У БѢЛЫХЪ

Глава У.

Я шелъ тихо, раздумывая, гдѣ бы можно было переночевать.

Окраины Кіева были еще въ рукахъ большевиковъ. Идти одному на свою квартиру было опасно. Въ этомъ состояніи нерѣшительности я замѣтилъ въ толпѣ офицера, лицо котораго мнѣ показалось знакомымъ. Онъ тоже присматривался ко мнѣ. Наконецъ, мы узнали другъ друга. Это было старое, хорошее знакомство. Мы сердечно поздоровались и пошли вмѣстѣ, разговаривая о текущихъ событіяхъ.

Около Комендантскаго Управленія насъ задержалъ офицеръ въ свѣтлой шинели и съ запиской книжкой въ рукахъ.

— Вы свободны? — обратился онъ къ намъ.

— Да, а что? — спросилъ я.

— Въ штабъ генерала Непенина просили нѣсколько человѣкъ; явитесь тамъ къ капитану Ка и скажите, что капитанъ Курицынъ посылаетъ васъ къ нему.

Я переглянулся съ Дмитріевымъ — такъ звали моего спутника; это было лучше, чѣмъ ночевать, неизвѣстно гдѣ. Получивъ записку отъ капитана, мы направились въ штабъ, на Банковую площадь. Всѣ чины его стояли на подъѣздѣ большого длиннаго дома и слушали далекую перестрѣлку. Сумерки сгущались. Высоко надъ головой пролетѣли, точно догоняя другъ друга, два снаряда. Капитанъ Ка, вмѣстѣ съ другими штабными, стоялъ на крыльцѣ. Мы отдали ему записку и спросили, въ чемъ будутъ заключаться наши обязанности. Онѣ оказались несложными: ходить ночью дозоромъ вокругъ штаба и стеречь плѣнныхъ, если таковые окажутся. Это было вполнѣ пріемлемо для насъ, и мы остались съ большимъ удовольствіемъ. Наступила ночь. Но при зданіи была собственная электрическая станція, которая при всѣхъ перемѣнахъ оставалась на мѣстѣ и свѣтила всѣмъ властямъ. Намъ отвели большую угловую комнату, гдѣ стояли пустые шкафы, большіе столы и мягкія кресла, совсѣмъ не подходившія къ казенной обстановкѣ. Было тепло и свѣтло. Въ знакъ своего посѣщенія большевики оставили на полу звѣзду и вывинтили въ заднихъ комнатахъ лампочки; но, впрочемъ, безпорядка большого не надѣлали. Въ комнатѣ мы нашли еще двухъ человѣкъ: гардемарина и прапорщика. Мы распредѣлили между собой часы дозора.

Первыми ушли гардемаринъ съ прапорщикомъ. Послѣ нихъ должны были идти мы съ Дмитріевымъ.

Начали тѣмъ временемъ приводить плѣнныхъ. Первыми появились, въ сопровожденіи маленькаго замореннаго поручика, два сдобные дяди, похожіе скорѣе на спекулянтовъ, чѣмъ на красноармейцевъ; шинелей у нихъ не было, оба были одѣты въ парусиновые костюмы. Потомъ привели двухъ мальчишекъ, захваченныхъ у вокзала въ тотъ моментъ, когда они сигнализировали отступавшимъ большевикамъ.

Появился одинъ кіевлянинъ, въ штатскомъ костюмѣ, препровожденный съ запиской, что онъ былъ пойманъ патрулемъ въ тотъ моментъ, когда разспрашивалъ жителей, гдѣ находятся большевики и гдѣ добровольцы. По словамъ арестованнаго, онъ жилъ на Житомирской улицѣ и не зналъ, въ чьихъ она рукахъ. Его рѣшили оставить до утра. Для ночлега плѣннымъ отвели половину нашей комнаты. Кіевлянинъ, не теряя времени, снялъ пальто, разостлалъ его на полу, легъ на одну половину, укрылся другой и сразу заснулъ. Мальчишки прижались, какъ щенята, одинъ къ другому, и послѣдовали его примѣру. Только дяди долго не могли заснуть:

имъ въ ихъ парусиновыхъ костюмахъ было прохладно.

Первымъ караулилъ плѣнныхъ Дмитріевъ. Несмотря на своюсуровую внѣшность, онъ былъ очень добродушенъ и разговорчивъ.

— Холодно вамъ? — спросилъ онъ ихъ.

— Теперь-то холодно, господинъ капитанъ, а вотъ, когда насъ въ плѣнъ взяли, такъ очень даже жарко стало, — отвѣтилъ одинъ, — думали — разстрѣляютъ. Намъ такъ комиссары и говорили: бѣлые въ плѣнъ не берутъ.

— А красные-то въ плѣнъ берутъ?

— Простыхъ солдатъ — да, а офицеровъ — нѣтъ. Да офицеры живыми не даются. Народъ геройскій. На Крещатикѣ одного офицера раненымъ подобрали; повели его къ комиссару, тотъ допрашивать сталъ, а офицеръ взялъ и плюнулъ ему въ харю: «вотъ весь мой сказъ». Ну, комиссаръ его изъ нагана и уложилъ.

Когда насталъ мой чередъ караулить, усталость и предшествовавшія тревоги взяли свое: я сталъ безсовѣстно клевать носомъ. Это замѣтилъ прапорщикъ, вернувшійся съ гардемариномъ изъ обхода.

— Ложитесь лучше спать. Я покараулю за васъ. У меня безсонница, и я все равно не засну.

Я поблагодарилъ и отказываться не сталъ. Выбравъ самый большой столъ въ сосѣдней комнатѣ, я легъ на него, укуталъ ноги старыми, валявшимися тутъ газетами, накрылся шинелью и быстро заснулъ. Ночь прошла спокойно. А если бы даже что-нибудь и случилось, то я все равно ничего бы не слышалъ.

Солнце уже свѣтило, когда я проснулся. Плѣнные еще спали.

Ихъ стражъ дремалъ въ глубокомъ креслѣ. Я нашелъ въ корридорѣ кранъ, умылся и смѣнилъ своего дремлющаго коллегу. Пришелъ Дмитріевъ и сказалъ, что за ночь никакихъ донесеній въ штабъ не поступало. Мой замѣститель отпросился на полчаса — пойти напиться чаю и навѣстить семью, жившую на Лютеранской улицѣ. Когда онъ вернулся, пошли Дмитріевъ съ гардемариномъ.

Мнѣ некуда было идти, а ѣсть хотѣлось.

— А вы сдѣлайте такъ, — посовѣтовалъ гардемаринъ, — выйдите на площадь и прогуляйтесь немного. Теперь жители ходятъ по улицамъ, и сами просятъ къ себѣ.

Я такъ и сдѣлалъ. Выйдя на подъѣздъ, я повернулъ налѣво.

Шедшіе впереди меня два офицера были остановлены пожилой четой, и послѣ короткаго разговора всѣ пошли вмѣстѣ. Не успѣлъ я завернуть за уголъ, какъ и ко мнѣ подошла дама въ черномъ платьѣ и съ мягкими, добрыми глазами. Извинившись предварительно за свое предложеніе, она пригласила меня къ себѣ.

— Я знаю, что всѣмъ вамъ за это время некогда и нечего было поѣсть; мой мужъ и я очень будемъ рады накормить хоть одного изъ добровольцевъ.

По дорогѣ она прихватила еще кадета, котораго замѣтила въ воротахъ дома. Двѣнадцатилѣтній воинъ, вооруженный отцовской шашкой, на половину безъ ноженъ, стоялъ и придумывалъ очень сложную комбинацію изъ сахарной бичевки и отлетѣвшихъ подошвъ. Взятые въ плѣнъ безъ большого сопротивленія, мы вошли въ подъѣздъ просторнаго красиваго дома. Квартира оказалась большой и богато обставленной. Мы съ кадетомъ замялись: оба мы были грязны и дико выглядѣли среди этой дорогой обстановки.

Насъ провели въ столовую. Вышли хорошенькія барышни и пожилой мужчина — по виду большой коммерсантъ — и занялись нами. Кадетъ съ тоской поглядывалъ на свои ноги, на свои руки и какъ-то не рѣшался сѣсть. Стѣсняла его особенно шашка; еще въ передней онъ пытался отстегнуть ее и поставить въ уголъ. Но она была привязана къ поясу цѣлой системой шнурковъ и веревочекъ, распутаться въ нихъ было положительно внѣ человѣческихъ силъ.

Зато я сѣлъ скорѣе, можетъ быть, даже, чѣмъ слѣдовало; и сѣвши сейчасъ же спряталъ подъ столъ руки съ траурными ногтями.

Хозяинъ завелъ солидный разговоръ, а проворныя барышни быстро забѣгали между столомъ и буфетомъ, и скоро бѣлоснѣжная скатерть покрылась разными земными благами. Накормили насъ прекрасно: холодныя котлеты, золотистые пирожки съ рисомъ, тортъ, горячій чай. Кадетъ, кромѣ того, былъ основательно разспрошенъ на счетъ своихъ родителей, видовъ на будущее и матеріальнаго положенія. Родителей у него не было, видовъ на будущее — никакихъ, матеріальное положеніе — нищета. Ему дали немного бѣлья, кое-какого платья и пару ботинокъ.

Накормленные и напоенные, мы съ кадетомъ покинули гостепріимныхъ хозяевъ. Сдѣлали мы это въ самый подходящій моментъ: на улицахъ снова била артиллерія и била гдѣ-то очень близко.

Походило на то, что большевики, какъ будто, снова приближаются. На углу я простился съ кадетомъ и побѣжалъ въ штабъ. Но въ штабѣ все было спокойно, и самая стрѣльба скоро прекратилась. Вся наша небольшая компанія была въ сборѣ.

Я разговорился съ офицеромъ, который ночью вмѣсто меня караулилъ плѣнныхъ. Это былъ прапорщикъ, когда-то служившій судебнымъ слѣдователемъ въ Кіевѣ. Звали его Никаноръ Никаноровичъ Помогайловъ. Въ ночь съ 1-го на 2-ое октября онъ находился въ первой ротѣ, которая занимала участокъ около Никольскихъ воротъ. Такъ какъ Помогайловъ хорошо зналъ Кіевъ, то его назначили дозорнымъ. Онъ отправился впередъ и вошелъ въ одну изъ боковыхъ улицъ. Улица была совершенно темная. Но какъ-то случайно ему удалось найти и захватить двухъ неизвѣстныхъ людей, плотно прижавшихся къ стѣнкѣ. Одинъ изъ захваченныхъ былъ въ погонахъ и назвалъ себя полковникомъ генеральнаго штаба, отправившимся на развѣдку, а другого «полковникъ» представилъ, какъ своего денщика. Оба они были прекрасно вооружены и имѣли, между прочимъ, 25-ти зарядную магазинку. Когда Помогайловъ сталъ допрашивать ихъ, полковничій денщикъ прямо заявилъ: «Да вы не вѣрьте ему, господинъ поручикъ, это не полковникъ, а красный комиссаръ, и не русскій, а цыганъ. Мы ждали, когда добровольцы впередъ пройдутъ, чтобы имъ въ тылъ стрѣлять»...

Цыгана и его товарища забрали и отправили въ штабъ. Если бы Помогайлову не удалось найти ихъ, то еще, Богъ знаетъ, какъ могло бы обернуться дѣло.

Какъ и я, Помогайловъ долженъ былъ пройти черезъ длинную процедуру реабилитаціи. И до сихъ поръ ему, какъ и мнѣ, не удалось еще получить очистительной бумажки. Словомъ, въ нашей судьбѣ было нѣчто общее; а одинаковые взгляды на нѣкоторыя вещи насъ сблизили еще больше.

Послѣ недолгаго перерыва, пушки заголосили снова. Начали приводить новыхъ плѣнныхъ. Первыми оказались двое какихъ-то штатскихъ, видимо, евреи; въ препроводительной запискѣ было сказано, что они сигнализировали большевикамъ. Потомъ привели молодого рыжеватаго человѣка съ женщиной — высокой полной блондинкой. Они оба были захвачены въ тотъ моментъ, когда перебѣгали отъ большевиковъ. Но рыжеватый горячо отрицалъ свою причастность къ большевикамъ. Онъ говорилъ, что онъ еще «неотреабилитированный» офицеръ и, захваченный въ первый день врасплохъ, не успѣлъ убѣжать отъ большевиковъ. Женщина

— его жена. Все это время они просидѣли дома, боясь посѣщенія большевиковъ. Къ счастью, тѣ были слишкомъ заняты и на ночь отступили. Утромъ же большевики снова неожиданно появились.

Не желая оставаться съ ними, онъ и его жена рѣшили бѣжать къ добровольцамъ.

— Намъ пришлось проходить черезъ большевицкія и добровольческія цѣпи. Въ насъ стрѣляли съ обѣихъ сторонъ. Просто чудо, что мы уцѣлѣли, — закончилъ мужъ свой разсказъ. Жена же его молчала и только тряслась.

Разсказъ былъ очень правдоподобенъ. Но ихъ всетаки не отпустили; ихъ приказали въ два часа, вмѣстѣ съ другими плѣнными, отвести въ штабъ дивизіи, находившійся за Днѣпромъ.

Въ первый разъ мнѣ пришлось караулить женщину. Я чувствовалъ себя очень странно, когда въ качествѣ выводнаго мнѣ пришлось ее провожать. Но жена рыжеватаго офицера не долго оставалась среди плѣнныхъ единственной представительницей своего пола. Около полудня, съ шумомъ заявившіеся конвойные привели, къ нашему крайнему изумленію, двухъ дѣвушекъ — блондинку и брюнетку; обѣ онѣ были съ непокрытыми головами, въ однихъ лѣтнихъ костюмахъ. Блондинка, рослая, растрепанная, розовая, какъ піонъ, шла безъ ботинокъ, въ однихъ только чулкахъ. Она была въ большомъ смятеніи и нѣсколько разъ принималась плакать. Гдѣ и почему ее захватили — я теперь уже не помню. Ее почему-то называли латышкой и, на самомъ дѣлѣ, она не была похожа на русскую. Насколько блондинка была встревожена, настолько брюнетка владѣла собой. На ногахъ у нея были новенькія лакированныя туфельки на высокихъ каблукахъ. Длинные, густые волосы были собраны на затылкѣ въ большой узелъ.

Она стала у шкафа, сложила на груди руки и глядѣла передъ собой — гордо, безстрашно. Оказалось, что брюнетка — коммунистка и служила пулеметчицей въ Интернаціональномъ полку;

ее, кажется, такъ съ пулеметомъ и взяли. Пощады ей, слѣдовательно, нечего было ждать, да она ея и не просила.

Между тѣмъ пушечная стрѣльба все усиливалась и приближалась; грохотъ сталъ непрерывнымъ, стекла дрожали. Плѣнные начали переглядываться, да и мы тоже: не было сомнѣнія, что происходитъ что-то значительное.

Мы съ Помогайловымъ рѣшили выйти и посмотрѣть, что дѣлается снаружи. Противъ штаба, на другой сторонѣ улицы, стоялъ грузовикъ со снарядами, а около самаго подъѣзда — нѣсколько верховыхъ лошадей и легковыхъ автомобилей. Одинъ изъ шоферовъ оказался шуриномъ Помогайлова и сообщилъ намъ, что получилъ приказъ приготовить автомобили и ждать у подъѣзда. Поймавъ въ коридорѣ Дмитріева, я разсказалъ ему о положеніи. Онъ сейчасъ-же побѣжалъ къ адъютанту находившемуся въ комнатѣ черезъ коридоръ, узнать въ чемъ дѣло. Оказалось, что большевики утромъ снова сдѣлали прорывъ, и теперь бой шелъ на Крещатикѣ, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ даже ближе. Весь штабъ дѣйствительно свернулся и каждую минуту былъ готовъ сѣсть и уѣхать.

Послѣ этихъ извѣстій плѣнные подъ начальствомъ гардемарина были отправлены въ тылъ. А мы втроемъ — Дмитріевъ, Помогайловъ и я — остались въ распоряженіи штаба. Мы перешли въ небольшую комнату, прилегавшую къ кабинету адъютанта. Адъютантъ сидѣлъ у телефона, не опуская трубки, и — или писалъ приказанія, или говорилъ. Верховые пріѣзжали и уѣзжали каждую минуту, привозя донесенія и развозя приказы. Ожиданіе, безъ всякаго дѣла, было очень томительно. Мы втроемъ вышли на подъѣздъ. Орудія грохотали, пулеметы быстро стрекотали. Пройдя до угла, мы увидѣли за заборомъ спрятавшуюся полу-роту, въ ожиданіи противника. На обратномъ пути слышно было, какъ что-то шумѣло въ листьяхъ кленовъ, росшихъ передъ фасадомъ штаба.

Это были пули; онѣ летѣли надъ нашими головами, сбивали сучки и оставляли на стѣнахъ небольшія выемки отъ удара. Во дворѣ кубанцы ловкими движеніями сѣдлали коней и куда-то ихъ выводили.

Время тянулось медленно, мы сидѣли молча, каждый думалъ о своемъ. Дмитріевъ нѣсколько разъ ходилъ къ адъютанту за новостями. Наконецъ, рѣшающій моментъ наступилъ. Большевики были опрокинуты и бѣжали. Стрѣльба начала удаляться. Мы вздохнули свободнѣе. Съ души спала огромная тяжесть.

Вскорѣ прибылъ гардемаринъ. Онъ разсказалъ, что за мостомъ, по дорогѣ къ штабу дивизіи, онъ видѣлъ много военныхъ, ничего не дѣлавшихъ и только спрашивавшихъ, какъ идутъ дѣла въ Кіевѣ. Когда одинъ ротмистръ узналъ, что гардемаринъ ведетъ плѣнныхъ, и что брюнетка — коммунистка и служила пулеметчицей, то прежде, чѣмъ гардемаринъ могъ что-нибудь сдѣлать, ротмистръ за волосы оттащилъ ее въ сторону и выстрѣломъ въ голову уложилъ на мѣстѣ. Потомъ какой-то черкесъ прицѣпился къ еврею, на которомъ была кожаная куртка на мѣху. Черкесъ увѣрялъ, что эта куртка принадлежитъ его брату, убитому наканунѣ въ Кіевѣ.

Такъ какъ еврей сказалъ, что онъ «нашелъ» ее, то гардемаринъ приказалъ отдать эту куртку черкесу.

Наступившая ночь остановила дѣйствія съ обѣихъ сторонъ.

Мы съ Помогайловымъ были назначены дозорными и вышли вмѣстѣ сдѣлать нашъ первый обходъ. Было около девяти часовъ вечера. Надъ всѣмъ городомъ висѣла густая тьма. Ярко освѣщенъ былъ только штабъ. Гдѣ-то за Подоломъ пускали ракеты, по всей вѣроятности, большевики. Отойдя нѣсколько шаговъ отъ штаба, мы погрузились въ абсолютную черноту: мы сами ничего не видѣли, но и насъ нельзя было видѣть. Иногда слышались шаги, иногда разговоры. На наши оклики получался обыкновенно отвѣтъ: «Государственная стража». Было непонятно, откуда она могла появиться. Мы подошли къ улицѣ, круто спускавшейся къ Крещатику, и прислушались. Звенѣли разбиваемыя стекла, доносились крики, рѣдкіе выстрѣлы. Шелъ грабежъ. Кто и гдѣ грабилъ — Богъ знаетъ.

Идя къ Крещатику, мы остановились на минуту около того дома, гдѣ жилъ Помогайловъ. На фонѣ противоположной стѣны, бѣлой днемъ, а теперь сѣромутной, что-то передвигалось. Мы окликнули — ни звука, сѣрое неопредѣленное пятно снизилось и пропало; потомъ опять показалось и быстро побѣжало по направленію къ Крещатику.

Помогайловымъ овладѣло искушеніе зайти провѣдать своихъ.

А когда онъ выразилъ предположеніе, что насъ обоихъ могутъ накормить и напоить горячимъ чаемъ, бѣсъ искушенія вселился и въ меня. Домъ, снаружи казавшійся совсѣмъ безжизненнымъ, внутри вмѣщалъ великое множество людей. Они наполняли дворъ, лѣстницы, коридоры и открытыя квартиры тревожно гудѣвшей толпой. Семья Помогайлова очень обрадовалась нашему приходу.

При свѣтѣ одинокаго стеариноваго огарка, сейчасъ же поставили самоваръ и нанесли что было съѣстного. Пошли разговоры. Съ утра большевики такъ стремительно продвинулись впередъ, что жители считали штабъ и весь персоналъ его взятымъ въ плѣнъ или убитымъ. Наше чаепитіе было вдругъ прервано появленіемъ массы перепуганныхъ жильцовъ и бѣженцевъ: въ ворота кто-то ломился и требовалъ открыть ихъ. Не допивъ чаю, мы бросились съ винтовками внизъ. По дорогѣ чья-то услужливая рука дала намъ фонарь. Спустившись, мы поставили фонарь на полъ и, открывъ задвижку, отскочили въ уголъ. Дверь открылась. Показалась статная фигура красавца-кубанца. На немъ были мягкіе сапоги, бѣлая бурка и низенькая барашковая шапочка. На поясѣ висѣлъ кинжалъ съ ручкой изъ слоновой кости. Другого оружія при немъ не было. Гость былъ совершенно спокоенъ и хладнокровенъ. Увидѣвъ двѣ фигуры въ офицерскихъ погонахъ, кубанецъ вѣжливо извинился и ушелъ. И это было все. У меня мелькнула мысль — не былъ-ли онъ тѣмъ сѣрымъ пятномъ, которое мы видѣли, спускаясь внизъ.

Мы посидѣли еще съ полчаса, допили чай, успокоили испуганныхъ квартирантовъ и пошли обратно. Охранять въ штабѣ было некого, и я, взобравшись на столъ, мирно заснулъ. Утро было тихое и спокойное; стрѣльбы не было. Большевиковъ, какъ говорили въ штабѣ, гнали дальше.

Передъ вечеромъ привели маленькаго захудалаго еврейчика въ коричневомъ пальто. Въ сопроводительной запискѣ сообщалось, что арестованный — чекистъ. Но тихій, покорный и скорѣе грустный, чѣмъ боязливый, онъ невольно внушалъ чувство довѣрія и симпатіи. По его словамъ, онъ стоялъ у своихъ воротъ, когда показавшійся верхомъ офицеръ закричалъ, что изъ ихъ дома стрѣляли въ добровольцевъ, ударилъ его нагайкой и приказалъ арестовать. А на вопросъ — почему, отвѣтилъ — «чекистъ».

Слѣдомъ за арестованнымъ пришла его мать. Она со слезами увѣряла, что сынъ ея политикой не занимался, коммунистомъ, а тѣмъ болѣе чекистомъ, не былъ и быть не могъ.

— Онъ у меня — дитя тихое, ласковое, крови видѣть не можетъ. Весь домъ, гдѣ мы живемъ, можетъ это подтвердить, — защищала мать своего сына.

И, говоря, она утирала передникомъ катившіяся по лицу слезы и съ тихой, неотзывной мольбой глядѣла на насъ. Въ ея голосѣ звенѣли тоска и тревога. Мы чувствовали, что она говоритъ правду.

Дмитріевъ подумалъ минуту и, не донося въ штабъ объ арестованномъ, самъ, отъ своего имени, написалъ записку начальнику Государственной стражи, прося выяснить личность арестованнаго и немедленно, въ случаѣ невиновности, отпустить его. Съ запиской и арестованнымъ я пошелъ на поиски начальника Государственной стражи.

День былъ сѣрый, городъ казался вымершимъ; рѣдко кого изъ жителей можно было встрѣтить у воротъ. Видимо, вѣра въ изгнаніе большевиковъ ослабѣла. Я спустился на Крещатикъ. Закрытые магазины, пустота, жуть. Отъ Крещатика до Софіевскаго Собора я никого не встрѣтилъ. У телеграфной конторы, мимо которой пришлось пройти, всѣ провода были порваны и свисали книзу, какъ вѣтви плакучей ивы. Недалеко отъ конторы стоялъ грузовой автомобиль, съ группой офицеровъ на площадкѣ. Среди нихъ нашлось нѣсколько знакомыхъ. Оказалось, что тутъ недавно кончился бой, и они спѣшили догонять большевиковъ. Мой арестованный очень заинтересовалъ ихъ, но я увѣрилъ, что это такъ себѣ, пустяки, и поспѣшилъ удалиться отъ опаснаго мѣста.

Софіевская площадь и прилегавшія улицы представляли печальный видъ: разбитыя стѣны, зіяющія окна, кровь на мостовой.

Сама колокольня Софіевскаго Собора носила слѣды артиллерійскихъ попаданій.

Тамъ, гдѣ долженъ былъ находиться начальникъ Государственной стражи, я нашелъ только полицейскаго пристава. Онъ былъ одинъ и торопливо ходилъ взадъ и впередъ по громадной залѣ. Услышавъ мои шаги, приставъ вздрогнулъ и остановился.

— Вамъ что угодно? — спросилъ онъ.

Я разсказалъ ему, въ чемъ дѣло.

Оказалось, что Государственная стража была еще не у дѣлъ, и все подчинялось военнымъ властямъ. Поэтому, онъ посовѣтовалъ сдать арестованнаго коменданту города, который уже вернулся и занялъ свое прежнее помѣщеніе.

Я вышелъ на улицу; мать еврейчика поджидала насъ у входа.

Я подозвалъ ее.

— Гдѣ вы живете?

— Совсѣмъ близко, третья улица направо.

— Ступайте впередъ и показывайте дорогу.

Мать пошла впереди, а мы вдвоемъ — слѣдомъ за ней. Пройдя нѣсколько улицъ, она остановилась у небольшого дома.

— Вотъ здѣсь.

— Позовите дворника.

Она исчезла въ воротахъ и черезъ минуту вернулась съ мужчиной саженнаго роста. Это и былъ дворникъ.

— Можете поручиться, что этотъ человѣкъ не чекистъ? — спросилъ я, указывая на моего еврейчика.

— Нашъ-то Абрамчикъ да чекистъ, — удивился дворникъ, — да онъ самый тихій человѣкъ на свѣтѣ.

— Такъ и берите его себѣ....

И, вынувъ записку, я разорвалъ ее на мелкіе клочки. Абрамчикъ скользнулъ въ ворота, а мать проводила меня до угла и на прощаніе сказала:

— Пусть Господь поможетъ вамъ въ самую трудную минуту!

Я направился въ Штабъ. Проходя мимо Комендантскаго Управленія, я увидѣлъ расклеенныя на стѣнѣ объявленія и подошелъ узнать, въ чемъ дѣло. Оказалось, что комендантъ города, въ виду событій прошлой ночи, объявлялъ грабителей внѣ закона и угрожалъ имъ разстрѣломъ на мѣстѣ преступленія.

Вмѣстѣ со мной читалъ эти объявленія высокій брюнетъ въ студенческомъ пальто и такой же фуражкѣ. На пальто неуклюже были прикрѣплены штабсъ-капитанскіе погоны. Мы случайно заговорили. Онъ жилъ на Подолѣ и не зналъ, въ чьихъ онъ рукахъ.

— Боюсь за жену и за ребенка, — сказалъ студентъ, — они остались дома одни, а теперь, говорятъ, тамъ грабятъ. Скверно будетъ, если еще свои же ограбятъ. Да, и не только свои: вѣдь сейчасъ, пользуясь междувластіемъ, грабитъ и всякій преступный элементъ, и скрывающіеся большевики.

— А эти комендантскія постановленія врядъ-ли кого-нибудь испугаютъ, — замѣтилъ я.

— Да, но онѣ показываютъ, что за человѣкомъ признается право имѣть, что грабежъ — преступленіе. А вернись большевики, такъ и права этого не будетъ.

Я пришелъ въ Штабъ. Новаго ничего не было. Дмитріевъ и Помогайловъ сидѣли и дремали. Про арестованнаго сказалъ, что сдалъ его въ Комендантское Управленіе. Тѣмъ дѣло и кончилось.

Расписки никто съ меня не потребовалъ.

Нѣсколько времени спустя, привели въ Штабъ двухъ арестованныхъ. Пока Дмитріевъ допрашивалъ ихъ, я разговорился съ однимъ изъ конвоировъ. Это былъ молоденькій поручикъ съ открытымъ славнымъ лицомъ.

— Вы знаете, — говорилъ онъ, — во время этихъ боевъ мы должны были мѣнять позиціи чуть-ли не каждый часъ. Только станемъ на мѣсто, выпустимъ нѣсколько снарядовъ — готово:

гранаты такъ и ложатся около насъ. Значитъ — открыты. Снова мѣняемъ мѣсто, снова такая же исторія. Вчера мы шесть разъ мѣняли позиціи: шпіонажъ у большевиковъ поставленъ на славу. А то вдругъ ружейнымъ огнемъ начинаютъ насъ обстрѣливать, и чортъ знаетъ, откуда... Немало нашихъ полегло отъ этихъ неизвѣстныхъ пуль.

На другой день утромъ я рѣшилъ навѣстить своихъ хозяевъ и узнать, что сталось съ ними. Я отпросился до вечера и, захвативъ винтовку, зашагалъ къ своему прежнему обиталищу. Спустившись на Крещатикъ, я его нашелъ буквально запруженнымъ толпой, сновавшей во всѣ стороны: кіевляне и кіевлянки вышли посмотрѣть, что сдѣлалось съ городомъ послѣ этихъ событій. Улицы отъ стрѣльбы пострадали мало; но много магазиновъ было разграблено совершенно. Особенно потерпѣли магазины по пріему вещей на комиссію; изъ нихъ не уцѣлѣло ни одного. На углу Крещатика и Фундуклеевской хозяинъ большой гастрономической лавки повѣсилъ бумажку:

— Прошу не безпокоиться, уже до-чиста ограблено.

Дома я засталъ только женщинъ. Мужчины бѣжали въ Дарницу. Бѣжали они въ самый послѣдній моментъ, подъ большевицкими пулями. Оставшимся пришлось пережить много непріятныхъ минутъ, но этимъ дѣло и кончилось. Первую ночь Анна Егоровна провела въ моей комнатѣ и видѣла, какъ большевики длинной вереницей шли по тротуару въ городъ. Шли они осторожно, никуда не заходили, ограбили только сосѣднюю лавочку, хозяинъ которой былъ извѣстенъ, какъ сочувствующій большевикамъ.

Третьяго дня около дома стрѣляли изъ орудій; отъ грохота во всѣхъ ближайшихъ домахъ, за исключеніемъ нашего, повылетѣли стекла.

— Намъ счастье подвезло, — говорила Анна Егоровна, — зима приближается, а въ городѣ ни стеколъ, ни стекольщиковъ нѣтъ.

Подъ вечеръ я вернулся въ Штабъ. Дѣлать было нечего, я сѣлъ у окна и глядѣлъ, какъ возвращаются бѣженцы. Возвращались они понемногу — одиночками и небольшими группами. По сравненію съ тѣмъ громаднымъ человѣческимъ потокомъ, который вышелъ изъ города нѣсколько дней тому назадъ, это были лишь отдѣльныя робкія струйки. Проходившая мимо Штаба дама помахала мнѣ рукой и послала воздушный поцѣлуй. Это была благодарность за освобожденіе города. Я махнулъ ей платкомъ и съ удовольствіемъ подумалъ, что Кіевъ дѣйствительно очищенъ отъ большевиковъ. Отъ этой мысли стало тепло и радостно.

Появилась вѣра, что только что минувшія событія всѣмъ послужатъ хорошимъ предостереженіемъ на будущее. И я просидѣлъ до самаго вечера на окнѣ со своими думами.

Когда зажглось электричество, пришелъ Помогайловъ и подсѣлъ ко мнѣ.

— Надо искать квартиру, — сказалъ онъ. — На Лютеранской, у шурина, оставаться нельзя: слишкомъ тѣсно и, кромѣ того, онъ сочувствуетъ большевикамъ. Жена только что вернулась изъ Святошина; наша прежняя квартира ограблена дочиста; бѣлье, обувь, платье — все забрали. Только то и осталось, что успѣли раньше захватить....

Его слова были прерваны громкими шагами: пришелъ офицеръ, съ большой русой бородой, въ дождевикѣ и съ винтовкой.

Осмотрѣвшись, онъ обратился къ намъ.

— Я высланъ отъ второй роты для связи со штабомъ. Кому я долженъ явиться?

Мы направили его къ адъютанту. Минутъ черезъ пять онъ вернулся и подсѣлъ къ намъ. Завязался разговоръ. Какъ оказалось, вторая рота охраняетъ желѣзно-дорожный мостъ, при очень тяжелыхъ условіяхъ: мѣсто опасное, вдали отъ всякаго жилья, и имъ всѣмъ приходится мерзнуть въ открытомъ полѣ. Вновь пришедшій радъ былъ очутиться въ жиломъ помѣщеніи, гдѣ было свѣтло, тепло и сравнительно безопасно. Изъ дальнѣйшаго разговора выяснилось, что нашъ новый компаньонъ — молодой пред- ставитель русской науки, Макшеевъ.

Народу стало подходить все больше и больше: это были высланные отъ частей для связи со штабомъ. Въ ожиданіи приказаній, всѣ сидѣли въ большой залѣ и говорили о недавнихъ событіяхъ. Особенно интересовались судьбой контръ-развѣдки:

успѣла-ли она эвакуировать дѣла о реабилитировавшихся офицерахъ. Показанія нѣкоторыхъ изъ нихъ были настолько чистосердечны и подробны, что родственники и близкіе очутились бы въ большой опасности, овладѣй большевики этимъ матеріаломъ.

— А сколько большевиковъ среди самихъ контръ-развѣдчиковъ? — замѣтилъ одинъ изъ говорившихъ.

Кто-то принесъ слухъ, что реабилитація отмѣняется. Это извѣстіе было принято равнодушно.

— Распылились офицеры — замѣтилъ капитанъ безъ лѣвой руки, — и ихъ ужъ никакія амнистіи не вернутъ.

Всѣ промолчали, точно согласились. Пришелъ командиръ Макшеева и сообщилъ, что сейчасъ долженъ явиться новый человѣкъ для связи, а Макшеевъ свободенъ и, если хочетъ, можетъ идти домой.

Макшеевъ обрадовался. Онъ уже пять дней не былъ дома и не зналъ, что сталось съ женой и квартирой. Но идти одному ему не хотѣлось. Онъ предложилъ мнѣ пойти къ нему и переночевать. Я согласился; получивъ разрѣшеніе, захватилъ винтовку, и мы вышли. Шли не спѣша и на ходу вполголоса разговаривали. Идти надо было далеко. Макшеевъ жилъ на Тургеневской улицѣ, и намъ предстояло пройти районы, опасные со всѣхъ точекъ зрѣнія. На Фундуклеевской мы разошлись на нѣсколько шаговъ;

такъ было выгоднѣе въ случаѣ нападенія. До Тургеневской добрались благополучно. Подходя уже къ его дому, мы услышали на другомъ концѣ улицы шумъ и голоса.

— Пойдемте, узнаемъ, въ чемъ дѣло, — сказалъ Макшеевъ.

Какіе-то люди, невидимые въ темнотѣ, стучали прикладами въ ворота и требовали, чтобы ихъ открыли. Но до самаго дома, откуда слышался стукъ, намъ дойти не удалось. При нашемъ приближеніи изъ ближайшаго палисадника вьттттла тѣнь и заступила дорогу.

— Стой, кто идетъ?

— Свои, — отвѣтилъ Макшеевъ.

— Кто свои?

— Изъ штаба генерала Бредова....

Человѣкъ приглядѣлся.

— Это офицеры, — крикнулъ онъ въ темноту.

— Ребята, что вы тутъ дѣлаете? — спросилъ мой спутникъ.

— Да, ничего, Ваше благородіе, — быстро затараторилъ человѣкъ, — мы только обыскъ дѣлаемъ, въ этомъ домѣ коммунистъ одинъ живетъ, такъ мы къ нему...

Подошли еще темныя неясныя фигуры.

— Ребята, — обратился къ нимъ Макшеевъ, — будьте справедливы, не дѣлайте зла!

— Ваше благородіе, — быстро залопоталъ первый голосъ, — мы совсѣмъ ничего, мы только къ коммунисту. А за себя не бойтесь, мы васъ не тронемъ.

Не будучи въ состояніи ничего измѣнить въ этотъ сумбурный моментъ, мы постояли и повернули назадъ.

Стучаться намъ въ квартиру Макшеева пришлось долго: испуганный дворникъ никакъ не рѣшался открыть воротъ. Наконецъ, узнавъ голосъ квартиранта, онъ заторопился и впустилъ насъ съ извиненіями.

— Такое время сейчасъ, — объяснялъ онъ, — не дай Богъ...

Всюду грабежъ...

— Какъ у насъ, все благополучно? — спросилъ Макшеевъ.

— Слава Богу, насъ еще не трогали, за то у сосѣдей побывали.

— Какъ барыня?

— Тоже слава Богу. Безпокоилась о васъ, конечно.

Мы поднялись по лѣстницѣ. Квартира была большая, хорошо обставленная, но очень холодная. Встрѣтила насъ прислуга. Она обрадовалась и побѣжала будить барыню.

Когда мы сидѣли уже за столомъ и ѣли, вышла жена Макшеева. Она не видѣла мужа съ утра 1-го октября и ничего не знала о немъ. Большевиковъ они боялись, но отъ нихъ приходилъ только къ дворнику какой-то комиссаръ спросить, нѣтъ ли въ домѣ «контръ-революціонеровъ».

Меня уложили въ кабинетѣ Макшеева. Подъ мягкимъ плюшевымъ одѣяломъ, на хорошемъ пружинномъ диванѣ, я быстро заснулъ и спокойно проспалъ до самаго утра.

Утромъ насъ напоили, накормили и съ пожеланіями всего лучшаго отпустили обратно.

Проходя мимо длиннаго досчатаго забора, Макшеевъ остановился и показалъ мнѣ узкую лазейку.

— Вотъ здѣсь со мной произошла странная вещь. Утромъ перваго октября я пошелъ въ городъ. Былъ на мнѣ этотъ самый дождевикъ, съ этими самыми погонами. По обыкновенію всѣхъ жильцовъ, я пошелъ не черезъ ворота, а черезъ огородъ къ этой лазейкѣ. Только что я вынырнулъ изъ щели и сталъ на тротуаръ

— вдругъ вижу — идутъ семь человѣкъ. Тихо, осторожно, винтовки на изготовку. Понимаю, что это большевики. Бѣжать — поздно. Ближайшій спрашиваетъ меня: «товарищъ, здѣсь бѣлыхъ нѣтъ?». «Нѣтъ, бѣлыхъ здѣсь нѣтъ». Они проходятъ мимо, а я спокойно ныряю снова въ щель. Оглядѣлся за заборомъ, — а на моемъ дождевикѣ погоны. Какъ они ихъ не замѣтили, какъ я могъ спокойно отвѣтить имъ — не понимаю. Сперва я думалъ, что это пройдетъ безслѣдно. А, оказалось, не такъ: чѣмъ дальше отхожу отъ этого момента, тѣмъ больше онъ вліяетъ на меня; къ сожалѣнію, не могу сказать, какъ именно. Словно что-то порвалось... И какъ странно: вѣдь тогда я ничего не почувствовалъ...

Мы прошли въ штабъ и наткнулись на двухъ офицеровъ-марковцевъ, коменданта и его помощника, распекавшихъ за что-то подметавшаго полъ солдатика.

Макшеевъ долженъ былъ отправиться въ роту, попрежнему караулившую мостъ.

— Прощайте, — сказалъ онъ, — можетъ быть, еще увидимся когда-нибудь. Вы въ Кіевѣ чужой. А времена приближаются звѣриныя. Будетъ скверно — адресъ мой знаете. Все-таки, самое главное — чистая совѣсть.

Мы попрощались и крѣпко пожали другъ другу руки. Въ этотъ моментъ адъютантъ говорилъ по телефону: — Смѣло можете возвращаться, большевиковъ въ Кіевѣ нѣтъ...