У БѢЛЫХЪ

Глава VIII.

И я былъ очень радъ, когда наконецъ начальникъ хозяйственной части позвалъ меня въ кабинетъ и заявилъ:

— Если хотите, то можете съ завтрашняго утра начать службу въ цейхгаузѣ. Будете дѣлать то, что скажетъ каптенармусъ.

Въ назначенный часъ я уже былъ въ цейхгаузѣ. Онъ занималъ большую комнату въ два окна, выходившую въ садъ. Въ ближайшемъ углу, у печки, стояли мѣшки съ мукой и съ сахарнымъ пескомъ; рядомъ были навалены горы обмотокъ; у одного окна безпорядочной грудой лежали патронташи, у другого — выше человѣческаго роста поднимался валъ изъ полушубковъ;

около нихъ стояла полѣнница изъ валенокъ, дальше, у стѣны, высокими колонами поднимались правильно сложенные башлыки и теплые, на ватѣ, куртки. Посерединѣ находилось два небольшихъ письменныхъ стола; подъ однимъ валялся громадный свертокъ сапожной кожи, на другомъ стояли вѣсы. Много мѣста занималъ неуклюжій, сколоченный изъ толстыхъ досокъ ящикъ, на которомъ были поставлены цыбики съ табакомъ. Сбоку, въ самомъ ящикѣ, была продѣлана очень удобная дыра; изъ нея аппетитно выглядывало пухлое малороссійское сало.

Вещей въ общемъ было столько, что для прохода оставались лишь узенькія дорожки. Завѣдывалъ всѣмъ этимъ добромъ каптенармусъ, поручикъ Поповъ, бывшій студентъ математикъ. У него было желтоватое лицо и темные жесткіе глаза. Помощникомъ Попова состоялъ штабсъ-капитанъ Азіатъ, брюнетъ меланхолическаго вида, тишайшій характеромъ и осторожнѣйшій въ словахъ.

Когда я вошелъ, Поповъ и Азіатъ благодушествовали за чаемъ, поставивъ стаканы на чашки вѣсовъ. Оба посмотрѣли на меня, но руки не протянули. За другимъ столикомъ передъ жестянымъ чайничкомъ сидѣлъ унтеръ-офицеръ Гродскій, по болѣзни прикомандированный къ цейхгаузу. У него было блѣдное лицо, впалая грудь и мягкіе, добрые глаза. Я подсѣлъ къ Бродскому.

— Вамъ надо будетъ къ 10 часамъ отправиться въ Комендантское Управленіе за подводой, — сказалъ мнѣ Поповъ, — завѣдующій хозяйствомъ приказалъ перевезти часть муки на пекарню. А пока подождите.

И, допивъ стаканъ, онъ налилъ еще чаю, потомъ подошелъ къ мѣшку и щедрой рукой насыпалъ себѣ сахару; послѣ этого, усѣвшись, Поповъ отрѣзалъ изрядную пластинку сала отъ лежавшаго передъ нимъ куска, положилъ ее на ломоть бѣлаго хлѣба и началъ ѣсть. Я слѣдилъ за нимъ голодными глазами и чувствовалъ, какъ во рту собирается слюна. Но предложить мнѣ что нибудь Поповъ и Азіатъ, видимо, не собирались.

— Пили чай? — спросилъ меня Гродскій.

— Нѣтъ.

Онъ взялъ съ подоконпика чистый стаканъ, налилъ чаю, вынулъ изъ кармана кусокъ хлѣба и половину отломилъ мнѣ.

— Чѣмъ хата богата, — сказалъ онъ.

Но мнѣ очень захотѣлось сахару: уже недѣли три, какъ я не пилъ и не ѣлъ ничего сладкаго.

— Можно взять сахару? — тихонько спросилъ я у Гродскаго.

— Попросите у каптенармуса, можетъ быть и разрѣшитъ.

Я обратился къ Попову.

— Я не знаю, — отвѣтилъ тотъ, — сахаръ, правда, есть. Но только этотъ сахаръ не мой, я его раздавать не могу. Кромѣ того, въ сахарѣ и такъ есть недостача.

Въ эту минуту вошелъ прапорщикъ изъ команды связи.

— А вамъ что? — спросилъ его Азіатъ.

— Хочу полушубокъ перемѣнить. Этотъ узокъ, въ плечахъ рѣжетъ. Можно?

— Спросите у каптенармуса, а мнѣ все равно.

— Каптенармусъ, разрѣшите? — обратился къ нему прапорщикъ.

— А чего вы раньше смотрѣли? Недѣлю проносили, полушубокъ хорошъ былъ, а теперь вдругъ негоднымъ сталъ...

— Да сразу то, вѣдь, не разберешь, и я его всего два раза надѣвалъ.

Ворча, Поповъ сталъ копаться въ кучѣ полушубковъ. Выбравъ оттуда одинъ пошире и поплоше, онъ подалъ его прапорщику. Тотъ сталъ примѣрять.

— А когда вы сахаръ будете раздавать? — спросилъ онъ Попова, — чего его тутъ коптите, для большевиковъ, что ли, бережете?

— А когда начальство прикажетъ, тогда и раздамъ. Берете что ли этотъ полушубокъ?

— Нѣтъ, дайте другой; этотъ слишкомъ большой. И кожа у васъ есть. Надо нашимъ сказать, у многихъ уже сапоги каши просятъ.

— Выбирайте и уходите, — заявилъ Поповъ, — а то времени у меня нѣтъ.

Около десяти я пошелъ въ Комедантское.

— И я пойду съ вами, — сказалъ Гродскій, — покажу, какъ подводы добываютъ.

Черезъ пять минутъ мы пришли въ Комендантское Управленіе. Въ дежурной комнатѣ уже сидѣло нѣсколько человѣкъ отъ разныхь частей въ ожиданіи подводъ. Мы заняли очередь.

Ждать пришлось долго. Наконецъ часамъ къ одиннадцати къ подъѣзду подкатило семь или восемь крестьянскихъ дровней и двѣ ломовыхъ телѣги. Лошадьми правили стражники съ винтовками, а сами хозяева сидѣли сложа руки и такъ ругали стражниковъ, что было слышно черезъ двойныя рамы.

— Такъ что подводы готовы, — заявилъ дежурному офицеру появившійся стражникъ.

— Что-то запоздали сегодня съ ними, — отвѣтилъ тотъ.

— Народъ сталъ упрямый, Ваше Благородіе. Добромъ не возьмешь. Силкомъ волочить надо.

— Ваше Благородіе, явите божескую милость, — завопилъ влетѣвшій за стражникомъ мужиченко, — у меня дома жена въ тифѣ и дѣти малыя. А тутъ еще лошадь забираютъ.

— Не могу, — отвѣтилъ дежурный, — подводы нужны, а плакаться нечего: отпустятъ тебя къ вечеру.

— Да не отпустятъ... Одинъ разъ забрали меня съ лошадью:

повезъ сначала снаряды подъ Вышгородъ, оттуда раненыхъ привезъ, затѣмъ долженъ былъ больныхъ на вокзалъ возить. Пять дней ушло. Ни копѣйки не заплатили, на свои же деньги лошадь кормилъ. Домой пріѣхалъ — жена больна, помочь некому. Отпустите ужъ меня, явите милость вашу.

И мужикъ бухнулся въ ноги. Но его все-таки не отпустили.

Намъ съ Бродскимъ досталась ломовая телѣга.

— Что надо будетъ дѣлать то? — спросилъ по дорогѣ возница, — за городъ потребуется ѣхать, ай нѣтъ?..

— На Печерскъ надо будетъ съѣздить, муку отвезти, только, — отвѣтилъ Гродскій, — у насъ работа небольшая.

— А день то рабочій все-таки пропадетъ. Позавчера я генералу Бредову вещи цѣлый день на вокзалъ возилъ — ничего не получилъ. Теперь вотъ на васъ работай, тоже, вѣдь, не заплатите.

— Да мы сами ничего не получаемъ...

— То-то и горе. А мнѣ, вѣдь, каждый день надо сто цѣлковыхъ — коня накормить. Какъ тутъ быть?

— У большевиковъ-то еще хуже, дядя...

— У большевиковъ, милъ человѣкъ, жизни совсѣмъ нѣтъ. У большевиковъ только убійство, да безобразіе. Надысь я вотъ возилъ офицерика одного, такъ онъ мнѣ поразсказалъ, что вытворяли большевики на Дону. Захватили они какую-то станицу и священника въ ей зацапали. Такъ вотъ взяли они его, въ церковь привели и посерединѣ передъ аналоемъ поставили, а потомъ въ тую же церковь кобылу привели и попа съ той кобылой красный комиссаръ обвѣнчалъ...

— Ну-ну, — отозвались мы.

— Попу санъ осквернили, но все же жизнь ему оставили, а съ казаками такъ поступили: попривязали которыхъ изъ нихъ къ крыльямъ вѣтряковъ и пустили... Крылья вертятся, и казаки съ ними... Словъ нѣтъ — мягше у бѣлыхъ, но скажи на милость — вотъ генералъ Бредовъ не заплатилъ мнѣ — что онъ, не имѣлъ что-ли?... Добра-то у него цѣлый поѣздъ складено, а мнѣ, мужику, ста цѣлковыхъ не заплатилъ...

— А можетъ онъ-то заплатилъ, да тебѣ не передали, — замѣтилъ Гродскій.

— И то можетъ быть, — отозвался возница.

Съ этого дня моей главной обязанностью явилось хожденіе въ Комендантское Управленіе за подводами. Кромѣ меня, отъ частей, расположенныхъ около Кіева, приходило за тѣмъ же самымъ еще человѣкъ двадцать, а въ иные дни и тридцать.

Для перевозки больныхъ, раненыхъ, снарядовъ, патроновъ, амуниціи и другихъ грузовъ требовалось множество лошадей. Государственной стражѣ приходилось дѣлать массу усилій, чтобы доставить хоть сколько-нибудь подводъ въ распоряженіе Комендантскаго Управленія, которое уже само распредѣляло ихъ между нуждающимися частями. Подводы не оплачивались; вмѣсто денегъ выдавалась записочка, что такой то подводчикъ въ такой то день былъ занятъ тамъ то. Но эта записочка не спасала ея владѣльца отъ вторичнаго захвата, если онъ снова появлялся въ полѣ зрѣнія Государственной стражи.

И, кромѣ того, разъ попавши въ военные грузовозы, человѣку было почти невозможно вырваться изъ заколдованнаго круга. Кругъ же состоялъ въ томъ, напримѣръ, что посылали крестьянина подвезти снаряды къ Вышгороду; на обратномъ пути имъ «manu militari»

овладѣвали другія части и заставляли изъ Вышгорода проѣхаться съ ихъ грузомъ въ Фастовъ. Изъ Фастова съ какимъ-нибудь отрядомъ особаго назначенія мужикъ попадалъ въ Бѣлую Церковь, изъ Бѣлой Церкви въ Бердичевъ, изъ Бердичева въ Ухмань и т. д.

Это было движеніе съ сѣвера на югъ; было и обратное: мнѣ случалось имѣть дѣло съ крестьянами изъ подъ Тамбова и Воронежа. Кого имъ только не приходилось возить: и бѣлыхъ, и красныхъ, и петлюровцевъ, и махновцевъ... Хуже всего было то, что кормъ для лошади долженъ былъ доставать самъ хозяинъ. Кромѣ того, изъ словъ подводчиковъ невольно получалось впечатлѣніе, что равнодушнѣе другихъ къ судьбѣ крестьянъ и ихъ лошадей были бѣлые. Какъ ненавидѣли, поэтому, подводчики свою невольную повинность — говорить не приходится.

— У насъ было три лошади, господинъ хорошій, — говорилъ мнѣ хуторянинъ изъ подъ Екатеринослава, — сперва младшій сынъ поѣхалъ на Одессу, потомъ второго забрали куда то на Крымъ, а я вотъ въ Кіевѣ. И доберусь ли до своихъ и когда — одинъ Богъ знаетъ.

Понемногу моя служба въ цейхгаузѣ налаживалась. Она не была трудной: что-нибудь привезти, что-нибудь увезти, вотъ и все.

Свободнаго времени у меня было много. И, сидя на подоконникѣ, я читалъ случайно попавшуюся французскую книгу и прислушивался, о чемъ разговаривали между собой Поповъ и Азіатъ. Оба были семейные и все время жаловались другъ другу на недостатки.

Особенно занималъ меня Поповъ, такъ какъ слабый тѣломъ и духомъ. Азіатъ былъ только его эхомъ. Поповъ съ его жесткимъ лицомъ и метавшимися во всѣ стороны глазами представлялся мнѣ какъ бы сгусткомъ энергіи. Въ самомъ центрѣ этого сгустка

— стояло его «я» — безгранично себялюбивое, отвратительное, всѣ силы котораго были направлены исключительно въ сторону обезпеченія собственнаго благополучія какой бы то ни было цѣной. То, что поступало къ нему въ цейхгаузъ — становилось его собственностью. Онъ не могъ разстаться съ вещами, особенно со съѣдобными; а то, чего нельзя было съѣсть, какъ, напримѣръ, табакъ, набрюшники или башлыки, но что можно было продать и обратить въ средства существованія — крѣпко приростало къ его сердцу. Онъ открыто дѣлалъ то, чего никогда не сдѣлалъ бы никакой воръ: на моихъ глазахъ онъ рѣзалъ кожу, наполнялъ сухарные мѣшки сахаромъ, масломъ, мукой, табакомъ, унося затѣмъ все это къ себѣ домой. Самые хорошіе валенки, бѣлье, брезентъ и все, что представляло хоть нѣкоторую цѣнность, забирала часто приходившая къ нему его жена. Для этой цѣли она надѣвала широко сшитое пальто изъ солдатскаго сукна. Она была ему хорошей помощницей и дѣлала иногда по нѣсколько рейсовъ въ день.

Отсюда и происходили всѣ недостачи въ вещахъ, на которыя такъ любилъ жаловаться Поповъ.

Конечно, перепадало и Азіату отъ этихъ благъ; зато никто другой не могъ къ нимъ прикоснуться; за этимъ зорко слѣдили Поповъ съ Азіатомъ. Они никогда не покидали цейхгауза вмѣстѣ и по-очереди ночевали въ немъ.

При такомъ положеніи вещей, на всѣхъ приходившихъ за какой-нибудь получкой Поповъ смотрѣлъ, какъ на своихъ личныхъ враговъ.

Однажды, онъ распорядился разсортировать полушубки и тѣ, что получше, сложить въ чуланъ, ключъ отъ котораго онъ всегда носилъ съ собой, а что похуже — оставить. Въ этотъ же день отъ командира полка поступило приказаніе, выдать ординарцамъ валенки и полушубки покрѣпче и получше. Когда ординарцы пришли, Поповъ предложилъ имъ выбирать изъ оставшейся въ цейхгаузѣ кучи. И я видѣлъ, какъ, держа въ рукахъ расползающееся гнилье, Поповъ съ горящими глазами увѣрялъ, что это самое лучшее, что у него есть. И, несмотря на приказаніе командира, онъ выдалъ ординарцамъ самое худшее, что у него было.

Кромѣ всего остального, въ цейхгаузѣ имѣлось что то около 25 палатокъ и нѣсколько штукъ прекраснаго брезента. И дня черезъ два послѣ выдачи полушубковъ ординарцамъ, Поповъ заявилъ, что Начальникъ Хозяйственной части приказалъ отдать палатки въ починку. Мастерская, по словамъ Попова, была уже имъ найдена; оставалось только свезти туда палатки и брезентъ для починки. Это было возложено на Гродскаго. Ударившіе спустя нѣсколько дней послѣ этого холода заставили меня самого подумать о полушубкѣ. Азіатъ предложилъ мнѣ такую дрянь, что я отказался. Пошли выбирать въ чуланъ, изъ лучшихъ. Но, когда открыли двери, оказалось, что полушубковъ нѣтъ. Онъ смутился.

— Должны быть, въ другія роты отправили, — замѣтилъ Азіатъ.

Въ ту же минуту на насъ коршуномъ налетѣлъ запыхавшійся Поповъ.

— Чего вамъ надо, что вы тутъ ищете?

— Мнѣ нуженъ полушубокъ, — спокойно отвѣтилъ я.

— Полушубковъ тутъ нѣтъ. Выходите, надо запереть.

— Мнѣ нуженъ полушубокъ, — повторилъ я.

— Часть въ починку отвезли, часть въ другія роты отослали.

Просили бы раньше.

Я разсказалъ про эту исторію Гродскому.

— Кланялись ваши полушубки, — отвѣтилъ онъ, — я ихъ вмѣстѣ съ палатками погрузилъ и отвезъ по приказу каптенармуса. Чинить ихъ тоже вздумалъ. Только починка то долго будетъ продолжаться...

Оказалось, что палатки, брезентъ и полушубки были отвезены прямо на квартиру Попова, и только небольшая часть для вида отдана въ мастерскую напротивъ.

Одно время намъ какъ будто представилась возможность получить англійское обмундированіе. Завѣдующій хозяйствомъ самъ видѣлъ нагруженные имъ вагоны и, придя къ намъ, разсказалъ Попову, гдѣ и какъ ихъ найти. Когда онъ ушелъ, каптенармусъ съ помощникомъ стали даже вычислять, что уже роздано въ носку и что, слѣдовательно, можно было бы не выдавать. Такъ какъ валенки и полушубки были уже многими получены, кой-какіе штаны и кителя имѣлись на каждомъ, то по ихъ расчетамъ выходило, что до весны можно было ограничиться выдачей фуражекъ и обмотокъ.

— А гдѣ будемъ хранить это обмундированіе? — уже безпокоился Поповъ, — надо будетъ у начальства другую комнату просить...

Однако, эта опасность благополучно миновала его: очевидно, другіе Поповы, калибромъ побольше, закатили вагоны туда, гдѣ ихъ никто не могъ найти, даже нашъ.

Однажды въ цейхгаузъ явился смиренный и весь ободранный офицеръ. Онъ передалъ Попову записку отъ начальника хозяйственной части. Тотъ просилъ выдать ея подателю кожи на одну пару подметокъ. Эту записку Поповъ принялъ за личное оскорбленіе.

— Начальство можетъ писать все, что ему вздумается, — вскипѣлъ Поповъ, — толкомъ-то оно не знаетъ, что есть въ цейхгаузѣ и въ какомъ количествѣ. Если мы будемъ выдавать по его запискамъ, то у насъ въ теченіи недѣли ничего не останется.

— Полковника легко разжалобить, онъ такой добрый человѣкъ, — сокрушался Азіатъ.

Схвативъ записку, Поповъ побѣжалъ къ начальству. Вернулся онъ минутъ черезъ пять, слегка разочарованный.

— Какъ же я вамъ отрѣжу? — перемѣнилъ онъ тонъ, — у меня такого остраго ножа нѣтъ. Приходите завтра.

Но на-завтра Поповъ и Азіатъ были чѣмъ-то заняты и выдать кожи не могли. Отложили поэтому на послѣ-завтра.

Дѣло кончилось тѣмъ, что офицеръ захворалъ воспаленіемъ легкихъ и больше Попова не безпокоилъ.

Зато, когда пришла сестра жены Попова и стала жаловаться, что у нея протерлись подметки, Азіатъ уронилъ словечко:

— Можно бы дать кожи, дамская нога не велика.

— А, вѣдь, правда, — просвѣтлѣлъ каптенармусъ, и, за добрый совѣтъ женѣ Азіата за-одно тоже было отрѣзано на подметки.

Все это происходило на глазахъ у меня и у Гродскаго. Но что могли подѣлать мы, — инвалиды, которыхъ держали изъ милости? И куда было итти, къ кому обратиться? Кто сталъ бы насъ слушать, и гдѣ была гарантія, что мы не наткнулись бы на кого-нибудь, въ родѣ нашего каптенармуса. Къ тому же, мнѣ органически была невыносима роль доносителя, и Поповъ прекрасно понималъ это.

Раза три въ недѣлю мы получали хлѣбъ изъ полковой пекар ни, находившейся на Печерскѣ. Я отправлялся туда съ подводой, обыкновенно, подъ вечеръ, и привозилъ 5-7 пудовъ бѣлаго, еще теплаго, хлѣба и сейчасъ же сдавалъ его въ цейхгаузъ. Раздачей завѣдывали Поповъ и Азіатъ. И тутъ они оставались вѣрны своимъ принципамъ.

Развѣшивая хлѣбъ на доли по два фунта, они всегда старались не довѣсить. Недовѣсъ на каждой долѣ доходилъ отъ четверти до полуфунта. Иногда особенно обиженные возвращались обратно и просили перевѣсить.

Это давало каптенармусу поводъ говорить о человѣческой недобросовѣстности: уйдутъ, съѣдятъ, а потомъ жалуются на недовѣсъ.

Намъ съ Гродскимъ, какъ нестроевымъ, полагалось получать лишь по одному фунту; такъ, по крайней мѣрѣ, завѣрялъ насъ Поповъ. И, можетъ быть, вслѣдствіе этого недовѣсъ нашихъ долей не превышалъ четверти фунта.

Оставшіеся короваи ночевали въ цейхгаузѣ вмѣстѣ съ Поповымъ. А утромъ, когда мы съ Гродскимъ являлись на службу, Поповъ былъ, а хлѣба не было.

Одного неполнаго фунта хлѣба мнѣ на два дня конечно не хватало. Изголодавшись, я началъ просто воровать: не доѣзжая до полка, я заходилъ въ знакомую лавочку и оставлялъ тамъ два хлѣба — одинъ для себя, другой для Гродскаго. А вечеромъ, идя со службы, мы забирали ихъ. Это было то, что насъ поддержало. Къ счастью, подъ конецъ ноября, намъ выдали по 500 руб. въ счетъ жалованія.

Правда, половину пришлось сейчасъ же отдать за благотворительные обѣды, а рублей двѣсти, что остались въ карманѣ, постепенно разошлись, главнымъ образомъ, на пирожки и кофэ.

Въ это голодное для многихъ время возникъ особый промыселъ.

Отцы семействъ — бывшіе учителя, судейскіе, чиновники, отставные военные, разоренные коммерсанты — потерявъ надежду на заработокъ, начали ѣздить по деревнямъ и обмѣнивать оставшіеся еще самовары, шубы и платье на муку, масло и яйца. Изъ всего этого матери готовили пирожки разныхъ величинъ, на разныя цѣны, съ разными начинками. Затѣмъ изъ сподручнаго матеріала сколачивался лотокъ, а то и просто бралась корзина, туда складывались завернутые въ полотенце пирожки, а безработные члены семейства выходили на улицу сбывать свой товаръ. Весь Крещатикъ, съ утра до ночи, былъ переполненъ этими коммерсантами.

Особенно хороша была одна пара купцовъ: онъ и она. Онъ, ростомъ всего одинъ аршинъ съ шапкой, въ гимназической шинелькѣ; она — немного постарше, въ коротенькой шубкѣ, изъ-подъ которой выглядывало коричневое гимназическое платьице.

Ясными глазами они смотрѣли на божій свѣтъ и чистыми дѣтскими голосами предлагали прохожимъ свой товаръ.

У нихъ брали очень охотно. Но купецъ былъ изрядная рохля, путался въ сдачѣ, и отъ недоумѣнія у него часто выступали на глазахъ слезы. Тогда ему на помощь являлась сестра: она распутывала вопросъ о сдачѣ, серьезно благодарила покупателей, а за одно ужъ заботливо застегивала отстегнувшуюся на шинелькѣ пуговицу и прятала подъ башлыкъ порозовѣвшіе отъ холода братцевы уши. И, приведя костюмъ своего компаніона въ порядокъ, она сама принималась грѣть собственнымъ дыханіемъ тонкіе иззябшіе пальчики. И оба они, братъ и сестра, врядъ-ли имѣвшіе вмѣстѣ двадцать лѣтъ, походили на два нѣжныхъ цвѣтка, вдругъ выросшіе на холодной и скользкой кіевской мостовой.

И, когда я смотрѣлъ на ихъ заботливо обвязанныя башлыками головы, черезъ паръ ихъ дыханія мерещилась ихъ мать, гдѣ то въ нетопленной комнатѣ поджидавшая возвращенія своихъ именитыхъ купцовъ.

Были и взрослыя дѣвушки-продавщицы. На обратномъ пути изъ цейхгауза я видѣлъ, какъ онѣ дежурили у подъѣздовъ освѣщенныхъ «кино», робкими голосами предлагая горячіе пирожки. Часто и очень часто, вмѣсто пирожковъ, у нихъ спрашивали что то другое;

вспыхнувши, со слезами на глазахъ, поспѣшно отходили онѣ всторону.

Все вокругъ было ужасно и отвратительно: погода, туманы, пьяная толпа, ярко освѣщенные плакаты, мрачныя боковыя улицы, трещавшіе по всему городу ружейные выстрѣлы, далекіе отблески орудій. Но всего страшнѣе казалась беззащитность этихъ робкихъ, застѣнчивыхъ и все же такихъ геройски-отважныхъ дѣвушекъ.

Иногда мы заходили съ Бродскимъ въ одну кофейную на Большой Владимирской. Владѣлицами ея являлись три дамы. У одной мужъ еще не вернулся изъ германскаго плѣна, у другой — пропадалъ гдѣ то въ Сибири, у третьей — на Кавказѣ. Мы выпивали тутъ по чашкѣ кофэ съ кускомъ хлѣба, и вели разговоры о настоящемъ и о томъ, что готовитъ намъ будущее. Въ кофейной было свѣтло и тепло; пріятно было посидѣть и посмотрѣть на хорошія женскія лица. И брали съ насъ, вѣроятно, за нашъ потрепанный видъ, вдвое дешевле, чѣмъ съ другихъ. Но и это удовольствіе можно было позволить себѣ только изрѣдка.

Однажды, на нашихъ глазахъ, въ кофейной произошла такого рода исторія. Пришелъ офицеръ-корниловецъ и, подойдя къ прилавку, сталъ выбирать пирожныя. Онъ уже былъ пьянъ, пошатывался, капризничалъ и говорилъ продавщицѣ непристойности. Въ этотъ моментъ вошелъ пожилой рабочій, постоянно бравшій здѣсь хлѣбъ. Когда онъ завертывалъ въ платокъ свою покупку, корниловецъ обернулся и увидѣлъ рабочаго.

— Ты почему не снимаешь шапки передъ корниловскимъ офицеромъ, грязная твоя образина?..

Рабочій что то отвѣтилъ, что именно, я не разслышалъ. Въ отвѣтъ, корниловецъ размахнулся и ударилъ рабочаго по лицу, сбивъ съ него шапку. Всѣ ахнули. Бросились къ офицеру. Тотъ выхватилъ револьверъ и ушелъ.

Минутъ черезъ пять, пришло двое другихъ корниловскихъ офицеровъ. Одна изъ хозяекъ разсказала имъ то, что произошло, и попросила, чтобы они убѣдили своихъ товарищей вести себя прилично. Офицеры переглянулись.

— Какъ онъ выглядѣлъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ.

Имъ подробно описали наружность скандалиста.

— Мы знаемъ, кажется, всѣхъ нашихъ офицеровъ, находящихся въ Кіевѣ, но такого еще не встрѣчали.

— Но онъ былъ въ вашей формѣ...

— Это ничего не значитъ. На фронтѣ мы часто ловили большевиковъ въ офицерской формѣ.

Такъ и осталось невыясненнымъ, кто былъ этотъ корниловецъ.

* * *

Тѣмь временемъ, дѣла моего квартирнаго хозяина шли все хуже и хуже. Изъ всей квартиры иногда протапливалась только столовая, такъ какъ отъ сырости тутъ буквально текло по стѣнамъ. Вода изъ водопровода шла чуть-чуть, а часто и совсѣмъ не текла. Электричество почти не горѣло; часа полтора свѣтились красноватыми ниточ ками угольки лампочекъ, а затѣмъ наступала кромѣшная тьма.

Хлѣбъ, который я иногда приносилъ съ собой, былъ большой подмогой, но это случалось не каждый день; по большей части, я самъ приходилъ голодный. Въ этомъ случаѣ я шелъ прямо къ себѣ въ комнату, дѣлая видъ, что я сытъ и ѣсть не хочу.

Въ такое благополучіе упорно не вѣрила одна Анна Егоровна.

Она сразу угадывала настоящее положеніе вещей. Подъ предлогомъ погрѣться, она звала меня въ кухню или же сама приходила ко мнѣ въ комнату, разспрашивала, какъ и что говорятъ о большевикахъ, а уходя добавляла:

— А я у васъ тарелку оставляю, кое что отъ обѣда осталось, такъ я вамъ разогрѣла.

Многимъ я обязанъ этой семьѣ и особенно этой сердечной русской женщинѣ: тѣмъ, что живъ, тѣмъ что не сталъ грабителемъ или налетчикомъ. Уберегла она меня отъ послѣдняго шага, на который толкаютъ человѣка отчаяніе и голодъ.

Однажды къ хозяевамъ пришла невѣста атамана Струка; она жила недалеко отъ Кіева, но уже за большевицкимъ фронтомъ.

Чтобы попасть въ городъ, она должна была сдѣлать крюкъ около двухсотъ верстъ. Она много поразсказала о своихъ встрѣчахъ съ большевиками. Тѣ, хотя и знали, кто она, тронуть ее не смѣли, они слишкомъ боялись ея жениха. По дорогѣ одинъ еврей сообщилъ ей, что Кіевъ уже большевиками взятъ; а другой, въ другомъ селеніи, увѣрялъ ее, что Кіевъ будетъ взятъ 1 декабря.

У большевиковъ, по ея словамъ, никакого подъема не было.

Крестьяне и сами красноармейцы втихомолку поносили совѣтскую власть. Удерживалъ всѣхъ лишь страхъ передъ комиссарами. Что дѣлалось на фронтѣ въ это время — никто не зналъ.

Газетъ не читали: у однихъ не было денегъ, другіе событіями не интересовались; заботъ и безъ того было слишкомъ много.

Но на фронтахъ, несомнѣнно, происходило что то важное:

уже со второй половины ноября, изъ-за Цѣпного моста, потянулись длинные обозы, направлявшіеся куда то къ югу. На улицахъ чаще стали появляться полураздѣтыя, больныя, смертельно усталыя фигуры.

Мимо нихъ равнодушно проходили другія фигуры, не имѣвшія, видимо, никакого отношенія къ арміи, но щеголявшія въ шнуро ванныхъ англійскихъ сапогахъ и перешитыхъ англійскихъ же шинеляхъ. Въ англійскомъ обмундированіи ходили не только мужчины, но и женщины. Это, очевидно, считалось особымъ шикомъ.

Зато ни на одномъ изъ несчастныхъ и часто просившихъ подаянія солдатъ и офицеровъ съ фронта, я не видѣлъ ничего англійскаго.

И хотя грозныя событія неотвратимо надвигались на Кіевъ, городъ веселился, какъ никогда. Пестрыя громадныя афиши возвѣщали о безчисленныхъ балахъ, концертахъ, спектакляхъ. Всѣ театры и кино были набиты биткомъ. Всѣ словно торопились жить. Залы, гдѣ давались балы и концерты, снаружи и внутри были залиты огнями, а весь городъ пропадалъ во тьмѣ. Увеселенія кончались поздно: на афишахъ часто можно было прочесть — музыка до 5 часовъ утра. И деньги на этихъ балахъ швырялись буквально безъ счета.

Гнусное было время... О будущемъ старались не думать, никто не хотѣлъ видѣть того, что ожидаетъ его впереди.

И все таки за это время у насъ были нѣкоторые успѣхи: двѣ или три роты нашего полка, съ ничтожными потерями, выбили большевиковъ изъ ихъ позицій у Вышгорода.

Потомъ, со стороны Фастова, изъ мѣстности, называемой Сорочій бродъ, къ намъ привели 43 красноармейца. Это была большевицкая застава, цѣликомъ перешедшая на сторону добровольцевъ.

Одѣты были красноармейцы въ свое собственное платье, съ теченіемъ времени превратившееся въ настоящія лохмотья. Сапогъ никто изъ нихъ не имѣлъ, нѣкоторые были обуты въ лапти, а у большинства ноги были завернуты въ тряпки. У многихъ дырявые полушубки и армяки были одѣты прямо на голое тѣло. Ихъ всѣхъ записали въ нашу роту. Первое время они дичились «золотопогонниковъ)) и «бѣлогвардейцевъ» и чувствовали себя неловко, но потомъ стали разговорчивѣе и откровеннѣе. У большевиковъ имъ было очень плохо, приходилось голодать и холодать.

— А главное, свободы никакой нѣтъ, — говорилъ самый общительный изъ нихъ, — все время чуешь, какъ за тобой слѣдятъ, слова лишняго проронить нельзя. Комиссары же, что псы лютые:

чуть что, сейчасъ же за револьверъ хватаются. И силы у большевиковъ никакой нѣтъ: сдѣлать только нажимъ покрѣпче, сразу покатятся. Потомъ въ деревняхъ ихъ шибко ненавидятъ за то, что скотъ и хлѣбъ отбираютъ...

Иногда, чтобы отвести душу, я заходилъ къ Помогайлову. Послѣ долгихъ поисковъ ему каконецъ удалось найти въ Липкахъ, недалеко отъ полка, пустую квартиру, съ цѣлыми окнами. Если мнѣ приходилось плохо, то ему съ семьей было еще хуже. Выручалъ его братъ жены, служившій шоферомъ у генерала Бредова.

Клждый день онъ приносилъ шурину обѣдъ въ двухъ ведрахъ: въ одномъ супъ, въ другомъ кашу или макароны. Ходилъ въ караулы Помогайловъ такъ же часто, какъ и раньше. Кончилось это тѣмъ, что однажды вечеромъ онъ почувствовалъ сильную боль въ головѣ и общее недомоганіе. У него оказался сыпной тифъ. А черезъ день у насъ въ домѣ слегла, послѣ поѣздки за мукой въ деревню, младшая сестра хозяина Софья Егоровна. Она захворала воззратнымъ тифомъ.

Въ этихъ больныхъ большое участіе приняла сестра милосердія, служившая въ полковомъ околоткѣ. Въ одинъ день она успѣла побывать у обоихъ. Успокоила встревоженную жену Помогайлова и ободрила Софью Егоровну.

А такъ какъ случай съ Помогайловымъ не былъ еще достаточно выясненъ, сестра пригласила къ нему извѣстнаго кіевскаго профессора. Старикъ внимательно осмотрѣлъ больного и подтвердилъ діагнозъ полкового врача. Было поздно, и я рѣшилъ проводить профессора, жившаго довольно далеко отъ квартиры Помогайлова.

На небѣ свѣтила луна; слегка морозило; подъ ногами хрустѣлъ ледокъ. Отовсюду несся трескъ винтовочныхъ выстрѣловъ. Въ молчаніи, мы подошли къ улицѣ, круто спускавшейся внизъ. Вдали передъ нами блеснули золотые купола; слѣва темнѣлись крыши домовъ, справа, за обрывомъ бѣлѣлась равнина и темная лента Днѣпра.

Профессоръ остановился и оглядѣлся вокругъ. Мнѣ показалось, что на его глазахъ блеснули слезы.

— Гдѣ то я читалъ, — началъ онъ, — что красота — это тотъ даръ, за который безпощадно взыскиваетъ природа. И, когда я гляжу на свой родной Кіевъ, мнѣ думается, что эти слова — сама истина, нелѣпая, жестокая, но истина. Посмотрите, какая красота вездѣ. Недаромъ Андрей Первозванный, какъ говоритъ преданіе, присталъ къ этимъ берегамъ. А русскую исторію вы еще не забыли? Вѣдь только семь мѣсяцевъ княжилъ въ Кіевѣ Всеславъ

Полоцкій, а помнилъ его всю жизнь. Услышитъ въ Полоцкѣ: «позвониша заутреню рано у святыя Софеи, а онъ въ Кіевѣ звонъ слыша». Горько плакалъ изгнанный изъ Кіева племянниками князь Юрій Долгорукій. А сколько крови пролилось здѣсь... Въ 1169 году городъ былъ взятъ Андреемъ Боголюбскимъ, и Ипатьевская лѣтопись такъ отмѣтила это событіе: «были тогда въ Кіевѣ на всѣхъ людяхъ стонъ и туга, скорбь неутѣшная и слезы непрестанныя... створися великое зло въ Рустѣй землѣ, якого же не было отъ крещенія надъ Кіевомъ... городъ пожгли, грабиша Подолье и Гору и монастыри, и Софею, и Десятинную Богородицу и не бысть милованія никому же, церкви обнажиша иконами и книгами и ризами и колокола изнесоша вей...» Черезъ тридцать лѣтъ Кіевъ берутъ половцы со своимъ союзникомъ, Рюрикомъ Ростиславовичемъ; онъ ничего не находитъ лучшаго, какъ поджечь Кіевъ... И, все таки, городъ не теряетъ своего обаянія. Всѣ князья стремятся имъ овладѣть, и подъ 1236 годомъ лѣтописецъ сообщаетъ, что «князи мнози на Кіевѣ въ семъ лѣтѣ». Да, князья ссорились, дрались, а въ это время «встона бо Кіевъ тугою, а Черниговъ напастьми... печаль жирна утече среди земли Русский, а князи сами на себе крамолу коваху. А поганіи сами побѣдами нарищуще за Русскую землю...». И явились татары. «Взяша Кыевъ и святую Софею разграбиша и монастыри вей и иконы и кресты взяша, а люди отъ мала до велика вся убиша мечемъ...». Городъ такъ пострадалъ, что князь Михаилъ, вернувшись черезъ полгода послѣ нашествія, не нашелъ возможнымъ поселиться въ немъ и «живуще подъ Кіевомъ на островѣ». И съ конца 14-го по конецъ 15-го столѣтія было три губительныхъ татарскихъ нашествія.

«Кіевъ и Печерскій монастырь съ землей соровна и Кіевъ погуби красоту свою», говоритъ лѣтописецъ. И до такой степени дошло запустѣніе, что никто не хотѣлъ жить въ городѣ, а на крышѣ святой Софіи деревья росли.

Профессоръ на минуту замолчалъ. Потомъ, показавъ на темнѣвшіе вдали купола, онъ снова продолжалъ:

— Вотъ вамъ святая Софія. Это — остановившееся время, окаменѣвшая исторія. Ей безъ малаго девять вѣковъ. Сперва она

— любимое дѣтище Ярослава Мудраго, того самаго князя, который первый, кажется, въ мірѣ уничтожилъ смертную казнь. Въ 1036 году онъ подъ Кіевомъ побѣду надъ печенѣгами одержалъ, а въ 1037 году на этомъ мѣстѣ имъ была заложена святая Софія.

«И съ ступишася на мѣстѣ, гдѣ же есть нынѣ святая Софія, бѣ бо тогда поле внѣ града и бысть сѣча зла и едва одолѣ къ вечеру Ярославъ». Ничего не жалѣлъ на украшеніе церкви Ярославъ, нарочно мастеровъ изъ Византіи выписалъ. И, видно, храмъ вышелъ на славу. Недаромъ митрополитъ Иларіонъ писалъ о новомъ соборѣ:

«украшеніе граду, яко церковь дивна и славна всѣмъ окружающимъ странамъ, яко же и на не обрящется во всемъ полунощи земнымъ...». Большое участіе принимала святая Софія въ жизни тогдашней Руси. Пламенный былъ періодъ: свобода, безстрашіе;

вмѣсто клятвы — «да будетъ мнѣ стыдно». И хоть ссорились между собой князья, а все-же любили свою землю: «любо налѣзти себѣ славы, любо голову сложити, за землю русскую». Здѣсь, въ этихъ мѣстахъ была пропѣта истинная пѣсня изъ пѣсней — «Слово о полку Игоревѣ...». Татары щадили святую Софію за ея красоту. И знаете, кто не пощадилъ ея? Христіане, уніаты, науськанные поляками-католиками. Они мозаику со стѣнъ соскабливали и всѣ мраморныя плиты увезли. И когда Петръ Могила отобралъ у нихъ церковь, она была въ самомъ жалкомъ состояніи:

«безъ кровна, украшенія внутренняго и внѣшняго, св. иконъ, св.

сосудовъ и св. одеждъ ни единаго не имущая». И у остальныхъ кіевскихъ церквей почти такая же исторія — татары, уніаты, католики. Не знаю, какой городъ и какія церкви страдали больше, чѣмъ Кіевъ и его храмы. А наша церковь для меня, дѣйствительно, мать. Пусть у ея дѣтей въ рукахъ наука. Но наука, какая бы она ни была, не будетъ взывать «о мирѣ всего міра», «о спасеніи путешествующихъ, недугующихъ, плѣненныхъ». Въ Софіевскомъ соборѣ, на алтарномъ абсидѣ, находится изображеніе Пречистой Дѣвы. Она одна, безъ Младенца. И это изображеніе народъ прозвалъ «Стѣной Нерушимой». Какъ говоритъ апокрифъ, Пречистая ходила по землѣ, видѣла муки людскія и прониклась ими. И, поднявъ руки къ небу, она воззвала къ Богу: «Господи, Творецъ небу и земли!.. Помилуй міръ свой... Видѣла я муки великія и не могу ихъ терпѣть»...