У БѢЛЫХЪ

Глава VII.

Кончилось мое хожденіе въ караулъ тѣмъ, что я захворалъ:

рука распухла, пальцы не сгибались, и шрамъ отъ стараго раненія сдѣлался необыкновенно чувствительнымъ.

Я пошелъ въ околотокъ къ нашему врачу. Это былъ уже пожилой человѣкъ, хирургъ по спеціальности. Онъ тщательно осмотрѣлъ мою руку и сказалъ, что операція необходима, но вмѣстѣ съ тѣмъ замѣтилъ, что большинство лазаретовъ переполнено, всюду холодъ и большія неудобства, такъ что было ясно, что операцію въ этихъ условіяхъ лучше не дѣлать.

На всякій случай онъ далъ мнѣ записку въ высшую медицинскую комиссію, съ просьбой осмотрѣть меня и дать свое заключеніе. Онъ выразилъ предположеніе, что, можетъ быть, меня съ другими эвакуировавшимися смогутъ направить въ Крымъ, гдѣ погода, условія жизни и самые госпиталя были лучше.

Я направился въ комиссію. Помѣщалась она въ одномъ изъ домовъ на Софіевской площади и занимала нѣсколько этажей.

Предсѣдателемъ ея былъ старый военный докторъ съ большой сѣдой бородой.

Осматривали больныхъ въ просторной комнатѣ, гдѣ, за исключеніемъ стола и стульевъ для докторовъ, ничего не было. Раздѣ ваясь, надо было класть свою одежду прямо на полъ. Въ комнатѣ было очень холодно. Когда я дожидался своей очереди, раздѣтый до пояса, мнѣ пришлось изрядно промерзнуть. Наконецъ, ко мнѣ подошелъ самъ предсѣдатель комиссіи. Онъ долго мялъ мою руку, ощупывалъ, сгибалъ, разгибалъ, кололъ булавкой и, наконецъ, сѣлъ что-то писать, уступивъ свое мѣсто болѣе молодому и менѣе любопытному врачу; тотъ заставилъ меня только поднять и опустить руку, послѣ чего и онъ засѣлъ за писаніе. Когда-же я робко попробовалъ заикнуться насчетъ госпиталя, операціи и Крыма, предсѣдатель на меня посмотрѣлъ широко открытыми глазами, погладилъ бороду и ткнулъ ручкой въ направленіи двери: я могъ уйти, моими желаніями тутъ никто не интересовался.

День былъ ясный, сухой, немного морозный; по дорогѣ я зашелъ въ столовую, гдѣ служила Анна Егоровна, и разсказалъ ей про утреннія событія. Къ своему сочувствію мнѣ она прибавила еще горячаго молока и хлѣба; я поѣлъ и сталъ веселѣе смотрѣть на Божій свѣтъ. Черезъ три дня, какъ мнѣ было приказано, я пришелъ въ канцелярію комиссіи. Одинъ изъ служащихъ, порывшись въ грудѣ дѣлъ, лежавшихъ на столѣ, выдалъ мнѣ подъ росписку бумажку, на которой было пять подписей и двѣ громадныхъ печати. Въ бумажкѣ-же было сказано, что такой-то, вслѣдствіе того-то и того-то, къ военной службѣ признается совершенно негоднымъ, а потому и подлежитъ увольненію въ отставку.

Такъ разлетѣлись мои мечты о крымскихъ госпиталяхъ и операціи. Меня словно пришибло, но измѣнить что-нибудь нечего было и думать.

Уйти въ настоящій моментъ изъ полка, очутиться одному, безъ средствъ, безъ поддержки, да еще полубольному — значило погибнуть. Какъ ни какъ, все таки полкъ представлялъ извѣстную организацію и, въ случаѣ отступленія, можно было уйти вмѣстѣ съ нимъ.

Я обратился тогда за совѣтомъ къ нашему адъютанту. Бывшій студентъ, самъ нуждавшійся, адъютантъ вошелъ въ мое положеніе и посовѣтовалъ обратиться къ начальнику хозяйственной части. Тамъ, по его словамъ, могла найтись какая нибудь подходящая для меня работа. Такъ я и сдѣлать. Начальникъ хозяйственной части, полковникъ генеральнаго штаба, внялъ моей просьбѣ, но заявилъ, что въ настоящій моментъ у него нѣтъ мѣста въ канцеляріи; черезъ нѣкоторое-же время онъ сможетъ устроить меня въ цейхгаузѣ. Я разсказалъ объ этомъ адъютанту.

— Прекрасно, — сказалъ онъ, — кромѣ васъ, есть еще больной офицеръ; васъ обоихъ пока что я поочереди буду назначать дежурными по полку. Приходите завтра же утромъ смѣнить стараго дежурнаго.

Въ назначенный часъ я уже былъ въ кабинетѣ командира. Это была большая многооконная зала, оклеенная свѣтлыми обоями.

Направо, поближе къ двери пріютился трухлявый, колченогій столъ; тутъ же, около него на стѣнѣ, висѣлъ телефонъ; по этой же сторонѣ, немного дальше въ глубину, робко жались къ высокой изразцовой печкѣ обитые вышитой матеріей диванчики и кресла въ стилѣ Людовика XVI. Противъ печки, на другой сторонѣ у самаго окна, возвышалось тяжелое американское бюро, видимо, рабочій столъ самого командира, и отгораживало часть комнаты.

Въ кабинетѣ было свѣтло, сравнительно чисто и, что самое главное, — тепло.

Когда я вошелъ въ кабинетъ, изъ-за колченогаго стола поднялся артиллерійскій поручикъ, старый дежурный. Я его немного зналъ. Онъ объяснилъ мнѣ обязанности дежурнаго. Онѣ были несложны. Все дѣло заключалось, главнымъ образомъ, въ пріемѣ телефонограммъ. О наиболѣе важныхъ слѣдовало немедленно докладывать командиру полка. Ночью на диванчикахъ можно было спать, а большая электрическая люстра горѣла обыкновенно до 9-10 часовъ вечера; когда же она гасла, пускались въ ходъ свѣчки и разныя коптилки.

Давъ мнѣ всѣ эти полезныя указанія, старый дежурный ушелъ.

Я остался одинъ. Посидѣвъ сперва за столикомъ у телефона, я пересѣлъ потомъ поближе къ печкѣ, она была еще горячая; изъ-подъ диванчика домовито выглядывали длинныя сосновыя полѣнья.

Я сѣлъ на кресло, покачался на пружинахъ, потомъ прошелся по всему кабинету. Черезъ полчаса пришелъ командиръ полка, мужчина лѣтъ пятидесяти, съ пролысиной, широкоплечій и полноватый. На ногахъ у него были сапоги изъ тонкаго хрома и совсѣмъ еще новыя калоши. Одѣтъ онъ былъ въ хорошо сшитую шинель изъ солдатскаго сукна. По сѣрымъ погонамъ бѣжали двѣ полковничьи «дорожки».

Я ему отрапортовалъ, что за время дежурства никакихъ происшествій не случилось. Поздоровавшись, онъ сѣлъ за свой столъ, а я за свой. Такъ началось мое первое дежурство.

Черезъ четверть часа пришла дама въ котиковомъ пальто и съ брилліантами въ ушахъ.

Открывъ двери, она прямо направилась къ полковнику. Я загородилъ ей дорогу.

— Вы къ кому?

— Къ командиру.

— Какъ доложить о васъ?

Дама посмотрѣла на меня сбоку, пробѣжала глазами всю мою фигуру и отвѣтила:

— Я жена его.

Я отступилъ. Вслѣдъ за женой пришелъ мужчина лѣтъ сорока, въ тепломъ пальто съ барашковымъ воротникомъ.

— Вы дежурный? — спросилъ онъ.

— Дежурный.

— Полковникъ есть?

— У него жена.

— Ничего, я подожду. Я тутъ почти каждый день бываю.

Полковникъ мой пріятель. Позвольте и съ вами познакомиться:

Граціанскій, завѣдующій заводомъ «Крамбамбули».

Около трехъ часовъ полковникъ и Граціанскій ушли вмѣстѣ. Я снова остался одинъ. Начало смеркаться. Вспыхнула люстра; въ столѣ дежурнаго нашлась книжка безъ начала и конца. Около десяти часовъ чтеніе было прервано. Люстра мигнула два-три раза и потухла. Посидѣвъ еще немного въ потемкахъ, я направился къ печкѣ, легъ на диванчикъ и, не зажигая коптилки, заснулъ.

Рано утромъ, когда окна только что стали синѣть отъ разсвѣта, донеслось полновѣсное уханье тяжелыхъ орудій; стекла тихо задребезжали. Раздался рѣзкій телефонный звонокъ. Я снялъ трубку.

— Дежурный? — донесся голосъ командира полка.

— Такъ точно, г. полковникъ.

— Не знаете, откуда стрѣляютъ?

— Не могу знать.

— Тогда справьтесь у командира морской батареи по телефону, не случилось ли у нихъ чего-нибудь.

— Слушаюсь...

Я повѣсилъ трубку и найдя въ спискѣ на стѣнѣ номеръ телефона морской батареи, позвонилъ. Съ батареи мнѣ отвѣтили, что у нихъ все спокойно, но что стрѣльбу они слышатъ и сами не знаютъ, кто и откуда стрѣляетъ. Обо всемъ этомъ я сейчасъ же доложилъ полковнику.

Когда я вѣшалъ трубку, вторая дверь, выходившая во внутреннія комнаты, открылась, и вошелъ нагруженный хлѣбомъ, молокомъ, пирожками и всякой другой снѣдью черномазый прапорщикъ со значкомъ за Ледяной походъ. Онъ, не стѣсняясь моимъ присутствіемъ, расположился на кругломъ столикѣ, недалеко отъ командирскаго бюро.

Я вопросительно посмотрѣлъ на вновь пришедшаго.

— Я — ординарецъ командира, — объяснилъ онъ, живу тамъ за дверью, у печки, а ѣмъ здѣсь, пока никого нѣтъ. Вы ничего не имѣете противъ?

— Нисколько.

— О чемъ это телефонъ трещалъ? — спросилъ онъ, раскладывая на столикѣ ѣду.

— На счетъ вотъ этой стрѣльбы.

— Да, попаливаютъ, вѣрно. А командирская жена пугливая, все боится, какъ бы большевики опять не пришли. Жутко у васъ.

Какъ кончится мое дѣло, опять въ Ростовъ уѣду.

— Плохо теперь дѣла имѣть.

— Особенно, въ родѣ моего. Привезъ я изъ Ростова кой-какого товара, правду говоря, спекульнуть хотѣлъ, но съ агентами изъ контръ-развѣдки не поладилъ. Товаръ мой конфисковали, меня самого въ тюрьму засадили. Командиръ только вызволилъ. Теперь хочу, чтобы либо товаръ, либо деньги вернули. Не вернутъ — всѣмъ развѣдчикамъ морду бить буду. Спекуляція, конечно, дѣло непохвальное. Но что же дѣлать? Чтобы жить, надо или спекулировать, или грабить. Вы думаете только здѣсь не платятъ, только здѣсь кутятъ и пьянствуютъ? Вездѣ... Кошмаръ одинъ...

Въ полдень я сдалъ дежурство другому, а черезъ день долженъ былъ снова явиться на службу.

Время пошло быстрѣе. Въ общемъ я былъ доволенъ своими новыми обязанностями: онѣ давали возможность сидѣть на мѣстѣ, въ теплѣ, видѣть массу новыхъ лицъ... Кромѣ того, дежурный всегда былъ въ курсѣ всѣхъ дѣлъ.

Самъ командиръ жилъ гдѣ то въ городѣ; приходилъ онъ, обыкновенно, часамъ къ 10. Къ этому времени его ожидало уже много разныхъ лицъ. Составъ посѣтителей былъ самый разнообразный.

Были среди нихъ и военные, и штатскіе, а иногда приходили и женщины. Изъ мужчинъ чаще всѣхъ появлялся начальникъ уголовнаго розыска, хотя, насколько было извѣстно, никакого дѣла для него въ полку не было.

Съ нѣкоторыми визитерами полковникъ разговаривалъ у своего стола, а другихъ, какъ напр. начальника уголовнаго розыска, онъ отводилъ въ самый конецъ залы, гдѣ ихъ никто не могъ слышать.

Изъ женскихъ фигуръ особенно запомнились двѣ. Одна — совсѣмъ молодая дѣвушка, трогательная своей хрупкостью и беззащитностью; пришла она просить мѣста машинистки. Просительницамъ у насъ обыкновенно отказывали сразу; но тутъ, вслѣдствіе того, что дѣвушка имѣла рекомендацію отъ самого генерала Бредова, прошеніе было принято и сдано адъютанту съ попутнымъ словомъ полковника имѣть просительницу въ виду болѣе, чѣмъ остальныхъ. А самой дѣвушкѣ все таки пришлось уйти безъ мѣста. И, закрывая за ней дверь, я видѣлъ, какъ у нея задрожали губы и выступили слезы на глазахъ. Видно было, что дома ее ждала большая нужда.

Въ другой разъ явилась старушка, робкая, пришибленная, съ порыжѣвшимъ ридикюлемъ въ рукахъ и въ видавшемъ лучшіе дни сакѣ. Дѣло ея было ясно, просто и — безнадежно. Сынъ ея, прапорщикъ, кормилецъ въ буквальномъ смыслѣ слова, перваго октября былъ раненъ пулей въ позвоночникъ. Парализованный и уже болѣе никому ненужный, онъ лежалъ въ госпиталѣ; какъ безнадежнаго хроника, его собирались оттуда выписать. Старушка просила оставить сына въ госпиталѣ, или назначить ему хоть какую нибудь пенсію, на что могли бы существовать она и ея сынъ инвалидъ. Сперва она была у Драгомирова, Драгомировъ послалъ ее къ Бредову, Бредовъ послалъ ее къ намъ. Здѣсь были честнѣе и откровеннѣе: ее послали просто на улицу. И старуха долго ло- вила трясущейся рукой ручку двери, побывъ, можетъ быть, въ послѣдній разъ въ тепломъ помѣщеніи.

Ротные командиры являлись къ полковнику рѣдко: всѣ свои дѣла они устраивали въ полковой канцеляріи, при помощи адъютанта. И самъ адъютантъ за все время моихъ дежурствъ появился только два или три раза.

Изъ подчиненныхъ же у командира полка чаще другихъ бывалъ начальникъ команды связи, ротмистръ Ланской. Ротмистръ былъ молодъ, даже, пожалуй, слишкомъ молодъ для своего чина.

Ходилъ онъ всегда въ длинной кавалерійской шинели, поверхъ которой постоянно болтался офицерскій Георгій. Здороваясь, ротмистръ прикладывалъ къ козырьку два пальца и звонко щелкалъ при этомъ шпорами. По его словамъ, онъ служилъ раньше въ гродненскихъ гусарахъ, но своими манерами и внѣшностью больше походилъ на опереточнаго артиста. Узнавъ, что Ланской бывшій гродненскій гусаръ, я обрадовался: мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ о Варшавѣ, гдѣ ихъ полкъ стоялъ до войны, а потомъ я надѣялся узнать отъ него о судьбѣ нѣкоторыхъ знакомыхъ. Но, къ моему удивленію, отъ всякаго разговора со мной ротмистръ Ланской рѣшительно уклонился и даже, какъ будто, сталъ избѣгать меня.

Что могло быть общаго между пожилымъ полковникомъ и этимъ юнцомъ — трудно было себѣ представить.

Потомъ, часто приходилъ къ командиру штабсъ-капитанъ Пѣтуховъ. Это тоже была личность, не лишенная интереса; высокій, тощій, длинноногій, какъ журавль, онъ никогда не снималъ полушубка и никогда не разставался съ карабиномъ. Постоянно перхая, какъ собака, которой попала въ горло кость, Пѣтуховъ обвязывалъ шею длиннымъ шарфомъ и закладывалъ концы его подъ поясъ на полушубкѣ. Уши были у него страшно оттопыренныя, тонкія какъ крылья летучей мыши, каждое величиной съ добрый лопухъ. На длинномъ костистомъ лицѣ, испорченномъ золотухой, отъ уха до уха шелъ ротъ съ толстыми, словно вывороченными губами, ярко кровяного цвѣта. Чтобы смотрѣть на Пѣтухова, къ нему надо было привыкнуть. Гдѣ онъ служилъ и какъ добился своихъ звѣздочекъ, трудно было понять, скорѣе всего, онъ былъ произведенъ изъ нижнихъ чиновъ. Въ разговорахъ у него не сходила съ языка контръ-развѣдка и уголовный розыскъ. Часто приходилось видѣть его еще и полупьянымъ. Но въ то-же время онъ былъ человѣкъ, не лишенный запросовъ и благородныхъ порывовъ. Ожидая полковника, Пѣтуховъ пускался иногда въ разговоры и немало забавлялъ меня въ скучные часы дежурства. У него было желаніе поступить послѣ окончанія войны на (аористическій факультетъ», и онъ спрашивалъ, что тамъ проходятъ.

— Хочется знать, какъ все это случается, — говорилъ онъ, — хотя бы эта самая гражданская война. Не чортъ же ее высидѣлъ на самомъ дѣлѣ.

Потомъ, какъ передавали, онъ отогналъ однажды на Крещатикѣ отъ молодой дѣвушки пьянаго корниловца, настойчиво пристававшаго къ ней. Дѣло чуть-чуть не кончилось стрѣльбой, но Пѣтуховъ дѣвушку все таки отстоялъ.

Придя однажды около полудня въ полкъ, я увидѣлъ въ большой комнатѣ около цейхгауза цѣлую пирамиду плотно набитыхъ мѣшковъ. Около нихъ съ побѣдоноснымъ видомъ крутился Пѣтуховъ.

— Что это? — показалъ я на мѣшки.

— Овесъ, удачный денекъ выпалъ. Давно у меня были на примѣтѣ одни кооператоры, чуялъ, что у нихъ и лошади есть, и овесъ. И вотъ на Лукьяновкѣ наконецъ накрылъ ихъ: шесть битюговъ реквизировалъ и двѣсти пятьдесятъ мѣшковъ овса... Походятъ теперь голубчики, поплачутся... Лошади то одно заглядѣніе, на полковой конюшнѣ теперь стоятъ... На нихъ же и мѣшки-то привезъ.

Подъ вечеръ въ полковой канцеляріи я столкнулся съ тремя солидными, коммерческаго вида, мужчинами въ теплыхъ шубахъ.

— Вамъ что угодно? — обратился къ нимъ адъютантъ.

— Хотѣли бы видѣть штабсъ-капитана Пѣтухова, — въ разноголосицу отвѣтили всѣ трое.

Въ эту минуту изъ темнаго бокового коридорчика, далеко предшествуемый спиртной струей, появился самъ Пѣтуховъ.

— А-а-а, — торжествующе протянулъ онъ, — господамъ кооператорамъ мое почтеніе... Каково поживаете, кого нажимаете?..

Поговорить пришли?.. Пожалуйте-ка въ залу...

Такъ и вспомнился безсмертный Антонъ Антоновичъ Сквознякъ-Дмухановскій, громящій купцовъ.

— ... аршинники, протобестіи, надувалы морскіе!..

О чемъ бесѣдовали въ залѣ, осталось неизвѣстнымъ, ко только черезъ нѣсколько дней овесъ и лошади такъ же неожиданно исчезли, какъ и появились. Пѣтуховъ же заходилъ гоголемъ, часто разглядывалъ содержимое своего бумажника, и тянуло отъ него уже не спиртомъ, а чѣмъ то болѣе тонкимъ.

Остался у меня въ памяти также разговоръ, который велъ онъ разъ по телефону съ электрической станціей. Дѣло происходило вечеромъ. Ярко горѣвшая люстра вдругъ сразу погасла раньше обыкновеннаго. Я зажегъ коптилку и сталъ дорисовывать орнаментъ своего собственнаго измышленія. Но сильно подвыпившій Пѣтуховъ счелъ прекращеніе тока за личную обиду. Видимо желая показать себя, онъ тутъ же бросился къ телефону и вызвалъ электрическую станцію.

— «Лектрическая станція?..» Позовите главнаго инженера...

Нельзя... Почему нельзя?.. Ахъ, его нѣтъ... Такъ, такъ... Позвать главнаго директора — передайте: штабсъ-капитанъ Пѣтуховъ изъ контръ-развѣдки хочетъ его видѣть... Нельзя? Тоже нельзя... Что у васъ за публичный домъ, что никого нѣтъ... Ахъ, онъ заграницей... А кто говоритъ со мной... Ага, машинистъ... Вотъ что: передай инженеру, чтобы пустили токъ... Что? не называть на ты?..

Да кто ты тамъ такой... Я тебя и твоихъ инженеровъ въ рогъ сверну... Я тебѣ не ты, а господинъ штабсъ-капитанъ Пѣтуховь изъ контръ-развѣдки, сволочь ты эдакая...

Господинъ штабсъ-капитанъ Пѣтуховъ изъ контръ-развѣдки долго еще, вѣроятно, говорилъ бы по телефону, если бы съ другой стороны не повѣсили трубки. И, какъ ни бѣсновался Пѣтуховъ, его партнеръ молчалъ, какъ мертвый.

Такъ широкая и сумбурная душа Пѣтухова вмѣщала въ себѣ и контръ-развѣдку, и мечты объ университетѣ, и рыцарское отношеніе къ женщинѣ.

Эти лица — Граціанскій, Ланской, Пѣтуховъ, начальникъ уголовнаго розыска и прапорщикъ-ординарецъ, сидѣвшій въ тюрьмѣ за спекуляцію, и составляли интимный кругъ знакомствъ нашего командира. Я не могъ себѣ уяснить, почему ему понадобилось это сомнительное окруженіе; въ средѣ своихъ же подчиненныхъ онъ нашелъ бы знакомыхъ и сотрудниковъ гораздо болѣе достойныхъ.

Но онъ не былъ плохимъ человѣкомъ, назвать его холоднымъ или безсердечнымъ тоже было нельзя. Когда пьяный офицеръ убилъ въ какомъ то духанѣ одного изъ нашихъ патрульныхъ, бывшаго гимназиста, командиръ отъ души жалѣлъ эту преждевременно угасшую жизнь и волновался, что убійца остался безнаказаннымъ. И я видѣлъ, что о своихъ подчиненныхъ командиръ заботился. Не его была вина, что все шло вкривь и вкось. Гдѣ онъ служилъ раньше, никто, кажется, толкомъ не зналъ, но какъ то разъ, въ разговорѣ съ поставщикомъ, принесшимъ на образецъ пару сапогъ, полковникъ назвалъ себя бывшимъ штабнымъ.

Судя же по тому знанію, съ какимъ онъ указалъ поставщику всѣ слабыя стороны товара и шитья, скорѣе можно было предположить, что онъ бывшій интендантъ. Въ своемъ обращеніи съ людьми онъ былъ обходителенъ: за все время моихъ дежурствъ я ни разу не слышалъ, чтобы онъ возвысилъ голосъ или закричалъ на кого нибудь. Словомъ, съ нимъ можно было жить, несмотря на нѣкоторыя странности, которыя въ концѣ концовъ меня не касались.

Одинъ разъ, явившись на службу, я увидѣлъ адъютанта вмѣстѣ съ братомъ нашего ротнаго командира, артиллерійскимъ офицеромъ.

— Сегодня, — обратился ко мнѣ адъютантъ, — по личному приказанію полковника будутъ дежурить два человѣка.

— А что случилось? — спросилъ я.

— Да, пока ничего, — отвѣтилъ адъютантъ, — идите, смѣните стараго дежурнаго.

Стараго дежурнаго мы нашли въ кабинетѣ совсѣмъ одного.

Онъ тоже ничего не зналъ. Поговоривъ съ нами минутъ пять, онъ пошелъ къ себѣ. Мы же вдвоемъ засѣли за столикъ.

Вскорѣ появился начальникъ уголовнаго розыска. У него была такая значительная мина, словно онъ зналъ всѣ тайны земли и неба. Слѣдомъ за нимъ пришелъ Ланской; онъ сразу сѣлъ и задумался, какъ будто жизнь его была взвѣшена, а дни сосчитаны. Потомъ пришелъ и самъ полковникъ. Принявъ рапортъ отъ моего коллеги, что за время дежурства «никакихъ происшествій не случилось», полковникъ поздоровался и сказалъ:

— Господа, прошу выйти изъ кабинета всѣхъ, за исключеніемъ начальника уголовнаго розыска и ротмистра Ланского, съ которыми я буду имѣть совершенно секретный разговоръ.

Всѣ, т. е. двое дежурныхъ, поднялись и вышли. Совѣщаніе продолжалось съ четверть часа. Что тамъ обсуждалось, осталось намъ неизвѣстнымъ.

Когда ушли начальникъ розыска и Ланской, а слѣдомъ за ними скрылся и командиръ, мы думали, что все уже вошло въ колею. Но въ сумеркахъ неожиданно появился полковникъ и приказалъ разослать во всѣ роты телефонограммы такого содержанія:

«Отъ каждой роты прислать въ штабъ полка къ 9 часамъ вечера одинъ взводъ, въ полной боевой готовности, за полученіемъ секретнаго приказа операціоннаго характера».

Былъ также вызванъ командиръ 1 роты. Онъ тотчасъ же явился. Народу въ кабинетѣ столпилось не мало. Всѣ ожидали, чѣмъ же разрѣшится загадка сегодняшняго дня. Командиръ полка досталъ изъ кармана шинели карту окрестностей Кіева, разложилъ ее на столѣ и началась рѣчь.

Оказалось, что по дошедшимъ до него слухамъ (тутъ начальникъ уголовнаго розыска скромно опустилъ глаза) подъ Кіевомъ въ эту ночь затѣвалось вооруженное возстаніе. Должно оно было начаться въ какой то деревушкѣ недалеко отъ города, а затѣмъ повстанцы хотѣли броситься и на самый Кіевъ. На долю офицерскаго полка выпала задача подавить это возстаніе. Первая рота, соединившись съ присланными взводами отъ другихъ ротъ, должна была взять это дѣло на себя. Добровольческая артиллерія, стоявшая въ окрестностяхъ Кіева, была предупреждена о готовящемся возстаніи, и одна легкая батарея была поставлена для обстрѣла дороги, по которой повстанцы могли двинуться на Кіевъ.

Полковникъ замолчалъ. Всѣ присутствующіе были встревожены и молчали. Когда же пришли вытребованные отъ другихъ ротъ взводы и выстроились съ нашей ротой въ большой сосѣдней залѣ, полковникъ еще разъ объяснилъ, въ чемъ дѣло.

Раздалась команда; ряды зашевелились и направились къ выходу. Черезъ полчаса, у подъѣзда зашумѣлъ моторъ; окруженный всадниками, нашъ полковникъ отправлялся руководить операціей. Вмѣстѣ съ нимъ уѣхалъ и Ланской.

Въ кабинетѣ осталось насъ трое: я, второй дежурный и ординарецъ-кавказецъ, молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ и запавшими глазами; онъ сказалъ, что уже нѣсколько дней его трясетъ лихорадка.

Затопивъ печь и усѣвшись передъ самымъ огнемъ, ординарецъ вдругъ спросилъ:

— А вы замѣтили, что полковникъ пьянъ? Стоитъ — качается, въ первый разъ деревню назвалъ однимъ именемъ, во-второй разъ — другимъ.

Мы посмотрѣли другъ на друга: дѣйствительно, и съ деревушкой полковникъ что-то напуталъ, и качнуло его нѣсколько разъ.

Но подѣлать съ этимъ мы ничего не могли, оставалось ждать дальнѣйшихъ событій. Пока-же все было тихо; телефонъ не трещалъ, артиллерія молчала, и мы всѣ мирно задремали около печки. На самомъ разсвѣтѣ въ кабинетъ пришелъ весь синій отъ холода, вольноопредѣляющійся изъ команды связи, слѣдовавшій верхомъ за автомобилемъ полковника.

— Ну, какъ возстаніе? — спросило его сразу три голоса.

— Какое тамъ возстаніе, — отвѣтилъ онъ, — и полковникъ былъ пьянъ, и Ланской былъ пьянъ. Какъ сѣли они въ автомобиль, такъ оба сразу и захрапѣли, а мы за ними верстъ 15 верхомъ киселя хлебали. Вездѣ въ деревняхъ тихо, никакихъ возстаній нѣтъ. Потомъ ужъ и деревни кончились, выѣхали мы въ чистое поле. Наши кони пѣной покрылись, спотыкаться начали, устали;

дальше уже большевицкія позиціи начинаются. Рѣшили разбудить начальство, долго пришлось расталкивать, но наконецъ оба очухались. Спрашиваемъ: «что прикажете дѣтать?» А полковникъ озирается: «гдѣ мы?» «Недалеко отъ большевиковъ». Онъ тогда приказалъ мнѣ и еще другому ординарцу осмотрѣть ближній лѣсокъ — нѣтъ-ли тамъ красныхъ. « Если гдѣ найдете большевиковъ, то откройте по нимъ ураганный огонь и отходите еазадъ, а я поѣду за пулеметами и подкрѣпленіями». Это изъ двухъ-то винтовокъ ураганный огойь! Хорошо, что въ лѣсу никого не оказалось. Вернулись мы изъ лѣса, а полковничьяго «Форда» и слѣдъ простылъ. Поѣхали мы къ себѣ. У одной деревни осетинскую заставу около костра увидѣли. И они тоже ничего о возстаніи не слышали. И уже подъ Кіевомъ нашу сборную роту догнали. Всю ночь по окрестностнымъ деревнямъ ходила, даже собаки ни одной не нашла. Больше всего они боялись, какъ-бы наша собственная артиллерія огонь по нимъ не открыла. Изъ-за этого и крюку при шлось дать, чтобы артиллеристовъ предупредить...

— Комиссія отца Денисія, — вздохнулъ мой коллега.

— Скверно не то, что полковникъ съ Ланскимъ напились, а то, что говорятъ про нихъ, — вдругъ вскипѣлъ вольноопредѣляющійся.

— А что?

— Не знаю, правда или нѣтъ, но у насъ въ командѣ связи бродитъ такой слушокъ: полковникъ нашъ — не полковникъ, а интендантскій вахтеръ, Ланской — не ротмистръ, а всего только вольноопредѣляющійся, гдѣ-то на сценѣ подвизался, и Георгіевскимъ крестомъ самъ себя наградилъ... Вотъ какъ!.. И, потомъ, начальникъ уголовнаго розыска, другъ и пріятель командира, кто его знаетъ?.. То-же смахиваетъ на рыцаря изъ подъ темной звѣзды. Развѣ для кадровой) полковника эта компанія подходящая?..

Мы переглянулись. Эта компанія для командира полка была, дѣйствительно, неподходящей, но что онъ предпочиталъ ее всѣмъ прочимъ офицерамъ — каждому было ясно. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, мысль, что командиромъ офицерскаго полка въ Кіевѣ, на глазахъ у генерала Бредова и генерала Драгомирова, могли назначить самозванца, казалась просто невѣроятной. Если это было такъ, кому же въ дѣйствительности служили эти люди, какимъ образомъ у вахтера могли оказаться полковничьи документы и кто помогъ ему ввести въ заблужденіе бѣлое командованіе?

— А потомъ, скажите, какимъ какомъ нѣмцы тутъ очутились?

Я недавно на Крещатикѣ двухъ субъектовъ встрѣтилъ: выправка военная, усы закручены, и такъ на меня посмотрѣли, что я имъ чуть чести не отдалъ. Ни дать, ни взять, какъ тѣ нѣмцы, что тутъ во время оккупаціи были. Прошли они, я и забылъ о нихъ. Захожу въ книжный магазинъ — карту окрестностей Кіева взять, а продавщица-то и говоритъ: «была у насъ одна, да только что взяли»... — «Кто?» — «Двое мужчинъ какихъ-то, со мной они говорили на ломаномъ русскомъ, а между собой, потихоньку, по-нѣмецки; я подумала еще — не изъ военной-ли миссіи они»... Ну, что вы на это скажете?

— На это я вамъ отвѣчу исторіей о моемъ братѣ, — сказалъ второй дежурный. — Въ 1918 году жилъ онъ въ Москвѣ, а въ это время тамъ очень часто поминалась фамилія полковника Дрейера. Формировалъ онъ, для сверженія большевиковъ, офицеровъ

— по десяткамъ, причемъ только одинъ изъ этихъ десяти зналъ представителя другого десятка. Мой братъ и попалъ въ одну изъ такихъ группъ, не послушалъ, когда говорили ему, что затѣя очень подозрительная, что черезъ-чуръ ужъ все открыто дѣлается, и что большевики непремѣнно узнаютъ объ этомъ. А потомъ

— кто такой полковникъ Дрейеръ, никто не зналъ. Одни говорили, что это русскій, другіе, что — нѣмецъ. Ну-съ, а затѣмъ, когда этихъ десятковъ образовалось много, большевики накрыли всѣхъ, и вся исторія стала ясной: нѣмецкая контръ-развѣдка и большевицкая чека работали вмѣстѣ. Нѣмцы, чтобы выловить тѣхъ русскихъ, кто былъ противъ брестъ-литовскаго мира и большевицкой власти, и затѣяли устройство этихъ десятковъ, а потомъ ихъ имена и адреса передали чекѣ. Во главѣ всего этого дѣла стоялъ полковникъ Дрейеръ.

— Выходитъ такъ, — послѣ молчанія заговорилъ вольноопредѣляющійся, — нѣмцы и большевики сходятся въ одномъ: истребить тѣхъ русскихъ, кто можетъ бороться противъ ихъ господства.

— Для меня въ этомъ нѣтъ никакихъ сомнѣній. Въ случаѣ неудачи насъ ждетъ одно: уничтоженіе.

Несмотря на то, что я былъ такъ близокъ къ начальству, все-таки мое матеріальное положеніе отъ этого не улучшилось. Я по-прежнему былъ безъ денегъ, голодалъ и мерзъ дома, какъ и раньше. Сапоги мои растрепались, бѣлье износилось, не было возможности даже мыла купить. Благотворительныя общества сократили свою дѣятельность, и дѣло дошло до того, что по 2-3 дня я ничего не ѣлъ. Но въ такомъ положеніи былъ не я одинъ. По улицамъ Кіева, на пути послѣ дежурства домой, мнѣ приходилось видѣть много солдатъ и офицеровъ въ полуоборванныхъ шинеляхъ, торопливо бѣгавшихъ изъ одной канцеляріи въ другую, изъ одного учрежденія въ другое. Нѣкоторые изъ нихъ останавливали меня и спрашивали адреса штабовъ. Среди спрашивавшихъ попадались люди въ совершенно изодранныхъ сапогахъ, въ лаптяхъ, въ калошахъ на босую ногу. Несмотря на эту вопіющую нужду, просителямъ всюду отвѣчали отказомъ.

Спѣша однажды на службу въ полкъ, я увидѣлъ на Крещатикѣ, недалеко отъ почты, человѣка, привлекавшлго вниманіе всѣхъ проходившихъ. На немъ была солдатская шинель — вытер- тая, тонкая, грязная. На лѣвомъ плечѣ болтался лоскутокъ когда-то золотого погона; на правомъ — ничего не было. Лицо — костлявое и такого цвѣта, словно его сплошь зачертили синимъ карандашомъ. На ногахъ, несмотря на оттепель, были надѣты безобразные, совсѣмъ развалившіеся валенки; изъ большихъ дыръ свободно выглядывала солома и голые пальцы. Тонкой похудѣвшей рукой человѣкъ держался за фонарь, а другой — за грудь. Все тѣло сотрясалось отъ неудержимаго, рвущаго кашля. На лбу блестѣли капельки пота, на глазахъ выступали слезы. Старая измятая фуражка отъ кашлевыхъ толчковъ съѣхала на самый затылокъ. Прохожіе оглядывали несчастнаго, качали головами и шли дальше. Когда я поровнялся съ фонаремъ, мнѣ показалось, что человѣкъ въ валенкахъ сдѣлалъ по моему адресу умоляющій знакъ. Я остановился.

— Коллега, — тяжело дыша, обратился ко мнѣ человѣкъ, — мнѣ стыдно, но я не могу сдѣлать иначе. Дайте мнѣ на хлѣбъ.

Повѣрьте, у меня ничего нѣтъ. Уже недѣлю я отчаянно голодаю.

Но у меня самого ничего не было.

— Что-же мнѣ дѣлать? — сказалъ онъ прерывающимся голосомъ.

Исторія его была очень короткая. Онъ простудился на фронтѣ, и докторъ отправилъ его съ запиской въ Кіевъ. Но ни въ одинъ изъ госпиталей больного не принимали: отвѣчали, что нѣтъ мѣстъ.

— Былъ я у Бредова, у Драгомирова, у коменданта, — и напрасно: то-ли не могутъ, то-ли не хотятъ помочь. А городъ мнѣ чужой, денегъ нѣтъ. Научите, что-же дѣлать? — говорилъ офицеръ.

Я подумалъ съ минуту, куда-бы можно было обратиться за помощью. И въ этотъ моментъ мнѣ вспомнился «Кіевлянинъ» и его редакторъ Шульгинъ.

— Идите къ Шульгину, — сказалъ я, — тѣ, кто имѣли съ нимъ дѣло, говорятъ, что это сердечный и энергичный человѣкъ.

И, вынувъ изъ кармана старый номеръ «Кіевлянина», я отдалъ его своему собесѣднику. Тотъ ухватился за мою мысль. Я разсказалъ, какъ пройти въ редакцію, и немного проводилъ новаго знакомаго.

— Скверно у насъ, — говорилъ онъ, — раненые гибнутъ отъ недостатка перевязочныхъ средствъ, а здоровые — простуживаются. Нѣтъ ни обуви, ни одежды. Прислали одинъ разъ англійское обмундированіе; вмѣсто того, чтобы раздать его, съ мѣсяцъ съ собой возили. А потомъ большевики отбили обозъ и, вмѣстѣ съ нимъ, — англійское обмундированіе. Есть между нами и такіе, у которыхъ все есть — и деньги, и платье, и драгоцѣнности... Они съ презрѣніемъ смотрятъ на насъ. Можетъ быть они и правы. Я здѣсь, въ Кіевѣ, самъ почувствовалъ, что на краю стою. И что буду дѣлать, если и Шульгинъ не поможетъ, — не знаю.

Мы разстались. Больше этого человѣка мнѣ встрѣтить не удалось, и что сталось съ нимъ — не знаю.

Изъ жизни какъ будто исчезло общественное начало, каждый былъ предоставленъ самому себѣ. Послѣдствія этого ненормальнаго положенія вещей сказались очень скоро: то, чего нельзя было получить законнымъ путемъ, стали отбирать силой: вспыхнула эпидемія грабежей.

Приблизительно съ половины ноября, когда начинало темнѣть и полковникъ уходилъ къ себѣ, а въ полковой канцеляріи никого не оставалось, начиналъ трещать телефонъ. Съ Елизаветинской, съ Левашовской, съ Прорѣзной, съ Крещатика сообщали, что явились вооруженные люди, забрали деньги, драгоцѣнности, платье, обувь и ушли. Иногда же пострадавшіе звонили на квартиру къ полковнику, въ Комендантское Управленіе, въ штабъ генерала Бредова. И это было еще хуже, такъ какъ оттуда сейчасъ-же звонили къ дежурному по полку.

Комендантское Управленіе отличалось своей грубостью.

— Дежурный?

— Такъ точно.

— Что вы тамъ спите, что-ли? Подъ бокомъ людей грабятъ, а у васъ нигдѣ ни одного патруля. Выслать пять человѣкъ на Лютеранскую. И живо, въ два счета...

— Съ кѣмъ имѣю честь говорить?

— Безъ разговорчиковъ. Люди въ опасности, а вы мямлите.

Извольте принять приказаніе. Завтра на васъ напишу рапортъ...

Кто дежурилъ въ Комендантскомъ Управленіи, не знаю, но среди служившихъ въ немъ было много марковцевъ и корниловцевъ.

Однажды, сообщивъ о налетѣ на Крещатикѣ, дежурный по Комендантскому Управленію черезъ пять минутъ снова позвонилъ и спросилъ, отправленъ ли патруль. Я сказалъ, что нѣтъ, за неимѣніемъ людей. Богъ мой, что мнѣ пришлось выслушать...

Но одинъ разъ и я не выдержалъ. Получивъ какъ-то изъ Комендантскаго сообщеніе о налетѣ въ концѣ Фундуклеевской и требованіе немедленно отправить патруль въ 5 человѣкъ, я отвѣтилъ отказомъ, такъ какъ въ ротѣ, за исключеніемъ больныхъ, никого не было, и посовѣтовалъ обратиться къ Государственной стражѣ.

— Хорошо, — донесся до меня голосъ, — я завтра напишу рапортъ, что вы играете въ руку грабителямъ.

Тутъ-то меня и прорвало. Чего только я ни наговорилъ. «Паршивецъ», «негодяй», «сволочь», «мерзавецъ», обѣщаніе набить морду при первой встрѣчѣ, — все это было сказано и обѣщано въ самой категорической формѣ невидимому комендантскому дежурному. Любопытнѣе всего, что съ тѣхъ поръ Комендантское Управленіе меня рѣдко тревожило, а если и тревожило, то въ самой почтительной формѣ.

Правда, одновременно съ этими людьми, буквально умиравшими съ голоду и холоду, занимались грабительствомъ и другіе, тѣ, кому позволяла совѣсть, несмотря на то, что они были одѣты, обуты, сыты и имѣли деньги. И такихъ тоже было не мало, если не большинство.

А осетинскій отрядъ, очутившійся какими-то судьбами въ Кіевѣ, рѣшивъ ограбить богатый домъ на Прорѣзной, выставилъ даже сторожевое охраненіе съ пулеметами, чтобы имъ никто не помѣшалъ. Что-же могли подѣлать трое нашихъ патрульныхъ? И потомъ у насъ дѣйствительно не было людей. Въ ротѣ числилось около 200 человѣкъ. Половина была въ караулѣ. Человѣкъ двадцать, по инвалидности, являлись совершенно неспособными къ военной службѣ, ихъ держали, такъ-же, какъ и меня, больше изъ жалости. Много хворало, кто тифомъ, кто воспаленіемъ легкихъ, кто плевритомъ, кто бронхитомъ. Ночевало въ ротѣ человѣкъ 30.

Что они могли сдѣлать — вернувшись утромъ изъ караула, утомленные, голодные, плохо одѣтые, полубосые?

И все таки мнѣ разъ 6-8 въ теченіе ночи приходилось сообщать дежурному, чтобы онъ послалъ патрули ловить налетчиковъ. И сплошь да рядомъ онъ посылалъ на улицу людей, у которыхъ температура доходила до 40°. Очень хотѣлось мнѣ въ это время одного: пусть-бы поглядѣли ограбленные, какъ живутъ ихъ защитники.

И чѣмъ больше я присматривался къ тому, что совершалось, тѣмъ больше мнѣ казалось, что всѣмъ этимъ порядкомъ вещей руководитъ большевицкая рука. И дѣлалось жутко. Куда итти, гдѣ спасеніе? Отвѣта не было.