешься над своею матерью! О каком дяде ты говоришь? Откуда и с каких пор появился у тебя дядя?

Аладдин же сказал:

— Как можешь ты, о мать моя, говорить, что нет в живых дяди моего, или родственника, когда человек, о котором говорится, — брат моего покойного отца?! А доказательство тому то, что он прижал меня к груди своей, поцеловал меня со слезами и поручил мне передать тебе известие о его приезде!

Мать же Аладдина сказала:

— Да, дитя мое, я знаю, что у тебя был дядя, но он умер уже много лет тому назад. И никогда не слышала я, чтобы у тебя был еще другой дядя!

И удивленными глазами посмотрела она на сына своего Аладдина, который уже занялся другим.

Он же, со своей стороны, ничего не сказал ей о подарке человека из Магриба.

На другой день ранним утром Аладдин поспешил уйти из дома; а человек из Магриба, уже искавший его, встретил его на том же месте, что и вчера, забавляющимся, по своему обыкновению, с уличными мальчишками, сверстниками своими. Он быстрыми шагами подошел к нему, взял за руку, прижал к сердцу и с нежностью поцеловал. Потом, вынув два динара из пояса, отдал ему и сказал:

— Ступай к матери, отдай ей эти два динара и скажи: «Дядя мой имеет намерение прийти сегодня вечером поужинать вместе с вами, вот почему он посылает тебе эти деньги, чтобы ты могла приготовить нам превосходные блюда». — А затем прибавил, наклоняясь к его лицу: — Теперь, йа Аладдин, покажи мне еще раз дорогу к твоему дому!

Аладдин же ответил:

— Клянусь головой и глазами, о дядя!

И он пошел вперед и показал дорогу. А человек из Магриба расстался с ним и пошел своей дорогой.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А человек из Магриба расстался с ним и пошел своей дорогой.

Аладдин же возвратился домой, рассказал матери о встрече и отдал ей два динара, говоря:

— Дядя придет сегодня вечером к нам ужинать. Тогда, увидев деньги, мать Аладдина сказала себе: «Может быть, у покойного мужа моего были и другие братья?»

И встала она и отправилась на базар, где и купила все необходимые для хорошего ужина припасы, а возвратясь домой, тотчас же принялась за стряпню. Но так как у бедной женщины не было никакой кухонной утвари, то она заняла все, что нужно было по части кастрюль, тарелок и другой посуды. И стряпала она целый день, к вечеру же сказала она Аладдину:

— Сын мой, ужин готов, но, может быть, дядя твой не знает хорошо дорогу к нашему дому. Поэтому ты хорошо сделаешь, если выйдешь ему навстречу или подождешь его на улице.

Аладдин ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Он уже собирался выйти, как вдруг у дверей постучали. И побежал он отворять. А это был человек из Магриба. За ним стоял носильщик, на голове у которого был целый груз плодов, печений и напитков. Аладдин ввел их обоих в дом. Носильщик поставил свою ношу и, получив плату, ушел. Аладдин же ввел человека из Магриба в ту комнату, где находилась его мать. И человек из Магриба сильно взволнованным голосом сказал, поклонившись ей:

— Мир тебе, о супруга моего брата!

Мать Аладдина ответила тем же. Тогда человек из Магриба заплакал тихими слезами. Потом спросил:

— Где место, на котором имел обыкновение сидеть покойный?

И мать Аладдина показала ему место; и тотчас же человек из Магриба бросился наземь и стал целовать это место, вздыхать и со слезами на глазах говорить:

— О, я несчастный! О, несчастная судьба моя — потерять тебя, о брат мой, зеница ока моего!

И продолжал он плакать и жаловаться, и лицо его изменилось, и так он был потрясен, до глубины своих внутренностей, что едва не лишился чувств, а мать Аладдина перестала сомневаться, что это родной брат ее покойного мужа. И подошла она к нему, подняла его с земли и сказала ему:

— О брат супруга моего, ты убьешь себя без пользы своими слезами! Увы, что написано, то должно случиться!

И продолжала она утешать его ласковыми словами до тех пор, пока он не согласился выпить немного воды, чтобы успокоиться и сесть за ужин.

Когда же постлали скатерть, человек из Магриба начал беседовать с матерью Аладдина. И рассказал он ей то, что имел рассказать, говоря:

— О жена брата моего, не удивляйся тому, что еще не имела случая меня видеть и не знавала меня при жизни брата моего, ныне умершего. Вот уже тридцать лет прошло с той поры, как я покинул этот край и уехал в чужие края, отказавшись от родины. И с тех пор я не переставал путешествовать по странам Индии и Синда, по стране арабов и землям других народов. И был я также в Египте и жил в великолепном городе Маср[37], который есть чудо света. И, прожив там долгое время, я уехал в Центральный Магриб, где и прожил двадцать лет. Однажды, о жена брата моего, когда я сидел в доме моем, задумался я о родном крае и о брате моем. И загорелся я желанием увидеть кровь мою; и стал я плакать о том, что живу на чужбине, и стенать. И в конце концов горечь разлуки с дорогим для меня существом так овладела мною, и сожаление стало так непреодолимо, что я решился предпринять путешествие и направиться в страну, где увидел свет. И думал я в душе своей: «О человек! Сколько лет протекло с той поры, как ты покинул родной город, родной край и жилище единственного брата, которого имеешь в мире! Вставай же и уезжай отсюда, чтобы свидеться с ним перед смертью! Кто знает, какие беды готовит судьба, какие могут произойти случайности и перевороты? И не было ли бы величайшим несчастьем умереть, не порадовав глаз своих лицезрением брата твоего, в особенности теперь, когда Аллах (слава Ему!) даровал тебе богатство, а брат твой, быть может, продолжает жить в тесноте и бедности?! Не забывай же, что, уехав отсюда, ты сделаешь два добрых дела: увидишь брата и поможешь ему».

И под влиянием этих мыслей, о жена брата моего, я тотчас же встал и приготовился к отъезду. И, прочитав молитву, какая полагается в пятницу, и первую главу Корана, я сел на лошадь и направился на родину. И после многих опасностей и утомительного пути я с помощью Аллаха (да будет Он прославлен и почтен) благополучно прибыл в этот город. И сейчас же принялся я бродить по улицам и кварталам, разыскивая жилище брата моего. И Аллах привел меня встретить таким образом этого ребенка, игравшего со своими товарищами.

Я же, клянусь Аллахом Всемогущим, о жена брата моего, едва увидел его, сразу почувствовал, что сердце мое разрывается от волнения; а так как кровь всегда узнает родную ей кровь, я, не колеблясь ни минуты, признал в нем сына брата моего. И забыл я в ту же минуту свою усталость и заботы свои и готов был взлететь от радости.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Забыл я в ту же минуту свою усталость и заботы свои и готов был взлететь от радости. Но увы! Зачем пришлось мне скоро узнать из уст этого ребенка, что волею Всевышнего брата моего уже нет в живых?! Ах, это ужасающее известие едва не свалило меня с ног, так я был потрясен горем. Но, о жена брата моего, ребенок, вероятно, рассказал тебе, как его вид и сходство с покойным несколько утешили меня, напомнив, таким образом о пословице, гласящей: «Человек, оставляющий потомство, не умирает».

Так говорил человек из Магриба. И увидел он, что при напоминании о муже, мать Аладдина горько плакала. И чтобы утешить ее и отвлечь от мрачных мыслей, он обернулся к Аладдину и, чтобы завязать разговор, спросил:

— Сын мой Аладдин, какое же ты знаешь ремесло и что работаешь, чтобы помогать бедной матери своей и существовать вам обоим?

Услышав это, Аладдин застыдился в первый раз в своей жизни, опустил голову и уперся глазами в землю. А так как он не вымолвил ни единого слова, мать отвечала за него:

— Какое ремесло, о брат моего мужа? Ремесло для Аладдина? Да как же это? Клянусь Аллахом, он ничего не умеет. Ах! Никогда не видела я такого непутевого ребенка! День-деньской бегает он с уличными детьми, бродягами, сорвиголовами, негодяями, как и он сам. И это вместо того, чтобы следовать примеру хороших детей, сидящих и работающих с отцами. Ах, его отец и умер-то — о горе жестокое! — только по его милости! Да и я сама еле жива! Глаза мои износились от слез и работы по ночам. Не покладая рук день и ночь пряла я шерсть и хлопок, чтобы иметь возможность купить пару маисовых лепешек для нас двоих. Таково мое положение. И клянусь твоей жизнью, о брат мужа моего, что он приходит домой, только чтобы поесть. Вот и все. Поэтому иногда, когда он бросает меня таким образом, я уже думаю о том, чтобы не отворять ему больше двери и этим заставить его искать какую-нибудь работу, которая кормила бы его. И нет у меня силы это сделать, потому что сердце-то материнское жалостливо и милостиво. Но годы берут свое, и я становлюсь старухой, о брат мужа моего. И плечи мои уже не выносят по-прежнему усталости. А пальцы едва находят силы вертеть веретено. И не знаю, до каких пор буду я в состоянии нести такую ношу и когда покинет меня жизнь, как покидает меня сын, вот этот Аладдин, стоящий пред тобою, о брат мужа моего!

И принялась она рыдать.

Тогда человек из Магриба обратился к Аладдину и сказал ему:

— Ах! О сын моего брата, воистину не знал я всего этого о тебе! Зачем идешь ты путем бродяжничества? Какой стыд, Аладдин! Это совсем не годится для таких людей, как ты! У тебя есть рассудок, дитя мое, и ты сын из хорошей семьи! Разве не бесчестит тебя то, что ты бросаешь таким образом свою бедную мать, старую женщину, и допускаешь ее кормить тебя, между тем как ты в таком возрасте, что можешь иметь занятие, способное прокормить вас обоих?! К тому же, о дитя мое, посмотри! Благодарение Аллаху, в нашем городе множество мастеров. Тебе стоит только выбрать ремесло по своему вкусу, а я беру на себя определить тебя. И таким образом, когда вырастешь, сын мой, у тебя в руках будет ремесло, которое защитит тебя от ударов судьбы. Так говори! И если ремесло твоего покойного отца, портняжное дело, не нравится тебе, то ищи что-нибудь другое и скажи мне! А я помогу тебе всеми силами моими, о дитя мое!

Но Аладдин вместо ответа продолжал стоять, опустив голову, и молчал, как будто давая понять, что не желает никакого ремесла, а хочет оставаться бродягой. Человек же из Магриба понял его отвращение к ручному труду и подошел к нему с другой стороны. И сказал он ему:

— О сын брата моего, не обижайся и не огорчайся тем, что я настаиваю. Дай мне только прибавить, что, коль скоро ты питаешь отвращение к ремеслу, я готов, если только ты захочешь сделаться честным человеком, открыть тебе прекрасную лавку шелковых тканей на большом базаре. И в эту лавку я доставлю самые дорогие ткани и парчу самого высокого качества. И таким путем ты войдешь в сношение с миром крупных торговцев. И получишь ты привычку продавать и покупать, брать и отдавать. И приобретешь добрую славу в городе. И таким образом почтишь память своего покойного отца. Что скажешь на это, о Аладдин, сын мой?

Когда Аладдин услышал предложение дяди и понял, что сделается крупным торговцем на базаре, важным человеком, одетым в красивую одежду, с шелковым тюрбаном на голове и с хорошеньким разноцветным поясом вокруг стана, он чрезвычайно обрадовался. Он взглянул на человека из Магриба, улыбнулся и склонил голову набок, что ясно означало: «Принимаю».

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тут взглянул он на человека из Магриба, улыбнулся и склонил голову набок, что ясно означало: «Принимаю».

И человек из Магриба понял, что предложение его понравилось, и сказал он Аладдину:

— Коль скоро ты захотел сделаться важным лицом, купцом, торгующим в лавке, старайся отныне быть достойным своего нового положения.

Будь же, о сын брата моего, с сегодняшнего же дня человеком. Я же, если угодно будет Аллаху, завтра пойду с тобой на базар и прежде всего куплю тебе прекрасную новую одежду, такую, какую носят богатые купцы, и все необходимые принадлежности. После этого мы вместе поищем хорошую лавку, в которой ты и устроишься.

Вот как было дело.

Мать же Аладдина, слушая эти увещания и видя такую щедрость, благословляла Аллаха Благодетеля, столь неожиданным образом пославшего ей родственника, который спасал ее от нищеты и направлял на путь истинный сына ее Аладдина. И с облегченным сердцем подала она ужин, точно помолодев на двадцать лет.

И ели они и пили, продолжая беседовать о том же предмете, столь сильно занимавшем их всех. И человек из Магриба стал посвящать Аладдина в образ жизни и обычаи торговцев и внушать ему большой интерес к его новому званию. Потом видя, что уже прошла половина ночи, он встал, простился с матерью Аладдина и обнял самого Аладдина.

И вышел он от них, пообещав прийти завтра. И в эту ночь Аладдин не сомкнул глаз от радости и думал только об ожидавшей его приятнейшей жизни.

На другой день рано утром у дверей постучали. Мать Аладдина сама пошла отворить и увидела, что брат ее мужа, человек из Магриба, сдержал обещание, данное им накануне. Однако, несмотря на настоятельные приглашения матери Аладдина, он не захотел войти в дом и объяснил свой отказ тем, что этот ранний час неудобен для принятия гостей; он пожелал только увести с собою Аладдина на базар.

Аладдин же уже встал, оделся и, выбежав к дяде, пожелал ему доброго утра и поцеловал у него руку. И человек из Магриба взял его за руку и ушел с ним на базар. И вошел он с ним в лавку самого крупного купца и спросил самую красивую и самую богатую одежду на рост Аладдина. И купец показал ему несколько одежд, из которых одна была прекраснее другой. И человек из Магриба сказал Аладдину:

— Выбери сам, сын мой, ту, которая тебе понравится.

И, восхищенный щедростью дяди своего, Аладдин выбрал шелковое платье, полосатое и блестящее. И выбрал он также тюрбан из шелковой кисеи, затканной золотыми нитями, кашемировый пояс и сапоги из красного сафьяна. И человек из Магриба заплатил за все, не торгуясь, и отдал сверток Аладдину, говоря ему:

— Теперь пойдем в хаммам, потому что, прежде чем оденешься во все новое, ты должен быть совершенно чистым.

И повел он его в хаммам, вошел вместе с ним в отдельную залу и вымыл его собственными руками; также вымылся сам. Потом велел подать прохладительные напитки; и оба они пили с наслаждением и были довольны. После этого Аладдин оделся в то роскошное платье, шелковое, полосатое и блестящее, надел на голову тюрбан, опоясался индийским поясом и обулся в красные сапоги. И стал он в таком наряде прекрасным, как луна, и похожим на сына какого-нибудь царя или султана. И, восхищенный таким превращением, он подошел к дяде, поцеловал у него руку и много благодарил за его щедрость. А человек из Магриба обнял его и сказал ему:

— Все это только начало.

И вышел он с ним из хаммама и повел на самые многолюдные базары, и заходили они в лавки богатых купцов. И обращал он его внимание на богатейшие ткани и на ценные вещи, сообщая ему название каждого предмета; и говорил он ему:

— Необходимо, чтобы ты знал все подробности покупки и продажи, так как сам будешь купцом.

Затем посетили они замечательные здания города, главные мечети и ханы, где останавливались караваны. И завершили они свой обход посещением султанского дворца и окружавших его садов. Наконец привел он его в большой хан, где остановился сам, и представил его знакомым своим, купцам, говоря им:

— Это сын брата моего.

И пригласил он их всех на обед, который давал в честь Аладдина, и угостил отборнейшими яствами и остался с ними и с Аладдином до самого вечера.

Тогда он встал и простился со своими гостями, говоря им, что отведет Аладдина домой. И действительно, не хотел он, чтобы Аладдин возвращался один, и взял его за руку и вместе с ним пришел к матери его. Мать же Аладдина, увидев сына в таком роскошном одеянии, от радости едва не лишилась рассудка, бедная. И стала она благодарить и тысячу раз благословлять своего деверя, говоря ему:

— О брат супруга моего, если бы даже всю жизнь благодарила я тебя, все-таки и этого было бы недостаточно за благодеяния твои!

А человек из Магриба отвечал:

— О жена брата моего, воистину никакой заслуги нет с моей стороны, ровно никакой, так как Аладдин — сын мой и я обязан заменить ему отца. Не беспокойся же более о нем и будь счастлива!

А мать Аладдина сказала, поднимая руки к небу:

— Молю Аллаха честью святых, прежних и нынешних, оградить и сохранить тебя, о брат мужа моего, и продлить жизнь твою ради нас, чтобы был ты крылом, под сенью которого укрывался бы всегда этот сирота! И будь уверен, что и он, со своей стороны, будет всегда послушен твоим приказаниям и будет делать только то, что ты прикажешь ему!

А человек из Магриба сказал:

— О жена брата моего, Аладдин стал рассудительным человеком, потому что это превосходный молодой человек, сын почтенных родителей. И я вполне надеюсь, что он будет достойным сыном отца своего и осушит глаза твои! — А затем он прибавил: — Извини меня, о жена брата моего, если завтра, в пятницу, не открою ему обещанной лавки; ты знаешь, что по пятницам базары закрыты и нельзя заниматься делами. Но послезавтра, в субботу, дело будет сделано, если то будет угодно Аллаху! Впрочем, завтра я приду за Аладдином, чтобы продолжать учить его, и поведу его на общественные сборища в загородные сады, куда отправляются гулять богатые купцы, чтобы он привыкал к зрелищу роскоши и большого света. До сих пор он водился только с детьми; теперь нужно, чтобы он узнал взрослых и чтобы они узнали его.

И простился он с матерью Аладдина, обнял племянника и ушел.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Затем простился он с матерью Аладдина, обнял племянника и ушел. Аладдин же всю ночь думал обо всех виденных им прекрасных вещах, и о только что испытанных им радостях, и о новых наслаждениях, предстоявших ему завтра. Поэтому он не смыкая глаз всю ночь поднялся с зарей, оделся в свои роскошные одежды и стал ходить взад и вперед, путаясь в длинном платье, к которому не привык. Потом от нетерпения ему показалось, что человек из Магриба опоздал, и он вышел ждать его у дверей и наконец увидел его. И побежал он ему навстречу, как молодой жеребенок, и поцеловал у него руку. А человек из Магриба обнял его, обласкал и велел сказать матери, что уводит его. Затем взял его за руку, и пошли они вместе. И по дороге беседовали они о том о сем; и вышли они за городские ворота, за которые еще ни разу не выходил Аладдин. И показались перед ним красивые дома частных лиц и дворцы, окруженные садами; и Аладдин смотрел на них с восхищением, и каждое новое здание казалось ему красивее предыдущего.

И зашли они далеко за город, постепенно приближаясь к цели, намеченной человеком из Магриба. Но наконец настала минута, когда Аладдин начал уставать и сказал человеку из Магриба:

— О дядя, долго ли нам еще идти? Мы уже миновали сады, и перед нами только гора! Я очень устал и хотел бы чего-нибудь поесть!

Человек же из Магриба вытащил из пояса шелковый платок, в котором завернуты были плоды и лепешки, и сказал Аладдину:

— Вот, сын мой, утоли свою жажду. Но мы должны пройти еще немного, чтобы добраться до дивного места, которое я хочу показать тебе и подобного которому нет на всем свете. Собери свои силы и мужайся, Аладдин, ведь ты теперь мужчина!

И продолжал он ободрять его, давая ему в то же время советы относительно поведения его в будущем и побуждая его отстать от общества детей и водиться с людьми рассудительными и благоразумными. И так умел он развлечь его, что они дошли наконец до подошвы горы в глубине пустынной долины, в которой не было никого, кроме Аллаха.

Именно это место и было целью путешествия человека из Магриба. Чтобы дойти до этой долины, он приехал из глубины Магриба на окраину Китая.

Обратившись к истомленному усталостью Аладдину, он сказал ему, улыбаясь:

— Мы достигли цели, сын мой Аладдин! — И сел он на камень, посадил его рядом с собой, нежно обнял его и сказал ему: — Отдохни немного, Аладдин. Я могу теперь показать тебе то, чего не видели еще глаза человека. Да, Аладдин, ты сейчас увидишь сад, который прекраснее всех садов мира. И, только увидев и восхитившись чудесами этого сада, ты сможешь действительно иметь повод быть мне благодарным, и забудешь всю усталость свою, и будешь благословлять тот день, когда встретил меня впервые.

И оставил он его отдохнуть немного, причем Аладдин вытаращил глаза от удивления при мысли, что увидит сад в таком месте, где были только беспорядочно нагроможденные камни да кустарник.

Затем человек из Магриба сказал ему:

— Теперь вставай, Аладдин, и собери рядом с этим кустарником самые сухие ветви и древесную кору, которые найдешь, и принеси все это мне. Тогда увидишь, на какое зрелище я тебя приглашаю!

И Аладдин встал и поспешил набрать между кустами и вереском множество сухих веточек и древесной коры и принес все это человеку из Магриба, который сказал ему:

— Теперь отойди и стань позади меня!

И повиновался Аладдин дяде своему и встал позади на некотором расстоянии от него.

Тогда человек из Магриба вынул из своего пояса огниво, высек огонь и зажег костер из сухих веток, которые запылали и затрещали. И тотчас же вынул он из кармана черепаховую коробку, открыл ее, взял из нее щепоть ладана и бросил ее на огонь, и поднялся густейший дым, который он стал разводить руками во все стороны, бормоча какие-то слова на совершенно незнакомом Аладдину языке. И в ту же минуту земля задрожала, и скалы заколебались в своих основаниях, и земля приоткрылась и образовала отверстие шириною локтей в десять; на дне этого отверстия обозначилась мраморная плита шириною в пять локтей, а на самой середине ее — бронзовое кольцо.

Увидав все это, испуганный Аладдин вскрикнул и, взяв в зубы подол своей одежды, пустился бежать во всю мочь. Но человек из Магриба одним прыжком догнал его. И взглянул он на него страшными глазами, встряхнул его, держа за ухо, замахнулся и влепил ему такую ужасную пощечину, что чуть не выбил все зубы, так что ошеломленный Аладдин упал на землю.

Человек же из Магриба обошелся с ним так лишь для того, чтобы раз и навсегда подчинить его себе, ввиду того что он был необходим для его дела и без него он не мог приступить к предприятию, из-за которого явился сюда. Увидев его, одуревшего и лежавшего на земле, он сказал ему, стараясь как можно более смягчить свой голос:

— Знай, Аладдин, что если я поступил с тобой таким образом, то это для того, чтобы сделать из тебя настоящего человека! Я ведь дядя тебе, брат отца твоего, и ты обязан слушаться меня! — Потом прибавил он уже совершенно мягко: — Аладдин, выслушай внимательно то, что скажу тебе, и не пропусти ни одного слова! И это потому, что ты извлечешь из этих слов большие выгоды для себя и скоро забудешь неприятности, которые случились с тобой! — И обнял он его и, отныне вполне покорив и подчинив его себе, сказал ему: — Ты видел сейчас, дитя мое, как разверзлась земля от моих окуриваний и слов, мной произнесенных. Ты должен знать, что все это я делал только для твоего блага; дело в том, что под этою мраморной плитой с бронзовым кольцом, которую видишь на дне этого отверстия, находится клад, записанный на твое имя, который может открываться только пред лицом твоим. И этот предназначенный для тебя клад сделает тебя богаче всех царей на свете! И чтобы доказать тебе, что эти сокровища предназначены для тебя, а не для кого другого, знай, что один ты можешь прикоснуться к этой мраморной плите и поднять ее; я сам, несмотря на все мое могущество, которое велико, не мог бы ни наложить руку на бронзовое кольцо, ни приподнять плиты, хотя бы обладал и в тысячу раз большим могуществом и силой, нежели те, которыми владею. И коль скоро плита будет приподнята, мне все-таки нельзя будет проникнуть в подземелье и даже нельзя будет переступить ни одной ступени. Поэтому тебе надлежит сделать то, чего не могу сделать я. Для этого же тебе стоит только в точности исполнить то, что прикажу тебе. И таким образом ты будешь обладать кладом, который мы честно разделим на две равные части, одну тебе и одну мне.

^{Эти сокровища предназначены для тебя, а не для кого другого, знай, что один ты можешь прикоснуться к этой мраморной плите и поднять ее.}

Выслушав эти слова человека из Магриба, бедняга Аладдин забыл о своей усталости и о полученной им пощечине и ответил…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Выслушав эти слова человека из Магриба, бедняга Аладдин забыл о своей усталости и о полученной им пощечине и ответил:

— О дядя, приказывай мне что хочешь, и я буду повиноваться тебе!

И человек из Магриба обнял его, несколько раз поцеловал его в щеки и сказал ему:

— О Аладдин, ты для меня сын и еще дороже сына! Ведь у меня нет никаких родных на свете, кроме тебя; ты мой единственный сын и наследник, о дитя мое! Я работаю в настоящую минуту и пришел издалека, в сущности, только для тебя. И если я резко обошелся с тобой, то ты понимаешь теперь, что это было сделано только для того, чтобы ты не лишал себя дивной будущности, которая тебя ожидает. Так вот что ты должен сделать. Прежде всего спустись в эту яму вместе со мной; там возьмись за бронзовое кольцо и приподними мраморную плиту.

И, сказав это, он прыгнул в яму и протянул руку Аладдину, чтобы помочь ему спуститься в нее. Когда же Аладдин спустился, то сказал:

— Но, о дядя, как же подниму я один такую тяжелую плиту? Если бы ты хоть помог мне, я охотно сделал бы это!

Человек из Магриба отвечал:

— Ах, нет! Ах, нет! Если бы я имел несчастье прикоснуться к плите, ты уже ничего не мог бы сделать и имя твое навсегда было бы стерто с этого сокровища! Попробуй один — и увидишь, что поднимешь плиту так же легко, как если бы это было птичье перо! Тебе стоит только произнести, взявшись за кольцо, свое имя, имя отца твоего и деда твоего!

Тогда Аладдин нагнулся, взялся за кольцо, потянул его к себе и сказал:

— Я Аладдин, сын портного Мустафы, сына портного Али!

И без всякого труда поднял он мраморную плиту и положил ее рядом. И увидел он подземелье, в котором двенадцать мраморных ступеней вели к двустворчатой двери из красной меди с толстыми гвоздями. А человек из Магриба сказал ему:

— Сын мой Аладдин, спустись теперь в это подземелье. Когда же переступишь двенадцатую ступень, то войдешь в эту медную дверь, которая сама отворится перед тобой. И придешь под высокие своды, разделенные на три сообщающиеся одна с другой залы. В первой зале ты найдешь четыре большие бронзовые лохани, наполненные расплавленным золотом; во второй — четыре большие серебряные лохани, наполненные золотым песком, а в третьей — четыре большие золотые лохани, наполненные золотыми динарами. Но ты проходи, не останавливайся! И подбери повыше полы своей одежды и заверни их хорошенько вокруг пояса, чтобы они не коснулись стенок лоханей, потому что, если будешь иметь несчастье прикоснуться к этим лоханям или к их содержимому пальцами или одеждой, ты немедленно превратишься в глыбу черного камня. Итак, ты войдешь в первую залу и поскорее перейдешь во вторую, откуда, ни минуты не останавливаясь, проникнешь в третью, где найдешь обитую гвоздями дверь, подобную той, которая у входа, и она тотчас же сама отворится перед тобою. Ты войдешь в нее и внезапно очутишься в великолепном саду, усаженном деревьями, гнущимися под тяжестью плодов. Но не останавливайся и здесь! Ты пройдешь по саду, глядя прямо перед собой, и придешь к лестнице с колоннами и тридцатью ступенями; поднимись по ней на террасу. Когда же очутишься на террасе, Аладдин, будь внимателен. Прямо перед собою ты увидишь нечто вроде ниши под открытым небом, в этой нише ты найдешь на бронзовом подножии маленькую медную лампу. Лампа эта будет гореть. Ты же — запомни это хорошенько, Аладдин, — возьмешь эту лампу, погасишь ее, выльешь масло на землю, а лампу поскорее спрячешь за пазуху. И не бойся замарать одежду свою, так как это масло, которое ты прольешь, не масло, а совсем другая жидкость, не оставляющая никаких следов на платье.

И ты возвратишься ко мне той же дорогой, по которой шел в подземелье. И на обратном пути можешь остановиться и побыть немного в саду, если захочешь, и нарвать, сколько тебе будет угодно, плодов из этого сада. А вернувшись ко мне, ты отдашь мне лампу, цель и причину нашего путешествия и основу нашего богатства и нашей славы в будущем, о дитя мое!

Сказав все это, человек из Магриба снял кольцо, которое носил на пальце, и надел его Аладдину на большой палец, говоря:

— Это кольцо, сын мой, оградит тебя от всех опасностей и предохранит от всякого зла. Мужайся же в душе своей и будь смел в сердце своем, так как ты уже не ребенок, а мужчина! И с помощью Аллаха с тобой не случится ничего дурного! И мы будем богаты благодаря этой лампе и в почете на всю жизнь! — Потом он прибавил: — Но только помни, Аладдин, что ты должен высоко поднять полы одежды и закрутить их вокруг пояса, а не то ты пропал, и клад вместе с тобой!

Затем он обнял его, ласково похлопал его по плечу и сказал:

— Иди же и да сопутствует тебе удача!

Тогда Аладдин, почувствовав необыкновенную смелость, сбежал по мраморным ступеням и, подняв полы одежды своей выше пояса и плотно прижав их к себе, вошел в медную дверь, обе половины которой сами отворились при его приближении. И, ничего не забывая из наставлений человека из Магриба, он с тысячей предосторожностей прошел по первой зале, по второй, по третьей и, обойдя лохани, наполненные золотом, дошел до последней двери, вошел в нее, прошел по саду не останавливаясь, поднялся по тридцати ступеням лестницы с колоннами на террасу и направился прямо к нише, которая находилась прямо перед ним. И увидел он на бронзовом подножии горящую лампу.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И увидел он на бронзовом подножии горящую лампу. И протянул он руку и взял ее. Вылил содержимое на землю, и, увидев, что стенки ее тотчас же высохли, он быстро спрятал ее за пазуху, не боясь замарать одежду. И спустился снова с террасы в сад.

Тогда, освободившись от своей заботы, он остановился на минуту на нижней ступени лестницы, чтобы взглянуть на этот сад. И стал он разглядывать деревья, плодов на которых не успел заметить, когда шел, и увидел, что действительно деревья гнутся под тяжестью плодов, которые необыкновенны и по форме своей, и по величине, и по цвету. И заметил он, что, в противность обыкновенным плодовым деревьям, на каждой ветке плоды особой окраски. Некоторые белы и прозрачны, как хрусталь, или матово-белы, как камфора, или цвета чистого воска. Были и красные, цвета гранатов или кроваво-красных апельсинов. Были темно-зеленые и светло-зеленые, были голубые, желтые и фиолетовые; другие же были необыкновенных цветов и бесконечно разнообразных оттенков. И бедняга Аладдин не знал, что белые плоды — это бриллианты, жемчуг, перламутр и лунный камень; красные — рубины, карбункулы, яхонты, кораллы и сердолики; зеленые — изумруды, бериллы, нефриты, праземы и аквамарины; голубые — сапфиры, бирюза и лазуревые камни; фиолетовые — аметисты, яшма и сарды; желтые — топазы, янтарь; а другие, неизвестных ему цветов, — опалы, искряки, хризолиты, гематиты, турмалины, желто-зеленые изумруды, агаты и хризопразы! Солнце заливало обильными лучами своими сад, и деревья со всеми своими плодами пылали не сгорая.

Тогда восхищенный Аладдин подошел к одному из тех деревьев и захотел сорвать несколько плодов и съесть их. И убедился он, что зуб их не берет и что они только по внешнему виду похожи на апельсины, смоквы, бананы, виноград, арбузы, яблоки и другие превосходные плоды Китая. И сильно разочаровался он, попробовав их; и совсем не пришлись они ему по вкусу. И подумал он, что это просто цветные стеклянные игрушки, потому что никогда в жизни не имел он случая видеть драгоценные камни. Однако, несмотря на свою досаду, он захотел сорвать несколько плодов, чтобы подарить их мальчикам, бывшим товарищам своим, а также бедной матери своей. И взял он по несколько штук каждого цвета, наполнил ими пояс, карманы и насыпал их между рубашкой и одеждой и между рубашкой и телом; и так много набрал он их, что стал походить на тяжело навьюченного осла. И, нагруженный таким образом, он тщательно подобрал полы своей одежды, завернул их вокруг пояса и со всеми предосторожностями легкими шагами прошел через все три залы, где стояли лохани, и возвратился на лестницу подземелья, у входа в которое с нетерпением и тревогой ждал его человек из Магриба.

Как только Аладдин прошел медную дверь и появился на первой ступени лестницы, человек из Магриба, стоявший наверху, у самого входа в подземелье, не имел терпения дождаться, чтобы он поднялся по лестнице и вышел; и сказал он ему:

— Ну, Аладдин, где же лампа?

Аладдин же ответил:

— Она у меня за пазухой!

Тот сказал ему:

— Достань ее скорей и дай мне!

Но Аладдин ответил ему:

— Никак не могу, о дядя, подожди, она застряла между стекляшками, которыми я набил всю свою одежду. Дай мне подняться и помоги мне выйти из ямы; тогда я выгружу все эти стеклянные шарики в верном месте, а не здесь, на лестнице, где они покатятся и разобьются. Тогда я освобожусь от этого несносного груза, вытащу лампу и отдам тебе. Впрочем, она уже проскользнула мне за спину и жестоко натирает мне кожу. Я очень рад буду от нее избавиться.

Но взбешенный отказом человек из Магриба, убежденный, что Аладдин выдумывает все эти затруднения только для того, чтобы оставить лампу себе, закричал, да так страшно, как будто он был не человек, а какой-нибудь злой дух:

— О собачий сын, отдай мне сейчас эту лампу или умри!

Аладдин же, не зная, чему приписать такую перемену в обращении дяди своего, испугавшись его бешенства и опасаясь, что ему дадут вторую пощечину, горше первой, сказал себе: «Клянусь Аллахом, лучше мне улизнуть от него! Ворочусь в подземелье и подожду там, чтобы он успокоился».

И повернул он спину и, подобрав одежду, осторожно вошел в подземелье. Увидав это, человек из Магриба испустил страшный крик, дошел до последних пределов бешенства, трясся, корчился, рвал бороду свою, предаваясь отчаянию, так как не мог бежать за Аладдином в это подземелье, вход в которое запрещен был волшебными силами. И воскликнул он:

— Ах ты, проклятый Аладдин, ты будешь наказан, как того заслужил!

И в тот же миг мраморная плита, которою закрывался вход в подземелье, приподнялась сама собою и легла на прежнее место, заткнув отверстие, а земля задрожала и сомкнулась. И таким образом Аладдин был заперт в подземелье.

Человек же из Магриба был, как уже говорилось, знаменитым чародеем, пришедшим из глубины Магриба; он вовсе не был дядей Аладдина и никаким родственником ему не приходился. На самом деле он родился в Африке, откуда происходят самые зловредные чародеи и колдуны.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

На самом деле он родился в Африке, откуда происходят самые зловредные чародеи и колдуны. С самой молодости своей он упорно изучал колдовство и землегадание, алхимию, астрологию, окуривание и чародейство. После тридцатилетних упражнений он при помощи колдовства узнал, что в неведомом уголке земли находится волшебная лампа, свойство которой — доставлять счастливцу, которому удастся завладеть ею, могущество, превышающее власть царей и султанов. Тогда он удвоил свои окуривания и колдовство, и путем последнего землегадательного опыта ему удалось узнать, что эта лампа находится в подземелье, в окрестностях города Колокатзэн в стране Китай. (Это было именно то место, которое мы только что видели во всех подробностях.) Не откладывая дела, чародей пустился в путь и после долговременного путешествия прибыл в Колокатзэн, где немедленно принялся изучать окрестности и наконец в точности определил местонахождение подземелья со всем, что в нем заключалось. И при помощи волшебного столика он узнал, что клад и волшебная лампа записаны подземными силами на имя Аладдина, сына Мустафы-портного, и что он один может отворить подземелье и унести лампу, между тем как всякий другой неминуемо погибнет, если сделает малейшую попытку проникнуть туда. Вот почему он стал разыскивать Аладдина и вот почему, найдя его, он прибегнул ко всякого рода хитростям и уловкам, чтобы расположить его к себе и завести в то пустынное место, не возбудив подозрения ни с его стороны, ни со стороны его матери. Когда же Аладдину удалось добыть лампу, он поспешил потребовать ее только потому, что хотел отнять лампу и навеки замуровать Аладдина в подземелье. Но мы уже видели, как Аладдин из страха перед второй пощечиной убежал в подземелье, куда не мог проникнуть чародей, и как чародей, чтобы отомстить ему, запер его там, обрекая на смерть от голода и от жажды.

Совершив это черное дело, чародей, корчась и с пеной бешенства на губах, ушел своей дорогой, по всей вероятности в Африку, на свою родину.

Вот пока и все о нем, но, без сомнения, мы еще встретимся с ним.

А об Аладдине скажу вот что. Как только он вошел в подземелье, услышал, как земля задрожала от чародейства человека из Магриба, и, объятый ужасом и боясь, что своды обрушатся ему на голову, поспешил к выходу. Но, дойдя до лестницы, он увидел, что тяжелая мраморная плита уже заткнула отверстие, и до последних пределов был он потрясен и взволнован этим. С одной стороны, не мог он понять злости человека, в котором видел родного дядю, который так ласкал и лелеял его, с другой — нечего было и думать о том, чтобы приподнять мраморную плиту, так как он не мог достать до нее рукою, находясь внизу. В таком положении Аладдин стал кричать громким голосом, звал дядю и клялся ему всеми клятвами, что готов сейчас же отдать ему лампу. Но ясное дело, крики и рыдания его не могли быть услышаны чародеем, который был уже очень далеко. Видя, что дядя не отвечает ему, Аладдин несколько усомнился в нем, в особенности потому, что он назвал его собачьим сыном, что является весьма сильным оскорблением, которое никогда не мог бы нанести настоящий дядя сыну брата своего. Как бы то ни было, он решил идти в сад, где было светло, и искать выход из этих мрачных мест. Но, дойдя до двери, ведущей в сад, он увидел, что она заперта и уже не открывается сама перед ним. Тогда, обезумев, он снова побежал к выходу из подземелья и, обливаясь слезами, бросился на ступени лестницы. И уже видел он себя погребенным живым в четырех стенах этого подземелья, мрачного и ужасного, несмотря на все заключающееся в нем золото. И долго рыдал он, уничтоженный горем. И в первый раз в жизни подумал он о доброте своей бедной матери, о ее неутомимой преданности, несмотря на его дурное поведение и неблагодарность. И смерть в этом подземелье показалась ему тем более горькой, что во всю свою жизнь не мог он порадовать сердце матери каким-нибудь исправлением своего поведения или каким-нибудь проявлением благодарных чувств. И много вздыхал он от этой мысли, и ломал он себе руки, как это делают люди, дошедшие до отчаяния, и говорил, как будто отказываясь от жизни:

— Нет прибежища ни в ком, нет никого могущественнее Аллаха!

И, говоря это, Аладдин нечаянно потер кольцо, которое надел ему на большой палец чародей, чтобы предохранить от опасностей, ожидавших его в подземелье. И не знал проклятый человек из Магриба, что именно это кольцо должно было спасти жизнь Аладдину, иначе он наверное не отдал бы его, или же поспешил бы сорвать кольцо с его пальца, или же запер бы подземелье лишь после того, как заставил бы Аладдина отдать обратно это кольцо. Но чародеи все таковы, и все похожи на брата своего, человека из Магриба: несмотря на могущество их колдовства и их проклятых знаний, они не умеют видеть последствий самых простых поступков и никогда не думают об ограждении себя от опасностей, которые предвидят обыкновенные люди. И это потому, что по своей гордости и самоуверенности они никогда не обращаются к Творцу всех созданий, и их ум остается постоянно затемненным дымом еще более густым, нежели дым их окуриваний, и глаза их закрыты повязкой, и бродят они впотьмах!

И вот когда доведенный до отчаяния Аладдин нечаянно потер кольцо, бывшее у него на большом пальце и свойства которого были ему неизвестны…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И вот когда доведенный до отчаяния Аладдин нечаянно потер кольцо, бывшее у него на большом пальце и свойства которого были ему неизвестны, внезапно встал перед ним, точно вышел из земли, огромный джинн, подобный черному негру, с головой, похожей на котел, страшным лицом и огромными, красными, сверкающими глазами; и сказал он ему голосом, подобным раскатам грома:

— Раб твой между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга кольца на земле, на воде и в воздухе!

Аладдин вовсе не отличался храбростью и страшно испугался, во всяком другом месте и при иных обстоятельствах он лишился бы чувств или удрал куда глаза глядят. Но в этом подземелье, где он уже ждал смерти от голода и жажды, вмешательство этого ужасного джинна показалось ему спасением, особенно когда услышал он вопрос его. И он нашел силы пошевелить языком и ответить:

— О великий шейх джиннов на земле, на воде и в воздухе, выведи меня поскорее из этого подземелья!

Едва успел Аладдин произнести эти слова, как земля над его головою заколебалась, раскрылась — и в один миг был он вынесен из подземелья на то самое место, где человек из Магриба разжигал костер. Джинн же исчез.

Тогда Аладдин, еще дрожавший от волнения, но счастливый тем, что вернулся под открытое небо, возблагодарил Аллаха Благодетеля, избавившего его от верной смерти и козней человека из Магриба. И посмотрел он вдаль и увидел город, окруженный садами. И поспешил он пойти по той самой дороге, по которой вел его чародей, и ни разу не оглянулся он на долину. И глубокою ночью, измученный и задыхающийся, вернулся он в дом матери своей, с тоской и тревогой ожидавшей его возвращения. И побежала она отворить ему и успела только обнять его в ту минуту, как, изнемогая от волнений, он лишился чувств.

Когда Аладдин заботами матери пришел в себя, мать дала ему выпить немного розовой воды. Потом с тоскою в душе спросила она его, как он себя чувствует. Аладдин же ответил:

— О мать моя, я голоден. Прошу тебя, дай мне поесть, я с утра ничего не ел.

И мать Аладдина поспешила принести ему все, что было в доме. И принялся он глотать с такою поспешностью, что мать, опасаясь, чтобы он не задохнулся, сказала ему:

— Не торопись, сын мой! У тебя может лопнуть горло! Если ты так спешишь для того, чтобы скорее рассказать мне то, что имеешь рассказать, то ведь у нас много времени впереди! С той минуты, как я снова увидела тебя, я уже спокойна. Но Аллаху известно, как тревожилась и тосковала я, когда ночь приближалась, а ты не возвращался! — Потом она прервала речь свою, взглянула на него и заметила: — Ах, сын мой, будь осторожен, умоляю тебя! Бери не такие большие куски!

Аладдин же, который уже поглотил все, что поставили перед ним, попросил пить, взял кувшин с водой и залпом осушил его. После этого он успокоился и сказал матери своей:

— Теперь наконец могу рассказать тебе, о мать моя, обо всем, что случилось со мною и тем человеком, которого ты почитала моим дядей и благодаря которому я был на два пальца от смерти. Ах, ты не знала, что это вовсе не дядя, не брат отца моего, а обманщик, который так ласкал и так нежно целовал меня, проклятый человек из Магриба, колдун, вероломный лжец, убийца, собака, негодяй, злой дух, которому нет подобного и среди джиннов во всем свете! Прочь от нас, лукавый! — И он прибавил: — Послушай лучше, о мать моя, что он сделал со мной! — И сказал еще: — Ах, как я рад, что вырвался из его рук!

Затем он остановился на минуту, вздохнул несколько раз и вдруг заговорил без остановки и принялся рассказывать все, что с ним случилось, от начала и до конца, не забывая ни о пощечине, ни об оскорблении, ни обо всем остальном. Но повторять все это нет надобности.

А когда закончил рассказ, Аладдин распустил пояс и высыпал на лежавший на полу матрас весь дивный запас прозрачных и разноцветных плодов, сорванных им в саду. Тут же вместе с драгоценными камнями лежала и лампа.

И прибавил он в заключение:

— Вот, о мать моя, приключение мое с этим проклятым чародеем, и вот все, что принесло мне мое путешествие в подземелье.

И, говоря это, он показывал матери дивные плоды, но с таким презрением на лице, которое ясно выражало: «Я ведь уж не ребенок, чтобы забавляться стеклянными шариками!»

В то время как сын ее Аладдин рассказывал, мать слушала, и в особенно удивительных или трогательных местах рассказа у нее вырывались восклицания, в которых выражался гнев по отношению к чародею или жалость к Аладдину. И как только он закончил рассказ о своем странном приключении, она не выдержала и разразилась проклятиями, называя человека из Магриба всеми позорными именами, которые только может найти для похитителя гнев и негодование матери, едва не лишившейся своего ребенка. И немного отведя душу она прижала сына своего Аладдина к груди своей, обняла его и со слезами сказала:

— Поблагодарим Аллаха, о сын мой, за то, что Он извлек тебя живого и здорового из рук этого магрибского колдуна! Ах он, предатель проклятый! Он, без сомнения, хотел твоей смерти, чтобы обладать этой жалкой медной лампой, не стоящей и полдрахмы! Ненавижу его! Презираю! Мое бедное дитя, сын мой Аладдин, ты возвратился ко мне! Но какой опасности ты подвергался по моей воле! Я должна была узнать по косым взглядам этого человека из Магриба, что он не дядя тебе и не родня, а проклятый и нечестивый колдун!

И с такими словами мать прижала к себе сына, сидя на матрасе, и целовала, и укачивала его. И Аладдин, не спавший три ночи, занятый своим приключением с человеком из Магриба, укачиваемый матерью, не замедлил закрыть глаза и заснуть у нее на коленях. И со множеством предосторожностей положила она его на матрас, и сама легла около него и заснула.

На другой день, когда они проснулись…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Когда проснулись на другой день, они начали с того, что много целовались, и Аладдин сказал матери, что приключение исправило его навсегда от лени и праздности и что отныне он будет искать работу, как взрослый человек. Потом, продолжая еще чувствовать голод, он попросил у матери чего-нибудь на завтрак, а мать сказала ему:

— Увы, сын мой, все, что было у меня в доме, я подала тебе вчера вечером, и теперь у меня не осталось ни кусочка хлеба. Но потерпи немного, я пойду продам немного пряжи, которую успела напрясть за последние дни, и куплю тебе что-нибудь на эти деньги.

Но Аладдин сказал ей:

— Оставь пряжу до другого раза, о мать моя, а сегодня возьми эту старую лампу, которую принес я из подземелья, и продай ее на базаре медникам. Вероятно, за нее дадут сколько-нибудь, и мы проживем сегодня на эти деньги.

Мать Аладдина ответила:

— Это правда, сын мой, а завтра я возьму стеклянные шарики, которые ты принес из этого проклятого места, и пойду продавать их в тот квартал, где живут негры, — они дадут больше, чем обыкновенные купцы.

И мать Аладдина взяла лампу, чтобы нести ее на базар, но нашла, что она слишком грязна, и сказала Аладдину:

— Сын мой, я сперва почищу эту лампу, чтобы она блестела, и тогда за нее больше дадут.

И пошла она в кухню, взяла в руку немного золы, развела водой и принялась чистить лампу. Но не успела она начать тереть ее, как вдруг явился перед ней неизвестно откуда ужаснейший джинн, наверное, еще безобразнее того, который являлся в подземелье, и такой огромный, что голова его упиралась в потолок. И склонился он перед нею и сказал оглушительным голосом:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

Когда мать Аладдина увидела это явление, которого вовсе не ожидала, она, так как не привыкла к таким вещам, приросла к месту своему от ужаса; язык ее онемел, рот открылся; обезумев от страха и отвращения, она не вынесла лицезрения такого отвратительного и ужасного существа и упала в обморок. Но Аладдин, также находившийся в кухне и уже немного привыкший к такого рода существам, так как в подземелье ему являлся, быть может, еще более безобразный и чудовищный джинн, не так взволновался, как его мать. Он понял, что причина появления джинна — лампа, поспешил взять лампу из рук лежавшей еще в обмороке матери и, держа ее крепко всеми десятью пальцами, сказал джинну:

— О слуга лампы, я очень голоден и желаю, чтобы ты принес мне поесть самых лучших вещей!

И джинн исчез, но минуту спустя вернулся, неся на голове большой поднос из массивного серебра, на котором стояло двенадцать золотых блюд, а в них были приятно пахнувшие и превосходные на вид и на вкус кушанья, и тут же шесть горячих хлебцев, белых как снег и с золотистой корочкой посредине, и две бутылки старого,

прозрачного, превосходного вина, а в руках у джинна был табурет из черного дерева с перламутровыми и серебряными инкрустациями и две серебряные чашки. И поставил он поднос на табурет, проворно поправил то, что нужно было поправить, и скромно исчез.

Тогда Аладдин, видя, что мать его продолжает лежать в обмороке, обрызгал ей лицо розовой водой, и свежесть воды вместе с приятным запахом яств не замедлили привести в чувство бедную женщину. Аладдин же поспешил сказать ей:

— Не бойся ничего, о мать моя! Вставай и ешь! Благодарение Аллаху, здесь есть чем подкрепить твои силы и утолить наш голод, так не дадим же остыть этим превосходным кушаньям!

Когда мать Аладдина увидела серебряный поднос на красивом табурете, двенадцать золотых блюд и то, что в них было, шесть дивных хлебцев, две бутылки и две чашки и когда превосходный аромат ото всех этих превосходнейших вещей коснулся обоняния ее, она забыла об обстоятельствах, вызвавших ее обморок, и сказала Аладдину:

— О сын мой, да хранит Аллах жизнь нашего султана! Он, вероятно, узнал про нашу бедность и прислал нам этот поднос с одним из своих поваров.

Но Аладдин ответил:

— О мать моя, теперь не время спрашивать и строить предположения. Будем прежде всего есть, а потом я расскажу тебе, что случилось.

Тогда мать Аладдина села рядом с ним, широко открыв глаза от удивления и восхищения перед такими дивными вещами; и оба принялись есть с большим аппетитом. И так были они довольны, что долго сидели у подноса, не уставая пробовать прекрасно приготовленные кушанья, так что обед слился у них с ужином. Когда же они наконец закончили, то отложили остатки трапезы на завтрашний день. Мать Аладдина пошла спрятать блюда с кушаньями в кухню, но сейчас же возвратилась к Аладдину, чтобы выслушать то, что он готов был рассказать об этом великодушном подарке. И Аладдин рассказал ей, что произошло и как слуга лампы немедленно исполнил приказание.

Тогда мать Аладдина, слушавшая рассказ его с возрастающим страхом, сильно взволновалась и воскликнула:

— Ах, сын мой, заклинаю тебя молоком, которым вскормила твое младенчество, забрось подальше эту волшебную лампу и отделайся от кольца, дара проклятых джиннов! Я не вынесу вторично вида этих ужасных и отвратительных лиц и, наверное, умру! Я уже и теперь чувствую, как эти кушанья становятся мне поперек горла и душат меня! К тому же и пророк наш Мухаммед (да будет он благословен!) настоятельно советовал нам остерегаться джиннов и никогда не общаться с ними!

Аладдин же ответил:

— Слова твои дороги мне, мать моя, но, право же, не могу я бросить лампу и кольцо! Ведь кольцо оказало мне большую помощь, избавив меня от верной смерти в том подземелье, и ты сама была только что свидетельницею услуги, которую оказала нам эта лампа, столь драгоценная, что человек из Магриба не колеблясь предпринял такое дальнее путешествие только для того, чтобы найти ее. Но чтобы доставить тебе удовольствие и уважить тебя, мать моя, я спрячу лампу, и она не будет попадаться тебе на глаза и пугать тебя.

И мать Аладдина ответила:

— Делай как знаешь, сын мой. Но со своей стороны, объявляю, что не хочу иметь дело с джиннами, ни со слугой кольца, ни со слугой лампы. И желаю я, чтобы ты не говорил мне о них, что бы ни случилось.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И желаю я, чтобы ты не говорил мне о них, что бы ни случилось.

А на другой день, когда превосходные припасы иссякли, Аладдин, не желая снова подвергать испугу мать свою и теперь же прибегать к помощи лампы, взял одно из золотых блюд, спрятал под полу и вышел с намерением продать его на базаре и на вырученные деньги купить, что нужно для дома. И пошел он в лавку к одному еврею, который был хитрее самого шайтана. И, достав блюдо из-под полы, показал он его еврею, а тот взял, осмотрел, поскреб и небрежно спросил у Аладдина:

— Сколько же хочешь за него?

Аладдин же, отроду не видавший золотых блюд и вовсе не знавший цены подобному товару, ответил:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, ты лучше меня знаешь, сколько может стоить это блюдо; я же полагаюсь на твою оценку и на твою добросовестность.

Еврей же, хорошо знавший, что блюдо это из чистого золота, сказал себе: «Вот малый, не знающий цены того, чем владеет. Превосходный барыш посылает мне сегодня благословение Авраамово».

И, выдвинув ящик, скрытый в стене его лавки, он вынул из него одну золотую монету, не составлявшую и тысячной доли стоимости блюда, и, подавая ее Аладдину, сказал:

— Вот, сын мой, это за твое блюдо! Клянусь Моисеем и Аароном! Никогда не дал бы такой суммы кому-нибудь, кроме тебя! Но это только потому, что надеюсь иметь тебя своим клиентом и на будущее!

И Аладдин поспешил взять золотой динар и так был доволен, что, не оборачиваясь, побежал домой во все лопатки. А еврей, видя радость Аладдина и его торопливый уход, сильно пожалел о том, что не предложил ему еще более скромной суммы, и готов был бежать за ним, чтобы выманить у него что-нибудь из этого динара, но отказался от своего предприятия, видя, что не смог бы догнать клиента.

Аладдин же, не теряя времени, побежал к пекарю, разменял золотой динар, купил у него хлеба и возвратился домой к матери, чтобы отдать ей хлеб и деньги, и сказал он ей:

— Мать моя, ступай теперь и купи на эти деньги все, что нужно из припасов, так как я не знаю в этом толк!

И мать встала и отправилась на базар покупать все необходимое. И в тот день они ели и были довольны. И с той поры, как только они нуждались в деньгах, Аладдин шел на базар, в лавку того же еврея, и относил золотое блюдо, за которое тот давал по динару, не смея, раз дав ему такую сумму, предлагать меньше из боязни, чтобы он не обратился к другим евреям, которым и достались бы вместо него огромные барыши. Аладдин же, так и не узнавший стоимости своего имущества, продал ему таким образом все двенадцать блюд.

Затем он задумал отнести туда же и большой поднос из литого серебра; но так как поднос показался ему слишком тяжелым, то Аладдин пошел за евреем и привел его к себе в дом. Еврей рассмотрел драгоценный поднос и сказал Аладдину:

— Этот стоит два золотых.

Восхищенный Аладдин согласился и взял деньги, которые еврей отдал ему, лишь взяв в придачу две серебряные чашки.

Таким образом, у Аладдина и матери его хватило денег еще на несколько дней. И продолжал он ходить на базары и степенно беседовал с купцами и именитыми людьми, так как после своего возвращения он тщательно избегал общества своих прежних товарищей, уличных мальчишек; теперь он старался учиться, слушая разговоры пожилых людей; и так как он был умен от природы, то в короткое время приобрел всякого рода полезные знания, которые лишь весьма немногие молодые люди его возраста были способны приобрести.

Тем временем деньги в доме иссякли, и, несмотря на ужас, испытываемый матерью, Аладдину пришлось прибегнуть к волшебной лампе.

Однако мать, когда он сообщил ей о своем намерении, поспешила уйти из дома, не желая видеть появление джинна. Тогда Аладдин, получив возможность делать, что ему угодно, взял лампу в руки и стал искать то место, которое следовало потереть и которое можно было узнать по следу, оставшемуся от первой чистки золою; и потер он слегка и не торопясь. И тотчас же появился джинн, который

склонился и весьма спокойным голосом, именно потому спокойным, что терли лампу слегка, сказал Аладдину:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

Аладдин же поспешил ответить:

— О слуга лампы, я очень голоден и желаю, чтобы ты принес поднос с блюдами, совершенно такими же, как и в первый раз!

И джинн исчез и в мгновение ока возвратился с подносом, который поставил на табурет, и снова исчез.

Немного спустя вернулась мать Аладдина, она увидела поднос и издававшие приятный запах яства и удивилась не менее, чем в первый раз. И села она рядом с сыном и отведала кушанья, которые нашла еще превосходнее, нежели те, что были на первом подносе. И, несмотря на страх, внушаемый ей слугою лампы, она ела с большим аппетитом; и она и Аладдин не в силах были оторваться от подноса до тех пор, пока не насытились. Но так как чем больше ела она эти кушанья, тем более хотелось ей есть, то встала она из-за стола лишь с наступлением ночи, соединив таким образом обед с ужином. То же было и с Аладдином.

Когда же яства на подносе иссякли, как и в первый раз…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А когда яства на подносе иссякли, как и в первый раз, Аладдин не преминул взять одно из золотых блюд и отправился, по своему обыкновению, на базар, чтобы продать его еврею, как продавал и прежние. Но когда он проходил мимо лавки одного почтенного мусульманского шейха, золотых и серебряных дел мастера, пользовавшегося большим уважением за свою честность и добросовестность, кто-то назвал его по имени, и он остановился. Почтенный шейх, сделав ему знак рукой, пригласил его зайти на минуту в лавку. И сказал он ему:

— Сын мой, я уже много раз имел случай видеть, как ты приходишь на базар, и заметил, что ты всегда несешь под полою какую-то вещь, которую стараешься скрыть; ты входил в лавку моего соседа, еврея, и выходил затем уже без этой скрываемой тобою вещи. Я должен сказать тебе нечто, быть может, тебе неизвестное по причине твоих молодых лет. Знай же, что евреи — прирожденные враги мусульман; они находят, что имеют право присваивать себе наше имущество всеми возможными способами. А именно этот еврей самый отвратительный, самый ловкий, самый бесчестный из всех и более всего ненависти питает к нам, верующим в Единого Аллаха. Итак, о дитя мое, если ты продаешь что-нибудь, то покажи это прежде мне; я же, клянусь истинностью Всевышнего, оценю по настоящей стоимости, чтобы, уступая, ты знал, что делаешь! Покажи же мне, что у тебя под полой, и не бойся меня! И пусть проклянет Аллах обманщиков и смутит лукавого! Да удалится он навсегда!

Услышав эти слова старого золотых и серебряных дел мастера, Аладдин почувствовал к нему доверие и, не колеблясь ни минуты, вытащил из-под платья своего золотое блюдо и показал ему. И по первому взгляду шейх оценил вещь и спросил Аладдина:

— Не можешь ли теперь, дитя мое, сказать мне, сколько таких блюд ты продал еврею и по какой цене?

Аладдин же отвечал:

— Клянусь Аллахом, о дядя, я отнес ему уже двенадцать таких блюд и брал по одному динару за каждое!

При этих словах старый золотых и серебряных дел мастер пришел в сильнейшее негодование и воскликнул:

— Ах, проклятый еврей, собачий сын, потомство Иблиса! — С этими словами он положил блюдо на весы, взвесил его и сказал: — Знай, сын мой, что это блюдо сделано из чистейшего золота и стоит оно не один, а ровно двести динаров. Это значит, что еврей один надул тебя на столько золотых динаров, на сколько надувают мусульман в один день все евреи этого базара. — И он прибавил: — Увы, сын мой, что прошло, то прошло, и так как у нас нет свидетелей, то мы и не можем посадить на кол этого проклятого еврея. Во всяком случае, ты знаешь теперь, в чем дело. И если хочешь, я сейчас же отсчитаю тебе двести динаров за твое блюдо. Но еще лучше будет для меня, если ты дашь оценить его другим купцам, и если они дадут больше, то я уплачу излишек и еще приплачу что-нибудь!

Но Аладдин, не имевший никакого повода сомневаться в добросовестности всем известного своей честностью старого шейха, с удовольствием продал ему блюдо за такую хорошую цену. И получил он двести динаров. После этого он и остальные одиннадцать блюд отнес тому же честному мусульманину.

Разбогатев таким образом, Аладдин и мать его не злоупотребляли благодеяниями Раздавателя щедрот. И продолжали они вести скромную жизнь, раздавая бедным и нуждающимся излишки достатка своего. И за все это время Аладдин не забывал пользоваться каждым случаем, чтобы продолжать свое образование и изощрять свой ум в общении с именитыми купцами и благовоспитанными людьми, посещавшими базар. И таким образом в короткое время он и сам сделался благовоспитанным человеком и завязал постоянные отношения с ювелирами, золотых и серебряных дел мастерами, у которых сделался обычным гостем. И, присмотревшись к драгоценным камням и украшениям, он узнал, что плоды, принесенные им из подземного сада, которые он принимал за разноцветные стеклянные шарики, на самом деле неоцененные сокровища, которыми не обладают даже богатейшие цари и султаны. А так как он сделался умным и очень рассудительным, то имел осторожность не говорить об этом никому, даже своей матери. Вместо того чтобы оставлять валяться эти плоды-самоцветы за подушками дивана и по всем углам, он тщательно собрал их все и спрятал в нарочно для этого купленный сундук. И скоро пришлось ему испытать последствия своего благоразумия самым блестящим и великолепным образом.

И действительно, однажды, в то время как он беседовал у одной лавки с некоторыми из друзей-купцов…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И действительно, однажды, в то время как он беседовал у одной лавки с некоторыми из друзей-купцов, на базаре появились два глашатая султана с длинными палками, и кричали они оба вместе громким голосом:

— О вы все, купцы и жители! Знайте! Приказом нашего милосердного царя времен, господина веков и минут, повелевается вам сейчас же запереть лавки и запереться самим в домах ваших, заперев все двери снаружи и изнутри! Потому что единственная жемчужина, дивная, благодетельная молодая госпожа наша Бадрульбудур[38], полная луна из полных лун, дочь славного султана нашего, пройдет здесь, отправляясь в хаммам! Да будет приятно ей купание! А те, кто осмелится ослушаться приказа и будут смотреть в дверь или в окно, будут наказаны смертью мечом, или повешены, или посажены на кол! Да ведают это те, кто желает сохранить кровь в жилах своих!

Услышав это, Аладдин почувствовал непреодолимое желание взглянуть на дочь султана, на эту дивную Бадрульбудур, о которой говорил весь город, прославляя ее красоту и совершенство. Поэтому, вместо того чтобы сделать, как все, и бежать прятаться в дом свой, он придумал бежать в хаммам и укрыться за входной дверью, так что, не будучи сам замеченным, мог из своего угла смотреть на дочь султана и любоваться ею без помех, когда она будет входить в хаммам.

Не прошло и нескольких секунд после того, как он спрятался, показался кортеж царевны, впереди которого шла толпа евнухов. И увидел он саму царевну, окруженную женщинами, и была она под своим шелковым покрывалом подобна луне, окруженной звездами. Но как только ступила она на порог хаммама, поспешила открыть лицо свое — и явилась она во всем солнечном блеске красоты, превосходившей все описания. То была девушка пятнадцати лет (на вид ей было меньше), стройная, как буква «алеф»; стан ее соперничал в гибкости с молодою ветвью дерева бан[39]; чело ее сияло, как серп луны в месяце Рамадане; брови ее были очерчены безукоризненно; глаза у нее были большие и томные, как у жаждущей газели; веки скромно опущены и похожи на два лепестка розы; нос правильный, как отборный клинок; ротик крошечный, с пурпурными губками; лицо так бело, как будто было вымыто в источнике Сальсабиль[40]; подбородок смеющийся; зубы как ряд льдинок одинаковой величины; шейка как у горлицы, и все остальное, то, что не было видно, соответствовало этой красе. Это о ней сказал поэт:

^{Не прошло и нескольких секунд после того, как он спрятался, показался кортеж царевны, впереди которого шла толпа евнухов.}

Когда царевна дошла до порога хаммама, она, не опасаясь уж более нескромных взоров, приподняла малое покрывало, скрывавшее лицо ее, и явилась в полном сиянии красоты своей. И Аладдин, увидев ее, сразу почувствовал, что кровь в три раза быстрее обращается в голове его.

И только теперь узнал он, не имевший никогда случая видеть открытое лицо женщины, что бывают женщины прекрасные и женщины безобразные и что не все они стары и похожи на его мать. И это открытие вместе с несравненною красотой царевны заставило его оцепенеть от восторга в уголке за дверью. А царевна давно уже вошла в хаммам, между тем как он продолжал стоять, озадаченный и дрожащий от волнения. И когда он немного опомнился и пришел в себя, он решился выскользнуть из своего угла и возвратиться домой, — но в каком потрясенном состоянии и какая перемена совершилась в нем! И думалось ему: «Клянусь Аллахом! Кто мог бы вообразить, что существует на земле такое прекрасное существо! Благословен Тот, Кто создал ее и наделил ее такими совершенствами!»

И, полный смутных и бурных мыслей, вошел он к матери и в изнеможении, с сердцем, охваченным любовью, упал на диван и долго оставался неподвижен.

Мать тотчас же заметила необыкновенное состояние его, подошла к нему и с тревогой стала расспрашивать. Но он отказывался от какого бы то ни было ответа. Тогда она принесла ему поднос с блюдами на завтрак, но он не захотел даже прикоснуться к ним. И спросила она его:

— Что с тобою, о дитя мое? Не болит ли у тебя что-нибудь? Скажи мне! Что же случилось с тобою?

И ответил он ей наконец:

— Оставь меня!

И стала она упрашивать, чтобы он съел что-нибудь, и так настаивала, что он согласился притронуться к кушаньям, но ел несравненно меньше, чем обыкновенно; и сидел он, опустив глаза, и молчал, не желая отвечать на вопросы встревоженной матери. И оставался он задумчивым, бледным и унылым до следующего дня.

Тогда мать Аладдина, доведенная до последней степени беспокойства, подошла к нему и со слезами на глазах сказала ему:

— О сын мой, Аллах да пребудет с тобою! Скажи мне, что ты чувствуешь, и не терзай более моего сердца молчанием своим! Если ты болен, не скрывай от меня своей болезни! Я сейчас же пойду за врачом. Как раз теперь в нашем городе находится проездом знаменитый врач из страны Аравийской, которого пригласил султан для совета. Теперь только и разговоров, что о его знаниях и чудодейственных лечебных средствах. Хочешь, я пойду за ним и приведу его к тебе?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О его знаниях и чудодейственных лечебных средствах теперь только и говорят. Хочешь, я пойду за ним и приведу его к тебе?

Тогда Аладдин поднял голову и печальным голосом ответил:

— Знай, о мать моя, что я здоров и никакой болезни во мне нет. И если ты видишь меня так сильно изменившимся, то это потому, что до сих пор я воображал, что все женщины похожи на тебя. И только вчера заметил я, что это совсем не так.

Мать же Аладдина подняла руки вверх и воскликнула:

— Да отойдет от нас лукавый! Что такое говоришь ты, Аладдин?! Он же ответил:

— Я хорошо знаю, что я говорю, будь покойна! Я действительно видел царевну Бадрульбудур, дочь султана, при входе в хаммам. И, взглянув на нее, я понял, что существует красота! И теперь я никуда не гожусь! Вот почему я успокоюсь и приду в себя только тогда, когда султан отдаст за меня дочь свою!

Услышав эти слова, мать Аладдина подумала, что сын ее сошел с ума, и сказала ему:

— Имя Аллаха над тобою, дитя мое! Приди в себя! Ах, бедный Аладдин, подумай о своем звании и брось безумные мысли!

Аладдин же ответил:

— О мать моя, мне нечего приходить в себя, так как я не принадлежу к числу безумцев. Слова же твои не заставят меня отказаться от мысли о женитьбе на Сетт Бадрульбудур, столь прекрасной дочери султана! И я твердо решился просить ее руки у отца ее!

Она сказала:

— О сын мой, заклинаю тебя жизнью твоей! Не произноси таких слов и остерегайся, чтобы не услышали их соседи и не передали их султану, который непременно велит тебя повесить! К тому же, если ты в самом деле принял такое безумное решение, неужели ты думаешь, что найдется человек, которому ты мог бы поручить такое дело?

Он ответил:

— Кому же я мог бы поручить такое щекотливое дело, когда ты здесь, о мать моя? И кому же могу я доверять так, как доверяю тебе? Да, конечно, ты и пойдешь к султану просить, чтобы он выдал за меня дочь свою!

А она воскликнула:

— Да сохрани меня Аллах от подобного предприятия, о сын мой! Я не дошла еще, подобно тебе, до пределов, где начинается безумие! Ах, вижу я теперь, что ты забываешь, что ты сын беднейшего и безвестнейшего портного в городе и что я, мать твоя, также не принадлежу к более знатному и более известному семейству. Как же осмелился ты думать о царевне, которую отец ее не выдаст и за сына могущественного царя и султана?!

Аладдин помолчал немного и ответил:

— Знай, о мать моя, что я уже думал и долго размышлял обо всем, что ты только что сказала мне, но это не помешало мне принять это решение, совсем напротив. Умоляю тебя, если я действительно сын твой и если ты любишь меня, сделай то, о чем прошу тебя! Иначе смерть будет для меня предпочтительнее жизни! И ты лишишься меня наверняка! Еще раз, о мать моя, не забывай, что я ведь сын твой Аладдин!

При этих словах сына своего мать разрыдалась и сказала сквозь слезы:

— О сын мой, да, конечно, я мать твоя, и ты мое единственное дитя, ядро сердца моего! И моим самым дорогим желанием всегда было видеть тебя женатым и порадоваться, глядя на твое счастье, перед моей смертью. Поэтому, если ты хочешь жениться, я поспешу приискать тебе жену среди людей нашего звания. И все-таки я должна знать, что мне ответить, когда они спросят о тебе, о ремесле твоем, о заработке и о том, какое у тебя имущество и есть ли у тебя земля. Это очень смущает меня. Но что будет, когда придется идти не к людям скромного звания, а к самому султану Китая[41] просить руки его единственной дочери Сетт Бадрульбудур. Послушай, сын мой, подумай об этом спокойно.

Я знаю, что наш султан полон благосклонности и что никогда не отпускает он от себя своего подданного, не оказав ему справедливости в его деле. И знаю я также, что он чрезвычайно щедр и никогда ни в чем не отказывает тому, кто заслужил его милость каким-нибудь военным деянием или малой или большой услугой. Но ты, скажи, чем ты прославился до сих пор и какие могут быть у тебя права на эту несравненную милость, о которой ты просишь? Да еще где же подарки, которые ты, как всякий просящий милости, должен поднести султану в знак уважения верноподданного к своему государю?

Он ответил:

— Вот именно! Если дело идет только о богатом подарке, для того чтобы добиться того, чего так желает душа моя, ну так я думаю, что ни один человек не может соперничать со мной в этом случае! Знай, о мать моя, что эти разноцветные плоды, которые я принес из подземного сада и которые я принимал за простые и ничего не стоящие стеклянные шарики, пригодные разве для детских игр, что эти плоды — драгоценные камни, и ни один султан в мире не обладает ничем подобным. Впрочем, ты сама сможешь судить об этом, несмотря на малую опытность свою в таких делах. Для этого тебе стоит только принести мне из кухни фарфоровое блюдо, в котором они могли бы поместиться, — и ты увидишь, какое это будет дивное зрелище.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Принеси мне из кухни фарфоровое блюдо, в котором они могли бы поместиться, — и ты увидишь, какое это будет дивное зрелище.

И мать Аладдина, хотя и очень удивилась тому, что слышала, однако пошла в кухню, взяла большое и очень чистое белое фарфоровое блюдо и подала его сыну. Аладдин же уже принес плоды-самоцветы и принялся с большим искусством укладывать их на блюдо, принимая во внимание различный цвет их, форму и другие особенности. И когда закончил, показал матери, которая была совершенно ослеплена их блеском и красотой. И хотя она не привыкла видеть драгоценные камни, однако не могла удержаться от восклицания:

— Йа Аллах! Как это восхитительно!

И вынуждена она была даже закрыть минуту спустя глаза — так ослепил ее этот блеск. И сказала она наконец:

— Теперь вижу, что этот подарок может быть принят и султаном. Это правда. Но затруднение уже не в этом. Труден будет для меня этот шаг, чувствую, что не в силах буду выдержать величие присутствия султана и буду стоять неподвижно, с онемевшим языком, а может быть, и упаду в обморок от смущения и волнения. Но даже если предположить, что я совладаю с собой, чтобы удовлетворить твою душу, полную этого желания, и выскажу султану твою просьбу относительно дочери его Бадрульбудур, — что же случится? Да, что случится? Ну так вот, сын мой, или подумают, что я сумасшедшая и прогонят меня из дворца, или же султан, раздраженный нашей просьбой, накажет нас обоих страшным наказанием. Если же ты так не думаешь и уверен, что султан примет твою просьбу, то все-таки он станет спрашивать о твоем звании и положении. И скажет он мне: «Да, этот подарок великолепен, о женщина, но кто ты? И кто такой сын твой Аладдин? И чем он занимается? И кто отец его? И сколько у него дохода?» — да то, да се в том же духе. И тогда я должна буду сказать, что ты никаким ремеслом не занимаешься и что отец твой был бедным портным из базарных портных.

Но Аладдин возразил:

— О мать моя, не беспокойся! Султан не будет задавать тебе таких вопросов, когда увидит драгоценные камни, уложенные, как плоды, на фарфоре! Поэтому не бойся и не заботься о том, чего не может случиться. Встань и иди к нему с этим блюдом и проси выдать за меня замуж дочь его Бадрульбудур. И не смущайся таким простым делом. Да не забывай, если ты еще продолжаешь сомневаться в успехе, что у меня есть еще лампа, которая заменит мне всякие доходы и всякие ремесла.

И продолжал он говорить с матерью так горячо и с такою уверенностью, что в конце концов убедил ее совершенно. И просил он ее надеть самое лучшее платье; и подал он ей фарфоровое блюдо, которое она поспешила завязать в шелковый платок, чтобы нести в руке.

И вышла она из дома и направилась во дворец султана. И вошла она в приемную залу вместе с толпою просителей. И стала она в самом первом ряду, но стояла в смиренной позе среди присутствующих, скрестив руки на груди и с почтительно опущенными глазами.

И заседание Совета началось, когда вошел султан в сопровождении своих визирей, эмиров и стражи. И старший из секретарей султана стал вызывать просителей одного за другим, по порядку поданных прошений.

И тут же начали разбирать дела. И просители уходили, одни довольные исходом своего дела, другие с длинными лицами, а другие и вовсе не были вызваны за недостатком времени. И мать Аладдина была в числе этих последних.

Когда заседание было закончено и султан ушел в сопровождении визирей, она поняла, что и ей ничего не остается, как только уйти. И вышла она из дворца и возвратилась домой. Аладдин, нетерпеливо ждавший ее у дверей, увидел, что она возвращается, держа в руках фарфоровое блюдо; это взволновало и озаботило его, и, опасаясь несчастья или зловещего известия, он не захотел ни о чем спрашивать на улице и поспешил увести ее в дом, и там, с пожелтевшим лицом, он спросил ее глазами и знаками, так как от волнения не мог вымолвить ни слова. И бедная женщина рассказала ему о случившемся, прибавив:

— На этот раз надо простить твою мать, сын мой, потому что я не привыкла к дворцам; вид султана так смутил меня, что я не могла приблизиться, чтобы изложить ему мою просьбу. Но завтра я снова пойду во дворец и буду смелее.

И Аладдин, несмотря на все свое нетерпение, был все-таки счастлив, узнав, что не было более неприятной причины для возвращения фарфорового блюда в руках матери. И он был даже очень доволен тем, что самый трудный шаг был сделан без помех и без дурных последствий для матери и для него. И утешал он себя мыслью, что хотя дело и отложено, но все-таки будет исполнено.

Действительно, на другой день мать отправилась во дворец, держа за два уголка шелковый платок, в который был завязан драгоценный подарок.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И действительно, на другой день мать отправилась во дворец, держа за два уголка шелковый платок, в который был завязан драгоценный подарок. Она твердо решила преодолеть робость и изложить свою просьбу. И вошла она в залу Совета и стала в первом ряду перед султаном. Но как и в первый раз, она не могла ни шагнуть вперед, ни обратить на себя внимание секретарей каким-нибудь другим движением. И заседание Совета было закрыто без всякого для нее результата. И, понурив голову, пришла она сообщить Аладдину о своей неудаче, но пообещала, что все исполнит в следующий раз. И Аладдину пришлось копить новый запас терпения, упрекая мать за недостаток смелости и твердости. Но это ни к чему не привело, так как бедная женщина шесть дней подряд ходила во дворец с фарфоровым блюдом, каждый раз становилась перед султаном, но не с большей смелостью и с таким же успехом, как и в первый раз. И без сомнения, она приходила бы и сто раз так же бесполезно, и Аладдин умер бы от нетерпения и отчаянья, если бы сам султан, заметив ее наконец, так как она стояла в первом ряду на каждом заседании Совета, не полюбопытствовал осведомиться о ней и о том, зачем она приходит. Действительно, на седьмой день по окончании заседания Совета султан обратился к своему великому визирю и сказал ему:

— Взгляни на эту старуху, которая держит что-то в шелковом платке. Вот уже несколько дней приходит она на каждое заседание и стоит неподвижно, ни о чем не прося. Не можешь ли сказать мне, что она здесь делает и чего она хочет?

А великий визирь, не знавший матери Аладдина, не хотел показать, что ему нечего ответить, и сказал султану:

— О господин мой, это одна из тех старух, а таких много, которые приходят в Совет из-за каких-нибудь пустяков. А эта, вероятно, пришла жаловаться, например, на то, что ей продали гнилой ячмень, или на то, что ее обругала соседка, или же на то, что ее прибил муж.

Но султан не захотел удовольствоваться таким объяснением и сказал визирю:

— Все-таки я хочу спросить эту бедную женщину. Вели ей подойти!

Визирь ответил, что слушает и повинуется, и приложил руку ко лбу. Он сделал несколько шагов по направлению к матери Аладдина и, сделав знак рукою, приказал ей подойти. И бедная женщина, дрожа всем телом, приблизилась к самому подножию трона и не распростерлась, а скорее упала и поцеловала землю между рук султана, так как видела, что это делали другие присутствующие. И оставалась она в этом положении до тех пор, пока не подошел великий визирь. Он тронул ее за плечо и помог ей встать. И стояла она, изнемогая от волнения, и султан сказал ей:

— О женщина, вот уже несколько дней вижу, что ты приходишь в Совет и стоишь неподвижно, ни о чем не прося. Скажи же мне, что приводит тебя сюда и чего желаешь, чтобы я мог оказать тебе справедливость.

И мать Аладдина, немного ободренная приветливым голосом султана, ответила:

— Да снизойдет благословение Аллаха на главу господина нашего султана! Служанка же твоя, о царь времен, умоляет тебя, чтобы ты обещал ей безопасность, раньше нежели изложит она свою просьбу, так как иначе я боюсь оскорбить слух султана, ввиду того что просьба моя может показаться странной и необыкновенной!

Султан же, как человек добрый и человеколюбивый, поспешил обещать ей безопасность; он велел даже удалить из залы всех присутствующих, для того чтобы женщина могла говорить не стесняясь. И оставил он при себе только одного великого визиря. И обратился он к ней и сказал:

— Можешь говорить. Аллах дарует тебе безопасность, о женщина!

Но мать Аладдина, ободрившаяся вполне вследствие такого обращения султана, ответила:

— Я также прошу прощения у нашего султана за то, что найдет он неподходящим в моей просьбе, и за чрезвычайную дерзость слов моих!

А султан, все более и более подстрекаемый любопытством, сказал:

— Говори скорее и не стесняйся, о женщина! Аллах простит и помилует тебя во всем, что ты можешь сказать или потребовать!

Тогда мать Аладдина распростерлась еще раз перед троном и, призвав на султана благословение Всевышнего, принялась рассказывать все, что случилось с ее сыном с того дня, как он услышал глашатаев, объявлявших жителям приказ запереться в домах по тому случаю, что должна пройти со своею свитою Сетт Бадрульбудур. И не преминула она упомянуть, в каком состоянии находится Аладдин, грозивший, что убьет себя, если не выдадут за него замуж царевну. И рассказала она обо всем от начала и до конца. Но повторять это нет надобности. Потом, перестав говорить, она опустила голову в величайшем смущении и прибавила:

— И мне остается только, о царь времен, умолять твое величие не обвинять меня за безумие сына моего и простить меня, если материнская любовь побудила меня идти и передать тебе такую странную просьбу!

Когда султан, слушавший с большим вниманием, так как он был справедлив и доброжелателен, увидел, что мать Аладдина молчит, он не только не пришел в негодование, но добродушно засмеялся и сказал ей:

— Ах, бедняжка, а что у тебя в этом платке, который ты держишь за два уголка?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но султан добродушно засмеялся и сказал ей:

— Ах, бедняжка, а что у тебя в этом платке, который ты держишь за два уголка?

Тогда мать Аладдина молча развязала шелковый платок и, не говоря ни слова, поднесла султану фарфоровое блюдо, на котором были уложены плоды — драгоценные камни. И вся зала осветилась их сиянием и блеском лучше люстр и факелов. И султан был ослеплен этим светом и изумлен их красотою. Потом взял он блюдо из рук доброй женщины и рассмотрел, перебрав один за другим все эти дивные камни. И долго смотрел он на них и щупал их в бесконечном восхищении. И наконец воскликнул, обернувшись к своему великому визирю:

— Клянусь головою своей, о визирь, как все это прекрасно и как изумительны эти плоды! Видал ли ты когда-нибудь или хотя бы слыхал ли о существовании таких восхитительных вещей на поверхности земли? Что ты думаешь об этом? Скажи мне!

И визирь отвечал:

— Воистину, о царь времен, я никогда не видал и никогда не слыхал о таких дивных вещах. Без сомнения, эти драгоценные камни не имеют себе подобных. И самые ценные украшения из шкафа нашего султана не стоят самого мелкого из этих плодов-самоцветов! Нет, не стоят!

А султан сказал:

— И не правда ли, о визирь мой, молодой Аладдин, присылающий мне с матерью своей такой прекрасный подарок, несомненно, заслуживает, и более всякого царского сына, чтобы я принял его просьбу и выдал за него замуж дочь мою Бадрульбудур?

При таком совершенно неожиданном вопросе султана, визирь изменился в лице, язык его онемел, ибо очень сильно опечалил визиря этот вопрос. Дело в том, что султан уже давно обещал ему ни за кого не выдавать замуж дочь свою, кроме как за одного из его сыновей, с детства сгоравшего от любви к султанской дочери. Поэтому после долгого молчания взволнованный и озабоченный визирь ответил с печалью в голосе:

— Да, о царь времен. Но твоя светлость забывает, что ты обещал дочь свою моему сыну, рабу твоему! Прошу у тебя как милости, если этот подарок неизвестного так понравился тебе, дай мне три месяца, и по окончании этого срока я обязуюсь найти еще более прекрасный подарок, который сын мой поднесет нашему султану!

Султан же, большой знаток в драгоценных камнях и украшениях, знал, что никто в мире, будь он царем или султаном, не мог найти подарок, хоть сколько-нибудь приближающийся к этим единственным в своем роде дивным драгоценностям, но не желал огорчать своего старого визиря, отказывая ему в милости, о которой тот просил, как бы ни была она бесполезна, и ответил ему:

— Разумеется, о визирь мой, я согласен на этот срок. Но знай, что по прошествии трех месяцев, если тебе не удастся найти для сына твоего приданое, которое он мог бы предложить мне для моей дочери и которое превосходило бы или только равнялось бы тому, что предлагает мне эта добрая женщина от имени сына своего Аладдина, я уж ничего более не смогу сделать для твоего сына за твою добрую и верную службу!

Потом, обернувшись к матери Аладдина, он сказал ей с большой приветливостью:

— О мать Аладдина, ты можешь вернуться спокойно и радостно к сыну и сказать ему, что брак может состояться не ранее как через три месяца, потому что нужно время для приготовления приданого для моей дочери и приличного ее званию устройства свадьбы.

И взволнованная до крайности мать Аладдина подняла руки к небу и пожелала султану благоденствия и долгой жизни, а затем простилась с ним и, выйдя из дворца, на крыльях радости полетела в дом свой.

И как только она вошла, Аладдин заметил, что счастье сияет на лице ее, и подбежал к ней и, волнуясь, спросил:

— Так что же, о мать моя, жить мне или покончить с собою?

А бедная женщина прежде всего в изнеможении опустилась на диван и, сняв покрывало с лица своего, сказала:

— Я пришла с доброю вестью, о Аладдин! Дочь султана отныне обещана тебе! Как видишь, подарок твой принят с радостью и удовольствием. Но только брак твой с Бадрульбудур может состояться не ранее как через три месяца. И причиной тому великий визирь, эта зловещая борода; он что-то шептал султану и, не знаю почему, посоветовал ему отложить торжество. Иншаллах![42] Случится только хорошее! И твое желание исполнится превыше всех ожиданий, о дитя мое! — И она прибавила: — А что до этого визиря, о сын мой, да проклянет его Аллах и да пошлет ему все худое! Дело в том, что я очень озабочена тем, что он мог шепнуть султану. Если бы не он, брак мог бы, по-видимому, состояться сегодня же или завтра, до такой степени государь был восхищен самоцветными плодами на фарфоровом блюде.

Потом, не успев передохнуть, она рассказала сыну обо всем, что случилось с той минуты, как она вошла в залу Совета, и до самого ухода из залы, и закончила рассказ свой такими словами:

— Да хранит Аллах жизнь нашего славного султана и да сохранит Он тебя для ожидающего тебя счастья, о сын мой Аладдин!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И да хранит Аллах жизнь нашего славного султана и да сохранит Он тебя для ожидающего тебя счастья, о сын мой Аладдин!

И, услышав то, что только возвестила мать, Аладдин затрясся от радости и удовольствия и воскликнул:

— О мать моя, слава Аллаху, посылающему милости Свои в дом наш и дарующему тебе в невестки царевну, дочь величайшего из царских домов!

И поцеловал он у матери своей руку и много благодарил ее за все понесенные ею ради этого щекотливого дела труды. А мать нежно поцеловала его, пожелала ему всякого рода благополучия и заплакала при мысли о том, что мужа ее, портного, отца Аладдина, нет более в живых и что не увидит он счастья и дивной судьбы сына, прежнего негодника и сорванца.

И с этого дня с крайним нетерпением стали они считать часы, отделявшие их от счастья, которого ожидали, когда минет три месяца. И не переставали они говорить о своих планах, о празднествах и щедрых милостях, которыми осыплют бедняков, вспоминая, что еще так недавно сами жили в нищете, и думая, что в глазах Раздавателя щедрот самая большая заслуга заключается в щедрости.

Таким образом прошло два месяца. Мать Аладдина, выходившая ежедневно для покупок по случаю предстоящей свадьбы, отправилась однажды утром на базар и, заходя в лавки и лавочки, закупая множество вещей, заметила нечто, на что сперва, придя на базар, не обратила внимания. Она увидела, что все лавки украшены зеленью, фонариками и разноцветными полосками, тянувшимися с одного конца улицы до другого, и что все торговцы, покупатели, все находившиеся на базаре люди, как богатые, так и бедные, чему-то шумно радуются, и что все улицы переполнены придворными в богатых, праздничных, парчовых одеждах, и что едут они на великолепно убранных лошадях, и что повсюду необычайное оживление. Поэтому поспешила она спросить у торговца растительным маслом, у которого делала покупки, какой такой праздник справляет вся эта веселая толпа и что значат все эти приготовления. А торговец маслом чрезвычайно обиделся, услышав вопрос ее, покосился на нее и ответил:

— Клянусь Аллахом, можно подумать, что ты насмехаешься! Или, может быть, ты чужеземка и потому не знаешь, что дочь султана, царевна Бадрульбудур, выходит замуж за сына великого визиря? А теперь тот час, когда она выходит из хаммама. А все эти роскошно одетые в раззолоченные одежды всадники — стража, сопровождающая ее во дворец.

Когда мать Аладдина услышала эти слова торговца растительным маслом, она уже ничего не хотела более слушать и, обезумев от огорчения, побежала по базару, забыв покупки свои у купцов, и прибежала она домой, задыхаясь, и бросилась на диван, где и пролежала некоторое время, будучи не в силах вымолвить ни одного слова. А когда смогла наконец заговорить, сказала поспешившему подойти к ней Аладдину:

— Ах, дитя мое, судьба развернула перед тобою страницу бедствий в книге своей! И вот все пропало, и счастье, к которому ты шел, рассеялось раньше, нежели осуществилось!

Аладдин, встревоженный состоянием, в котором видел мать свою, а также ее словами, спросил:

— Что же случилось, о мать моя, какое несчастье? Говори скорее!

Она же сказала:

— Увы, сын мой, султан забыл о данном нам обещании! И именно сегодня выдает он дочь свою Бадрульбудур за сына великого визиря, человека со зловещим лицом, бедового, которого я так боялась! И весь город украшен по случаю свадьбы, как в дни больших праздников!

Услыхав это известие, Аладдин почувствовал, что вся кровь прилила к голове его и лихорадочно забилась в ушах. И стоял он с минуту в недоумении, как одурелый, и казалось, что он сейчас упадет и сразу умрет. Но он скоро овладел собой, вспомнив о волшебной лампе, которою обладал и которая была ему теперь более, чем когда-либо, необходима. И обернулся он к матери своей и сказал ей совершенно спокойным голосом:

— Клянусь твоею жизнью, о мать моя, я уверен, что сын визиря не будет наслаждаться сегодня ночью всем, что отнимает у меня! Не бойся же, вставай и приготовь нам поесть. А потом с помощью Всевышнего мы увидим, что нам делать!

Мать Аладдина встала и приготовила еду, которую Аладдин поел с большим аппетитом, а затем тотчас же удалился в свою комнату, говоря:

— Я желаю остаться один, и чтобы мне не мешали!

И запер он дверь свою на ключ и достал волшебную лампу из того места, куда он ее спрятал. И взял он ее и потер в том месте, которое было ему известно. И в тот же миг джинн — слуга лампы — явился перед ним и сказал:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

Аладдин же сказал ему:

— Выслушай меня хорошенько, слуга лампы! Теперь дело идет не о том, чтобы принести мне еду или питье, а о том, чтобы послужить мне в несравненно более важном деле! Знай, что султан обещал выдать за меня свою чудную дочь Бадрульбудур, после того как получил от меня в подарок плоды — драгоценные каменья. И просил он у меня отсрочить свадьбу на три месяца. Теперь же он забыл о своем обещании и, не подумав даже о возвращении мне моего подарка, выдает замуж дочь свою за сына великого визиря. Но это не должно случиться! Прошу тебя помочь мне в исполнении моего намерения!

Джинн ответил:

— Говори, о господин мой Аладдин! И ты можешь не давать мне таких пространных объяснений! Приказывай — и я буду повиноваться!

И Аладдин сказал ему:

— Сегодня, как только новобрачные возлягут на брачное ложе, ты похитишь их вместе с этим ложем, перенесешь сюда, и тогда я увижу, что мне останется сделать!

Джинн же — слуга лампы — приложил руку ко лбу и ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Как только новобрачные возлягут на брачное ложе, ты похитишь их вместе с этим ложем, перенесешь сюда, и тогда я увижу, что мне останется сделать!

Джинн же — слуга лампы — приложил руку ко лбу и ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и исчез.

Аладдин же вернулся к матери, сел рядом с нею и стал спокойно беседовать о том о сем, не заботясь о свадьбе дочери султана, как будто ничего и не случилось.

Вечером он отпустил мать свою спать и снова заперся на ключ в своей комнате и стал ждать возвращения джинна.

Вот и все, что случилось с ними.

А о свадьбе сына великого визиря скажу вот что. Когда празднество, и пир, и церемонии, и приемы, и увеселения закончились, новобрачный, предшествуемый евнухами, вошел в спальню. Старший евнух поспешил удалиться и притворить за собою двери. А новобрачный, сняв одежду, приподнял полог и лег на ложе в ожидании царевны. Она не замедлила войти в сопровождении матери и женщин своей свиты, которые раздели ее, облачили в одну только простую шелковую рубашку и распустили ей волосы. Затем они сделали вид, что насильно укладывают ее в постель, между тем как она по обычаю новобрачных при таких обстоятельствах притворялась, что сопротивляется, и отбивалась от них всячески, стараясь не смотреть на уже лежавшего в постели сына визиря; и наконец они все вместе удалились, желая счастья новобрачным. Мать же ушла последней, затворила дверь комнаты и по обычаю громко вздохнула.

И вот когда новобрачные остались одни и не успели еще обменяться ни малейшей лаской, они вдруг почувствовали, что кровать приподнимается, и не могли понять, что с ними делается. И в один миг были они перенесены из дворца в неизвестное им место, а то было не что иное, как комната Аладдина. Они были сильно испуганы, а джинн распростерся перед Аладдином и сказал ему:

— Твое приказание исполнено, о господин мой! Я готов исполнить то, что еще пожелаешь приказать мне!

И Аладдин отвечал:

— Мне остается приказать тебе, чтобы ты схватил этого молодого сводника и запер его на всю ночь в кабинете удобств! Завтра же утром приходи сюда снова за моими приказаниями!

И дух лампы ответил, что слушает и повинуется, и поспешил повиноваться. Он грубо схватил сына визиря и запер его в кабинете удобств, ткнув его головою в зловонное отверстие. И подул он на него холодным и мерзким дыханием, которое сделало его неподвижным, как кусок дерева, в приданном ему положении.

Вот и все, что было с ним.

Аладдин же, оставшись наедине с дочерью султана Бадрульбудур, ни минуты не думал злоупотреблять своим положением, несмотря на свою сильную любовь к ней. Он начал с того, что склонился перед нею, приложив руку к сердцу, и голосом, дышавшим страстью, сказал ей:

— О царевна, знай, что здесь ты в большей безопасности, нежели в самом дворце отца твоего, султана! Если ты находишься здесь, в неизвестном тебе месте, то это лишь для того, чтобы не подвергаться ласкам этого глупца, сына визиря твоего отца! Я же, хотя обещали тебя мне в жены, не коснусь тебя до того времени, пока ты не станешь моей законной супругой согласно Корану и Сунне!

Царевна ничего не поняла из этих слов Аладдина, и потому что была сильно испугана, и потому что не знала о данном отцом ее обещании и обо всех подробностях этого дела. И, не зная, что сказать, она стала плакать. Аладдин же, чтобы показать ей, что не имеет никаких дурных намерений, и чтобы успокоить ее, не раздеваясь бросился на кровать, на то самое место, где лежал сын визиря, и положил между собою и ею обнаженную саблю, чтобы тем самым показать, что скорее убьет себя, чем прикоснется к царевне хотя бы концами пальцев. И он даже повернулся к ней спиной, чтобы нисколько не стеснять ее. И спокойно заснул он, так же мало заботясь о столь желанном для него присутствии Бадрульбудур, как если бы лежал один на своей холостяцкой постели.

Царевна же во всю ночь не могла сомкнуть глаз и вследствие волнения, причиненного ей таким странным приключением, и вследствие новизны положения, и от тревожных мыслей, волновавших ее, а также от ужаса и изумления. Но без сомнения, она далеко не настолько была достойна сожаления, как сын визиря, который находился в кабинете удобств, с головой, погруженной в отверстие, и не мог пошевелиться по причине ужасающего дуновения, которым обдал его джинн, чтобы придать ему неподвижность. Во всяком случае, участь обоих супругов в первую брачную ночь была весьма печальна и даже бедственна.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Во всяком случае, участь обоих супругов в первую брачную ночь была весьма печальна и даже бедственна.

На другое утро Аладдину не понадобилось снова тереть лампу, так как джинн, повинуясь данному ему приказанию, сам явился ждать пробуждения господина своего. А так как Аладдин долго не просыпался, джинн несколько раз подал голос, и это страшно испугало царевну, которая не имела власти видеть его. Аладдин открыл глаза и, как только узнал джинна, встал с постели и отошел поодаль, для того чтобы его слышал только джинн, и он сказал ему:

— Вытащи скорее сына визиря из кабинета удобств, положи его на кровать, на прежнее его место. Потом перенеси их обоих во дворец султана, на то самое место, откуда ты их взял. А главное, следи за ними хорошенько, чтобы они не ласкали друг друга и даже не прикасались один к другому!

И джинн — слуга лампы — повиновался и поспешил вытащить злополучного молодого человека из кабинета удобств и положить его на кровать, рядом с дочерью султана, а затем в мгновение ока перенес их в спальню, во дворец султана, а они не видели джинна и не понимали, что с ними происходит и каким образом они так быстро меняют местожительство. Впрочем, это было лучше всего для них, так как если бы они увидели ужасного духа — слугу лампы, — то, без сомнения, смертельно испугались бы.

Не успел джинн перенести новобрачных в дворцовую спальню, как султан и его супруга, нетерпеливо желавшие узнать, как провела их дочь, царевна, эту первую брачную ночь, и желавшие первыми поздравить ее и пожелать ей счастья и продолжения наслаждений, вошли к ней рано утром. И, взволнованные, подошли они к ложу дочери своей, нежно поцеловали ее между глаз и сказали:

— Благословен твой союз, о дочь нашего сердца! И да увидишь ты длинный ряд потомков, которые продолжат славу и благородство рода твоего! Ах, скажи нам, как провела ты эту первую ночь и как обращался с тобою супруг твой?

И, сказав это, оба умолкли в ожидании ответа. И вдруг увидели они вместо свежего и улыбающегося лица, что дочь их разразилась рыданиями и посмотрела на них печальными и полными слез глазами.

Тогда захотели они спросить супруга ее и посмотрели на то место, где думали, что он находится; но именно в то время, как входили они в комнату, он вышел, чтобы вымыть лицо и очистить его от покрывавших его нечистот. И они подумали, что он отправился в хаммам после первой брачной ночи. И снова обратились к дочери и с тоской и тревогой стали вопрошать ее и знаками, и взглядами, и словами. А так как она продолжала молчать, то они подумали, что стыдливость новобрачной не позволяет ей отвечать и что плачет она из приличия; и постояли они с минуту молча, не желая пока настаивать. Но так как такое положение грозило продлиться долго, а дочь плакала все сильнее и сильнее, султанша потеряла терпение и наконец с досадой сказала царевне:

— Ну же, дочь моя, будешь ты отвечать мне и отцу твоему? И долго ли ты будешь церемониться! Это и без того продолжается слишком долго! И я выходила замуж в свое время! Но имела настолько такта, что не так долго манерничала, наподобие обиженной курицы! Да и забываешь ты о должном к нам уважении, не отвечая на наши вопросы!

При таких словах оскорбленной матери бедная царевна, угнетаемая одновременно со всех сторон, вынуждена была прервать свое молчание, и, глубоко и печально вздохнув, она ответила:

— Да простит меня Аллах, ежели я нарушила уважение, которым обязана отцу и матери! Но извинением мне служит то, что я чрезвычайно взволнована, огорчена и изумлена всем, что случилось со мною сегодня ночью!

И стала она рассказывать обо всем случившемся с нею, но не так, как оно действительно было, а так, как могла она судить по тому, что видела своими глазами. Она сказала, как, едва успев лечь в постель рядом с супругом своим, сыном визиря, почувствовала, что кровать качается под нею; и как в мгновение ока перенесена была в спальню дома, которого до тех пор никогда не видала; и как супруг ее был разлучен с нею; и как не знала она, каким образом это случилось; и как принесен он был обратно; и как всю ночь на его месте находился прекрасный молодой человек, впрочем, весьма почтительный и внимательный, который положил между ними обоими обнаженную саблю и отвернулся лицом к стене; и как, наконец, утром супруг ее вернулся в постель, и как снова оба они были перенесены в свою спальню, во дворец, где он поспешил встать, чтобы бежать в хаммам и очистить лицо от ужаснейшей дряни, его облеплявшей.

И прибавила она:

— Вот в эту-то минуту вы и вошли, чтобы пожелать мне доброго дня и осведомиться обо мне! Увы! Мне остается только умереть!

И, произнеся эти слова, она зарылась головой в подушку и горько зарыдала.

Когда султан и султанша выслушали все, что сказала им их дочь Бадрульбудур, они остолбенели и переглянулись с выпученными от изумления глазами, а лица их вытянулись, и подумали они, что дочь их сошла с ума в эту первую ночь своего брака. И не хотели они верить ни одному ее слову, а мать сказала ей шепотом…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но не хотели они верить ни одному ее слову, а мать сказала ей шепотом:

— Это всегда так бывает, дочь моя! Но никому не рассказывай об этом, потому что об этом никогда не следует говорить! И люди, если услышат от тебя об этом, примут тебя за сумасшедшую! Вставай же и не думай об этом да будь повеселее, чтобы не заметили твоего печального лица во время празднеств, которые даются сегодня во дворце в честь твоего бракосочетания и которые будут продолжаться сорок дней и сорок ночей не только в нашем городе, но и по всему царству. Будь же весела, дочь моя, и поскорее забудь все происшествия этой ночи!

Затем султанша позвала своих женщин и поручила им одевать царевну; и вышла она вместе с сильно озабоченным султаном, чтобы разыскать сына визиря, зятя своего. И встретили они его наконец при выходе из хаммама. Султанша же, чтобы проверить то, что говорила дочь, принялась расспрашивать злополучного молодого человека обо всем случившемся. Но он не захотел признаваться в том, что вытерпел, и умолчал о приключении из опасения, что его осмеют и отвергнут родители супруги его, и сказал он только:

— Клянусь Аллахом, что же такое случилось, что, расспрашивая меня, вы смотрите на меня так странно?!

Султанша же, все более и более убеждаясь в том, что все рассказанное ее дочерью есть дурной сон, рассудила, что не следует больше расспрашивать, и сказала зятю:

— Слава Аллаху, что все произошло благополучно! Советую тебе, сын мой, проявляй побольше мягкости в обращении с супругой твоей, так как она очень нежное и хрупкое создание!

И, сказав это, она ушла в свои покои, чтобы заняться празднествами и развлечениями того дня.

Вот и все, что случилось с нею и с новобрачными.

Что же касается Аладдина, предвидевшего все, что должно было произойти во дворце, то он провел день, упиваясь мыслью о славной шутке, которую сыграл с сыном визиря. Но и этого было ему мало, и он хотел до конца насладиться унижением соперника. Поэтому он решил не давать ему ни минуты покоя; как только наступила ночь, он взял лампу и потер ее. И дух явился к нему, произнося все те же слова.

Аладдин же сказал ему:

— О слуга лампы, ступай во дворец султана! И как только увидишь, что молодые легли спать, перенеси их вместе с кроватью сюда, как это сделал ты и в прошедшую ночь.

И дух поспешил исполнить приказание и не замедлил вернуться со своею ношей, которую поставил в комнате Аладдина, а сына визиря отнес в кабинет удобств и уткнул его головою в прежнее место.

Аладдин же снова занял пустое место около царевны так же скромно, как и в первый раз. И, положив между собою и царевной саблю, он отвернулся к стене и спокойно заснул. А на другой день все произошло совершенно так, как и накануне: джинн по приказанию Аладдина перенес злополучного супруга, положил рядом с Бадруль-будур и доставил обоих вместе с кроватью в их спальню, во дворец.

Султан, с нетерпением ожидавший известий о дочери после второй ночи, пришел в спальню именно в эту минуту, и на этот раз один, так как больше всего боялся дурного расположения духа султанши, супруги своей, и предпочитал сам расспросить дочь свою. И как только сын визиря, находившийся в самом жалком положении, услышал шаги султана, он спрыгнул с кровати и выбежал из спальни, чтобы смыть с себя нечистоты в хаммаме. А султан вошел, приблизился к ложу дочери своей и, поцеловав дочь, сказал ей:

— О дочь моя, надеюсь, ты не видела в нынешнюю ночь тот страшный сон, о котором рассказывала нам такие несообразности? Скажи мне, как провела ты эту ночь?

Но вместо всякого ответа царевна разразилась рыданиями и закрыла лицо руками, чтобы не видеть раздраженных взоров отца своего, ровно ничего не понимавшего. И ждал он довольно долго, чтобы дать ей успокоиться, но так как она не переставала плакать и всхлипывать, то и он разозлился, вытащил саблю из ножен и закричал:

— Клянусь жизнью своей, если ты сейчас же не скажешь мне правду, то голова слетит с плеч твоих!

Тогда бедная царевна, вдвойне испуганная, вынуждена была перестать плакать и убитым голосом сказала:

— О возлюбленный отец мой! Не сердись на меня! Если бы ты захотел выслушать меня теперь, когда здесь нет матери и она не возбуждает тебя против меня, то, наверное, ты простил бы меня, и пожалел, и принял бы меры, чтобы помешать мне умереть от стыда и страха! И это потому, что если бы еще пришлось мне испытать те ужасы, которые испытала я в эту ночь, то ты нашел бы меня мертвою на этом ложе. Сжалься же надо мною, отец, и имей сострадание к моим горестям и волнениям!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Имей же сострадание к моим горестям и волнениям!

Султан, сердце которого было жалостливо и которого не раздражала теперь его супруга, наклонился к дочери, поцеловал, приласкал и успокоил свое дорогое дитя. А потом сказал:

— Теперь, дочь моя, успокойся и осуши глаза свои! И расскажи отцу своему откровенно и подробно о том, что так испугало и взволновало тебя!

И царевна, спрятав лицо свое на груди отца, рассказала ему, ничего не пропустив, обо всем, что случилось с нею неприятного в эти последние две ночи, и завершила рассказ свой, прибавив:

— А лучше всего, о возлюбленный отец мой, расспроси сына визиря, и он подтвердит мои слова.

Султан был сильно встревожен рассказом о странном приключении, проникся участием к дочери, и глаза его омочились слезами, так любил он ее. И сказал он ей:

— Без сомнения, дочь моя, я один виноват во всем, что случилось с тобою, так как я выдал тебя за этого грубияна и невежу, не умеющего защитить и оградить тебя от таких странных приключений. Но воистину, я желал тебе счастья, а не горестей и погибели! Клянусь Аллахом, сейчас призову я визиря и его сына-олуха и попрошу их объяснить все это! Но как бы там ни было, ты можешь быть совершенно спокойной, о дочь моя!

Потом оставил он ее, поручив женщинам, и возвратился в свои покои, сильно разгневанный. И тотчас же призвал он своего великого визиря и, как только тот явился между рук его, закричал ему:

— Где твой негодяй сын? И что говорит он обо всем случившемся за эти две ночи?

Изумленный визирь отвечал:

— Я не знаю, в чем дело, о царь времен! Сын мой ничего не сказал мне такого, что могло бы объяснить причину гнева нашего султана! Но если позволишь, я сейчас пойду и расспрошу его!

Султан же сказал:

— Ступай и принеси мне ответ!

И великий визирь повесив нос вышел и, согнув спину, пошел искать сына, которого нашел в хаммаме в то время, как он смывал с себя покрывавшие его нечистоты. И закричал он ему:

— О собачий сын, почему скрыл ты от меня истину? Если ты сейчас же не расскажешь мне все, что произошло за эти две ночи, то этот день — твой последний день!

Сын же опустил голову и сказал:

— Увы! Отец мой, только стыд помешал мне открыть тебе неприятнейшие приключения этих двух ночей и невыносимые унижения, которым я подвергся, не имея возможности им противиться или даже только узнать, какие враждебные силы причиняют нам все это!

И рассказал он отцу обо всем во всех подробностях, не пропустив ничего (но повторять все это нет надобности), и прибавил:

— Что до меня, отец, то я предпочитаю смерть такой жизни! И клянусь перед тобою трижды, что желаю окончательного развода с дочерью султана! Умоляю тебя, иди к султану и проси его признать недействительность моего брака с дочерью его Бадрульбудур. Это единственный способ избавиться от этих унижений и успокоиться! Я буду тогда иметь возможность уснуть на моей постели, вместо того чтобы проводить ночи в кабинетах удобств!

Выслушав сына, великий визирь сильно опечалился. Мечтой всей его жизни был брак сына с дочерью султана, и отказаться от такой большой чести дорого ему стоило. Хотя и сам он был убежден в необходимости развода ввиду таких условий, однако сказал сыну:

— Конечно, о сын мой! Невозможно долее терпеть такое унижение! Но подумай, чего лишил бы тебя этот развод! Не лучше ли потерпеть еще одну ночь, а мы постережем спальню, вооружив евнухов саблями и дубинами. Что скажешь на это, сын мой?

Сын ответил:

— Делай как знаешь, о отец мой, великий визирь! Я же твердо решил никогда не входить в эту грязную комнату!

Тогда визирь оставил сына и явился к султану. И стоял он перед ним, опустив голову. А султан спросил у него:

— Что имеешь сказать?

И визирь отвечал:

— Клянусь жизнью нашего господина, то, что рассказала тебе царевна Бадрульбудур, — истинная правда. Но сын мой не виноват. Во всяком случае, о царь времен, не следует подвергать царевну новым неприятностям из-за сына моего. И если позволишь, лучше было бы разлучить отныне супругов разводом!

Царь же сказал:

— Клянусь Аллахом, ты прав! Но если бы муж моей дочери не был твоим сыном, то я избавил бы от него мою дочь не иначе как его смертью! Хорошо, пусть разведут их!

И тотчас же царь велел прекратить общественные увеселения во дворце, и в городе, и во всем Китайском царстве; и велел он объявить о разводе дочери своей Бадрульбудур с сыном великого визиря, дав всем понять, что они и не принадлежали друг другу и что царевна не утратила своей девственности.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тотчас повелел царь возвестить о разводе дочери своей Бадрульбудур с сыном великого визиря, дав всем понять, что супруги и не принадлежали друг другу и что царевна не утратила своей девственности. А что касается сына великого визиря, то султан из уважения к отцу его назначил его губернатором в отдаленной провинции Китая и приказал ему отправляться туда без промедления. Это и было исполнено.

Когда Аладдин вместе со всеми городскими жителями узнал о том, что глашатаи объявили о разводе Бадрульбудур, и о несостоявшемся союзе, и о том, что злополучный супруг выехал из города, он был на верху блаженства и сказал себе: «Благословенна эта волшебная лампа, причина всех моих благополучий! И хорошо, что развод совершился помимо более непосредственного участия духа, так как он, без сомнения, причинил бы непоправимый вред тому дураку».

И радовался он также тому, что месть его имела успех помимо чьего-либо ведома и что ни султан, ни великий визирь, ни даже мать ничего не знали о его участии в этом деле. И, не заботясь ни о чем, как будто бы ничего необычайного не случилось с того времени, как он просил руки царевны, он стал спокойно ждать истечения трехмесячного срока, назначенного султаном, чтобы на другой же день по прошествии этого срока послать во дворец мать свою, наряженную в лучшие одежды, с поручением напомнить султану о данном им обещании.

Когда же мать Аладдина вошла в залу Совета, султан, занимавшийся делами, взглянул в ее сторону и тотчас же узнал ее. И ей не пришлось даже говорить, так как он сам вспомнил о своем обещании и о назначенном им сроке. И обернулся он к своему великому визирю и сказал ему:

— Вот, о визирь, мать Аладдина! Это она принесла нам три месяца тому назад дивное блюдо, наполненное драгоценными каменьями. Теперь, по прошествии срока, она пришла, вероятно, просить об исполнении обещания, данного мною относительно моей дочери! Благословен Аллах, не допустивший женитьбы твоего сына, чтобы напомнить мне о данном мною слове, между тем как я из-за тебя забыл о взятом на себя обязательстве!

Визирь же, сильно досадовавший в душе своей обо всем случившемся, отвечал:

— Разумеется, о господин мой, султаны никогда не должны забывать о своих обещаниях. Но воистину, когда хочешь выдать замуж дочь свою, следует наводить справки о женихе. А наш господин не имеет никаких сведений об этом Аладдине и его семействе. Мне же известно, что это сын бедного портного, умершего в нищете, и был он самого низкого звания. Откуда же богатство у сына портного?

Султан сказал на это:

— Богатство дает Аллах, о визирь!

Тот сказал:

— Да, о султан! Но мы не знаем, так ли богат этот Аладдин, как можно было подумать по его подарку? А чтобы убедиться в этом, султану стоит только потребовать для царевны такое приданое, которое мог бы дать лишь сын какого-нибудь царя или султана. И таким образом султан будет знать, за кого выдает дочь свою, и не подвергнется еще раз риску выдать ее за супруга, не соответствующего ее достоинствам.

Султан сказал:

— Язык твой источает красноречие, о визирь! Вели же приблизиться этой женщине, чтобы я мог поговорить с ней!

Визирь дал знак начальнику стражи, который и подвел мать Аладдина к ступеням трона.

Тогда мать Аладдина распростерлась и три раза поцеловала землю между рук султана, который сказал ей:

— Знай, о тетушка, что я не забыл о своем обещании! Но до сих пор я еще не говорил тебе о приданом, которое потребую за дочь. Достоинства же дочери моей очень велики. Ты скажешь сыну своему, что брак его с эль-Сетт Бадрульбудур состоится, как только он принесет мне то, что требую в виде приданого, а именно: сорок больших блюд из литого золота, наполненных до краев такими же драгоценными камнями всех цветов и величин, какие он уже прислал мне на фарфоровом блюде; эти золотые блюда должны принести во дворец сорок молодых невольниц, прекрасных, как луны, а перед ними должны идти сорок молодых и крепких невольников; и все они должны быть великолепно одеты и составить шествие, которое и придет во дворец, чтобы поднести мне те сорок блюд с драгоценностями. И вот все, что я требую, добрая тетушка. Не хочу требовать больше с твоего сына, ввиду того что он уже прислал мне подарок.

Мать Аладдина, ошеломленная такими непомерными требованиями, вторично распростерлась перед троном и ушла отдавать сыну отчет в исполнении его поручения. И сказала ему:

— Ах, сын мой, я с самого начала советовала тебе не думать о браке с царевной Бадрульбудур!

И, беспрестанно вздыхая, рассказала она сыну о ласковом, впрочем, приеме царя и о тех условиях, на которых он соглашается выдать дочь свою. И прибавила она:

— Какое безумие с твоей стороны, дитя мое! Это еще ничего, что он требует золотые блюда и драгоценные камни! Ведь ты, конечно, будешь настолько неразумен, что опять пойдешь в подземелье и оборвешь там с деревьев все волшебные плоды! Но где же ты возьмешь сорок молодых невольниц и сорок молодых негров, скажи-ка! Ах, сын мой, если требование такое непомерное, это опять вина проклятого визиря. Я видела, как он наклонялся к уху царя и что-то шептал ему! Верь мне, Аладдин, откажись от этого намерения, оно приведет тебя к неминуемой гибели!

Но Аладдин только улыбнулся и сказал матери:

— Клянусь Аллахом, о мать моя, когда ты вошла с перекошенным лицом, я подумал, что ты принесла мне очень плохую весть! Но теперь вижу, ты всегда озабочиваешься такими вещами, о которых не стоит и думать! Осуши же глаза свои и успокойся! А со своей стороны, подумай только о том, чтобы приготовить нам поесть, так как я очень голоден. Мне же предоставь удовлетворить царя.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А со своей стороны, подумай только о том, чтобы приготовить нам поесть, так как я очень голоден. Мне же предоставь удовлетворить царя.

И как только мать ушла на базар за необходимыми припасами, Аладдин поспешил запереться в своей комнате. И взял он лампу и потер в том месте, которое было ему известно. И в тот же миг явился дух, поклонился ему и сказал:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

И Аладдин сказал ему:

— Знай, о джинн, что султан соглашается выдать за меня свою дочь, дивную красавицу Бадрульбудур, которую ты знаешь, но с условием, что я пришлю ему как можно скорее сорок блюд из литого золота самого высокого качества, наполненных до краев плодами-самоцветами, подобными тем, какие были на фарфоровом блюде и какие я нарвал с деревьев сада в том месте, где нашел лампу, которой ты служишь. Но это еще не все. Он требует, сверх того, чтобы эти блюда несли ему сорок невольниц, прекрасных, как луны, и чтобы вели их сорок молодых и здоровых негров в великолепных одеждах. Вот что и я требую от тебя! Поспеши же исполнить это в силу той власти, какую имею над тобою, как владелец лампы!

И дух ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И он исчез, но минуту спустя явился снова.

И за ним шли восемьдесят человек невольников, мужчин и женщин, которых он выстроил вдоль стены дома. И женщины несли на головах каждая по глубокому блюду из литого золота, до краев наполненному жемчугом, бриллиантами, рубинами, изумрудами, бирюзою и тысячей других драгоценных камней в виде плодов разных цветов и величин. И каждое блюдо было покрыто шелковыми газом, вышитым золотыми цветочками. И камни были намного великолепнее тех, что поднесены были султану на фарфоровом блюде. А дух, выстроив невольников, склонился перед Аладдином и спросил у него:

— Не потребуешь ли еще чего-нибудь, о господин мой, у слуги лампы?

Но Аладдин сказал ему:

— Нет, пока мне ничего не нужно!

И джинн тотчас же исчез.

Тут вошла мать Аладдина, нагруженная купленными на базаре припасами. И очень удивилась она, увидав такое нашествие; и подумала она в первую минуту, что султан прислал арестовать Аладдина за его дерзкую просьбу. Но Аладдин не замедлил разуверить ее, так как, не успела она еще снять покрывала с лица своего, сказал ей:

— Не теряй времени на снимание покрывала, о мать моя, потому что тебе придется сейчас же идти во дворец вместе с этими невольниками, которых ты видишь здесь, на дворе. Как ты можешь видеть, эти сорок невольниц несут приданое, которое потребовал султан за дочь свою. Прошу тебя, прежде нежели приготовить обед, окажи услугу и проводи этих людей к султану!

И тотчас же мать Аладдина поставила невольников одного за другим: перед каждой молодою невольницей стоял негр, и между каждой группой было расстояние в десять шагов. И когда последняя пара вышла из дверей, мать Аладдина пошла позади, замыкая шествие. И успокоенный Аладдин запер двери и ушел в свою комнату спокойно ждать возвращения матери своей.

Как только первая пара показалась на улице, стали собираться любопытные; когда же выступило все шествие, громадная толпа наводнила улицу, зашумела, выражая удивление. И весь базар сбежался, чтобы полюбоваться таким великолепным и изумительным зрелищем. Каждая пара уже представляла дивное зрелище. Наряды были роскошны и необыкновенно изящны; белолицая красавица невольница следовала за красавцем негром; они шли, стройные, прекрасные, ровным и мерным шагом на равном расстоянии один от другого; на головах невольниц сияли золотые блюда с драгоценными каменьями; у золотых поясов негров сверкали самоцветные камни, а на их головах искрились парчовые шапочки, с покачивающимися эгретками[43]. Все это представляло восхитительное, ни с чем не сравнимое зрелище, и народ ни минуты не сомневался, что во дворец должен прибыть какой-нибудь царский или султанский сын. И среди изумленной и ошеломленной толпы шествие дошло наконец до дворца. И как только стражники и привратники увидели первую пару, они были охвачены таким восторгом, прониклись таким уважением и изумлением, что внезапно выстроились шпалерами.

А начальник их при виде первого негра принял его за султана негритянского народа, прибывшего в гости к их султану, приблизился к нему, распростерся и хотел поцеловать край одежды его, но затем увидел всю следовавшую за ним дивную вереницу. И первый негр, получивший от джинна необходимое наставление, сказал, улыбаясь:

— Я и все мы лишь рабы того, кто появится, когда наступит для этого минута!

И, проговорив это, он вошел в ворота дворца, за ним последовала девушка с золотым блюдом и все стройное шествие. И все восемьдесят невольников и невольниц прошли через первый двор и выстроились в большом порядке во втором, на который выходили окна приемной залы, находившейся в нижнем ярусе дворца.

Как только занимавшийся в это время делами государства султан увидел во дворе этот великолепный кортеж, затмевавший своей роскошью все, чем обладал он во дворце, то приказал немедленно очистить залу и принять в ней новоприбывших. И вот они вошли мерным шагом и один за другим выстроились большим полумесяцем пред троном султана. И невольницы при помощи товарищей-негров поставили на ковер золотые блюда. Потом все восемьдесят распростерлись и поцеловали землю между рук султана, а затем тотчас же встали все вместе и одинаковым ловким движением открыли блюда, наполненные волшебными плодами. И, скрестив руки на груди, они стояли, выражая своими позами глубочайшее почтение.

Тогда только мать Аладдина, стоявшая позади, вышла на средину полумесяца, образуемого сорока перемежавшимися парами, и после обычных поклонов и взаимных приветствий сказала царю, онемевшему от изумления перед таким несравненным зрелищем:

— О царь времен, сын мой Аладдин, раб твой, посылает меня с приданым, которое ты требовал за Бадрульбудур, почитаемую дочь твою! Он поручил мне сказать тебе, что ты ошибся в оценке стоимости царевны и что все это много ниже ее достоинств. Но он надеется, что ты извинишь его за эту малость и примешь эту скромную дань в ожидании того, что он сделает в будущем.

Так говорила мать Аладдина. Но султан так озадачился, что был не в состоянии хорошенько понять то, что она сказала, и стоял, открыв рот и вытаращив глаза. И смотрел он попеременно на сорок золотых блюд, на то, что в них заключалось, на молодых невольниц, принесших блюда, и на молодых негров, сопровождавших этих разносчиц. И не знал он, чем ему больше любоваться: драгоценностями ли, подобных которым не было на всем свете, или невольницами, прекрасными, как луны, или невольниками-неграми, казавшимися царями? И стоял он так с час и не мог вымолвить ни слова и оторвать глаз от всех чудес, которые видел перед собою. И кончил он тем, что, вместо того чтобы обратиться к матери Аладдина и выразить ей свои чувства по поводу всего того, что она представила ему, он повернулся к своему великому визирю и сказал:

— Клянусь жизнью своею! Что значат богатства наши и мой дворец в сравнении с таким великолепием?! И что должны мы думать о человеке, могущем собрать и прислать нам все это в такой короткий срок, который едва достаточен для того, чтобы только выразить желание?! И чем становятся достоинства самой дочери моей перед лицом такого обилия красоты?!

И визирь, несмотря на всю досаду и неудовольствие, испытываемые им после всего случившегося с его сыном, сказал:

— Да, клянусь Аллахом! Все это прекрасно, но все-таки царевна Бадрульбудур — единственное сокровище и стоит больше всего этого!

А султан сказал:

— Клянусь Аллахом! Это стоит ее и даже много превышает ее стоимость! Вот почему я и не потерплю убытка, если выдам ее замуж за такого богатого, щедрого и великолепного человека, как властитель Аладдин, сын наш!

И, обернувшись к остальным визирям, эмирам и именитым людям, он вопросил их взглядом. И все ответили троекратным поклоном до земли в знак согласия своего с тем, что сказал султан.

Тогда султан уже перестал колебаться.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И все ответили троекратным поклоном до земли в знак согласия своего с тем, что сказал султан.

Тогда султан уже перестал колебаться. И, не заботясь уже о том, обладал ли Аладдин всеми остальными качествами и правами, которые требуются от жениха дочери султана, он повернулся к матери Аладдина и сказал ей: — О достоуважаемая мать Аладдина, прошу тебя передать сыну твоему, что с этой минуты он вошел в мой дом и в мою семью и я жду только его прихода, чтобы обнять его, как отец обнимает сына, и чтобы сочетать его браком с моей дочерью Бадрульбудур согласно Корану и Сунне!

И мать Аладдина после обоюдных приветствий поспешила удалиться и с быстротой ветра понеслась домой, чтобы сообщить сыну обо всем происшедшем. И торопила она его и говорила, чтобы он поспешил явиться к султану, ожидающему его с живейшим нетерпением. Аладдин же, узнав о том, что после столь долгого ожидания исполняются все его желания, не хотел показать, до какой степени опьянен он радостным известием, и спокойнейшим голосом и без всякой торопливости ответил:

— Это счастье послано мне Аллахом, твоими благословениями и твоим неутомимым усердием, о мать моя!

И поцеловал он у нее руки и попросил позволения удалиться в свою комнату, чтобы приготовиться к посещению султана.

Как только остался один, Аладдин взял волшебную лампу, оказавшую ему уже так много услуг, и потер ее, как делал это всегда.

И немедленно явился джинн и, склонившись перед ним, как обычно, спросил какая требуется от него услуга.

И Аладдин ответил:

— О джинн — слуга лампы, — я желаю идти в хаммам! А после хаммама хочу, чтобы ты принес мне такое платье, какого нет ни у одного из величайших царей мира, такое великолепное, чтобы знатоки могли оценить его по крайней мере в тысячу тысяч золотых динаров. Вот и все пока.

Тогда джинн — слуга лампы, — поклонившись в знак повиновения, согнул спину пополам и сказал Аладдину:

— Садись, обладатель лампы, ко мне на плечи!

И Аладдин влез на плечи к джинну, свесив ноги к нему на грудь, и джинн поднял его в воздух, сделав невидимым, подобно себе, и перенес в такой прекрасный хаммам, подобного которому не было ни у царей, ни у кесарей. И весь этот хаммам был построен из нефрита и прозрачного алебастра, и были в нем водоемы из розового сердолика и белого коралла, с изумрудными орнаментами очаровательного, нежного цвета. И глаза, и чувства могли насладиться вполне, потому что все было там стройно и в целом, и в подробностях. И пленительная свежесть господствовала там, и теплота стояла ровная, и жар был размерен. И ни один человеческий голос не нарушал тишины, царившей под белыми сводами. Но как только дух поставил Аладдина на помост первой залы, красивейший молодой джинн, подобный отроковице, но еще более пленительный, явился перед ним и помог раздеться, набросил ему на плечи ароматическую простыню и, поддерживая осторожно и кротко, привел его в прекраснейшую из зал, вымощенную разноцветными драгоценными камнями. И тотчас же другие молодые джинны, не менее пленительные и прекрасные, приняли Аладдина из рук первого, посадили поудобнее на мраморную скамью и принялись тереть и мыть его разными душистыми водами; и растирали они его с изумительным искусством и потом окатили водой из мускатных роз. И их умелыми стараниями цвет кожи его сделался подобным розовому лепестку, и белизна чередовалась с румянцем. И почувствовал он себя легким, как птичка, готовая улететь. А первый джинн пришел за ним и отвел на возвышение, где в качестве прохладительного предложил ему восхитительный шербет из серой амбры. И тут же стоял джинн — слуга лампы, — держа в руках одеяние, с великолепием которого ничто не могло сравниться. И при помощи молодого джинна с нежными руками он оделся и уподобился сыну царя из царей и был даже еще величественнее. И джинн — слуга лампы — снова посадил его к себе на плечи и принес в дом его, в комнату его без малейшего толчка.

Тогда Аладдин повернулся к джинну — слуге лампы — и сказал ему:

— А теперь знаешь ли, что остается тебе сделать?

Тот ответил:

— Нет, о владелец лампы! Но приказывай — и я буду повиноваться, летая ли в воздухе, ползая ли по земле!

И сказал ему Аладдин:

— Я желаю, чтобы ты привел мне чистокровную, бесподобную лошадь, такую, какой нет ни у султана, ни у могущественнейших государей во всем мире. И нужно, чтобы одна ее сбруя стоила по крайней мере тысячу тысяч золотых динаров. В то же время ты приведешь сорок восемь молодых, красивых, высоких и стройных невольников, опрятно, изящно и богато одетых, для того чтобы двадцать четыре из них, выстроенные по двенадцати в ряд, открывали передо мной шествие, а остальные, также по двенадцати в ряд, шли позади меня. Сверх того, не забудь приискать для моей матери двенадцать прекрасных, как луны, девушек, одетых с большим вкусом и великолепием, и каждая из них должна нести в руках по роскошному платью, такому, какое могла бы, не брезгая, надеть царская дочь. Наконец, ты дашь каждому из моих сорока восьми невольников по мешку с пятью тысячами золотых динаров, чтобы они повесили эти мешки себе на шею, а я мог иметь их под рукою, для того чтобы употреблять их, как мне вздумается. Вот все, чего хочу от тебя на сегодня.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И употреблять их, как мне вздумается. Вот все, чего хочу от тебя на сегодня.

Не успел Аладдин произнести эти слова, как дух, ответив, что слушает и повинуется, исчез, но минуту спустя вернулся с лошадью, сорока восемью невольниками, двенадцатью молодыми девушками, сорока восемью мешками с золотом и двенадцатью платьями из тканей разного цвета. И все это было именно такое, как требовал Аладдин, если не лучше. И отпустил духа Аладдин, сказав ему:

— Я призову тебя, когда ты будешь мне нужен.

И, не теряя времени, он простился с матерью, еще раз поцеловав у нее руки, и предоставил в ее распоряжение двенадцать молодых невольниц, приказав им, что они должны всячески угождать госпоже своей, и показал ей, как следует одеваться в прекрасные платья, которые они принесли.

Затем Аладдин поспешно сел на лошадь и выехал со двора своего дома. И, несмотря на то что в первый раз в жизни садился на коня, он держался на нем с таким изяществом и твердостью, что ему могли бы позавидовать лучшие из наездников. И двинулся он по придуманному им плану кортежа, предшествуемый двадцатью четырьмя невольниками, выстроенными по двенадцать в ряд, с четырьмя другими по бокам, державшими шнуры чепрака, и сопровождаемый остальными.

Как только кортеж показался на улице, толпа, еще более громадная, нежели та, которая сбегалась навстречу первому кортежу, собралась со всех сторон; и на базарах, и в окнах, и на крышах домов столпились любопытные. И по приказанию Аладдина все сорок восемь невольников брали золото из мешков и бросали его горстями то направо, то налево народу, теснившемуся вдоль дороги. И по всему городу раздавались приветственные клики и по причине щедрости великолепного всадника, и по причине его красоты и роскошно одетых рабов. И в самом деле, было на что посмотреть, так как Аладдин на коне представлял собою дивное зрелище, а лицо его благодаря волшебным свойствам лампы сделалось еще прекраснее; держал же он себя по-царски, и бриллиантовая брошь качалась на его тюрбане. И так, сопровождаемый кликами народа и всеобщим восторгом, Аладдин прибыл во дворец, куда уже долетела весть о его приближении и где все уже было готово для почетного приема, подобающего жениху царевны Бадрульбудур.

Султан же ждал его наверху парадной лестницы, выходившей на второй двор. И как только Аладдин при помощи державшего у него стремя самого великого визиря ступил на землю, султан спустился в его честь на две ступени. Аладдин же поднялся к нему и хотел было распростереться между рук его, но султан не допустил и, восхищенный его осанкой, и красотой, и роскошью его одеяния, обнял его как родного сына. И в ту же минуту раздались приветственные клики эмиров, визирей, стражи и раздались звуки труб, кларнетов, гобоев и барабанов. И, обняв Аладдина, султан повел его в большую приемную залу, посадил рядом с собою на трон, еще раз обнял и сказал:

— Клянусь Аллахом, о сын мой Аладдин, весьма сожалею о том, что судьба не привела меня встретиться с тобой раньше и что я откладывал на трехмесячный срок твое бракосочетание с дочерью моею Бадрульбудур, рабой твоей!

Аладдин же ответил с такою чарующею находчивостью, что расположение к нему со стороны султана еще более усилилось.

И сказал ему султан:

— Без сомнения, Аладдин, какой царь не пожелал бы тебя в супруги своей дочери!

И принялся он дружелюбно беседовать с ним и задавать ему вопросы, восхищаясь его умными ответами и тонкостью речей его. И велел он приготовить роскошный стол в самой тронной зале и сел за него один с Аладдином, приказав великому визирю, нос которого становился все длиннее и длиннее, эмирам и другим сановникам прислуживать им.

После обеда султан, не желавший откладывать исполнения данного им слова, призвал кади и свидетелей и велел немедленно написать брачный договор Аладдина и царевны Бадрульбудур. И кади в присутствии свидетелей поспешил исполнить приказание и написать договор согласно предписаниям Корана и Сунны. А когда это было закончено, султан поцеловал Аладдина и сказал ему:

— О сын мой, желаешь ли в нынешнюю же ночь вступить в спальню супруги своей?

Аладдин же ответил:

— О царь времен, без сомнения! Если бы я повиновался великой любви, которую испытываю к супруге моей, я сегодня же вечером проник бы в брачную комнату для довершения союза. Но я желаю, чтобы это совершилось во дворце, достойном царевны и принадлежащем ей самой. Поэтому позволь мне отложить довершение моего счастья до тех пор, пока велю построить дворец, ей предназначаемый. Прошу тебя уступить мне обширную площадь, находящуюся против твоего дворца, чтобы супруга моя не жила слишком далеко от отца своего и чтобы я сам мог всегда быть около тебя и служить тебе. Я же, со своей стороны, берусь велеть построить этот дворец в самый короткий срок.

Султан ответил:

— Ах, сын мой, тебе нечего и спрашивать позволения. Бери против моего дворца какой хочешь участок. Но прошу тебя как можно скорее выстроить свой дворец; дело в том, что я желал бы перед смертью полюбоваться на потомство свое.

Аладдин же улыбнулся и сказал:

— Да успокоит султан ум свой! Дворец будет построен так быстро, как только можно пожелать.

И простился он с султаном, который нежно обнял его, и возвратился домой в сопровождении того же кортежа и среди приветственных кликов народа и пожеланий счастья и благоденствия.

Как только возвратился он домой, сейчас же сообщил матери обо всем происшедшем и поспешил удалиться в свою комнату. И взял он волшебную лампу и потер ее, как обыкновенно.

Но в эту минуту Шахерезада увидала, что наступает утро, и скромно прервала свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

И взял он волшебную лампу и потер ее, как обыкновенно. И джинн не замедлил явиться за приказаниями. Аладдин сказал ему:

— О джинн — слуга лампы, — прежде всего похвалю тебя за усердие, затем буду просить тебя сделать нечто более трудное, чем все, что ты до сих пор исполнял для меня, в силу власти, которую имеет над тобою госпожа твоя, эта лампа, находящаяся в моем владении. Вот в чем дело. Я хочу, чтобы в возможно короткий срок ты выстроил мне против султанского дворца другой дворец, достойный моей супруги эль-Сетт Бадрульбудур. Для этого я предоставляю твоему вкусу и твоим уже испытанным знаниям заботу обо всех подробностях украшений и выбор драгоценных материалов, каковы: нефрит, порфир, алебастр, агат, лазуревый камень, яшма, мрамор и гранит. Позаботься, чтобы посредине этого дворца возвышался большой хрустальный купол, опирающийся на колонны из литого золота, чередующегося с литым серебром, а в куполе должно быть девяносто девять окон, из них девяносто восемь — украшены бриллиантами, рубинами, изумрудами и другими самоцветными камнями, девяносто девятое же окно должно остаться неоконченным не в архитектурном строении, а по части орнамента, так как у меня есть особая мысль по этому поводу. И не забудь разбить прекрасный сад с водоемами и фонтанами и устроить обширные дворы. А главное, о джинн, припаси мне в подвале, место которого ты мне укажешь, богатую казну, наполненную золотыми динарами.

Во всем остальном — по части кухни, конюшен, прислуги — предоставляется тебе полная свобода, так как доверяю твоей рассудительности и усердию твоему. — И он прибавил: — Когда все будет готово, ты придешь известить меня!

Дух ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и исчез.

На другой же день, когда еще только начинало светать и Аладдин лежал еще в постели, явился к нему джинн — слуга лампы — и после обычных приветствий, сказал ему:

— О владелец лампы, приказание твое исполнено! Прошу тебя прийти и осмотреть!

Аладдин согласился, и джинн тотчас же перенес его в указанное место и показал ему против султанского дворца, среди великолепного сада, за двумя обширными мраморными дворами дворец, еще более прекрасный, нежели он сам ожидал. Дух заставил его полюбоваться архитектурой здания, общим видом и осмотреть его во всех подробностях. И Аладдин нашел, что все было исполнено с изумительною роскошью и великолепием; а в обширном подземном помещении он нашел казну, заключавшуюся в мешках с золотыми динарами, положенными один на другой, и занимавшими все пространство от земли до сводов. И обошел он также кухни, службы, кладовые с припасами, конюшни, и все было по его вкусу и содержалось в большой чистоте; и восхитился он лошадями, которые ели, стоя перед серебряными яслями, между тем как конюхи чистили их и перевязывали. И сделал он смотр рабам обоего пола и евнухам, выстроенным чинно в ряд и сообразно с важностью занимаемых ими должностей. А когда все осмотрел и внимательно рассмотрел, то обернулся к джинну, видимому только ему одному и всюду следовавшему за ним, и похвалил его за быстроту, хороший вкус и умение, которые он доказал этим в совершенстве исполненным делом. Затем прибавил:

— Ты забыл, о джинн, только одно — протянуть ковер от дверей моего дворца до дверей дворца султана, чтобы супруга моя не трудила ног, делая этот переход!

Дух ответил:

— О владелец лампы, ты прав. Но это сейчас будет исполнено!

И действительно, в мгновение ока великолепный бархатный ковер протянулся между двумя дворцами, и краски его восхитительно сочетались с тонами лужаек и цветников.

Тогда, в высшей степени удовлетворенный всем этим, Аладдин сказал джинну:

— Теперь все превосходно! Неси меня домой!

И джинн поднял и понес его в его комнату, между тем как во дворце султана слуги начинали отпирать двери и заниматься каждый своим делом.

Когда же двери были отперты, рабы и привратники остолбенели от удивления, увидев, что совершенно застроено то место, где еще накануне расстилалась обширная площадь для турниров и конских ристалищ. И прежде всего бросился им в глаза роскошный бархатный ковер, протянутый между свежею зеленью лужаек и сочетавший свои краски с естественными оттенками цветов и кустарников. И, следя глазами за этим ковром между лужайками чудесного сада, они заметили великолепный дворец, выстроенный из ценного камня, хрустальный купол которого сиял, как солнце. И, не зная, что и думать, они пошли доложить великому визирю, который, в свою очередь, взглянув на новый дворец, отправился доложить султану, говоря:

— Не может быть сомнения, о царь времен, супруг Сетт Бадруль-будур — знаменитый волшебник!

Но султан ответил:

— Ты очень удивляешь меня, о визирь, желая внушить, что дворец, о котором ты мне докладываешь, — дело волшебства! Тебе известно, однако же, что человек, который поднес мне такие дивные подарки, должен обладать несметным богатством и, располагая значительным количеством рабочих, в состоянии выстроить дворец и в одну ночь! Не ослепляет ли тебя зависть, не она ли побуждает тебя к злословию по отношению к зятю моему Аладдину?

И визирь, поняв из этих слов, что султан полюбил Аладдина, не посмел настаивать, боясь повредить себе, и благоразумно умолк.

Вот и все, что было с ним.

Что же касается Аладдина…

В эту минуту Шахерезада заметила, что занимается заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Что же касается Аладдина, то, когда джинн перенес его обратно в старый дом его, он приказал одной из невольниц разбудить мать и велел им всем надеть на нее одно из принесенных ими красивых платьев и убрать ее как можно лучше. И когда мать его была одета, как он того желал, он сказал ей, что наступила минута идти во дворец султана, чтобы взять новобрачную и отвести ее в построенный им дворец. И мать Аладдина, получив от него все необходимые указания, вышла из дома в сопровождении своих двенадцати невольниц, а за нею скоро последовал и Аладдин верхом на коне и сопровождаемый своим кортежем. Но на некотором расстоянии от дворца они расстались: Аладдин отправился в свой новый дворец, а мать его — к султану.

Когда же султанские стражники увидели мать Аладдина среди двенадцати молодых девушек ее свиты, они побежали предупредить султана, который поспешил выйти ей навстречу. И принял он ее со всеми знаками уважения и внимания, подобающими ее новому званию.

И приказал он старшему евнуху ввести ее в гарем к Сетт Бадрульбудур. И как только увидела ее царевна и узнала, что она мать супруга ее Аладдина, тотчас встала она и поцеловала ее. Потом посадила она ее рядом с собою и угощала различным вареньем и другими лакомствами, а служанки довершили ее убранство, украсив ее самыми драгоценными украшениями, подаренными ей супругом ее Аладдином. И скоро после этого вошел султан и в первый раз благодаря новому родству увидел открытым лицо матери Аладдина. И заметил он по тонкости черт, что она должна была иметь очень приятную наружность в молодости и что теперь, в своем богатом наряде и одетая к лицу, она казалась более величественной, чем многие царевны и супруги визирей и эмиров. И много лестного сказал он ей по этому поводу; это глубоко тронуло сердце бедной вдовы портного Мустафы, так долго бывшей несчастной, и глаза ее наполнились слезами.

Затем все трое стали дружелюбно беседовать, знакомясь друг с другом, пока не появилась султанша, мать Бадрульбудур. Старая султанша была недовольна браком дочери своей с сыном каких-то неизвестных людей; она держала сторону великого визиря, который продолжал тайно досадовать на то, что дело принимало невыгодный для него оборот. Однако, несмотря на все свое желание, она не посмела слишком сухо встретить мать Аладдина; и после обоюдных приветствий она села рядом с остальными, не принимая участия в разговоре.

Когда же наступила минута прощания, царевна Бадрульбудур встала и с большой нежностью поцеловала отца и мать и поплакала, как того требовало приличие. Затем, поддерживаемая с левой стороны матерью Аладдина, предшествуемая десятью евнухами в нарядных одеждах и сопровождаемая сотней молодых невольниц, роскошные одежды которых делали их похожими на шестикрылых мотыльков, Бадрульбудур направилась к новому дворцу между двумя шпалерами из четырехсот молодых невольников, причем черные и белые чередовались, и каждый из них держал золотой подсвечник, в котором горела большая свеча из амбры и белой камфоры. И медленно шла царевна посреди своей свиты по бархатному ковру, между тем как во время ее шествия раздавалась дивная музыка в аллеях сада и на террасах Аладдинова дворца. А вдали весь народ, сбежавшийся и столпившийся вокруг двух дворцов, приветствовал новобрачных громким ликованием, и радостный гул сливался со всем этим торжеством и великолепием. И наконец царевна дошла до входа в новый дворец, где ожидал ее Аладдин. И с улыбкой на лице вышел он ей навстречу; и была она очарована, увидев его таким красивым и блистательным. И вместе с ним вошла она в залу пиршеств, под большой купол с окнами, украшенными драгоценными камнями. И все трое сели перед золотыми подносами, которые позаботился приготовить джинн — слуга лампы; и Аладдин сидел посредине, имея по правую руку свою супругу, а по левую — мать. И приступили они к трапезе под звуки невидимого оркестра, состоявшего из джиннов обоего пола.

А Бадрульбудур, восхищенная всем, что видела и слышала, говорила себе: «Никогда не воображала я, что могут существовать такие чудеса!»

Она даже перестала есть, чтобы лучше слышать музыку и пение джиннов. Аладдин же и мать его не переставали услуживать ей и подливать напитки, без которых, впрочем, она могла бы обойтись, так как и без них опьянела — от восторга. И это был для них счастливый и несравненный день, подобного которому не переживали и в дни Искандера и Сулеймана.

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Несомненно, это был для них счастливый и несравненный день, подобного которому не переживали и во дни Искандера и Сулеймана.

А когда наступила ночь, угощение было убрано и тотчас же вошла в залу под куполом целая толпа танцовщиц. Она состояла из четырехсот молодых девушек, дочерей джиннов — маридов и ифритов, — одетых, как цветы, и легких, как птички. И под звуки воздушной музыки они стали танцевать разные танцы, которые можно видеть только в райских садах. Тогда Аладдин встал и, взяв за руку супругу свою, мерным шагом направился с ней в брачную комнату. И молодые невольницы, возглавляемые матерью Аладдина, последовали за молодыми в стройном порядке. И сняли одежды с Бадрульбудур, и оставили на ней ровно столько, сколько нужно на ночь. И в таком виде была она подобна распускающемуся нарциссу. И, пожелав им счастья и радости, оставили их одних в опочивальне. И наконец Аладдин мог соединиться с Бадрульбудур, дочерью султана. И ночь их, как и день, не имела себе подобной даже в дни Искандера и Сулеймана.

А на другой день после ночи, полной наслаждений, Аладдин покинул объятия супруги своей Бадрульбудур, оделся в еще более роскошные, нежели накануне, одеяния и собрался ехать к султану. И велел он подать себе великолепную лошадь из конюшни, устроенной джинном, сел на нее и направился во дворец отца супруги своей посреди почетного конвоя. Султан же встретил его с живейшею радостью, обнял и осведомился о его здоровье и о здоровье Бадрульбудур. И Аладдин ответил на это, как следовало ответить, и сказал ему:

— Я поспешил к тебе, о царь времен, чтобы просить тебя озарить своим присутствием мое жилище и разделить с нами первую трапезу после нашей свадьбы! Прошу тебя привести с собой, чтобы посетить дворец твоей дочери, великого визиря и эмиров!

Султан же, чтобы лучше доказать ему свое уважение и расположение, без всяких отговорок принял приглашение, тотчас же поднялся и в сопровождении великого визиря и эмиров вышел вместе с Аладдином.

По мере того как султан приближался к дворцу дочери своей, восхищение его росло, а восклицания его становились более живыми, выразительными и учащенными. И все это было еще до входа его во дворец. Но когда вошел, — какое очарование! — повсюду видел он роскошь, великолепие, богатство, вкус и гармонию! Окончательно же ослепила его зала под хрустальным куполом, и он не мог оторвать глаз от ее воздушной архитектуры и украшений. И захотел он сосчитать число окон, украшенных драгоценными каменьями, и нашел, что окон было ровно девяносто девять. И удивился он чрезвычайно. Но вместе с тем султан заметил, что девяносто девятое окно осталось недоконченным и не имело никаких украшений; удивленный, обратился он к Аладдину и сказал ему:

— О сын мой Аладдин, вот, без сомнения, самый дивный из дворцов, когда-либо существовавших на земле! Я восхищен всем, что вижу! Но не можешь ли сказать мне, по какой причине ты не успел доделать это окно, которое своим несовершенством нарушает красоту остальных?

Аладдин же улыбнулся и ответил:

— О царь времен, прошу тебя, не думай, что я оставил окно в таком виде по забывчивости, или из расчетливости, или из простой небрежности; я оставил его таким с особым намерением. Я хотел, чтобы твое величество закончило этот труд, чтобы таким образом запечатлеть на камне этого дворца твое славное имя и память о твоем царствовании, — вот почему умоляю тебя освятить своим согласием это жилище, которое хотя и прилично, но остается недостойным твоей дочери!

Султан, чрезвычайно польщенный таким деликатным вниманием Аладдина, поблагодарил его и пожелал, чтобы работы начались немедленно. Для этого он приказал стражникам, чтобы они сейчас же привели во дворец самых искусных и самых богатых драгоценными камнями ювелиров, чтобы завершить инкрустацию окна. А в ожидании их прихода он пошел проведать дочь свою и спросить ее, как провела она первую ночь своего брака.

И уже по ее улыбке и по ее довольному виду увидел он, что излишне было бы настаивать на ответе. И обнял он Аладдина, много раз поздравил его и ушел с ним в залу, где уже приготовлен был обед со всем подобающим великолепием. И отведал он всего и нашел, что никогда не ел ничего такого превосходного, и что подано все несравненно лучше, нежели у него во дворце, и что серебро и все принадлежности восхитительны.

Между тем пришли ювелиры и золотых и серебряных дел мастера, которых стражники собирали по всей столице…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

^{И велел он подать себе великолепную лошадь из конюшни, устроенной джинном, сел на нее и направился во дворец отца супруги своей посредипочетного конвоя.}

А когда наступила

она сказала:

Тем временем пришли ювелиры и золотых и серебряных дел мастера, которых стражники собирали по всей столице; и доложили о них султану, который тотчас же поднялся под купол с девяноста девятью окнами. И показал он им недоделанное окно и сказал мастерам:

— Нужно, чтобы в самый короткий срок вы сработали все, что требуется для этого окна по части инкрустации из жемчуга и разноцветных драгоценных камней!

И мастера ответили, что слушают и повинуются, и принялись во всех подробностях рассматривать работу и инкрустацию остальных окон и переглядываться круглыми от удивления глазами. И, посоветовавшись между собою, они пришли к султану и, после того как распростерлись перед ним по обычаю, сказали ему:

— О царь времен, в наших лавках не найдется и сотой доли драгоценных камней, нужных для украшения этого окна!

А царь сказал:

— Я доставлю вам все, что требуется!

И велел он принести плоды из драгоценных камней, поднесенные ему в подарок Аладдином, и сказал им:

— Возьмите, сколько потребуется, и возвратите мне остальное!

И ювелиры вымерили и высчитали, проверили несколько раз свои расчеты и ответили:

— О царь времен, все, что ты нам даешь, и все, что мы сами имеем, — всего этого недостаточно для того, чтобы украсить и десятую часть окна.

Султан обернулся к своим стражникам и сказал им:

— Ступайте в дома моих великих и малых визирей, эмиров и всех богатых людей моего царства и возьмите у них добровольно или насильно все имеющиеся у них драгоценные камни!

И стражники поспешили отправиться исполнять приказ.

В ожидании их возвращения Аладдин, заметивший несомненное беспокойство султана, начинавшего сомневаться в благоприятном исходе предприятия, и чрезвычайно радовавшийся этому в душе своей, захотел развлечь султана музыкой. И подал он знак одному из рабов своих, молодому ифриту, который тотчас же ввел в залу толпу певиц, и были они так хороши собою, что могли сказать луне: «Сойди со своего места, и я займу его!» А голоса у них были так очаровательны, что они могли сказать соловью: «Замолчи и слушай, как я пою!»

И действительно, им удалось немного развлечь султана своим стройным пением. Но как только возвратилась стража, султан передал ювелирам и золотых и серебряных дел мастерам все, что собрала она у богатых людей, и сказал им:

— Ну, что скажете вы теперь?

Они же ответили:

— Клянемся Аллахом, о господин наш, и этого еще далеко не достаточно! Нам требуется материала в восемь раз более этого, что имеем теперь! Сверх того, нам требуется три месяца на это дело, если даже будем работать денно и нощно!

При этих словах султан чрезвычайно огорчился, встревожился и почувствовал, что нос его удлиняется до самой земли от стыда перед бессилием при таких тягостных для султанского самолюбия о б стоятельствах.

Тогда Аладдин, не желая продолжать испытание, которому подверг султана, и вполне удовлетворенный, обратился к мастерам и сказал им:

— Возьмите то, что принадлежит вам, и уходите!

А страже сказал:

— Возвратите драгоценные камни их владельцам!

Султану же сказал:

— О царь времен, не пристало мне брать у тебя то, что раз подарено мною! Поэтому прошу позволить мне возвратить тебе эти плоды из драгоценных камней, а также позволить мне заменить тебя в деле украшения этого окна! Но подожди меня в покоях супруги моей Бадрульбудур, потому что я не могу работать и распоряжаться, когда на меня смотрят!

И чтобы не стеснять Аладдина, султан удалился к дочери своей Бадрульбудур.

Тогда Аладдин вынул из перламутрового шкафа волшебную лампу, которую постарался не забыть, переезжая во дворец из своего старого дома, и потер лампу, как делал это всегда. И тотчас же появился джинн и склонился перед Аладдином в ожидании его приказаний, и сказал ему Аладдин:

— О джинн, я вызвал тебя для того, чтобы ты сделал девяносто девятое окно подобным во всем остальным окнам купола!

И не успел он произнести эти слова, как джинн исчез.

И услышал Аладдин как будто стук великого множества молотков и визг пил на том окне — и (прошло меньше времени, чем нужно жаждущему, чтобы выпить стакан воды) были закончены все состоявшие из самоцветных камней орнаменты окна. И не мог Аладдин отличить его от других. И пошел он за султаном и пригласил его в залу под куполом.

Когда же султан стал напротив окна, которое видел недоконченным несколько минут тому назад, он не узнал окно и подумал, что ошибся, и стал на другую сторону залы. Но, обойдя несколько раз вокруг купола и убедившись, что работа была закончена в такой короткий срок, между тем как все ювелиры и золотых и серебряных дел мастера потребовали для нее три месяца, султан пришел в неописуемое восхищение, поцеловал Аладдина между глаз и сказал ему:

— Ах, сын мой Аладдин, чем более тебя узнаю, тем более восхищаюсь тобою!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Поцеловал Аладдина между глаз и сказал ему:

— Ах, сын мой Аладдин, чем более тебя узнаю, тем более восхищаюсь тобою!

И послал он за великим визирем и, указывая пальцем на приводившее его самого в восторг чудо, сказал ему с насмешкой:

— Ну-ка, скажи, визирь, что думаешь об этом?

Визирь же, не забывавший о своей неудаче, все более и более убеждался в том, что Аладдин — колдун, еретик и алхимик. Но не сказал он ничего об этом султану, видя, как привязался он к своему зятю, и, не споря с ним, предоставил ему восхищаться и ограничился только таким ответом:

— Аллах мудрее всех!

С того дня султан каждый вечер по окончании дел в диване приходил проводить несколько часов в обществе зятя своего Аладдина и дочери своей Бадрульбудур, чтобы полюбоваться на чудеса дворца, где каждый раз находил новые предметы, одни восхитительнее других, и все это приводило его в восторг.

Аладдин же нисколько не зазнался и не изнежился в своей новой жизни; он посвящал те часы, которые не проводил с супругою своею Бадрульбудур, добрым делам и собирал справки о бедняках, чтобы облегчать их положение. И это потому, что он не забывал о своем прежнем звании и о той нужде, в которой жил с матерью в годы своего детства. И сверх того, каждый раз, как выезжал он верхом, приказывал идти за собой нескольким невольникам, которые всегда бросали горстями золото сбегавшемуся на протяжении всего пути народу. И каждый день после полуденной трапезы и после ужина по его приказу раздавались бедным остатки с его стола, которыми кормилось более пяти тысяч человек.

Его щедрость, доброта и скромность расположили к нему весь народ, и все благословляли его. Имя его и жизнь его были священны для всех. Но завоевала для него все сердца и довершила его славу большая победа, одержанная им над взбунтовавшимися против султана племенами, причем он выказал чудеса храбрости и воинскую доблесть, оставившую далеко позади все подвиги знаменитейших героев. И Бадрульбудур еще сильнее полюбила его за это и все более и более радовалась своей судьбе, давшей ей в мужья единственного достойного ее человека. И так прожил Аладдин несколько лет в полном счастье между женою и матерью, окруженный любовью и преданностью великих и малых, более любимый и более уважаемый, нежели сам султан, который, впрочем, продолжал превозносить его и беспредельно восхищаться им.

Вот и все, что было с Аладдином.

А что касается чародея из Магриба, ставшего причиной всех этих событий и невольно доставившего Аладдину все его благополучие, так о нем скажу вот что. После того как он оставил Аладдина умирать от голода и жажды в подземелье, он возвратился к себе на родину, в далекий Магриб.

И все это время печалился он неудачным исходом своего путешествия и сожалел о трудах и усталости, которым напрасно подвергал себя из-за волшебной лампы. И не проходило дня, чтобы он не вспоминал с горечью в сердце обо всем этом и не проклинал и Аладдина, и ту минуту, когда встретил его. И однажды, когда досада давала о себе знать особенно упорно, ему захотелось наконец узнать подробности смерти Аладдина. А для этого, так как он был весьма искусен в землегадании, взял он свой столик с песком, вытащив его из шкафа, сел на квадратную циновку, очертил красный круг, разровнял песок, расставил значки — мужские, женские, матерей и детей, — пробормотал землегадательные слова и сказал:

— Песок, песок, скажи мне, что сталось с волшебной лампой? И какой смертью умер этот сын сводника, негодяй по имени Аладдин?

И, сказав это, он потряс песок, как следовало по обряду. И вот составились фигуры, и образовался гороскоп. И беспредельно изумленный человек из Магриба после подробного изучения фигур гороскопа узнал достовернейшим образом, что Аладдин не умер, что он жив и здоров, что он владеет волшебной лампой, что живет он в роскоши и почете, что женился он на дочери царя Китая, царевне Бадрульбудур, которую любит и которая отвечает ему тем же, и, наконец, что по всему Китаю и до края света все называют его не иначе как эмиром Аладдином!

Когда чародей узнал таким образом, при помощи колдовства и землегадания, то, чего никак не ожидал, он пришел в бешенство и стал плевать на землю и в воздух, приговаривая:

— Плюю на твое лицо, о сын ублюдков! Мочусь на твою голову, о сводник Аладдин, собака, собачий сын, висельник, чумазое лицо!

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Плюю на твое лицо, о сын ублюдков! Мочусь на твою голову, о сводник Аладдин, о собака, собачий сын, висельник, чумазое лицо!

И он оплевывал, топтал ногами и осыпал жестокими ругательствами и самыми разнообразными оскорблениями воображаемого Аладдина до тех пор, пока не успокоился немного. И тогда он решился во что бы то ни стало отомстить Аладдину и заставить его искупить все блага, которыми тот пользовался в ущерб ему самому и благодаря волшебной лампе, которая стоила ему, волшебнику, стольких напрасных трудов и усилий. И, ни минуты не колеблясь, пустился в путь, отправился он в Китай. А так как злость и желание мести окрыляли его, то он ехал безостановочно, все время обдумывая, как лучше всего справиться с Аладдином; и не замедлил он прибыть в столицу Китайского царства. И остановился он в хане, где нанял помещение. И на другой же день после своего приезда стал посещать все общественные и самые многолюдные места; повсюду только и говорили, что об эмире Аладдине, о красоте эмира Аладдина, о щедрости эмира Аладдина, о роскоши у эмира Аладдина. И сказал он себе: «Клянусь светом и огнем! Скоро это имя будет произноситься лишь по случаю смертного приговора!»

Таким образом дошел он до дворца Аладдина и, увидев величественное здание, воскликнул:

— А! А! Так вот где живет теперь сын портного Мустафы, тот, у которого не было и куска хлеба после дневной работы! Ах, Аладдин, ты увидишь и очень скоро, что моя судьба одержит верх над твоей, и заставлю я твою мать по-прежнему прясть шерсть, чтобы не умереть с голоду, и своими руками выкопаю я могилу, на которую будет она приходить и плакать!

Затем подошел он к главным воротам дворца и, поговорив с привратником, успел узнать от него, что Аладдин уехал на несколько дней на охоту. И подумал он: «Вот и начало падения Аладдина! В его отсутствие мне будет еще удобнее действовать. Но прежде всего мне нужно узнать, взял ли Аладдин с собою лампу или же оставил ее во дворце».

И поспешил он вернуться в свою комнату в хане, где взял столик для гадания и спросил его. И гороскоп открыл ему: лампа оставлена Аладдином во дворце.

Тогда человек из Магриба, опьянев от радости, отправился на базар котельщиков, вошел в лавку продавца фонарей и медных ламп и сказал ему:

— О господин мой, мне нужна дюжина медных ламп, совершенно новых и отполированных!

И продавец ответил:

— У меня есть такие!

И выставил ему двенадцать блестящих ламп и спросил за них цену, на которую волшебник согласился, не торгуясь. И взял он лампы и положил их в корзину, купленную им у корзинщика. Затем ушел с базара и стал ходить по улицам с этой корзиной в руке я кричать:

— Новые лампы! Новые лампы! Меняю новые лампы на старые! Кто желает получить новую лампу?

И таким образом направился он к дворцу Аладдина. Как только дети, игравшие на улице, услышали такой необычайный крик разносчика и заметили широкий тюрбан человека из Магриба, тотчас же бросили они свою игру и сбежались целою толпою.

И принялись они скакать за спиною у магрибинца, свистеть и кричать хором:

— Ха! Дурак! Ха! Дурак!

Он же, не обращая ни малейшего внимания на их шалости, продолжал кричать, заглушая их свист:

— Новые лампы! Новые лампы! Меняю новые лампы на старые! Кто желает новую лампу, иди и получай!

И, сопровождаемый кричавшими и вопившими детьми, дошел он до площади, на которой находился дворец, и стал ходить по ней из конца в конец, продолжая без устали все более и более громко кричать о своем товаре. И наконец сама Бадрульбудур, находившаяся в это время в зале о девяноста девяти окнах, услышала необычный шум и выглянула на площадь. И увидела она скакавших и вопивших детей и услышала странный крик магрибинца. И рассмеялась. И служанки ее услышали этот крик и тоже засмеялись. А одна из них сказала ей:

— О госпожа, я как раз заметила, убирая комнату господина нашего Аладдина, старую медную лампу на одном из табуретов. Позволь же мне взять ее и показать этому старому магрибинцу, чтобы узнать, в самом ли деле он так глуп, как можно думать по его крику, и согласится ли он дать нам новую лампу вместо старой!

А старая лампа, о которой говорила невольница, и была волшебной лампой Аладдина. Ведь по несчастной для себя случайности он забыл запереть ее в перламутровый шкафчик и оставил на табурете! Но возможно ли бороться с решением судьбы?

Бадрульбудур ничего не знала о существовании этой лампы и о ее чудесных свойствах, поэтому она ничего не имела против обмена, предложенного невольницей, и ответила:

— Да, разумеется! Возьми эту лампу и передай ее аге[44] наших евнухов, чтобы он променял ее на новую, а мы посмеемся над этим дурачком!

Тогда молодая невольница пошла в комнату Аладдина, взяла с табурета волшебную лампу и передала ее аге евнухов. Ага же немедленно спустился на площадь, позвал магрибинца, показал ему старую лампу и сказал:

— Моя госпожа желает поменять эту лампу на одну из тех, которые ты несешь в этой корзине!

Увидев лампу, волшебник сейчас же узнал ее и задрожал от волнения.

А евнух сказал ему:

— Что с тобою? Может быть, ты находишь, что эта лампа слишком стара и не хочешь брать ее?

Но волшебник, успевший между тем справиться со своим волнением, протянул руку с быстротою коршуна, нападающего на голубку, схватил лампу, которую предлагал ему евнух, и спрятал к себе за пазуху. Потом, подставив евнуху корзину, он сказал:

— Возьми любую!

И евнух выбрал самую блестящую и лучше всего отполированную и поспешил отнести ее госпоже своей Бадрульбудур, покатываясь со смеху и насмехаясь над глупостью магрибинца.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И евнух выбрал самую блестящую лампу и поспешил отнести ее своей госпоже Бадрульбудур, покатываясь со смеху и насмехаясь над глупостью магрибинца.

Вот и все об аге евнухов и об обмене волшебной лампы в отсутствие Аладдина.

Что до волшебника, то он пустился бежать, швырнув свою корзину со всем ее содержимым в толпу мальчишек, продолжавших издеваться над ним, и таким образом помешал им следовать за ним.

Освободившись от корзины, он пробежал по дворам и садам дворцов и исчез в переулке, всячески стараясь, чтобы не напали на его след те, кто вздумал бы гнаться за ним. А когда добрался он до пустынного квартала, то вынул лампу из-за пазухи и потер ее. И джинн лампы, отвечая на призыв, тотчас же явился перед ним и сказал:

— Раб твой между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я остаюсь слугою лампы, летаю ли по воздуху, ползаю ли по земле!

Джинн повиновался, не различая, всякому обладателю этой лампы, хотя бы тот, подобно волшебнику, шел путем злодейства и погибели.

Тогда магрибинец сказал ему:

— О джинн — слуга лампы, — приказываю тебе взять дворец, построенный тобою для Аладдина, и перенести его со всеми существами и вещами, которые в нем находятся, в известный тебе край мой, в далекий Магриб среди садов! И меня самого перенесешь ты туда вместе с дворцом!

И джинн — слуга лампы — ответил:

— Слушаю и повинуюсь! Закрой глаз и открой его — и ты увидишь себя в стране твоей и во дворце Аладдина!

И действительно, в мгновение ока дело было сделано. А магрибинец перенесен был вместе с Аладдиновым дворцом в африканский Магриб.

Вот и все, что случилось с ним.

Что же касается султана, отца Бадрульбудур, то, проснувшись на другой день, он, по обыкновению, вышел из дворца своего, чтобы посетить любимую дочь. И увидел он на том месте, где возвышался чудесный дворец, лишь одну широкую площадь, изрытую ямами из-под фундамента. И, встревоженный до крайности, испугался он при мысли, что теряет рассудок; и стал он протирать глаза, желая дать себе отчет в том, что увидел. И при блеске восходящего солнца и среди прозрачного утреннего воздуха, убедился он, что дворец исчез. Но, желая еще более убедиться в этой потрясающей действительности, он поднялся в верхний ярус дворца своего и открыл окно с той стороны, которая находилась против помещения его дочери. И отсюда не видно было ни дворца, ни каких-либо следов его, ни садов, ни каких-либо следов их — ничего не было, кроме широкой площади, где всадники могли бы свободно гарцевать, если бы не ямы.

Тогда раздираемый тоской, несчастный отец стал бить себя по рукам и рвать бороду свою, и плакать, хотя еще не сознавал всей глубины своего несчастья и его настоящего свойства. И в то время как он упал в таком состоянии на диван, великий визирь вошел, по обыкновению, чтобы возвестить об открытии заседания Совета. И, увидев его в таком положении, не знал, что и подумать.

А султан сказал ему:

— Подойди сюда!

Визирь подошел.

А султан сказал ему:

— Что сталось с дворцом моей дочери?

Тот ответил:

— Да хранит султана Аллах! Но я не понимаю, что ты хочешь этим сказать?!

Султан же продолжал:

— Ты, о визирь, кажется, не знаешь о несчастье?

Визирь же ответил:

— Ничего не знаю, о господин мой, клянусь Аллахом! Я ровно ничего не знаю!

Султан сказал:

— Так, значит, ты не смотрел в ту сторону, где был дворец Аладдина?!

Визирь же ответил:

— Вчера вечером я гулял в садах, окружающих дворец, и не заметил ничего особенного, разве что главные ворота были заперты по случаю отсутствия эмира Аладдина.

А султан сказал:

— В таком случае, о визирь, посмотри вот в это окно и скажи, не заметишь ли чего странного в этом дворце, у которого, как ты видел вчера, были заперты главные ворота.

Визирь выглянул в окно, но тотчас же поднял руки к небу, восклицая:

— Да бежит нас лукавый! Дворец исчез!

Потом, обращаясь к султану, он сказал ему:

— А теперь, о господин мой, неужели не поверишь, что дворец, архитектурой и украшениями которого ты так любовался, был не чем иным, как делом искуснейшего колдовства?

Султан опустил голову и думал с час. Затем он поднял голову, и на лице его отразилось страшное бешенство. И закричал он:

— Где он, этот злодей, этот проходимец, этот колдун, обманщик, сын тысячи собак, имя которому Аладдин?

А визирь, торжествуя и ликуя, ответил:

— Его нет, он на охоте! Но он велел ждать себя сегодня до полуденной молитвы! И если желаешь, я берусь сам осведомиться у него о том, куда исчез дворец и все, что в нем было.

Султан же не захотел и сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! С ним должно поступить, как с вором и лжецом! Пусть стража приведет его ко мне, закованного в цепи!

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению своему, скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Нет, клянусь Аллахом! С ним должно поступить, как с вором и лжецом! Пусть стража приведет его ко мне, закованного в цепи!

И великий визирь тотчас же вышел, чтобы передать приказ султана начальнику стражи, и научил его, как следует взяться, чтобы Аладдину не удалось ускользнуть. И начальник стражи с сотней всадников выехал из города на ту дорогу, по которой должен был возвращаться Аладдин, и встретился с ним в пяти парасангах от городских ворот. И сейчас же приказал он всадникам окружить его и сказал ему:

— Эмир Аладдин, о господин наш, сделай милость, прости нас! Но султан (а мы рабы его) приказал нам арестовать тебя и привести между рук его закованным в цепи, как преступника! Мы не можем ослушаться султанского приказа! Еще раз прости, что поступаем так с тобой, осыпавшим нас своими щедротами!

При этих словах начальника стражи Аладдин опешил от волнения и изумления. Но наконец он обрел дар речи и сказал:

— Знаете ли, по крайней мере, добрые люди, по какой причине султан отдал вам такой приказ, тогда как я не совершил никакого преступления ни против него, ни против государства?

А начальник стражи ответил:

— Клянусь Аллахом, мы ничего не знаем!

Тогда Аладдин слез с лошади и сказал:

— Делайте со мною то, что приказал вам султан, потому что приказ султана дороже глаза и головы!

И стражники схватили Аладдина, хотя и сожалели о том, связали ему руки, надели ему на шею толстую и тяжелую цепь, которой окружили и его пояс, и потащили его в город за эту цепь, заставив его идти пешком, между тем как сами продолжали путь свой верхом.

Когда стража доехала до первых предместий города, прохожие, увидав Аладдина в таком положении, не сомневались, что султан по неизвестной им причине велит отрубить ему голову. А так как Аладдин своей добротой и своею щедростью приобрел всеобщее расположение, то, увидав его, прохожие поспешили идти за ним следом, и одни вооружились саблями, другие — дубинами, третьи — палками и камнями. И число их росло, по мере того как стража приближалась к дворцу, так что, когда прибыли на дворцовую площадь, сопровождавших Аладдина жителей было уже тысяча тысяч. И все кричали и протестовали, грозили своим оружием страже, которой лишь с величайшим трудом удалось сдержать толпу и проникнуть во дворец. И в то время как толпа продолжала вопить, кричать и ругаться на площади, требуя, чтобы ей отдали целым и невредимым господина ее Аладдина, стражники ввели его, закованного в цепи, в залу, где ждал его тоскующий и разгневанный султан.

Как только Аладдин предстал пред лицо его, султан в невообразимом бешенстве, не спросив даже, что сталось с дворцом и дочерью его Бадрульбудур, закричал меченосцу:

— Руби сейчас голову этому проклятому обманщику!

И не захотел он ни слушать его, ни смотреть на него ни одной минуты. И меченосец увел Аладдина на террасу, господствовавшую над площадью, где собралась бурная толпа, велел ему стать на колени на кусок окрашенной в красный цвет кожи, завязал ему глаза, снял цепь с его шеи и с тела и сказал ему:

— Исповедуй свою веру перед смертью!

И, обойдя вокруг него три раза, он взмахнул саблей и уже готов был нанести удар. Но именно в эту минуту толпа, заметив, что меченосец сейчас казнит Аладдина, приняла свои меры и с грозным криком стала карабкаться на стены дворца и ломиться в двери.

И султан увидел это и сильно испугался, опасаясь какого-нибудь прискорбного события. И обернулся он к меченосцу и сказал ему:

— Повремени и не руби голову этому преступнику!

А начальнику стражи сказал:

— Вели объявить народу, что я дарую помилование этому проклятому человеку!

И когда тотчас же прокричали с террас этот приказ, возмутившаяся толпа успокоилась, и те, кто лез на террасы, и те, кто ломился в двери, отказались от своих намерений.

Тогда Аладдин, которому озаботились развязать глаза на виду у толпы и освободить руки, скрученные за спиной, поднялся с кожаного ковра, на котором совершались казни, и, подняв голову, посмотрел на султана с полными слез глазами и спросил:

— О царь времен, умоляю твое величие сказать мне только, какое же преступление я мог совершить, что заслужил гнев твой и такую немилость?

А султан, у которого лицо сильно пожелтело, сказал ему, сдерживая гнев:

— Какое преступление, несчастный?! Так ты не знаешь?! Но ты перестанешь притворяться, когда я заставлю тебя увидеть его твоими собственными глазами! — И закричал ему: — Ступай за мной!

И пошел султан впереди и повел его на другой конец дворца, в ту сторону, где возвышался прежде дворец Бадрульбудур, окруженный садами, и сказал султан:

— Посмотри в это окно и скажи мне, так как ты должен это знать, что сталось с дворцом, в котором жила дочь моя?

И Аладдин посмотрел в окно.

И не увидел он ни дворца, ни садов, ни каких-либо следов их, но лишь пустынную площадь, такую, какою она была в тот день, когда он приказал джинну — слуге лампы — построить на ней чудесное зрелище. И это так потрясло его, изумило и огорчило, что он едва не лишился чувств. И не в силах был он вымолвить ни слова.

А султан закричал:

— Ну что, проклятый обманщик, где дворец, где моя дочь, ядро моего сердца, мое единственное дитя?

Аладдин глубоко вздохнул и залился слезами, а потом сказал:

— О царь времен, я не знаю этого!

Султан же сказал:

— Слушай! Я не прошу тебя восстановить твой проклятый дворец, но приказываю тебе возвратить мне дочь мою! И если ты этого не сделаешь сейчас же или не скажешь мне, что с ней сталось, клянусь головою своею, я велю казнить тебя!

Бесконечно взволнованный, Аладдин опустил глаза и думал с час. Потом, подняв голову, он сказал:

— О царь времен, никто не избегнет судьбы своей. И если судьбе угодно, чтобы голова моя была отрублена за преступление, которого я не совершал, никакая сила в мире не сможет спасти меня. Я прошу у тебя только перед смертью сорок дней отсрочки, чтобы разыскать возлюбленную супругу мою, исчезнувшую вместе с дворцом, в то время как я был на охоте; не знаю, каким образом это случилось, и клянусь тебе в том истинностью нашей веры и достоинствами господина нашего Мухаммеда (мир и молитва над ним!).

Султан отвечал:

— Пусть так, я согласен. Но знай, что по прошествии этого срока ничто не спасет тебя от рук моих, если ты не возвратишь мне дочь! И в каком бы месте земли ты ни спрятался, я сумею настигнуть тебя и покарать!

После таких слов султана Аладдин вышел, понурив голову, прошел по дворцу среди придворных, которые едва узнавали его, до такой степени внезапно изменился он от печали и волнения. И вышел он из дворца и очутился в толпе, и с блуждающими взорами спрашивал себя: «Где мой дворец? Где супруга моя?»

И все видевшие и слышавшие его говорили про себя: «Бедный! Он сошел с ума! Это оттого, что впал в немилость у султана, и оттого, что был на волосок от смерти!»

Аладдин же, заметив, что теперь он для всех лишь предмет жалости, удалился быстрыми шагами, и никто не решился пойти за ним. И вышел он из города, и долго бродил он по окрестностям, сам не зная, что делает.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Никто не решился пойти за ним. И вышел он из города, и долго бродил он по окрестностям, сам не зная, что делает. И таким образом дошел он до большой реки, предаваясь отчаянию и говоря себе: «Где будешь искать свой дворец, Аладдин, где будешь искать супругу свою Бадрульбудур, о несчастный? В какую незнакомую страну пойдешь ты искать ее, да и в живых ли она? Да ты даже не знаешь, как она исчезла».

С отуманенной такими мыслями душой и видя перед собою один мрак и печаль, он хотел броситься в воду и утопить в ней свою жизнь и свою скорбь. Но в эту минуту он вспомнил, что он верующий мусульманин, исповедующий чистую веру. И исповедал он единство Аллаха и милосердие Его пророка.

И, подкрепленный этим и покорностью воле Всевышнего, он, вместо того чтобы броситься в воду, совершил омовения, требуемые перед вечерней молитвой. И, сев на корточки на берегу реки, он взял воды в ладонь и стал тереть ею себе пальцы, руки и ноги. И вот при этих движениях он потер и кольцо, данное ему в подземелье человеком из Магриба. И тотчас же явился джинн — слуга кольца — и распростерся перед ним, говоря:

— Раб твой между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга кольца на земле, на воде и в воздухе!

И по безобразной наружности, и по громовому голосу Аладдин сейчас же узнал джинна, когда-то освободившего его из подземелья. И, приятно удивленный его появлением, которого никак не ожидал в том жалком положении, в котором находился, он прервал свои омовения, встал на обе ноги и сказал джинну:

— О джинн — слуга кольца, — о спаситель, о добрейший! Да благословит тебя и да будет милостив к тебе Аллах! Поспеши возвратить мне мой дворец и супругу мою Бадрульбудур, дочь султана!

Однако джинн — слуга кольца — отвечал:

— О господин кольца, не в моей власти то, о чем просишь, потому что и на земле, и на воде, и в воздухе я только слуга кольца! Мне очень досадно, что не могу исполнить желание твое, так как дело касается той области, которая во власти лампы! Для этого тебе стоит только обратиться к джинну — слуге лампы, — и он удовлетворит тебя!

Тогда, сильно озабоченный, Аладдин сказал ему:

— В таком случае, о джинн — слуга кольца, — так как ты не можешь вмешиваться в то, что тебя не касается — возвратить мне дворец и супругу, — приказываю тебе в силу свойства кольца, которому служишь, перенести меня самого в то место, где находится мой дворец, и поставить меня под окном Бадрульбудур, супруги моей!

Как только Аладдин высказал это требование, джинн — слуга кольца — ответил, что слушает и повинуется, и в мгновение ока перенес его в далекий Магриб, в дивный сад, где возвышался во всей красоте своей дворец Бадрульбудур, и с величайшей осторожностью поставил он его под ее окнами, а сам исчез.

Тогда при виде дворца своего Аладдин почувствовал, как радостно забилось у него сердце, как успокоилась душа его и осушились глаза его. И вместе с радостью проснулась в нем и надежда. И, подобно человеку, приносящему продавцу вареных голов голову животного и во время варки заботливо бодрствующему, Аладдин, несмотря на утомление и огорчение, не захотел отдыхать. Он вознесся душою к Творцу и благодарил Его за милости Его, признавая, что намерения Его непостижимы для ограниченного ума. После этого он поднялся и стал под окнами супруги своей Бадрульбудур, так чтобы она могла его заметить.

С тех пор как волшебник похитил дочь султана вместе с ее дворцом, она пребывала в глубокой горести от разлуки с отцом и супругом и от постоянных покушений на нее со стороны проклятого магрибинца, которому, однако, не уступала, и привыкла вставать с постели с первыми лучами зари, а ночью плакала и не могла уснуть, предаваясь своим печальным мыслям. И не спала она, не ела и не пила. В этот же вечер волею судьбы к ней вошла служанка, чтобы попытаться развлечь ее. И открыла она одно из окон хрустальной залы и, выглянув в это окно, сказала:

— О госпожа моя, посмотри, как хороши деревья сегодня вечером и какой прелестный воздух! — Потом она вдруг громко вскрикнула: — Йа ситти, йа ситти![45] Вот Аладдин, господин наш! Вот Аладдин, господин наш! Он стоит под окнами дворца!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Йа ситти, йа ситти! Вот Аладдин, господин наш! Вот Аладдин, господин наш! Он стоит под окнами дворца!

При этих словах служанки Бадрульбудур бросилась к окну и увидела Аладдина, а он увидел ее. И сердца их едва не улетели от радости. Бадрульбудур заговорила первая и крикнула Аладдину:

— О милый мой, приходи скорей! Приходи скорей! Служанка моя сейчас отворит тебе потайную дверь! Ты можешь подняться сюда, ничего не опасаясь. Проклятый волшебник теперь в отсутствии!

И когда служанка отворила ему потайную дверь, Аладдин поднялся в комнату супруги своей и принял ее в свои объятия. И обнимались они, пьянея от радости, плача и смеясь в одно и то же время. А когда немного успокоились, то сели рядом, и Аладдин сказал супруге своей:

— О Бадрульбудур, прежде всего хочу спросить тебя, что сталось с медной лампой, которую оставил я в своей комнате, на табурете, перед тем как уехал на охоту?

А Бадрульбудур воскликнула:

— Ах, милый мой, именно эта лампа и есть причина нашего несчастья! Но все произошло только по моей вине!

И рассказала она Аладдину обо всем, что случилось во дворце во время его отсутствия, и как, желая посмеяться над глупостью продавца ламп, она променяла стоявшую на табурете лампу на новую, и рассказала она все, что затем последовало, и не забыла ни одной мелочи. Но повторять все это нет надобности. И закончила она свой рассказ, говоря:

— И только после перенесения моего сюда вместе с дворцом проклятый колдун открыл мне, что силою колдовства и при помощи свойств лампы, которую я променяла на новую, ему удалось отнять меня у тебя, чтобы самому обладать мною. И сказал он мне, что он магрибинец и что мы в его крае, в Магрибе.

Тогда, не сделав ей ни малейшего упрека, Аладдин спросил у нее:

— А чего же хочет от тебя этот проклятый?

Она сказала:

— Каждый день, и не более одного раза в день, он приходит ко мне и всячески старается соблазнить меня. А так как он необыкновенно хитрый, то, чтобы побороть мой отпор, он не переставал уверять, что султан велел отрубить тебе голову, как обманщику, и что ты сын бедняков, сын жалкого портного по имени Мустафа, и что ты обязан ему, колдуну, и своим богатством, и всеми почестями, которых добился. Но до сих пор он видел от меня одно презрение, и постоянно отворачивала я от него лицо свое. И каждый раз уходил он от меня повесив нос. И каждый раз боялась я, что он прибегнет к насилию. Но ты здесь, слава Аллаху!

Аладдин же сказал ей:

— Скажи мне, о Бадрульбудур, не знаешь ли, в каком месте дворца спрятана лампа, которую удалось похитить у меня этому проклятому магрибинцу?

Она ответила:

— Он никогда не оставляет ее во дворце, но всегда держит ее у себя за пазухой. Сколько раз он вынимал ее при мне, чтобы похвалиться своей победой!

Тогда Аладдин сказал ей:

— Хорошо. Но клянусь твоею жизнью, не долго будет он ее показывать! — А потом прибавил: — Я знаю, каким способом может быть наказан наш коварный враг. С этою целью я попрошу тебя оставить меня на минуту одного в этой комнате. Я позову тебя, когда придет время.

Бадрульбудур вышла из залы и присоединилась к своим служанкам.

Тогда Аладдин потер волшебное кольцо, которое носил на пальце, и сказал явившемуся джинну:

— О джинн — слуга кольца, — известны ли тебе сорта сонных порошков?

Тот ответил:

— Именно это я знаю лучше всего!

Аладдин оказал:

— Если так, приказываю тебе принести мне унцию критского банжа, один прием которого способен свалить слона!

Джинн исчез, но минуту спустя он вернулся, держа в руке маленький футляр, который вручил Аладдину, говоря:

— Вот, о господин кольца, критский банж самого высокого качества! — и исчез.

Тогда Аладдин позвал жену свою Бадрульбудур и сказал ей:

— О госпожа моя Бадрульбудур, если хочешь, чтобы мы одержали верх над этим проклятым магрибинцем, тебе стоит только последовать моему совету. Время не терпит, так как, по твоим словам, магрибинец должен скоро прийти сюда, и он будет стараться соблазнить тебя. И вот что тебе придется сделать. Ты сделаешь то-то и то-то и скажешь ему то-то и то-то.

И долго учил он ее, как должна она поступать с волшебником. И прибавил:

— Я спрячусь вот в этот шкаф. Выйду же из него, когда наступит для того час!

И отдал он ей коробочку с банжем, говоря:

— Не забудь о способе, о котором я тебе говорил!

И расстался он с ней и заперся в шкафу.

Тогда Бадрульбудур, несмотря на отвращение, которое внушала предстоявшая ей роль, не захотела упускать случая отомстить чародею и принялась исполнять наставления супруга своего Аладдина. Она приказала служанкам своим причесать себя самым подходящим к ее лучезарному лицу образом и велела подать себе прекраснейшее из платьев своего гардероба. Затем стянула она свой стан золотым, украшенным бриллиантами поясом, украсила шею ожерельем из благородных и одинаковой величины жемчужин, из которых только одна была больше остальных (величиною с грецкий орех) и находилась в середине; на руки и на ноги она надела золотые браслеты, драгоценные камни которых дивно сочетались своими цветами с красками остального наряда. И, обрызганная духами, подобная прекраснейшей из гурий и блистающая больше самой блестящей из цариц и султанш, она с умилением посмотрела на себя в зеркало, между тем как служанки громко восхищались ее красотой и дивились ей. И в небрежной позе легла она на подушки в ожидании волшебника.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И легла в небрежной позе на подушки в ожидании волшебника.

В назначенный час он не замедлил явиться. Против своего обыкновения, дочь султана встала в знак уважения к нему и с улыбкой пригласила его сесть возле нее на софу. Взволнованный таким приемом, магрибинец, ослепленный блеском глядевших на него прекрасных глаз и дивной красотой, из вежливости и почтительности сел только на край софы. А красавица, продолжая улыбаться, сказала ему:

— О господин мой, не удивляйся такой перемене во мне; я по природе своей нисколько не склонна к печали, и мой веселый нрав в конце концов взял верх над моей тревогой и грустью. К тому же я размышляла о словах твоих относительно супруга моего Аладдина и теперь совершенно уверена, что вследствие гнева отца моего Аладдина уже нет в живых. Что предначертано, то должно свершиться! Ни слезы мои, ни мое сожаление не могут возвратить к жизни мертвеца. Вот почему я решила осушить слезы свои, забыть печаль и не отвергать более твоего внимания и расположения ко мне. Такова причина перемены в моем расположении духа! — А затем она прибавила: — Но я еще не предлагала тебе прохладительные напитки в знак дружбы!

И встала она во всем сиянии ослепительной красоты своей и направилась к большому табурету, на котором стоял поднос с винами и шербетами, и, позвав одну из прислужниц, чтобы она подала поднос, сама ловким движением бросила щепоть критского банжа в золотой кубок, стоявший на подносе. И магрибинец не знал, уж как и благодарить ее за такие милости. И когда служанка подала поднос со шербетом, он взял кубок и сказал Бадрульбудур:

— О царевна, как бы ни был прелестен этот напиток, он не мог бы освежить меня так, как улыбка глаз твоих!

И, произнеся эти слова, он приблизил кубок к губам своим и сразу осушил его. Но в тот же миг покатился он к ногам Бадрульбудур головой вперед.

Услыхав шум от его падения, Аладдин издал громкий крик торжества, вышел из шкафа и подбежал к недвижимому телу врага своего. И бросился он на него и, распахнув верхнюю часть его одежды, вынул спрятанную там лампу. И обратился он к Бадрульбудур, которая с беспредельной радостью подбежала обнять его, и сказал ей:

— Прошу тебя еще раз оставить меня одного! Нужно, чтобы все было кончено сегодня же!

И когда Бадрульбудур удалилась, он потер лампу в хорошо известном ему месте — и тотчас же явился джинн, который после обычной формулы стал ждать приказаний. Аладдин же сказал ему:

— О джинн — слуга лампы, — приказываю тебе в силу свойств лампы перенести этот дворец со всем в нем заключающимся в столицу Китайского царства, и именно в то место, с которого ты похитил его и принес сюда! И сделай так, чтобы это перенесение совершилось без малейших препятствий и толчков!

А дух ответил:

— Слышать — значит и повиноваться! — и исчез.

И в мгновение ока совершилось перенесение, так что никто и не почувствовал; дворец только слегка покачнулся два раза: один при отбытии, а другой — когда прибыл на место.

Тогда Аладдин, убедившись, что дворец действительно прибыл и поставлен против дворца султана, на том месте, где и раньше стоял, пошел к супруге своей Бадрульбудур, много целовал ее и сказал:

— Вот мы и приехали в город отца твоего! Но так как теперь уже ночь, то лучше объявить султану о нашем возвращении завтра утром. Теперь же будем думать только о нашем торжестве и радоваться ему и нашему свиданию, о Бадрульбудур!

А так как Аладдин со вчерашнего дня ничего не ел, то они велели слугам подать себе сытный ужин в зале с девяноста девятью окнами. Затем в наслаждениях счастливо провели они вместе эту ночь.

На другое утро султан, по обыкновению, вышел из дворца, чтобы идти оплакивать дочь свою на то место, где думал найти одни ямы из-под фундамента ее дворца. Печально взглянул он в ту сторону и остолбенел от удивления, увидев, что на площади снова стоит великолепный дворец и нет больше пустыря. И подумалось ему сперва, что это мираж или призрак, вызванный его встревоженным умом, и несколько раз протер он себе глаза. Но так как видение не исчезало, он перестал сомневаться в его действительности, и, забыв о своем султанском достоинстве, побежал, размахивая руками, крича от радости, толкая стражников и привратников, и взбежал одним духом на алебастровую лестницу, несмотря на свои преклонные лета, и вбежал в залу под хрустальным куполом и с девяноста девятью окнами, где, улыбаясь, ждали его Аладдин и Бадрульбудур. И, увидев его, они оба поднялись и побежали ему навстречу. И обнял султан дочь свою, проливая слезы радости, с бесконечным умилением; и она также.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И обнял султан дочь свою, проливая слезы радости, с бесконечным умилением; и она также. И когда наконец в состоянии был открыть рот и заговорить, он сказал:

— О дочь моя, с удивлением вижу, что лицо твое нисколько не изменилось и не пожелтело с того дня, как я видел тебя в последний раз. Но, о дочь моего сердца, ты ведь должна была сильно страдать во время разлуки нашей, и, вероятно, ты была страшно напугана и встревожена, когда тебя вместе со всем дворцом перенесли в другое место?! Я сам при мысли об этом дрожу от страха!

Поспеши же, о дочь моя, объяснить причину, почему так мало изменилось лицо твое, и расскажи, ничего не скрывая, обо всем от начала и до конца!

И Бадрульбудур ответила:

— О отец мой, знай, что если я так мало изменилась в лице и так мало пожелтела кожа моя, то это потому, что я успела восстановить то, что потеряла во время разлуки моей с тобою и супругом моим Аладдином. Радость свидания с вами обоими возвратила свежесть лицу моему. Но я много страдала и много плакала как потому, что была лишена вашей ласки, так и потому, что подпала под власть этого проклятого магрибского волшебника, который был причиной всего, что случилось со мною, говорил не нравившиеся мне речи и, похитив меня, желал еще и соблазнить меня. Но всему виной моя опрометчивость, побудившая меня уступить другому то, что мне не принадлежало.

И рассказала она отцу без перерыва все свое приключение, не пропуская и не забывая ни одной подробности. Но повторять все это нет надобности. И когда она закончила, Аладдин, не открывавший до сих пор рта, повернулся к султану, повергнутому в величайшее изумление, и указал ему на лежавшее за занавесом бездыханное тело волшебника, лицо которого совершенно почернело от приема сильной дозы банжа, и сказал он султану:

— Вот обманщик и настоящий виновник наших бывших несчастий и моей опалы! Но Аллах наказал его!

При виде этого султан вполне убедился в невиновности Аладдина, обнял его с большою нежностью, прижал к груди своей и сказал ему:

— О сын мой Аладдин, не осуждай меня слишком строго за мое отношение к тебе и прости меня за дурное обращение с тобой! Я немножко заслуживаю прощения твоего по причине привязанности моей к единственной дочери моей Бадрульбудур и потому, что ты знаешь, как полно нежности сердце отца; я же предпочел бы потерять все мое царство, лишь бы не упал волос с головы моей возлюбленной дочери!

И Аладдин ответил:

— Это правда, о отец Бадрульбудур, ты заслуживаешь прощения! Только любовь к дочери, которую ты почитал погибшей по моей вине, заставила тебя поторопиться с моим наказанием. Я не имею права упрекать тебя в чем бы то ни было. Я сам должен был предупредить коварные замыслы гнусного волшебника и оградить себя от них. Ты только тогда оценишь вполне его злобу, когда я в свободную минуту расскажу тебе всю историю моего знакомства с ним.

Султан еще раз обнял Аладдина и сказал ему:

— Конечно! О Аладдин, ты непременно и поскорее должен найти время и рассказать мне все! А пока мы должны прежде всего избавиться от вида проклятого тела, лежащего бездыханным у ног наших, и вместе порадоваться твоей победе!

Аладдин приказал своим молодым джиннам унести тело магрибинца и сжечь его посреди площади на подстилке из навоза, а прах бросить в яму для нечистот. Все это было исполнено в точности в присутствии жителей целого города, радовавшихся заслуженной каре и возвращению Аладдину милости султана.

После этого султан велел глашатаям, сопровождаемым музыкантами, игравшими на кларнетах, кимвалах и барабанах, объявить, что дает свободу заключенным в знак всеобщей радости; и велел он раздать много денег бедным и нуждающимся. А вечером приказал осветить весь город, а также дворец Аладдина и Бадрульбудур.

Таким образом Аладдин благодаря пребывавшему на нем благословению вторично избежал смерти. И это благословение должно было и в третий раз спасти его, как мы то увидим, о слушатели мои!

Действительно, уже несколько месяцев прошло со времени возвращения Аладдина, и жил он со своею супругой под зорким и нежным наблюдением матери своей, которая превратилась в почтенную и величественную даму, но совершенно лишенную надменности и высокомерия. И жили они счастливой и безмятежною жизнью. Но вот однажды, когда супруга Аладдина вошла в залу с хрустальным куполом, где он обыкновенно сидел, чтобы любоваться садами, он заметил, что лицо ее печально и бледно. И подошла она к нему и сказала:

— О господин мой! Аллах, осыпавший нас обоих дарами Своими, до сих пор отказывает нам в утешении иметь ребенка. Мы уже давно женаты, а в моих внутренностях не зарождается новая жизнь. Я пришла умолять тебя, чтобы ты позволил мне призвать во дворец святую старуху по имени Фатьма, прибывшую в город несколько дней тому назад; все почитают ее за удивительные исцеления и умение лечить, а также за то, что одним прикосновением рук своих избавляет она женщин от бесплодия!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Я пришла умолять тебя, чтобы ты позволил мне призвать во дворец святую старуху по имени Фатьма, прибывшую в город несколько дней тому назад; все почитают ее за удивительные исцеления и умение лечить, а также за то, что одним прикосновением рук своих избавляет она женщин от бесплодия!

Аладдин, не желая противиться супруге своей Бадрульбудур, охотно согласился исполнить ее просьбу и приказал четырем евнухам идти в город разыскать святую старуху и привести ее во дворец. Евнухи исполнили приказание и не замедлили возвратиться вместе со святой старухой, лицо которой было густо завешено покрывалом, а вокруг шеи в три ряда обмотаны были четки, длинные концы которых свисали до пояса. В руке держала она длинную палку, на которую опиралась, как человек, удрученный годами и подвижническою жизнью. Как только увидела ее Бадрульбудур, сейчас же поспешила ей навстречу, набожно поцеловала у нее руку и попросила благословения. И старуха проникновенным голосом призвала на нее благословение Аллаха и милость Его, и молилась она за нее долгой молитвой, прося Аллаха продлить и увеличить ее счастье и благоденствие и исполнить малейшие ее желания. И Бадрульбудур пригласила ее сесть на почетное место, на софу, и сказала ей:

— О святая Аллаха, благодарю тебя за твои молитвы и пожелания! А так как я знаю, что Аллах ни в чем тебе не откажет, то надеюсь при твоем ходатайстве получить от Его милости то, что составляет самое заветное желание души моей!

И святая ответила:

— Я смиреннейшее из созданий Аллаха! Но Он всемогущ и многомилостив! Не бойся же, о госпожа моя Бадрульбудур, выразить то, чего желает душа твоя!

Бадрульбудур сильно покраснела и, понизив голос, горячо сказала:

— О святая Аллаха, я прошу Его даровать мне ребенка! Скажи, что должна я для этого сделать, какие добрые дела, какие благодеяния совершить, чтобы заслужить такую милость! Я готова на все, лишь бы получить благо, которое для меня дороже жизни! И чтобы отблагодарить тебя, я дам тебе все, чего ты могла бы пожелать, не для себя, так как я знаю, что ты, мать наша, не нуждаешься в том, что нужно слабым созданиям, а для бедных и несчастных!

При этих словах глаза святой, остававшиеся до этих пор опущенными, открылись и засверкали необычайным светом сквозь покрывало, и все лицо ее как будто осветилось изнутри, а все черты ее выразили восторг и ликование. Она посмотрела с минуту на Бадрульбудур, не произнося ни единого слова; потом протянула руки и возложила их на ее голову, шевеля губами, словно молясь про себя, и наконец сказала:

— О дочь моя, о госпожа моя Бадрульбудур, святые Аллаха только что указали мне несомненный способ к тому, чтобы зародилась новая жизнь в твоих внутренностях! Но мне кажется, о дочь моя, что этот способ труден и даже невозможен, так как требует сверхъестественной силы и храбрости!

Тогда Бадрульбудур, услышав эти слова, уже не в силах была более сдерживать свое волнение, бросилась к ногам старухи и, обнимая ее колени, сказала:

— Молю тебя, о мать наша, укажи мне способ, каков бы он ни был! Нет ничего невозможного для супруга моего, эмира Аладдина! Говори, или я умру у ног твоих от подавленного желания!

Тогда святая подняла вверх указательный палец и сказала:

— Дочь моя, для того чтобы ты избавилась от бесплодия, необходимо привесить к хрустальному куполу этой залы яйцо птицы Рух, живущей на высочайшей из вершин Кавказа. И по мере того как ты будешь смотреть на это яйцо (так долго, как только можешь, целыми днями), внутреннее устройство твоего тела видоизменится и оживит в тебе материнство! Вот что я имела сказать тебе, дочь моя!

Бадрульбудур воскликнула на это:

— Клянусь жизнью, о мать моя, я не знаю, что это за птица Рух, и я никогда не видала ее яиц, но я уверена, что Аладдин может достать их, хотя бы гнездо с ними находилось на высочайшей вершине Кавказа!

Потом захотела она задержать старуху, собиравшуюся уже уходить, но та сказала ей:

— Нет, дочь моя, отпусти меня теперь, так как я должна идти облегчать несчастья и печали еще более тяжкие, чем твоя печаль. Но завтра — иншаллах! — я сама приду к тебе осведомиться о твоем здоровье, которое для меня драгоценно!

И, несмотря на все усилия и мольбы преисполненной благодарности Бадрульбудур, желавшей подарить ей несколько дорогих ожерелий и других драгоценностей, старуха не захотела оставаться во дворце ни минуты долее и ушла так же, как и пришла, отказавшись от подарков.

Спустя несколько минут после ухода святой Аладдин вернулся к своей супруге и нежно обнял ее, как это всегда делал после того, как отлучался хотя бы и на самое короткое время; но она показалась ему рассеянной и чем-то озабоченной, и с тревогой в душе спросил он ее о причине.

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Но она показалась ему рассеянной и чем-то озабоченной, и с тревогой в душе спросил он ее о причине.

Тогда Сетт Бадрульбудур, не переводя дух, сказала ему:

— Я непременно умру, если не получу как можно скорее яйца птицы Рух, живущей на самой высокой из вершин Кавказа!

Аладдин рассмеялся на это и сказал:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя Бадрульбудур, если только это требуется, чтобы помешать тебе умереть, то осуши глаза свои! Но скажи мне, чтобы я знал, на что тебе нужно яйцо этой птицы?

И Бадрульбудур отвечала:

— Это посоветовала мне святая старуха как самое действенное средство от бесплодия женщин. И я хочу иметь такое яйцо, чтобы привесить его к хрустальному своду залы с девяноста девятью окнами!

Аладдин ответил:

— Клянусь головой и глазами моими, о госпожа моя Бадрульбудур, у тебя сейчас же будет яйцо птицы Рух!

И ушел он от жены и заперся в своей комнате. И вытащил он из-за пазухи волшебную лампу, которую постоянно держал при себе со времени ужасной опасности, которой подвергся из-за своей неосмотрительности. И в тот же миг явился к нему за приказаниями джинн.

Аладдин же сказал ему:

— О добрейший джинн, повинующийся мне благодаря свойствам лампы, прошу тебя принести мне сейчас же, чтобы привесить к хрустальному своду купола, гигантское яйцо птицы Рух, обитающей на высочайшей из вершин Кавказа!

Не успел Аладдин произнести эти слова, как джинн — слуга лампы — весь скорчился в страшной судороге, глаза его засверкали, и крикнул он Аладдину таким ужасным голосом, что весь дворец потрясен был до самого основания, а Аладдин полетел, как камень из пращи, и ударился об стену так, что свету невзвидел. Джинн громовым голосом закричал ему:

— Презренный сын Адама, что осмелился ты требовать? О неблагодарнейший из людей низкого звания, после всех оказанных тебе мною услуг, после всего выказанного мной усердия и послушания ты не постыдился приказать мне идти за сыном моего высочайшего главы и господина Руха, чтобы привесить его к своду твоего дворца! Разве не знаешь ты, безрассудный, что и я, и лампа, и духи — слуги лампы — все мы рабы великого Руха, отца яиц? Счастлив ты, что тебя ограждает моя госпожа, лампа, и что носишь на пальце кольцо, преисполненное благодатных свойств! Иначе пропал бы ты совсем!

Аладдин стоял ошеломленный и отупевший, прижавшись к стене, и сказал он:

— О джинн — слуга лампы, — клянусь Аллахом! Не от меня исходит это требование, оно внушено супруге моей Бадрульбудур святой старухой, матерью плодородия и целительницею бесплодия!

Тогда джинн внезапно успокоился, заговорил своим обычным голосом и сказал ему:

— Ах, я не знал этого! Так вот как?! Значит, от этого существа исходит покушение! Счастлив ты, Аладдин, что не участвуешь в этом! Знай, что этим способом хотели твоей гибели, гибели жены твоей и разрушения твоего дворца! Особа, которую ты называешь святой старухой, не святая и не старуха, а переодетый женщиной мужчина. И человек этот — не кто иной, как родной брат магрибинца, твоего уничтоженного врага. И похож он на своего брата, как одна половинка боба на другую. И справедлива пословица: «Меньшой щенок сквернее старшего», так как собачий род чем дальше, тем больше вырождается! И этот новый неизвестный тебе враг еще искуснее в деле колдовства и еще коварнее своего старшего брата. Когда он узнал при помощи землегадания, что ты убил его брата и сжег труп его по приказанию султана, отца жены твоей Бадрульбудур, он решил отомстить вам всем и пришел сюда из Магриба переодетый святой старухой, чтобы проникнуть в этот дворец. И удалось ему пробраться сюда и внушить жене твоей это зловредное требование, являющееся опаснейшим покушением на моего главного господина, Руха! Предупреждаю тебя о его коварных планах для того, чтобы ты мог оградить себя. Уассалам!

И, проговорив все это, джинн исчез.

Тогда Аладдин, вне себя от гнева, поспешил в залу с девяноста девятью окнами, к супруге своей Бадрульбудур. И, ничего не открывая ей из того, что только что сообщил ему джинн, сказал ей:

— О Бадрульбудур, глазок мой! Прежде нежели принесут сюда яйцо Руха, мне необходимо выслушать своими ушами святую старуху, которая посоветовала тебе это средство. Поэтому прошу тебя послать за ней как можно скорее, и, в то время как я буду стоять за занавесом, вели ей повторить ее совет под предлогом, что ты плохо запомнила его.

Бадрульбудур ответила:

— Клянусь головою и глазами!

И сейчас же послала она за старухой.

И вот когда она пришла в залу под хрустальным куполом и, не снимая покрывала своего, подошла к Бадрульбудур…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Когда она подошла к Бадрульбудур, Аладдин выскочил из того места, где спрятался, бросился на нее и, прежде чем успела она сказать: «Бем!», одним ударом снес ей голову с плеч!

При виде этого Бадрульбудур в страшнейшем испуге воскликнула:

— О господин мой, какой ужас!

Но Аладдин только улыбнулся и вместо всякого ответа нагнулся, взял за чуб отрубленную голову и показал ее Бадрульбудур. И, остолбенев от удивления, увидела она, что голова вся обрита, как у мужчины, за исключением чуба посредине, а лицо обросло большой бородой. И, желая поскорее успокоить ее, Аладдин рассказал ей всю правду о мнимой Фатьме, мнимой святой и мнимой старухе. И сказал в заключение:

— О Бадрульбудур, возблагодарим Аллаха, навсегда избавившего нас от врагов наших!

И бросились они в объятия друг к другу, благодаря Аллаха за милости Его.

И с тех пор жили они счастливо вместе с доброй старухой, матерью Аладдина, и султаном, отцом Бадрульбудур. И родились у них дети, прекрасные, как луны. И после смерти султана Аладдин вступил на престол Китайского царства. И ничто не нарушало их счастья до неизбежного появления разрушительницы наслаждений и разлучницы друзей — смерти.

И, рассказав эту историю, Шахерезада сказала:

— Вот все, благословенный царь, что знаю я об Аладдине и волшебной лампе! Но Аллаху все лучше известно!

А царь Шахрияр сказал:

— Этот рассказ восхитителен, Шахерезада. Но он весьма удивляет меня своею скромностью.

Шахерезада же сказала:

— В таком случае, о царь, позволь рабе твоей Шахерезаде рассказать тебе о Камаре и сведущей Халиме.

А царь Шахрияр воскликнул:

— Разумеется, Шахерезада!

Но она улыбнулась и ответила:

— Да, о царь! Но прежде всего, чтобы открыть тебе значение дивной добродетели, именуемой терпением, и заставить тебя ждать, не гневаясь на слугу твою, блаженной участи, предназначенной Аллахом твоему роду и при моем посредстве, я сейчас расскажу тебе о том, что передали нам наши отцы, древние, — о способе приобрести истинное знание жизни.

Царь же сказал:

— О дочь визиря моего, поспеши указать мне способ такого приобретения. Но, о Шахерезада, какую же участь предназначает мне Аллах через твое посредство, коль скоро я не имею потомства?

А Шахерезада ответила:

— Позволь, о царь, слуге твоей ничего пока не говорить тебе о том, что таинственно совершилось в те двадцать ночей молчания, которые ты милостиво даровал мне, чтобы я могла отдохнуть по случаю моего нездоровья, и во время которых служанка твоя узнала о готовящейся для тебя блестящей судьбе!

И, ничего не прибавив по этому поводу, дочь визиря Шахерезада сказала:

^{И с тех пор жили они счастливо вместе с доброй старухой, матерью Аладдина, и султаном, отцом Бадрульбудур. И родились у них дети, прекрасные, как луны.}