У БѢЛЫХЪ

Глава IX.

Былъ скверный день: солнце не показывалось, висѣлъ туманъ, подъ ногами, какъ мармеладъ, расползался талый снѣгъ. Я возвращался изъ сапожной мастерской, помѣщавшейся въ Михайловскомъ монастырѣ. Полковникъ, завѣдывавшій мастерской, въ отвѣтъ на мою просьбу сдѣлать мнѣ новые сапоги или, по крайней мѣрѣ, починить старые, отвѣтилъ, что они дѣлаютъ все, что угодно, но лишь за деньги. Я не спѣша шелъ по улицѣ и отъ нечего дѣлать глядѣлъ, какъ брызжутъ водяные фонтаны изъ дыръ въ сапогахъ. По пути мнѣ надо было еще зайти въ Акцизное Управленіе, съ порученіемъ отъ начальника хозяйственной части исхлопотать возможно болѣе сахару. Выйдя на Софіевскую площадь, я остановился, отыскивая нужную мнѣ улицу.

Въ этотъ моментъ плавно прокатился заглушенный влажнымъ тяжелымъ воздухомъ пушечный выстрѣлъ. Потомъ второй, третій.

Я вздрогнулъ. Вздрогнули и остановились проходившіе около человѣкъ въ бекешѣ и дама въ плюшевой старомодной ротондѣ. Стрѣляли несомнѣнно съ нашего, съ кіевскаго берега. Мы втроемъ стояли, молчали и переглядывались. Быстро ѣхавшій по площади извощикъ, полуобернувшись къ своему сѣдоку, громко прокричалъ:

— Извѣстно, что... Большевики пришли...

Наступило жуткое время. Густые туманы и сырость только увеличивали подавленное настроеніе и неувѣренность. Люди на улицахъ мало говорили, а больше слушали и прислушивались. Всѣ боялись пропустить благопріятный моментъ для бѣгства. Октябрьскія событія были еще свѣжи въ памяти у каждаго, и никакимъ заявленіямъ и обѣщаніямъ властей больше никто не вѣрилъ.

На этотъ разъ большевики подошли къ Кіеву съ Черниговскаго берега, со стороны Цѣпного моста. Артиллеріи у нихъ было, очевидно, мало. Во всякомъ случаѣ меньше, чѣмъ у добровольцевъ.

Какъ мнѣ пришлось отъ кого то слышать, на кіевскомъ берегу у добровольцевъ находилось 94 полевыхъ орудія, на небольшомъ разстояніи отъ Купеческаго сада до Никольскихъ воротъ. Съ такой силой большевики не рѣшались вступать въ открытое состязаніе.

Но пѣхоты зато у добровольцевъ было очень мало.

Защищали Кіевъ Струкъ со своимъ отрядомъ и нашъ полкъ.

Струкъ дѣйствовалъ около Подола, а наша первая рота охраняла Цѣпной мостъ. Были ли еще войска и, если были, то гдѣ они находились, никто не зналъ. Но всѣ чувствовали, что защитниковъ слишкомъ мало. Одно время ходили слухи о какихъ то подкрѣпленіяхъ, присланныхъ барономъ Шиллингомъ изъ Одессы; нѣкоторые даже увѣряли, что они собственными глазами видѣли пришедшіе эшелоны на вокзалѣ. Что касается меня, этихъ эшелоновъ мнѣ увидѣть не удалось. Правда, къ намъ въ цейхгаузъ, въ поискахъ патроновъ для своей японской винтовки, зашелъ однажды молодой офицеръ изъ Симферопольскаго отряда. Азіатъ сталъ разспрашивать его. Но офицеръ ни о какихъ подкрѣпленіяхъ ничего не зналъ: онъ былъ въ Кіевѣ полтора мѣсяца въ отпуску и собирался ѣхать на югъ.

Потомъ слухи о помощи замерли. Поползли другіе, болѣе непріятные: именно, что въ самомъ Кіевѣ находится, какъ будто, два баталіона прекрасно вооруженныхъ коммунистовъ, которые ждали только удобнаго случая для выступленія.

Тревожное состояніе еще больше усиливалось эпидеміей преступленій. Убійства стали обыкновеннымъ явленіемъ. Рано утромъ Анна Егоровна нашла у нашихъ воротъ трупъ не то японца, не то китайца. Откуда взялся этотъ монголъ, кто его убилъ, почему — все это осталось неизвѣстнымъ. А сколько всего поднимали убитыхъ по всему Кіеву — никто не считалъ. Обыкновенно на разсвѣтѣ Государственная стража высылала телѣгу, которая подбирала валявшіяся всюду тѣла и куда то ихъ отвозила. Тѣмъ дѣло и кончалось.

Никакихъ слѣдствій и дознаній не производилось.

Страшно стало жить. Приходилось ходить и оглядываться каждую минуту.

Изъ этого времени мнѣ запомнилась одна взволновавшая меня встрѣча. Мы съ Гродскимъ возвращались съ мельницы Бродскаго.

Немного позади за нами ѣхали двуколки, нагруженныя мѣшками съ мукой. Дорога была тяжелая; неподкованныя лошади скользили по слегка замерзшей мостовой. Какой то человѣкъ въ черномъ пальто съ бобровымъ воротникомъ шелъ впереди насъ и, услышавъ за собой шаги, обернулся. Увидѣвъ Бродскаго и меня, онъ ускорилъ шаги и свернулъ въ первую боковую улицу. Но мнѣ показалось, что я гдѣ то видѣлъ эти тусклые глаза и это пальто съ бобровымъ воротникомъ. Но гдѣ? Я шелъ и раздумывалъ. Поскользнувшаяся снова лошадь перебила мои мысли. И только вечеромъ, засыпая, совсѣмъ неожиданно я вдругъ припомнилъ яркій зимній день и базарную площадь. Около крестьянскихъ возовъ стоитъ человѣкъ съ тусклыми глазами и сѣрымъ лицомъ. На человѣкѣ черное пальто съ бобровымъ воротникомъ. Мой пріятель потихоньку говоритъ: — «это предсѣдатель Тауцкой чеки.

На немъ пальто убитаго имъ помѣщика».

Днемъ въ общемъ было спокойно, но ночи иногда проходили очень бурно: пользуясь темнотой, большевики дѣлали какія то передвиженія, на что добровольцы отвѣчали громомъ многочисленныхъ орудій. Какъ говорили наши артиллеристы, вся лежавшая внизу мѣстность была раздѣлена на участки, и при всякой оттуда вспышкѣ, при малѣйшемъ подозрѣніи, все подвергалось сильному обстрѣлу. Спрятаться большевикамъ было очень трудно. Но они все таки ухитрились скрыть гдѣ то одно орудіе и изрѣдка стрѣляли изъ него по нашему зданію. Потомъ, тоже неизвѣстно откуда, они обстрѣливали Печерскъ и Московскій спускъ. Большого вреда ихъ снаряды не дѣлали, но мирное населеніе жило въ напряженнномъ состояніи. Особенно обстрѣливалась дорога, по которой надо было ѣздить въ пекарню за хлѣбомъ. Чаще всего снаряды ложились въ самой низкой ея части, тутъ съ каждымъ днемъ увеличивалось число ямъ отъ гранатъ. Но, къ счастью, большевики стрѣляли только ночью. Наша пекарня получила два снаряда; по счастливой случайности они не разорвались и ушли въ землю, сдѣлавъ только пробоины въ трубѣ и крышѣ.

Начали поговаривать, что Кіевъ падетъ. Особенно были увѣрены въ этомъ евреи; они даже называли день паденія, 1 декабря.

Пошла паника. Жители бросились на вокзалъ, но поѣздовъ было мало; разрѣшенія на выѣздъ выдавались туго; лица, которыя, благодаря знакомствамъ или деньгамъ, имѣли возможность отправиться куда нибудь на югъ, должны были долго ожидать своей очереди. А немногочисленные путешественники, прибывавшіе съ юга, разсказывали, что повстанческія банды останавливаютъ поѣзда, грабятъ и убиваютъ пассажировъ, не считаясь съ ихъ политическими взглядами. И ѣхали въ товарныхъ вагонахъ, по три-четыре недѣли отъ Одессы до Кіева, въ холодѣ и въ грязи, добывая собственными силами паровозы и дрова.

Ночевать приходилось мнѣ въ полку: въ случаѣ какой-нибудь неожиданности лучше ужъ было раздѣлить общую участь. Но иногда, когда вечеръ былъ тихъ, а артиллерія молчала, я шелъ къ себѣ. Отворяла мнѣ обыкновенно Анна Егоровна; она же и кормила меня чѣмъ-нибудь. Я передавалъ ей новости, какія только имѣлъ, и мы, понизивъ голоса, говорили при свѣтѣ сырого полѣна, стараясь не разбудить больную сестру ея, лежавшую въ сосѣдней комнатѣ. По словамъ моей собесѣдницы, добровольческія деньги принимались на базарѣ неохотно, а евреи-торговцы требовали въ уплату «постоянныхъ» денегъ, подразумѣвая подъ ними совѣтскія.

— Мы съ братомъ не знаемъ, что дѣлать: тутъ ли оставаться, или въ Польшу ѣхать, — говорила однажды поздно ночью Анна Егоровна. Въ Польшѣ тоже несладко. Нашъ хуторъ сожженъ, къ православнымъ поляки, какъ къ собакамъ, относятся. Даже церкви русскія заперты и въ аренду отданы. Если кто хочетъ службу отправить, долженъ платить за это арендатору. Нашей матери это прямо ножъ въ сердце — религіозная она у насъ, и потомъ, какъ намъ съ мѣста сдвинуться — у сестры 40 °, а матери вѣдь за шестьдесятъ?

Это время какъ разъ совпало съ самымъ тяжелымъ періодомъ болѣзни Помогайлова. Наша сестра милосеррія заходила къ нему каждый день. Онъ лежалъ и могъ связно говорить; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ничего не понималъ и не отличалъ сестры отъ люстры;

когда сестра вспрыскивала ему камфору, Помогайловъ съ дѣтскимъ любопытствомъ слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, не понимая, что она дѣлаетъ.

Захворала также и жена Помогайлова — у нея появилась рожа. Сестрѣ пришлось очень много работать; она ухаживала за больными, мыла дѣтей, занималась съ ними, готовила пищу, прибирала комнату. Она попыталась также пристроить обоихъ больныхъ въ госпиталь, гдѣ у нея были знакомые врачи, и даже возила ихъ туда. Къ несчастью, больныхъ не приняли: не было ни одного свободнаго мѣста. А родные — соціалисты, большевицки настроенные, — которымъ сестра сообщила о болѣзни Помогайловыхъ, жены и мужа, отвѣтили, что на нихъ расчитывать нечего, и даже на время не пожелали взять къ себѣ дѣтей.

Такимъ образомъ, несмотря на всѣ старанія сестры, обѣ дѣвочки, 6 и 8 лѣтъ, должны были находиться все время въ одной комнатѣ съ заболѣвшими родителями.

А каждый вечеръ пушки гремѣли все чаще и дольше. Къ полевымъ орудіямъ присоединились двѣ шестидюймовыхъ англійскихъ мортиры. Мортиры били со страшнымъ грохотомъ, и отъ звука ихъ выстрѣловъ стекла лопались, какъ мыльные пузыри.

За одну ночь, по словамъ нашихъ артиллеристовъ, ими было выпущено около 2000 снарядовъ.

Большевики пытались перейти Дпѣггръ, но эта затѣя имъ не удалась — ихъ прогнали, и многихъ потопили. Тѣмъ болѣе жутко становилось по ночамъ, когда надъ городомъ клубился сѣрый густой туманъ. Благодаря ему, большевики могли незамѣтно пробраться въ Кіевъ. А морозы, чередовавшіеся съ оттепелью, понемногу, но неодолимо сближали оба противоположные берега.

Всѣ уже оставались почевать въ полку — не только офицеры, но и полковыя машинистки. Одна изъ нихъ приходила съ ручнымъ чемоданчикомъ и пишущей машинкой въ металлическомъ чехлѣ. Это было все ея достояніе. Въ чемоданчикѣ хранилось одѣяло, а чехолъ служилъ ей изголовьемъ. Спали, кто гдѣ могъ устроиться — на лавкахъ, на столахъ, на стульяхъ, на тюфякахъ.

Днемъ, второго декабря, наша рота, охранявшая Цѣпной мостъ, подъ прикрытіемъ броневого автомобиля перешла на черниговскій берегъ и, взявъ 4 плѣнныхъ и одинъ пулеметъ, безъ потерь вернулась обратно. Въ этотъ же день, вечеромъ, выйдя изъ канцеляріи хозяйственной части, я увидѣлъ въ вестибюлѣ высокаго генерала, окруженнаго толпой. Это былъ, если не ошибаюсь, баронъ Штакельбергъ, начальникъ гвардейской дивизіи. Я подошелъ поближе.

Генералъ разсказывалъ, что одинъ изъ рабочихъ съ завода Греттерса ходилъ на ту сторону въ развѣдку и донесъ, что тамъ находятся два большевицкихъ полка: одинъ — русскій, а другой, какъ будто бы, еврейскій. Настроеніе совѣтскихъ войскъ было подавленное; они очень боялись добровольческой артиллеріи, а особенно англійскихъ шестидюймовокъ. Но сколько было у большевиковъ артиллеріи и гдѣ она была поставлена — развѣдчику узнать не удалось. По его словамъ, стоило только немного нажать, и большевики побѣжали бы, сломя голову.

Все это вполнѣ сходилось со словами захваченныхъ днемъ плѣнныхъ.

Толпа молча слушала генерала. Но, несмотря на ободрительныя донесенія, никто, видимо, не вѣрилъ въ возможность спасенія Кіева.

Генералъ скоро ушелъ. Всѣ стали располагаться на ночлегъ.

Уже глубокой ночью, когда всѣ спали, а я, сидя у камина, подбрасывалъ отъ времени до времени въ огонь доски, за окномъ вдругъ сверкнулъ синій свѣтъ, раздался грохотъ, и посыпались стекла. Писарь, спавшій на столѣ, плавно проѣхался отъ напора воздушной волны черезъ весь столъ и упалъ на полъ. Всѣ вскочили, не понимая, въ чемъ дѣло. Оказалось, что разорвалась граната, попавшая въ дерево, что стояло въ саду въ пяти шагахъ отъ окна.

Послѣ первой послѣдовала вторая граната, потомъ третья, четвертая. Къ счастью, онѣ рвались дальше. Затѣмъ наступило затишье, и нѣкоторые изъ присутствовавшихъ даже снова задремали. Но вотъ на разсвѣтѣ снова раздался страшный разрывъ: шестидюймовка угодила въ домъ напротивъ и отвалила громадный кусокъ стѣны. Какъ воробьи, защелкали шрапнели. Со звономъ покатились стекта. Къ счастью, ни одинъ снарядъ не попалъ въ самый дворецъ. Всѣ, кто былъ внутри, бросились искать болѣе надежнаго убѣжища и столпились въ коридорѣ нижняго этажа.

Черезъ часъ, приблизительно, стрѣльба прекратилась. Я вышелъ на улицу посмотрѣть на дѣйствіе снарядовъ. Въ самомъ дворцѣ не уцѣлѣло ни одного стекла. Нѣсколько деревьевъ было разбито вдребезги. Осколки стеколъ и срѣзанныя снарядами вѣтви мѣшали ходить по тротуару. А день былъ ясный, немного морозный, солнечный.

Воспользовавшись отсутствіемъ каптенармуса, который, нагрузивъ себя и свою жену узелками, отправился на полчаса домой, я выбралъ въ цейхгаузѣ полушубокъ и пару валенокъ получше и покрѣпче, и тутъ же надѣлъ ихъ на себя.

Что меня побудило это сдѣлать, — я и самъ не отдавалъ себѣ отчета. Мной руководило что то подсознательное, какимъ то образомъ освѣдомленное о томъ, что мнѣ предстояло.

Всѣ ходили встревоженные и не знали, что дѣлать.

Командира полка и начальника штаба не было: эту ночь они ночевали дома. Послали за ними. Вернулся каптенармусъ. Увидѣвъ меня, онъ раскричался, что я хожу безъ дѣла, и приказалъ отправиться въ пекарню за хлѣбомъ. Я удивился — хлѣбъ всегда привозился вечеромъ. И потомъ, ѣхать на Печерскъ, когда никто не зналъ, что тамъ дѣлается, и, можетъ быть, попасть въ большевицкія лапы я, конечно, не хотѣлъ. Но каптенармусъ велѣлъ запречь лошадь и подать ее къ подъѣзду, а самъ побѣжалъ жаловаться на меня начальнику хозяйственной части.

Тотъ призвалъ меня къ себѣ и, въ присутствіи каптенармуса, прочелъ мнѣ длинное наставленіе.

— Господинъ полковникъ, — отвѣтилъ я, когда начальство наконецъ замолчало, — мы никогда не ѣздили за хлѣбомъ утромъ. Потомъ на Печерскѣ, можетъ быть, уже хозяйничаютъ мѣстные большевики. Если есть спѣшка въ полученіи хлѣба, то лучше послать за нимъ людей здоровыхъ, которые могли бы и погрузить его, и отстрѣляться, въ случаѣ надобности...

Полковникъ подумалъ и приказалъ отправиться за хлѣбомъ самому каптенармусу и его помощнику.

Каптенармусъ отъ такого оборота вещей позеленѣлъ. Когда мы съ нимъ вышли отъ полковника, онъ заторопился и куда то скрылся, а я пошелъ въ цейхгаузъ. Черезъ четверть часа онъ вернулся съ озабоченнымъ видомъ и заявилъ, что полковникъ перемѣнилъ свое распоряженіе и приказалъ ѣхать за хлѣбомъ, все таки, мнѣ. Я посмотрѣлъ на Попова: ясно было, что онъ вралъ, но эта комедія мнѣ уже надоѣла и, кромѣ того, обращаться снова къ полковнику мнѣ не хотѣлось.

Мы съ конюхомъ сѣли на двуколку и отправились. День былъ веселый, солнечный, радостный, чуть пощипывалъ морозъ; но мнѣ въ валенкахъ и въ шинели, поверхъ полушубка, было совсѣмь хорошо. До Печерска мы добрались вполнѣ благополучно и, остановившись у пекарни, стали грузить еще горячій хлѣбъ. Отъ Лавры шла масса народу, но, занятые своимъ дѣломъ, мы сначала не обращали на это вниманія. Не успѣли мы погрузить и половины мѣшковъ, какъ мимо насъ, таща на веревочкѣ пулеметъ, прошли два солдатика въ сѣрыхъ потертыхъ шинеляхъ. Нѣсколько словъ, долетѣвшихъ изъ ихъ разговора, заставили насъ всѣхъ невольно встрепенуться. Завѣдующій пекарней, помогавшій таскать мѣшву ки, подозвалъ солдатъ и разспросилъ ихъ.

Оказалось, что ихъ полкъ отступалъ. Ночью, ниже Кіева, большевики перешли Днѣпръ и уже заняли окраину Печерска.

Дѣйствительно, вдали, на бѣломъ снѣгу, виднѣлись расходившіяся въ ширину черныя точки. Это были уже красноармейскія цѣпи.

До нихъ было около 1500 шаговъ. Каждую секунду они могли открыть огонь. Нельзя было тратить ни минуты. Бросивъ грузить, мы поѣхали въ полкъ; не успѣли сдѣлать мы и двухсотъ шаговъ, какъ большая толпа изъ поперечной улички загородила намъ дорогу. Неожиданно я услышалъ мою фамилію. Окликалъ меня одинъ изъ офицеровъ нашего полка, смѣлый, отважный развѣдчикъ. Онъ сообщилъ, что дорога въ полкъ занята большевиками и самое лучшее ждать роту на Крещатикѣ.

— А лошадь мы съ конюхомъ проведемъ болѣе пологимъ спускомъ, мнѣ тутъ всѣ дорожки извѣстны, вамъ же лучше прямикомъ бѣжать.

Пришлось повернуть. Двуколка отправилась по боковой дорогѣ. Мы же съ завѣдующимъ пекарней въ одинъ мигъ слетѣли по Собачьей тропѣ въ какой то оврагъ, потомъ послѣ получасового плутанія по лабиринту тропинокъ и улочекъ вышли на уголъ Крещатика и Бибиковскаго бульвара. Тутъ мы остановились и стали размышлять, что дѣлать дальше. Мой случайный компаньонъ рѣшилъ сходить за свояченицей и сыномъ, которые жили невдалекѣ. Онъ шелъ, а я остался ждать нашу роту. Всѣ магазины, лавки и ларьки были закрыты. Жители, густой толпой стоявшіе на базарѣ безъ торговцевъ, съ тревожнымъ недоумѣніемъ смотрѣли на выползавшіе отовсюду и ѣхавшіе вверхъ по бульвару обозы. Много было обозовъ; всѣ лошади были худыя и тощія; онѣ часто скользили и падали, возницы нещадно били ихъ и бѣдныя животныя поднимались съ тяжелымъ вздохомъ и дрожа, какъ въ лихорадкѣ, снова принимались тянуть непосильную кладь.

Вспомнился мнѣ Помогайловъ, лежавшій безъ памяти, и его больная жена. Что сдѣлаютъ съ нимъ и съ его семьей большевики?

Припомнился и каптенармусъ: все, что было въ цейхгаузѣ — сало, сахаръ, кожа, бѣлье, табакъ, все это достанется, если уже не досталось, большевикамъ. Все, что украдено имъ — никому не будетъ извѣстно. И бродившее раньше смутное подозрѣніе, что Поповъ — большевицкій агентъ, въ эту минуту превратилось почти въ абсолютную увѣренность.

Эта мысль какъ то все поставила на свое мѣсто. Онъ дѣлалъ свое дѣло; дѣлалъ открыто, не стѣсняясь; глупы были тѣ, которые то-ли не замѣчали, то-ли не понимали этого.

Спокойствіе вернулось ко мнѣ. Я осмотрѣлъ всѣ свои карманы. Въ бумажникѣ лежала метрика, два освобожденія отъ военной службы — большевицкое и добровольческое, и пять рублей деникинскими деньгами. Кромѣ того, въ одномъ изъ кармановъ валялся грязный носовой платокъ.

Это было все. Шевельнулось было искушеніе — пойти на квартиру и захватить смѣну чистаго бѣлья, мыло и полотенце. Но я не рискнулъ; на это надо было потратить съ часъ, а за это время, Богъ знаетъ, что могло случиться.

Проѣхала мимо двуколка нашего полка съ имуществомъ команды связи. Везла повозку сама команда: четыре человѣка тащили ее за оглобли, а другіе подталкивали сзади. Кто то изъ людей-лошадей сообщилъ, что перестрѣлка идетъ уже у самаго дворца, и они подъ пулями вывезли свое достояніе; мнѣ предложили отправиться съ ними; я отказался, — мнѣ хотѣлось присоединиться къ нашей ротѣ, гдѣ у меня было много знакомыхъ.

Вмѣстѣ съ войсками уходили жители занятыхъ уже окраинъ.

Виднѣлись рабочіе, чиновники, торговцы, пожилые и молодые. Мужчины тащили узлы и чемоданы, женщины вели дѣтей. Одну совсѣмъ древнюю старушку артиллеристы устроили на орудіи, на сидѣніи для прислуги; дѣвочка въ башлыкѣ ѣхала на зарядномъ ящикѣ.

Пришелъ, наконецъ, мой компаньонъ, съ сынишкой, свояченицей и небольшимъ чемоданчикомъ.

Двуколка съ хлѣбомъ не появлялась. Она очевидно пошла по другой дорогѣ или же попалась въ руки большевикамъ.

Мы ждали около двухъ часовъ. Обозы стали рѣдѣть, лишь съ Подола тянулись послѣдніе возы.

Возчики говорили, что Подолъ уже занятъ большевиками.

Наконецъ, къ нашей радости, показался знакомый развѣдчикъ.

— Ступайте за обозами, — сказалъ онъ, — первая рота и двуколка съ хлѣбомъ направилась по Фундуклеевской къ Кадетской рощѣ. Тамъ гдѣ-нибудь встрѣтимся. Наши цѣпи на Крещатикѣ прикрываютъ отступленіе, — и онъ снова убѣжалъ.

Послѣ минуты раздумья, мой спутникъ снялъ шапку и истово перекрестился.

Его свояченица, молодая дѣвушка, оглядѣлась кругомъ и тоже перекрестилась. На глазахъ у нея блеснули слезы.

— Идемъ, — сказала она, беря мальчика за руку.

Еще одинъ мигъ томленія, еще какія то быстрыя, безшумныя, неуловимыя мысли.

Мы тронулись.

И съ первымъ шагомъ то загадочное и непонятное, что всегда, можетъ быть, живетъ въ человѣкѣ, но что говоритъ лишь въ самые большіе моменты, вдругъ проснулось, взметнулось и подняло сознаніе превыше пространства и времени. И оттуда, съ этой высоты, въ единый мигъ, въ которомъ не было длительности, на безконечной равнинѣ, въ безконечномъ отдаленіи выявилась вся прошлая жизнь. И по вѣщему наитію стало ясно, что съ этимъ прошлымъ кончено, разъ навсегда. Всѣ образы сгрудились, сдвинулись, слиплись въ одинъ безформенный комъ и, словно съ дыханіемъ, скользнули внутрь. По тѣлу пробѣжала дрожь тоски и печали, но на душѣ стало спокойнѣе, свѣтлѣе, свободнѣе.

Прошлаго не было; было одно только будущее. Что оно несло въ себѣ?

Парижъ, 1926.