У БѢЛЫХЪ

Глава VI.

Насъ распустили по домамъ. Почти пятидневные бои кончились.

Большевики покинули городъ. Жизнь стала, какъ будто, входить въ старое русло. Но слѣдъ отъ ихъ налета остался: онъ виднѣлся въ выраженіи лицъ жителей, по новому глядѣвшихъ на добровольцевъ.

Въ массахъ произошелъ большой сдвигъ. Вѣра въ прочность добровольческой власти поколебалась. Но сами добровольцы, а особенно верхи ихъ, какъ будто, этой перемѣны не замѣчали.

А жить все-таки надо было. Дмитріевъ устроился, по-знакомству, на броневой поѣздъ пулеметчикомъ, Помогайловъ исчезъ, а я, не теряя времени, занялся окончаніемъ своей реабилитаціи. Въ судебно-слѣдственной комиссіи, куда я зашелъ за справками, всѣ стекла отъ пушечной пальбы повылетѣли: осколки ихъ лежали на полу и на столахъ вперемежку съ бумагами. Персоналъ былъ пришибленъ.

Кромѣ меня, за справками явилось еще двое или трое офицеровъ.

Теперь насъ принимали по другому: ждать въ коридорѣ не приходилось, всѣ двери были настежь, съ нами здоровались, пожимали руки, угощали папиросой. Но бумажки все-таки мнѣ въ этотъ день не выдали: надо было подтолкнуть въ комендантскомъ. Я пошелъ туда и постучалъ въ дверь съ надписью: «просятъ не безпокоить»; въ качествѣ единственнаго кліента, я былъ немедленно принятъ со всѣми почестями; меня даже спросили, что я думаю о намѣреніяхъ большевиковъ, и не попытаются-ли они еще разъ сдѣлать налетъ на Кіевъ.

И черезъ два дня въ моихъ рукахъ была полоска бумажки, очень гохожая на банковый чекъ.

Я былъ реабилитированъ! Что было написано на бумажкѣ, я уже не помню; помню только одну громадную печать въ самомъ низу.

Процедура реабилитаціи заняла у меня два мѣсяца, безъ одной недѣли. И, какъ я слышалъ, такихъ бумажекъ было всего выдано около сотни, остальные реабилитаціей больше не интересовались.

Надо теперь было, наконецъ, устраиваться. Отъ одного офицера я узналъ, что на Большой Кудрявской формируется какая-то рота. Я отправился на поиски. Искомая рота помѣщалась въ бывшихъ казармахъ, въ самомъ концѣ грязнаго, заваленнаго навозомъ, двора. По темной лѣстницѣ я сталъ подниматься на верхъ, по пути заглядывая въ пустующія помѣщенія. На полу грудами лежалъ соръ. Въ нѣкоторыхъ комнатахъ его слой доходилъ до полъ аршина. Чего только тутъ не было: пенька, газеты, полуистлѣвшія рогожи, ржавое желѣзо, порванное бѣлье. По комнатамъ дулъ вѣтеръ: отъ артиллерійской стрѣльбы здѣсь повылетѣли почти всѣ стекла. Въ верхнемъ этажѣ порядку было, какъ будто, больше: сора не было, а вдоль стѣнъ стояли солдатскія койки; на нѣкоторыхъ изъ нихъ лежали соломенные тюфяки.

На ближайшей койкѣ сидѣлъ сѣдой, согнувшійся полковникъ;

трясущейся рукой онъ отламывалъ маленькіе кусочки отъ большого ломтя хлѣба и медленно, осторожно подносилъ ихъ ко рту, боясь потерять малѣйшую крошку.

Къ счастью, фельдфебелемъ этой роты оказался офицеръ, съ которымъ мы встрѣчались во время послѣднихъ событій. Онъ разсказалъ, что рота предназначается для охраны города и караульной службы; предпочтеніе отдается раненымъ. Будетъ выдаваться жалованіе и пища. Жить можно у себя; только каждое утро надо являться въ казарму. Эти условія для меня были очень подходящими, и фельдфебель внесъ мое имя въ общій списокъ.

На слѣдующій день я и еще пять человѣкъ были отправлены въ караулъ. По Б. Владимирской мы спустились почти до самаго конца, а потомъ свернули въ уличку направо. Передъ досчатымъ заборомъ, за которымъ виднѣлись низенькіе деревянные сараи, ходилъ по тротуару старый караульный и дѣлалъ по нашему адресу пригласительные знаки.

— Поджидаю васъ, — объяснилъ онъ, — посты всѣ внутренніе, караульное помѣщеніе въ сосѣдней гостиницѣ, въ комнатѣ во дворѣ. Мы вчера тутъ два часа бродили, никого не могли найти, думали уже обратно итти.

Сдача и пріемъ произошли безъ всякихъ формальностей. Сараи были закрыты еще во времена до-революціонныя и принадлежали таинственной междувѣдомственной комиссіи. Что въ сараяхъ хранилось, никто не зналъ. На прощаніе, начальникъ стараго караула посовѣтовалъ намъ выслать къ соотвѣтствующему часу махальнаго ловить слѣдующую смѣну.

Хозяинъ ближайшей гостиницы, очень хорошей и большой, отводилъ для караульныхъ комнату и, кромѣ того, давалъ чай и хлѣбъ. Благодаря такой коопераціи, хозяинъ, до нѣкоторой степени, былъ гарантированъ отъ грабежей, а мы — отъ голода.

Черезъ полчаса самъ хозяинъ принесъ намъ громадный чайникъ съ кипяткомъ и хорошій каравай хлѣба. Чай разогрѣлъ насъ. Пошли разговоры.

— Не думалъ я, что придется чужой хлѣбъ ѣсть, — вздохнулъ пожилой поручикъ въ бекешѣ, — говорю безъ спѣси. Чужой хлѣбъ — не горекъ, какъ говоритъ пословица, а безполезенъ. По опыту знаю. Впрокъ идетъ только свой собственный, заработанный кусокъ, только онъ силу даетъ....

— Зависти много у насъ въ народѣ къ чужому куску, особенно, если онъ хорошій — замѣтилъ начальникъ караула.

— Это вѣрно. Потому сейчасъ всякъ и норовитъ взять у того, кто имѣетъ побольше. Но пользы грабителю отъ этого нѣтъ, только всѣ нищаютъ. Я бывшій землевладѣлецъ; купилъ еще отецъ мой клочекъ земли и молочнымъ хозяйствомъ сталъ заниматься.

Триста головъ скота у насъ было. Не коровы, а барыни. И быки наши въ свадебныя путешествія по деревнямъ разъѣзжали.

Скотъ во всей округѣ сталъ лучше. Большое дѣло было, важное, и не для насъ однихъ. Сколько труда, сколько мысли во всѣ мелочи вкладывалось. Работалъ я сперва, какъ и полагается. А потомъ чувствую — не могу работать. Началъ думать — почему?

И, въ концѣ концовъ, понялъ. Зависть мнѣ мѣшала. Прямо видѣлъ, какъ намъ завидуютъ тѣ же мужики и рабочіе. До смертельной ненависти завидовали, считали, что мы ихъ кровушку пьемъ, между собой говорили, что на ихъ денежки все устроено. И я бросилъ работу. Большой ударъ былъ для отца. Понять не могъ онъ, въ чемъ дѣло. Я ему и не объяснялъ. А какъ сдѣлать такъ, чтобы не было ненависти — я не зналъ. И ушелъ отъ хозяйства.

Когда настала революція, — пришлось заглянуть въ имѣніе. И что же я тамъ нашелъ? Самымъ породистымъ коровамъ загнали колъ въ половые органы, всѣмъ быкамъ ноги поотрубали, у живыхъ свиней мясо и сало повырѣзывали. Мученики, а не животныя. А само мужичье теперь съ голоду все-таки пропадаетъ. И ничто имъ въ прокъ не пошло. Меня приглашали остаться. Но не могъ. Есть вещи, которыхъ простить нельзя. А энергіи и силы у меня еще много. Пусть мнѣ скажетъ кто-нибудь, куда я ихъ дѣвать долженъ?

Пришла моя очередь идти на постъ. Сперва было только скучно. Отъ нечего дѣлать, черезъ щели досокъ я старался разглядѣть, какія сокровища приходится намъ сторожить. Къ моему удивленію, въ одномъ изъ сарайчиковъ я увидѣлъ множество ламповыхъ стеколъ. Черезъ полчаса мнѣ стало холодно и даже очень.

Вдвоемъ съ другимъ часовымъ мы начали лязгать зубами, какъ голодные волки. Чтобы согрѣться, мы бѣгали, дѣлали гимнастику, барахтались, но напрасно.

Наконецъ, въ глубинѣ двора я увидѣлъ небольшой жилой домикъ, совсѣмъ спрятавшійся за сараями. Пренебрегая всѣми военными и гражданскими законами, я взялъ направленіе на привѣтливо освѣщенныя окна и несмѣло постучался въ дверь.

Мнѣ сейчасъ же открыли. Принятъ я былъ радушно. Въ домикѣ жилъ какой-то рабочій со своей семьей. Я попросилъ разрѣшенія обогрѣться, ссылаясь на холодъ и на легкую шинель. Меня провели въ слѣдующую комнату, гдѣ печка была еще теплая. Семья, видимо, ни въ чемъ не нуждалась. Меня напоили горячимъ чаемъ и дали хлѣба съ картофелемъ. Самъ хозяинъ имѣлъ какое-то отношеніе къ сараямъ и сказалъ, что въ нихъ хранятся запасы сахара, меда и патоки.

Оказалось, что къ нимъ всякій вечеръ заходятъ часовые съ этого поста и просятъ погрѣться.

— Мерзнутъ люди въ шинелишкахъ, теплаго никто не имѣетъ, жалко...

Отстоявъ свои часы, мы вернулись въ караульное помѣщеніе.

Тутъ было тоже невыносимо холодно. Не выдержавъ, я пошелъ бродить по гостиницѣ въ неясной надеждѣ найти уголъ потеплѣе.

И нашелъ большую, теплую, гостинничную кухню, которую немедленно и оккупировалъ. Въ теплѣ я почувствовалъ себя недурно, даже немного задремалъ. Какъ разъ въ моментъ, когда уже стали мерщиться какіе-то сны, меня снова позвали на постъ. На дворѣ было еще хуже: моросилъ дождь, дулъ сырой промозглый вѣтеръ. Мы кутались, бѣгали, прыгали, а потомъ выломали доску въ заборѣ и устроили небольшой костерчикъ.

— Хорошо, — сказалъ мой компаньонъ, подкладывая въ костеръ кусокъ доски, — тепло — значитъ хорошо. Не выношу холода.

— Вы южанинъ?

— Сѣверянинъ. Но тянетъ непреодолимо къ югу. Послѣ перваго гнойнаго плеврита осталось желаніе всегда быть въ теплѣ.

Надѣвать много шерстяныхъ вещей — не могу. Дѣлается тяжело.

А теплый воздухъ — все для меня. Будь деньги — поѣхалъ бы въ Индію или въ Египетъ, туда, гдѣ растутъ пальмы, бананы, и гдѣ нѣтъ зимы.

Наступило молчаніе. Надъ нами висѣла глубокая тьма.

Вѣтеръ пересталъ дуть. Стало тихо, тихо.

Пробѣжала около костра чья-то кошка; она на минуту остановилась, посмотрѣла на насъ своими удивленными зелеными глазами и, тряхнувъ лапкой, безшумно скрылась подъ сараями. На дорожкѣ, возлѣ огня, встрѣтились два другихъ кота. Увидѣвъ другъ друга, они сѣли на заднія лапы; ихъ хвосты распушились.

Вдругъ оба зашипѣли, поднялись и, надававъ другу другу пощечинъ, скрылись. Но скоро одинъ изъ нихъ вернулся, сѣлъ у костра и, глядя на насъ немигающими глазами, о чемъ-то замявкалъ, точно у него было какое-то горе; я протянулъ руку погладить, но котъ прыгнулъ и больше не возвращался.

Пришелъ разводящій и сообщилъ, что слѣдующая смѣна, отправившись куда-то грѣться, достала спирту и напилась. Теперь обоихъ рветъ уже больше часа, и они не могутъ не только ходить, но и сидѣть. Искали даже доктора, но за позднимъ временемъ не могли найти. Поэтому, разводящій просилъ насъ подежурить еще слѣдующіе два часа. Нашъ огонекъ былъ теплый, дерева имѣлось еще достаточно, — это было, пожалуй, лучше, чѣмъ холодная караульная комната. И мы согласились безъ колебаній. Разводящій тоже подсѣлъ къ костру, да такъ съ нами и остался.

Въ общемъ, ночь и караулъ прошли благополучно. Другія мѣста, гдѣ пришлось караулить, немногимъ разнились отъ перваго. Каждый караулъ имѣлъ свои положительныя и свои отрицательныя стороны. Пришлось побывать и въ гостиницѣ Франсуа, напротивъ Оперы. Тамъ помѣщалась Междувѣдомственная Ликвидаціонная Комиссія. Насъ туда отправляли въ качествѣ посыльныхъ. Днемъ мы бѣгали съ пакетами, а ночью можно было идти спать къ себѣ. Персоналъ Комиссіи возглавлялся полковникомъ; среди его подчиненныхъ были офицеры, военные чиновники, писаря, машинистки. А въ нашей ротѣ, на ряду съ офицерами, служили адвокаты, судебные слѣдователи, инженеры, агрономы.

Странно было видѣть, какъ писарь давалъ товарищу прокурора связку пакетовъ для разноски. Лично я не разъ встрѣчалъ одного приватъ-доцента съ разсыльной сумкой черезъ плечо. Если у большевиковъ не щадили умственныхъ силъ страны, то и здѣсь онѣ не были особенно использованы.

Черезъ нѣсколько дней я пошелъ въ роту за хлѣбомъ. Высокій, худой капитанъ, уже очень пожилой, исполнявшій обязанности каптенармуса, стоялъ у вѣсовъ; около него былъ мѣшокъ съ ковригами; очередь была небольшая; я занялъ мѣсто. Впереди моимъ сосѣдомъ оказался Помогайловъ: привлеченный слухами о жалованіи и хлѣбѣ, онъ также рѣшилъ поступить въ нашу роту.

Очередь на этотъ разъ до насъ не дошла. Раздавъ человѣкамъ десяти по фунту хлѣба, каптенармусъ закрутилъ мѣшокъ и заявилъ, что выдача кончена: выпечка была небольшая, а остатокъ онъ долженъ сдать въ штабъ роты. Мы поворчали и ушли.

Такая исторія повторялась каждый день. Всѣ нареканія, даже подозрѣнія въ воровствѣ, каптенармусъ переносилъ замѣчательно кротко; онъ отвѣчалъ на все неизмѣнной улыбкой, но хлѣба все-таки не давалъ. И куда дѣвался остатокъ, иногда въ пять-шесть разъ превышавшій выдачу, никто никогда не могъ узнать.

Нѣкоторые ходили даже жаловаться къ полковнику — командиру роты. Но командиръ, жившій въ сосѣднемъ флигелѣ, будучи простымъ смертнымъ, обладалъ, тѣмъ не менѣе, сверхъестественными свойствами: на разстояніи, почуя по шуму, что къ нему пришла голодная делегація, уходилъ сквозь стѣны, неизвѣстно куда. Пришедшіе могли любоваться только его пустымъ кресломъ.

Вмѣсто командира принималъ делегатовъ обыкновенно адъютантъ, унылый долговязый поручикъ. Онъ хмуро выслушивалъ жалобы и увѣрялъ, что знаетъ каптенармуса, и что это честнѣйшій человѣкъ. Хлѣбъ же, который оставался въ каптенармусовомъ мѣшкѣ, отсылался въ караулы. Но почему и караулы все-таки хлѣба не получали, адъютантъ толкомъ объяснить не могъ.

Съ жалованьемъ тоже выходила заминка. Съ перваго дня службы пронесся слухъ, что будетъ выданъ всѣмъ мѣсячный окладъ не то въ видѣ вспомоществованія, не то, какъ авансъ. Фельдфебель подробно опросилъ каждаго — кто холостъ, кто женатъ, сколько у кого дѣтей. Затѣмъ, вооружившись карандашомъ, множилъ, складывалъ и выводилъ пріятныя суммы. Потомъ разграфилъ листъ бумаги, составилъ по всѣмъ правиламъ требовательную вѣдомость и передалъ ее адъютанту. Мы стали ждать. Даже пронесся слухъ, что деньги получены. Справились въ канцеляріи — оказа лось, что денегъ никакихъ не поступало. Такъ труды фельдфебеля и пропали даромъ.

Пробовали выписывать откуда-то муку и крупу, чтобы выдать натурой. Все это дѣло очутилось въ рукахъ кроткаго каптенармуса.

Онъ куда-то ѣздилъ, гдѣ-то просилъ. Опять пронесся слухъ, что что-то удалось получить. Справились въ канцеляріи — чистѣйшій миражъ. Взялись, не теряя надежды, за сахаръ. На этотъ разъ ѣздилъ съ каптенармусомъ и адъютантъ. И, однажды утромъ, каптенармусъ принесъ въ роту фунта четыре сахару; на мою долю пришлось три съ половиной куска и горсточка сахарной пыли.

Потихоньку и полегоньку наша рота начала таять. Съ каждымъ днемъ уменьшалось число людей, являвшихся на службу.

Какъ-то подъ вечеръ, когда я былъ въ нарядѣ въ гостиницѣ Франсуа, мнѣ дали около тридцати пакетовъ для разноски. Всѣ адресаты были военные — прапорщики, капитаны, поручики. По какому-то неотложному дѣлу ихъ всѣхъ вызывали на слѣдующее утро въ Комиссію. До самой полночи мнѣ пришлось бѣгать по всему Кіеву. Большинство получателей отсутствовало, а тѣ, которые были дома, съ неохотой принимали повѣстки.

— Вы знаете, коллега, въ чемъ дѣло? — спросилъ меня высокій капитанъ-политехникъ, расписываясь въ книгѣ, — когда они думали взять Москву безъ большого усилія, мы не были имъ нужны. А теперь, когда на фронтахъ заминка, а мѣстами и неудача, приглашаютъ насъ.

И изъ тридцати приглашенныхъ на утро въ Комиссію пришло всего два или три человѣка.

Въ одно прекрасное утро нашъ фельдфебель заявилъ, что рота расформировывается и вливается въ Кіевскій Офицерскій полкъ. Это извѣстіе такъ повліяло на нашего каптенармуса, что онъ сейчасъ же захромалъ и въ ту же минуту отправился въ околотокъ. Такъ я его больше и не видѣлъ.

Новая часть, куда насъ перевели, называлась Кіевскимъ Офицерскимъ Полкомъ. Штабъ или, по просту говоря, полковая канцелярія, хозяйственная часть, пріемный покой, околотокъ и первая рота помѣщались въ бывшемъ генералъ-губернаторскомъ дворцѣ.

Остальныя семь ротъ были расквартированы по всему Кіеву.

Каждый изъ насъ имѣлъ право выбрать ту роту, какую кто считалъ для себя болѣе удобной. Мы съ Помогайловымъ выбрали первую. Она была, во-первыхъ, ближе другихъ, а, кромѣ того, мы предполагали, что, находясь въ близкомъ сосѣдствѣ со штабомъ, мы будемъ всегда имѣть самыя свѣжія новости. Кромѣ насъ, первую роту облюбовало еще человѣкъ двадцать.

Въ ротной канцеляріи составили списокъ, написали препроводительную бумажку и вручили все это самому старшему изъ насъ по чину. Тотъ выстроилъ свою команду, крикнулъ «направо», «шагомъ маршъ», и мы тронулись. Придя ко дворцу, мы остановились у подъѣзда. У стеклянныхъ дверей вестибюля стоялъ широкоплечій артиллерійскій полковникъ.

— Откуда вы? — спросилъ онъ у старшаго.

Тотъ объяснилъ и, порывшись въ карманахъ, показалъ свои вѣрительныя грамоты.

— А я вашъ ротный командиръ, — отвѣтилъ полковникъ, — какъ разъ кстати приходите. Людей у насъ мало, а карауловъ много.

Мы прошли въ роту. Она помѣщалась въ нижнемъ этажѣ дворца, налѣво отъ входа, и занимала три или четыре комнаты.

Вдоль стѣнъ стояли койки, однѣ совсѣмъ голыя, другія покрытыя сѣнниками. Нѣсколько человѣкъ спало, съ головой накрывшись шинелями. У камина сидѣлъ скелетообразный офицеръ въ валенкахъ и подбрасывалъ въ огонь кусочки дерева. Другой офицеръ, у стѣыы, косаремъ раскалывалъ доску съ койки. Увидя вошедшаго ротнаго, офицеръ въ валенкахъ поднялся и хотѣлъ рапортовать, но ротный замахалъ руками, и скелетъ снова сѣлъ. Это былъ, очевидно, дежурный. На шумъ шаговъ изъ самой дальней комнаты вышелъ второй полковникъ, помоложе, въ свѣтлой шинели и словно чѣмъ-то недовольный.

— А вы все доски жгете? — обратился онъ къ офицеру съ косаремъ.

— Холодно, господинъ полковникъ. Я въ караулѣ мерзъ цѣлую ночь и тутъ не могу согрѣться. Дровъ бы надо.

— И денегъ тоже, ѣсть нечего, — добавилъ скелетъ.

— Все наладится, господа, понемногу. Имѣйте терпѣніе, — сказалъ ротный.

Стали распредѣлять вновь прибывшихъ. На дѣлежку пришли всѣ взводные командиры. Каждый изъ нихъ жаловался, что у него мало людей и просилъ ротнаго дать ему побольше. Мы съ Помогайловымъ попали въ третій взводъ, подъ команду полковника въ свѣтлой шинели. Насъ сейчасъ-же внесли въ списки и отпустили домой, съ наказомъ явиться на слѣдующее утро.

Когда мы явились, насъ сейчасъ же отправили въ караулъ.

Караулъ былъ небольшой: трое часовыхъ съ однимъ разводящимъ, онъ же и караульный начальникъ. Сторожить намъ пришлось какой-то сарайчикъ въ саду, въ Липкахъ. По словамъ стараго караульнаго начальника, въ немъ хранилась конская сбруя, на девять десятыхъ уже разворованная.

— Какъ самъ получилъ, такъ и вамъ сдаю, — сказалъ онъ.

Караульное помѣщеніе занимало хибарку садовкика. Хибарка была невелика, но въ ней имѣлась печка, а всякаго дерева вокругъ валялось въ изобиліи.

Первымъ на постъ поставили меня. День былъ сѣрый, холодный, подъ ногами шуршали кленовые листья; по голымъ вѣткамъ деревьевъ прыгали нарядныя синицы и звонко о чемъ-то чирикали. Вдали золотились лаврскіе купола, бѣлѣли внизу кресты Аскольдовой могилы, уходилъ вдаль черниговскій берегъ, темной лентой змѣился подъ горой глубокій Днѣпръ. Было тихо, торжественно, прекрасно. Душу покинули угнетавшія ее заботы, и внутри зазвенѣли слова: «нынѣ житейское отложимъ попеченіе)).

И я не замѣтилъ, какъ явился новый часовой. Когда я пришелъ въ хибарку, въ печкѣ уже горѣлъ огонь, и нашъ караульный начальникъ кипятилъ воду. У него оказался не только чай, но и сахаръ. Тѣмъ и другимъ онъ угостилъ всѣхъ.

— Остатки сладки, — сказалъ онъ, выпивая послѣднюю чашку, — больше ничего нѣтъ. Ни здѣсь, ни дома. Одна надежда на жалованіе.

— Адъютантъ говорилъ, что надежда плохая. Кажется, казначейство совсѣмъ пусто. Говорятъ, махновцы ограбили ростовскій поѣздъ, на которомъ намъ деньги везли, —сказалъ его сосѣдъ.

— Это вполнѣ возможно, — отвѣтилъ караульный начальникъ.

Къ ночи стало гораздо холоднѣе. Я свою смѣну едва отстоялъ.

Около полуночи повалилъ крупными хлопьями снѣгъ. Явился часовой съ поста и заявилъ, что онъ больше стоять не можетъ — замерзаетъ.

— Ну тогда сдѣлаемъ такъ, — рѣшило начальство, — часовой можетъ оставаться здѣсь, только раза два-три въ часъ выходить къ сараю.

Такъ мы и сдѣлали.

Ночью, вернувшись изъ обхода, одинъ изъ часовыхъ сказалъ, что горятъ провода электрическаго освѣщенія. Мы вышли посмотрѣть, въ чемъ дѣло. Былъ небольшой морозъ; снѣгъ пересталъ падать; на небѣ искрились звѣзды. Вдоль проводовъ, которые тянулись черезъ садъ, иногда пробѣгали длинныя синія искры.

Никто изъ насъ объяснить этого явленія не могъ. Въ морозной тиши гдѣ-то гулко ударило орудіе, потомъ донесся разрывъ;

застрекоталъ пулеметъ, раздались рѣдкіе ружейные выстрѣлы.

— У Вышгорода палятъ, — сказалъ, прислушавшись, караульный начальникъ.

Мы вернулись. Остатокъ ночи и утро прошли въ полномъ спокойствіи. Около полудня пришла смѣна, и мы отправились въ роту.

Тамъ была такая же картина, какъ и вчера: на нѣкоторыхъ кроватяхъ спали, у камина по-прежнему сидѣлъ скелетъ, а здоровякъ-авіаторъ топоромъ разрубалъ на паркетѣ толстенную корягу.

Мы съ Помогайловымъ поставили винтовки въ пирамиду, присѣли на кровать, потрясли мокрыми отъ снѣга ногами, а потомъ, словно сговорившись, сразу поднялись и пошли къ двери.

— Вы это куда, господа? — спросилъ вдругъ скелетъ.

— А вамъ какое дѣло? — спросили мы въ свою очередь.

— Да я дежурный, я за всѣхъ людей отвѣчаю.

— Мы идемъ домой ѣсть.

— Надо спросить разрѣшеніе у взводнаго. Если онъ позволитъ, я напишу увольнительную записку, ротный подпишетъ, тогда и ступайте.

Взводный командиръ по счастью оказался въ ротѣ. Выслушавъ нашу просьбу, онъ лѣнивымъ голосомъ сказалъ:

— Какъ же я васъ отпущу? А если тревога будетъ?

— Господинъ полковникъ, мы оба со вчерашняго дня ничего не ѣли, — въ одинъ голосъ отвѣтили мы.

— Ну, ступайте, только завтра утромъ приходите непремѣнно, — махнулъ рукой полковникъ.

Увольнительныя записки были написаны въ двѣ минуты. По лучивъ ихъ, мы пошли искать ротнаго командира. Ротный жилъ гдѣ-то на верхнемъ этажѣ. Отправились туда и остановились передъ большой закрытой дверью, откуда доносилось щелканіе ремингтоновъ, и слышались человѣческіе голоса.

— Можетъ быть, здѣсь? — выразилъ я предположеніе.

Помогайловъ открылъ дверь. Въ огромной комнатѣ, за столами самаго разнообразнаго фасона сидѣло человѣкъ тридцать.

Одни писали, другіе говорили, третьи стучали на машинкѣ. Было нѣсколько женщинъ.

— А вотъ и графиня X..., — толкнулъ меня локтемъ спутникъ, — до революціи богатѣйшая семья была, а теперь за паекъ работать приходится.

Изъ-за стола, стоявшаго въ простѣнкѣ между окнами, намъ навстрѣчу поднялся офицеръ въ штатскомъ лѣтнемъ пальто, поверхъ форменнаго кителя.

— Вамъ что угодно, господа? — любезно спросилъ онъ.

— Мы ищемъ командира первой роты.

— Онъ живетъ въ комнатѣ по сосѣдству съ кабинетомъ командира полка. И заодно ужъ скажите ему, пожалуйста, что адъютантъ проситъ его зайти въ канцелярію.

У окна въ залѣ мы увидѣли невысокаго, но кряжистаго полковника въ бекешѣ; рядомъ съ нимъ стоялъ маленькій щуплый поручикъ. Они о чемъ то бесѣдовали вполголоса.

— Какъ они попали сюда? — удивился Помогайловъ, — полковникъ этотъ служилъ у большевиковъ въ штабѣ и, какъ многіе говорили, даже состоялъ въ партіи. А поручикъ считался сочувствующимъ большевикамъ и завѣдывалъ у нихъ мобилизаціоннымъ отдѣломъ.

— Да это можетъ быть такъ, слухи одни, — отвѣтилъ я, вспомнивъ, какъ я самъ неожиданно попалъ въ большевицкіе агенты.

Ротнаго мы застали въ постели, подъ ковромъ и теплой шинелью.

Комната была узкая, темная, вся заставленная ящиками, сковородами, кастрюльками и другими предметами домашняго обихода.

— Вы меня извините, что я такъ принимаю васъ, — сказалъ командиръ, — холодно, а еще къ тому-же и лихорадитъ.

Наши записки онъ подписалъ безъ всякихъ разговоровъ.

— Господинъ полковникъ, — вспомнилъ Помогайловъ, — васъ просилъ адъютантъ зайти въ канцелярію. А потомъ, позвольте спросить, какъ насчетъ денегъ или выдачи хотя-бы натурой какихъ-нибудь продуктовъ. У меня жена и двое дѣтей. Наша квартира въ Святошинѣ до-чиста ограблена. Буквально нечѣмъ жить. А мой коллега — совсѣмъ чужой въ Кіевѣ. Какъ-же намъ питаться?

— Эхъ, господа, господа, — вздохнулъ командиръ, — вы думаете, что я въ лучшихъ условіяхъ? Я лежалъ да думалъ, что мнѣ продать — этотъ коверъ или женину муфту. Нашъ полкъ сформированъ изъ бывшихъ комендантскихъ ротъ, и я состою на службѣ съ перваго дня ихъ основанія. За все время, т. е. почти за два мѣсяца, 250 рублей получилъ. Насъ-же въ семьѣ семь человѣкъ.

Зима пришла, а въ домѣ, гдѣ жена съ тещей живутъ, всѣ стекла повылетѣли. Приходили обѣ утромъ, жаловались, что снѣгъ на паркетѣ въ гостиной лежитъ. Ну, какъ тутъ быть? Сегодня брата въ казначейство гонялъ узнать, нѣтъ-ли денегъ. Нѣтъ, оказывается. И адъютантъ по этой же причинѣ меня проситъ въ канцелярію пожаловать, и онъ очень интересуется этимъ вопросомъ.

Мы вышли на улицу. Солнце ярко свѣтило, и снѣгъ уже таялъ. Настроеніе у насъ обоихъ было очень неопредѣленное.

— Мой шуринъ гонитъ меня изъ квартиры; надо найти поблизости что-нибудь подходящее, — сказалъ Помогайловъ, оглядывая домъ, — боюсь, трудно будетъ. Пустыхъ-то квартиръ много, а такихъ, гдѣ-бы жить можно было, пожалуй, и не осталось...

Наступили служебные будни. Сутки — мы караулили, — сутки или двое отдыхали. Зима въ этомъ году выдалась ранняя.

Снѣгъ выпалъ во второй половинѣ октября. Утромъ, по дорогѣ въ полкъ, я часто видѣлъ, какъ сгибались верхушки тополей и кленовъ отъ снѣга. Морозы часто смѣнялись оттепелью. А оттепель давала сырой, густой туманъ, въ которомъ ничего нельзя было видѣть. Разбитыя стекла поспѣшно задѣлывались досками, лубкомъ, заклеивались бумагой, а то и просто затыкались старымъ тряпьемъ.

Однажды Помогайлова и меня пригласилъ къ себѣ въ гости присяжный повѣренный, съ которымъ мы вмѣстѣ дежурили въ гостиницѣ Франсуа. Жену онъ отправилъ на югъ къ роднымъ, а самъ рѣшилъ доѣсть то, что, по его мнѣнію, являлось лишнимъ.

— Что тамъ черезъ недѣлю или черезъ мѣсяцъ будетъ, Ал лахъ его вѣдаетъ, — говорилъ онъ, — врядъ ли лучше станетъ;

досадно, если большевики съѣдятъ тѣ консервы, что жена собирала да берегла.

Квартира у нашего бывшаго сослуживца оказалась большая, хорошо обставленная, но невыносимо холодная. Жилъ онъ, собственно, въ самой маленькой комнатѣ. На полу около письменнаго стола стояла небольшая желѣзная печка; на коврѣ, у печки, были навалены дрова: доски изъ забора, дверцы отъ кухоннаго шкафа, нога отъ стола, четвертушка гладильной доски и расколотый валекъ, которымъ бабы бьютъ обыкновенно бѣлье.

— Моего ума дѣло, — похвастался хозяинъ, показывая на печку и на длинную желѣзную трубу, выведенную въ задѣланную лубкомъ форточку; — печку на базарѣ купилъ, а трубу пришлось самому дѣлать.

— А не жалко вамъ жечь вотъ это, — и Помогайловъ показалъ головой на что то лакированное.

— Какъ не жалко?.. Но если холодно, то что-же дѣлать?..

Другіе жильцы стропильныя связи рубятъ на крышѣ, а я еще пока до этого не дошелъ...

Кромѣ насъ, пришло еще человѣкъ пять знакомыхъ хозяина.

Ужинъ былъ поданъ въ сосѣдней комнатѣ. Сѣли за столъ, какъ пришли: въ пальто, въ шапкахъ, сняли только перчатки — въ столовой было, какъ и на дворѣ, что-то около двухъ градусовъ.

Ужинъ вышелъ роскошный: щи съ кашей, пирожки съ рыбой;

на закуску были поданы и омары, и сардины, и шпроты, а въ заключеніе кофе.

— Ъшьте, господа, ѣшьте, — уговаривалъ хозяинъ, — и мою Василису благодарите. Это все она понадѣлала и все изъ консервовъ.

— Поберечь бы ихъ надо, — сказалъ Помогайловъ, — пригодиться еще могутъ.

— Слово ваше мудрое, — отвѣтилъ хозяинъ, — и мы съ женой такъ же думали. А перваго октября пошли мы съ ней въ церковь. Изъ церкви же пришлось спѣшнымъ порядкомъ за Цѣпной мостъ отступить. Поголодали мы съ недѣльку въ Дарницѣ;

она все жалѣла, что ни одной банки не удалось захватить, а я думалъ — кто консервы мои съѣстъ, и зачѣмъ я ихъ берегъ...

— Да время-то такое, что въ ближайшемъ часѣ увѣреннымъ быть нельзя, — сказалъ одинъ изъ гостей, — а консервы вещь тяжелая; если отступать, то много съ собой не возьмешь...

Такъ проявлялось настроеніе, о которомъ я уже говорилъ:

октябрьскія событія разбудили задремавшій было страхъ передъ большевиками; разъ проснувшись, страхъ уже не поддавался никакимъ убаюкиваніямъ. Этому способствовали и внѣшнія обстоятельства: все время, днемъ и ночью, около Кіева слышалась артиллерійская стрѣльба. Правда, она не приближалась, но она была. Особенно часто слышались выстрѣлы со стороны Вышгорода. Кромѣ того, и на Гомельскомъ фронтѣ были какія то неудачи.

Въ чемъ онѣ заключались — никто толкомъ не зналъ, но это еще больше смущало жителей.

Въ виду отсутствія дровъ на электрической станціи, свѣтъ горѣлъ часъ-два, а то и вовсе не горѣлъ. У насъ тоже дровъ не было. Мой хозяинъ пустилъ въ ходъ стулья, столъ; поснимали мы съ нимъ лишнія, по нашему мнѣнію, двери, принялись потомъ за заборы; но всему бываетъ конецъ. И это топливо тоже исчезло.

Тогда придумали другое: взявъ у дворника санки, хозяинъ со студентомъ стали навѣщать кадетскую рощу; тамъ, въ компаніи съ другими дровоискателями, валилась сосна и братски дѣлилась между всѣми дровосѣками. Каждому доставалось по нѣсколько сырыхъ полѣнъ, ими приходилось топить съ такимъ расчетомъ, чтобы хватило на возможно долгое время.

Надежда была на меня, на мой заработокъ, но, не получая жалованія, я ничѣмъ не могъ помочь имъ, и самъ приходилъ голодный, какъ волкъ. Спасало меня нѣкоторое время какое-то благотворительное дамское общество; оно устроило безплатную выдачу обѣдовъ для офицеровъ нашей роты. И одинъ разъ въ сутки мы получали по тарелкѣ борща и по куску мяса съ хлѣбомъ. Но средства этого общества были очень ограничены, и часто, по приходѣ въ столовую, мнѣ приходилось слышать отъ завѣдующей кухней, что всѣ обѣды розданы; или-же, что за недостаткомъ денегъ ничего не варили.

И, пробывъ безъ ѣды въ караулѣ цѣлыя сутки, я натощакъ уходилъ къ себѣ.

Такихъ, какъ я, было много.

И странно, въ то время, когда одни голодали, другіе не знали буквально счета деньгамъ.

Въ духанахъ и другихъ подобныхъ учрежденіяхъ всегда было множество военныхъ, которые бросали деньги на вѣтеръ. Одинъ изъ такихъ героевъ, прокутившій въ одинъ вечеръ 70.000 руб., попалъ даже на столбцы «Кіевлянина».

— Кто это такой, и откуда у него такія деньги? — спрашивалъ Шульгинъ.

Вопросъ былъ совершенно праздный: всѣ, въ томъ числѣ и самъ Шульгинъ, отлично знали, кто это такіе, и откуда у нихъ деньги, но подѣлать съ ними въ это сумбурное время никто ничего не могъ. Кромѣ того, расплодилось великое множество молодыхъ людей, одѣтыхъ въ прекрасныя бекеши и теплыя пальто;

эти молодые люди безобразничали не меньше другихъ, но, при попыткѣ патруля арестовать кого нибудь изъ нихъ, тотъ съ гордостью отвѣчалъ: «я — агентъ контръ-развѣдки».