Глава IV.

Я всталъ и подошелъ къ берегу. У ногъ бѣжала темная холодная вода. Солнце уже садилось. На высокомъ кіевскомъ берегу четко рисовались на безоблачномъ небѣ церкви, колокольни, сады. Стрѣльба стихала. Кругомъ была тишина. Черезъ полчаса на шоссе остановилась группа всадниковъ. Двое изъ нихъ слѣзли съ лошадей и по узенькой тропинкѣ, которая шла отъ дороги къ рѣкѣ, стали спускаться къ намъ. Впереди шелъ генералъ въ шинели съ георгіевской ленточкой въ петлицѣ. Это былъ Драгомировъ. За нимъ слѣдовалъ ординарецъ.

Ротные и взводные командиры, увидѣвъ Драгомирова, забѣгали и засуетились, собирая разбредшихся подчиненныхъ.

Когда всѣ были выстроены, Драгомировъ обратился съ рѣчью.

Говорилъ онъ о томъ, что доблестное офицерство, пройдя съ пѣснями по Кіеву, изгонитъ, конечно, красную сволочь. Обращался онъ исключительно къ офицерству, хотя среди насъ были и солдаты-добровольцы.

Главное руководство операціей онъ бралъ на себя; начальникомъ же нашего отряда онъ назначилъ какого-то полковника, фамиліи котораго я не помню. Полковникъ и его штабъ должны были находиться у моста.

Сказавъ рѣчь, Драгомировъ уѣхалъ. Послѣ его отъѣзда наши командиры стали уравнивать число людей въ ротахъ и раздавать оружіе тѣмъ, у кого его не было.

Покончивъ съ этимъ, насъ распустили съ убѣдительной просьбой далеко не уходить.

Когда, наконецъ, солнце зашло, и сумерки стали густѣть, раздалась команда строиться. Строились утомительно долго. Каждый хотѣлъ быть съ родственникомъ или знакомымъ. Я никого не зналъ, и мнѣ было безразлично, гдѣ ни стоять. Впереди меня, помню, оказался высокій студентъ-политехникъ, позади — низкій, съ большимъ туго-набитымъ ранцемъ. Наша рота, наконецъ, построилась. Раздалась команда ротнаго, и въ колоннѣ, по отдѣленіямъ, мы двинулись въ путь.

На мосту, помня наставленія Драгомирова, затянули было пѣсню. Но сколько разъ ни начинали, все выходило фальшиво и неестественно. Такъ и бросили.

Пройдя мостъ и поднявшись немного вверхъ, всѣ роты остановились. Командиры ротъ и остальное начальство стали совѣщаться, что дѣлать дальше. Никто точно не зналъ, есть ли еще добровольцы въ Кіевѣ, или нѣтъ. О большевикахъ говорили, что они засѣли у Никольскихъ воротъ. Относительно Подола тоже не было извѣстно, въ чьихъ онъ рукахъ. Но какой-то голосъ въ темнотѣ сказалъ, что тамъ дѣйствуютъ Государственная стража и Петроградскій гвардейскій полкъ.

— Это уже легче. Тогда большевикамъ нельзя будетъ отрѣзать насъ отъ моста, — сказалъ кто-то вблизи.

— Положимъ, это еще вилами на водѣ писано, — отвѣтилъ другой — теперь-то въ полкахъ не наберешь часто и полсотни людей. А на Государственную стражу надежда плохая.

Пока наше начальство совѣщалось, я разговорился со своими сосѣдями-студентами. Оба были кіевляне. Высокій выскочилъ изъ дому передъ самымъ прибытіемъ большевиковъ и ничего не успѣлъ съ собой захватить; маленькій же разсказалъ, что жена успѣла собрать ему кое-что на дорогу, но сама осталась въ городѣ. А нѣкоторые изъ ихъ знакомихъ, повѣривъ воззваніямъ кіевскаго губернатора, что большевики разбиты, вернулись домой. Высокій признался, что онъ не умѣетъ обращаться съ винтовкой и даже не знаетъ, какъ ее заряжать.

У моста намъ пришлось стоять долго. Нѣкоторые потихоньку даже покуривали; красные огоньки папиросъ странно вспыхивали среди чернильнаго мрака.

Иногда слышался заглушенный мягкимъ грунтомъ топотъ лошадей, спускавшихся откуда-то сверху. Тихо говорившіе люди коротко обрывали разговоры. Наступала жуткая тишина. Всадники проѣзжали мимо насъ, совсѣмъ не подозрѣвая, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ находится нѣсколько сотъ человѣкъ.

У самаго моста всадниковъ окликали часовые. Это все были кубанцы; откуда они ѣхали, мнѣ не удалось разслышать.

Наконецъ, послѣ длинныхъ переговоровъ, общій пленъ былъ выработанъ, каждой ротѣ былъ назначенъ свой участокъ, и дана опредѣленная задача.

Послѣ короткаго молчанія раздалась тихая команда строиться.

Строились долго. Благодаря кромѣшной тьмѣ, роты перепутались; трудно было найти свое прежнее мѣсто; мои студенты куда-то исчезли; мы долго искали другъ друга.

Наконецъ, кое-какъ построились, и роты пошли наверхъ. Дорога была скользкая, грязная, съ глубокими рытвинами. Одни отставали, другіе уходили впередъ; нѣкоторые падали, слышался иногда лязгъ винтовокъ. Насъ часто обгоняли темныя фигуры и спрашивали, какая это рота, какой взводъ. На время даже забыли о большевикахъ.

Неожиданно черезъ густую еще листву деревьевъ блеснулъ свѣтъ. Сдѣлавъ еще шаговъ пятьсотъ, мы подошли къ широкой мощеной улицѣ, которая подъ прямымъ угломъ пересѣкала намъ путь. Не переходя улицы, нашъ отрядъ остановился и сталъ къ сторонкѣ. Судя по будкѣ и шлагбауму, мы находились у старой заставы. Нигдѣ въ домахъ не было огней. Все было мертвенно-тихо. На противоположной сторонѣ шипя горѣли два большихъ электрическихъ фонаря. Они словно говорили, что въ этой тьмѣ все-таки есть гдѣ-то разумное начало.

Начали снова совѣщаться. Первой ротѣ выпало на долю занять участокъ отъ Никольскихъ воротъ и дальше влѣво; нашей, второй,

— держать Печерскъ, войдя въ связь съ первой; третья должна была распространиться отъ нашего лѣваго фланга дальше. Пунктъ, гдѣ мы сейчасъ находились, былъ выбранъ мѣстомъ стоянки для штаба, а въ случаѣ неудачи — было приказано отступать къ мосту.

Во время разговоровъ, сзади послышался стукъ колесъ; подъѣхали повозки перевязочнаго пункта. Съ передней телѣги сошла, мелькая бѣлымъ платочкомъ, сестра милосердія. Въ темныхъ молчаливыхъ рядахъ она искала кіевлянъ и разспрашивала о судьбѣ знакомыхъ и родныхъ.

Голосъ у нея былъ спокойный, бодрый; видимо, ее мало безпокоили своимъ близкимъ присутствіемъ затаившіеся большевики.

Роли, наконецъ, были распредѣлены. Всѣ на минуту смолкли.

Какое-то раздумье охватило всю массу.

— А сколько большевиковъ въ городѣ? — спросилъ въ темнотѣ басъ.

— Жители говорили, что вошло нѣсколько полковъ; дивизія или около этого; тысячъ пять или шесть, значитъ, — отвѣтилъ кто-то басу.

— Первымъ вошелъ Таращанскій полкъ, а за нимъ и другіе,

— сообщилъ третій.

— Въ одномъ Таращанскомъ полку около пяти тысячъ, — сказалъ басъ.

Ему никто не отвѣтилъ.

Въ нашемъ отрядѣ было всего 700-800 человѣкъ и безъ всякихъ, къ тому же, резервовъ.

Борьба выходила, какъ будто, слишкомъ неравная.

Словно отвѣчая на это настроеніе, изъ темноты раздался голосъ:

— Господа, пощады отъ большевиковъ намъ не будетъ. Мы всѣ въ безвыходномъ положеніи. Намъ остается только одно — идти впередъ. Не всѣхъ же они перебьютъ.

Эта рѣчь была послѣднимъ напутственнымъ словомъ.

Пришлось немного подождать, пока не прибылъ, мягко работая машиной, броневой автомобиль. Онъ проѣхалъ впередъ и сталъ у шлагбаума. Пулеметчикъ попробовалъ механизмъ пулемета, поднялъ щитъ и ожидалъ приказаній. Пронеслась тихая команда, головная рота зашевелилась; автомобиль плавно въѣхалъ на улицу и повернулъ къ Никольскимъ воротамъ.

Подъ его прикрытіемъ двинулись цѣпи. Люди шли одинъ за другимъ, по тротуарамъ, съ каждой стороны мостовой. Шли осторожно, слегка согнувшись, зорко вглядываясь впередъ. Скоро броневикъ и цѣпи исчезли въ глубинѣ неосвѣщенной улицы. Прошла минута напряженнаго ожиданія. Грянули первые выстрѣлы, затрещалъ чей-то пулеметъ. Надъ головой на разные тона засвистѣли пули. Наступила наша очередь. Мы быстро перешли улицу, вошли въ темный переулокъ наискосокъ и стали подъ защиту дома. Когда всѣ собрались, ротный командиръ указалъ, куда какой взводъ долженъ былъ направиться, повторилъ еще разъ о необходимости держать связь справа и слѣва и назвалъ улицу, гдѣ онъ будетъ находиться.

Сдѣлавъ всѣ эти распоряженія, онъ приказалъ выслать дозоры — впередъ и въ стороны. Вслѣдъ за дозорами, минутъ черезъ пять, отправилась вся рота. Шли тихо, каждый взводъ отдѣльно отъ другого; иногда попадались горѣвшіе фонари, тогда шли еще осторожнѣе, еще ближе прижимаясь къ стѣнамъ черныхъ, молчаливыхъ домовъ.

Я былъ назначенъ въ команду связи и шелъ около ротнаго командира, засунувъ руки въ карманы и перебирая холодные, твердые патроны.

При свѣтѣ фонаря мнѣ удалось его разглядѣть — это былъ еще совсѣмъ молодой поручикъ-авіаторъ. Онъ былъ совершенно спокоенъ и иногда заговаривалъ вполголоса со мной. Проходя мимо большого многоэтажнаго дома, онъ остановился и оглядѣлся. Все было темно. Только на самомъ верху свѣтилось окно.

— Вотъ домъ, гдѣ я живу, — сказалъ онъ, — а это окно — комната моей жены.

Крайнимъ лѣвымъ флангомъ нашей роты предполагалась по заданію Собачья тропа. Этотъ же пунктъ ротный командиръ выбралъ мѣстомъ своей стоянки. Остальные взводы, позиціи которыхъ находились болѣе вправо, постепенно отрывались и незамѣтно уходили впередъ въ глубокую, тихую тьму.

Вдругъ впереди насъ послышался грохотъ. Черезъ минуту явились дозорные и сообщили, что ѣдетъ большой обозъ, по чей — въ темнотѣ нельзя было узнать. Быстро разсыпавшись въ цѣпь, мы стали ожидать его приближенія. Показались переднія телѣги. Дозорные выскочили изъ-за угла, заступили дорогу и окликнули. Тревога оказалась напрасной; это былъ обозъ Волчанскаго партизанскаго отряда, ѣхавшій изъ Василькова. Всѣ вздохнули свободно. О большевикахъ волчанцы ничего не знали;

мы предупредили ихъ, что большевики очень близко, и снова пошли дальше.

Въ глубокомъ мракѣ мы пришли, наконецъ, къ мѣсту назначенія. Это была глухая улица, съ обѣихъ сторонъ застроенная интендантскими складами. Внизъ отъ нея шелъ крутой оврагъ.

Въ чернильной темнотѣ мы заняли подъ караульное помѣщеніе небольшое каменное зданіе — очевидно, бывшую квартиру или канцелярію. Ротный командиръ немедленно распорядился поставить караулы и выслать впередъ секреты. Кончивъ съ этимъ, мы расположились въ помѣщеніи съ тѣми удобствами, какіе могли дать голыя стѣны и длинныя скамейки. Многіе закурили и стали разговаривать, нѣкоторые вышли на воздухъ. Вышелъ и я. Ночь была темная и холодная. Не доходя до тропинки, которая шла вдоль обрыва, у телефоннаго столба расположился часовой съ подчаскомъ. Они прислушивались и всматривались. Было тихо. Иногда на нѣсколько мгновеній поднималась гдѣ-то перестрѣлка. Ясно различались выстрѣлы французскихъ винтовокъ и русскихъ. Потомъ снова наступала тишина. Издали доносился отчаянный женскій крикъ: кого-то грабили, а можетъ быть, и убивали. Прямо черезъ оврагъ чувствовался Кіевъ — темный, неспящій, тревожный. Тамъ не было ни одного огонька. Единственное исключеніе представлялъ огромный многоэтажный домъ, освѣщенный снизу до верху. Бѣлые молчаливые огни наводили жуть: они казались сверхъестественными.

— Гдѣ это свѣтится? — спросилъ часовой у подчаска.

— Не знаю. Можетъ быть, большевики въ контръ-развѣдкѣ шарятъ.

— Едва ли. Ее отсюда, кажись, не видать...

Пришли люди, высланные для связи изъ другихъ взводовъ.

Они разсказывали, что большевики ведутъ себя тихо и желанія переходить въ наступленіе не обнаруживаютъ. Наши секреты привели двухъ плѣнныхъ красноармейцевъ, цыгана и костромича. Ротный командиръ сталъ ихъ допрашивать. Цыганъ былъ вертлявъ и болтливъ. Онъ говорилъ о какой-то большевицкой кавалеріи съ пиками, посланной намъ въ обходъ, и осторожно освѣдомлялся, будутъ его разстрѣливать или нѣтъ. И если да — то когда: сейчасъ или погодя. Костромичъ представлялъ полную сму противоположность; это былъ степенный мужиченко; онъ говорилъ, что большевики даютъ мало хлѣба, что онъ мобилизованный и больше ничего не знаетъ. Послѣ допроса ихъ обоихъ увели куда-то въ тылъ.

Около полуночи отъ Никольскихъ воротъ разъ за разомъ блеснули два огня. Два снаряда со свистомъ пронеслись надъ нами и съ трескомъ разорвались на сосѣдней улицѣ. Черезъ минуту появился темнокрасный кругъ. Онъ быстро накаливался. Затѣмъ вдругъ взметнулось высокое пламя. Оно быстро увеличивалось, словно горѣла солома или сѣно. Розовый свѣтъ залилъ улицу и караульное помѣщеніе. Было видно, какъ у пламени копошились черныя фигуры; но изъ-за треска падавшихъ балокъ ничего нельзя было слышать.

— Должно быть, большевики стрѣляютъ зажигательными снарядами, — сказалъ ротный командиръ.

— Можетъ быть, они наступать хотятъ и, поэтому, иллюминацію устраиваютъ, — отозвался офицеръ въ одномъ парусиновомъ кителѣ, безъ шинели.

Пожаръ скоро сталъ тухнуть, а справа поднялась частая перестрѣлка, и донесся безпокойный бой пулемета.

— Пойдите въ сосѣдній взводъ, узнайте, какія у нихъ новости, — обратился ко мнѣ ротный командиръ, — будьте только осторожнѣе.

Я попробовалъ, какъ ходитъ затворъ, нахлобучилъ поглубже фуражку и, пройдя часового, повернулъ по дорожкѣ направо. Послѣ пожара стало еще какъ будто чернѣе. Я буквально ничего не видѣлъ. И эту часть города я къ тому же зналъ очень плохо. Послѣ дорожки я вышелъ на неосвѣщенную улицу и пошелъ по тротуару.

Тротуаръ скоро кончился, и я попалъ въ тупикъ. Пришлось вернуться обратно и взять правѣе. Въ ночной темнотѣ я скорѣе угадывалъ, чѣмъ видѣлъ, небольшіе дома, длинные злборы, пустыри.

Нѣсколько разъ запинался о крыльца. Шелъ я такъ съ четверть часа и вдругъ почувствовалъ, что сбился. Оріентироваться было не на что, перестали даже стрѣлять. Я пошелъ тише. Совершенно неожиданно изъ темнаго узкаго переулка я вышелъ на длинную улицу; на ея противоположныхъ концахъ горѣло по фонарю, но сама она была черная, какъ китайская тушь. Подумавъ, я повер- нулъ направо. Въ этотъ моментъ сзади послышался шумъ. Я обернулся. Съ другого конца по улицѣ ѣхалъ автомобиль съ зажженными огнями. Я вспомнилъ, что у насъ, кромѣ броневого, другихъ автомобилей не было, а, судя по всему, это была легковая машина. Надо было куда-нибудь спрятаться. Въ это время я находился у длиннаго, низкаго забора. Перелѣзть уже было поздно. Я поднялъ воротникъ, спряталъ винтовку подъ шинель и сталъ лицомъ къ забору. Я надѣялся, что сѣрая шинель, заборъ и низко нависшіе надъ нимъ кусты сдѣлаютъ мою фигуру незамѣтной. Автомобиль приближался. Мое сердце больно колотилось.

Шагахъ въ ста отъ меня огни погасли. Мелькнула мысль — я открытъ. Случилось то, чего я не ожидалъ: страхъ плѣна, пытокъ и смерти исчезъ. Я самъ былъ господиномъ своей собственной жизни. Сердце забилось ровно. Спокойствіе, силы вернулись. Это былъ большой моментъ. Поровнявшись со мной, автомобиль обдалъ меня запахомъ бензина. Голоса были слышны отчетливо.

Ъхало человѣкъ восемь-десять. Двое стояли на ступенькахъ. Это были большевики. Кто то безпокоился, что заѣхали не туда, куда надо. Моторъ работалъ скверно — ѣхали тихо. Я поймалъ слово «комиссаръ». Потомъ голоса стали удаляться. Я оторвался отъ забора, спрятался за ближайшее крыльцо, вынулъ горсть патроновъ, положилъ ихъ около и поднялъ винтовку. Автомобиль въѣхалъ въ полосу свѣта. Когда чья-то голова заслонила фонарь, я выстрѣлилъ. Быстро перезарядилъ и снова выстрѣлилъ. Кто-то упалъ на землю. Бросились поднимать. Чувства жалости во мнѣ не было. Я мстилъ за разоренную Россію, за — «нѣмцы — наши товарищи», за тысячи жизней, за все, за все. Люди разбѣжались, стали къ заборамъ и начали стрѣлять вдоль по улицѣ. Но они были замѣтны и не знали, гдѣ я. Передній упалъ. Разстрѣлявъ половину патроновъ, я бросился въ переулокъ, откуда пришелъ, и пустился бѣжать. Тутъ гдѣ-то на поворотѣ меня окликнули.

Это были уже свои, тотъ взводъ, который я искалъ.

— Что за перестрѣлка тамъ была, — спросили меня.

Я разсказалъ. Новостей у нихъ не было. Посидѣвъ, я отправился обратно. Передъ утромъ ротный командиръ получилъ новый приказъ: перемѣнить на разсвѣтѣ позицію.

Ночь стала блѣднѣть. Постепенно предметы принимали свой обычный видъ. Лица у всѣхъ были помятыя и усталыя отъ ночныхъ переживаній. Чѣмъ больше яснѣлъ востокъ, тѣмъ больше становилось непріятное чувство опасности: ночь все-таки служила извѣстной защитой. Передъ самымъ восходомъ солнца у Никольскихъ воротъ вспыхнула горячая перестрѣлка.

Мы пошли къ назначенному намъ мѣсту. У своей квартиры ротный командиръ остановился.

— Вотъ что, — сказалъ онъ послѣ короткаго раздумья, — я зайду на минутку къ себѣ, а вы идите къ мужской гимназіи и тамъ подождите меня. Я скоро приду...

Онъ ушелъ, а команда связи, состоявшая изъ четырехъ человѣкъ, отправилась дальше. У мужской гимназіи мы остановились и присѣли у забора. Я узналъ мѣсто: мы находились напротивъ вчерашняго шлагбаума. По улицѣ, которая шла къ Лаврѣ, со злымъ свистомъ носились пули, задѣвая листья, обдирая кору со стволовъ, ударяясь о камни. Человѣкъ десять офицеровъ — на нашей и на противоположной сторонѣ улицы — прятались за деревьями и за всякими другими прикрытіями. Одинъ изъ нихъ, еще очень молодой, клевалъ носомъ на скамейкѣ за шлагбаумомъ. За прятавшимися и отдыхавшими офицерами гонялся съ браунингомъ въ рукѣ полковникъ и выгонялъ ихъ изъ ихъ прикрытій. Одинъ изъ такихъ изгнанныхъ офицеровъ перебѣжалъ улицу и присѣлъ къ громадному прапорщику — моему сосѣду.

— Видѣли? — спросилъ онъ великана.

— Видѣлъ, — отвѣтилъ тотъ.

— Что это за чортъ?.. Я говорю — я здѣсь для связи отъ второй роты, а онъ слушать нехочетъ: маршъ впередъ. И ругается — трусъ...

— А вы всмотритесь-ка лучше въ его лицо, — сказалъ великанъ.

И мы всѣ уставились на полковника въ длинной сѣрой шинели, съ револьверомъ въ рукѣ. Прогнавъ другого офицера, дремавшаго на скамейкѣ, полковникъ, воспользовавшись моментомъ затишья, перешелъ улицу и направился къ намъ. Было что-то ненормальное и глубоко-отвратительное въ безцвѣтныхъ глазахъ, въ тонкихъ худыхъ чертахъ, въ сжатыхъ губахъ.

— Я знаю его, — замѣтилъ великанъ, — это садистъ чистѣйшей воды. Онъ хочетъ видѣть кровь; ему нужно, чтобы кого-нибудь убило или ранило у него на глазахъ.

Не выпуская револьвера, полковникъ приближался къ намъ.

Лицо его кривилось, дѣлало гримасы: оно выражало звѣрское, ненасытное сладострастіе.

— Я уже сказалъ вамъ — убирайтесь отсюда — страннымъ полузадушеннымъ голосомъ обратился онъ къ вновь прибывшему офицеру.

— И вы тоже всѣ — маршъ по своимъ мѣстамъ! Трусы... — пробормоталъ онъ.

Въ этотъ моментъ великанъ вскочилъ и щелкнулъ затворомъ.

Отъ неожиданности, полковникъ отлетѣлъ назадъ. Видя насъ непримиримо настроенныхъ, онъ замолчалъ. Но великанъ задумалъ что-то свое.

— Спрячьте револьверъ.

Тотъ спряталъ.

— А теперь, — скомандовалъ великанъ, — маршъ обратно!

Не пойдете — убью.

Не ожидая такого поворота вещей, полковникъ посѣрѣлъ.

Онъ молча глядѣлъ на насъ, мы — на него. Въ этотъ моментъ большевики снова ударили изъ пулемета вдоль по улицѣ. Полковникъ стоялъ, какъ приговоренный къ смерти. Челюсть у него отвисла, по губамъ текла слюна, въ глазахъ стоялъ ужасъ, все тѣло дрожало. Передъ нами была мелкая трусливая душонка, во всей ея мрачной скверности.

— Маршъ! — повторилъ великанъ, — да не бѣжать, а то... — и онъ схватился за затворъ.

Покачиваясь, полковникъ пошелъ. Сходя съ тротуара, онъ оглянулся, но увидѣлъ, что возвращаться не слѣдуетъ. На серединѣ улицы полковникъ тяжело рухнулъ. Двинулъ разъ-два головой и затихъ. Человѣкъ пять бросилось къ нему и оттащили его подъ прикрытіе. Больше всѣхъ старался самъ великанъ. Когда стали искать рану, — на тѣлѣ ничего не оказалось.

Повидимому, просто отъ страха у полковника замутилось въ глазахъ. Поставивъ его на ноги, великанъ далъ ему хорошаго пинка въ извѣстное мѣсто, и полковникъ побѣжалъ подъ гору, постепенно увеличивая скорость разбѣга. Казалось, что вотъ-вотъ сѣрая шинель оторвется отъ земли и поднимется на воздухъ. Когда она исчезла за кустами, мы вернулись на свое мѣсто.

— Не знаю — хорошо или плохо, что онъ въ живыхъ остался — заговорилъ великанъ, — я его отлично знаю: это одна изъ тѣхъ гадинъ, изъ-за которыхъ многимъ погибнуть пришлось. Въ началѣ германской войны онъ полкомъ командовалъ. Надменный былъ, никому изъ офицеровъ руки не подавалъ. Подозрительный страшно — на походѣ повсюду только однихъ шпіоновъ и видѣлъ.

Мужикъ, который боялся за лошадь и не давалъ подводы; еврей, спрятавшійся отъ страха, всякій человѣкъ, разговаривавшій съ солдатами на стоянкахъ, — всѣхъ принималъ за шпіоновъ. По его приказу около 60 человѣкъ было повѣшено и разстрѣляно. И ни одного повѣшенія, ни одного разстрѣла не пропустилъ. Приговореннаго къ ямѣ или къ дереву ведутъ, у несчастнаго ноги подкашиваются, а у нашего полковника глаза блестятъ. Ласковымъ, мерзавецъ, въ эти минуты становился. Видно противоестественное наслажденіе испытывалъ. И другихъ при этой гнусности заставлялъ присутствовать. Особенно же порку любилъ, не упускалъ случая воспользоваться даннымъ ему на войнѣ правомъ, и за малѣйшую провинность къ ней своихъ солдатъ приговаривалъ.

Самъ наблюдалъ, какъ раздѣваютъ, какъ привязываютъ, какъ драть начинали. А пороли шомполами, онъ еще приказывалъ:

ударить и протянуть, чтобы чувствительнѣе было. Если кто изъ сѣкуторовъ билъ слабо, то и сѣкутора пороли. Пьянѣлъ отъ чужой крови и боли. И вмѣстѣ съ тѣмъ трусливая гадина была. Во время боя въ пяти верстахъ отъ линіи огня держался. И все-таки къ нѣмцамъ въ плѣнъ угодилъ. Сколько тамъ хорошихъ людей отъ голода и чахотки погибло, а вотъ эта скотина въ живыхъ осталась. Великанъ замолчалъ.

— Какъ онъ до сихъ поръ чекистомъ не задѣлался, — сказалъ послѣ паузы мой сосѣдъ, — тамъ именно такіе типы и нашли себѣ примѣненіе.

— Какъ его фамилія? — спросилъ я.

— Знаю, что онъ изъ нѣмцевъ; въ полку говорили, что его отецъ былъ еще германскимъ подданнымъ. А фамилію забылъ;

помню, что тамъ есть Н. и Г. — Тернеръ, Гронеръ, что-то въ этомъ родѣ. Да, не много такихъ, но были уроды у насъ въ прошломъ, — продолжалъ, закуривая, великанъ, — пролѣзло это уродливое и въ Бѣлое движеніе, и, все-таки, все это капли, по сравненію съ моремъ зла, которое несутъ съ собою большевики.

Солнце поднималось все выше и выше. Утро было прекрасное, безоблачное. Офицеры, приходившіе отъ Никольскихъ воротъ, сообщали, что на разсвѣтѣ первая рота нѣсколько разъ ходила въ аттаку, но каждый разъ безъ успѣха. У большевиковъ было три пулемета и два орудія, а у нихъ, кромѣ броневого автомобиля, ничего.

На перевязочный пунктъ, помѣщавшійся въ зданіи гимназіи, начали приносить тяжело раненыхъ; легко-раненые приходили сами. По мѣрѣ того, какъ солнце поднималось, огонь большевиковъ замѣтно усиливался. Къ нимъ, несомнѣнно, подходили резервы.

Пришелъ ротный командиръ и спросилъ, какъ идутъ дѣла.

Мы разсказали ему, что знали. Онъ написалъ записку, передалъ ее мнѣ и приказалъ отнести въ штабъ отряда, находившійся у моста. Я отправился. Пріятно было пройтись послѣ безсонной ночи и полюбоваться на залитыя солнцемъ дали за Днѣпромъ.

Несмотря на осень, высокій кіевскій берегъ тонулъ въ зелени.

Спускаясь внизъ по зигзагамъ дороги, я выходилъ иногда на открытыя пространства. Откуда-то взявшіяся пули начинали пѣть надъ головой; приходилось поскорѣй миновать эти мѣста. Подъ однимъ деревомъ виднѣлась большая лужа крови, валялись обрывки бинта, куски ваты. Кого-то, очевидно, хватило. По дорогѣ одинъ изъ встрѣчныхъ офицеровъ разсказалъ, что на разсвѣтѣ большевики выпустили по мосту нѣсколько спарядовъ, но каждый разъ съ большимъ недолетомъ.

У самаго моста я увидѣлъ группу офицеровъ. Это и былъ штабъ отряда. Я передалъ донесеніе нервно-ходившему полковнику съ георгіевской ленточкой. Онъ торопливо распечаталъ его, прочелъ и положилъ въ карманъ. Потомъ, разсказавъ о ночныхъ событіяхъ, я отправился обратно. На половинѣ дороги, съ открытаго мѣста, на другомъ берегу Днѣпра, ясно виднѣлись чьи-то черныя цѣпи. Однѣ изъ нихъ наступали къ мосту, что велъ на Подолъ, другія — къ Цѣпному мосту. Нѣсколько человѣкъ присматривалось къ этимъ цѣпямъ. Одни говорили, что это большевики, другіе, что струковцы. Какъ я узналъ впослѣдствіи, это были, дѣйствительно, струковцы, производившіе развѣдку. Явившись къ ротному командиру, я доложилъ ему обо всемъ.

Когда мы разговаривали, принесли носилки, покрытыя гимна- зической шинелью. Изъ-подъ нея виднѣлись ноги въ забрызганныхъ грязью штиблетахъ.

Носильщики поставили свою ношу у входа и сѣли съ нами.

— Кто это? — спросили ихъ.

— Гимназистъ какой-то. Пуля ему въ лобъ попала. Сначала еще двигался, а потомъ пересталъ. Должно быть, умеръ. А храбрый мальчуганъ былъ.

Изъ гимназіи вышла дама въ сѣромъ платьѣ, за ней докторъ.

Докторъ остался на крыльцѣ, дама сошла на тротуаръ. Она посмотрѣла на носилки, подошла и откинула шинель.

И тутъ же сразу опустилась и приникла головой къ тѣлу.

— Колечка, Колечка, заинька мой!.. — разнесся крикъ, и слѣдомъ за нимъ — острый, раздѣленный спазмами, хохотъ. Всѣ невольно встали. А дама то пригибалась къ тѣлу, то снова откидывалась. Глаза, у нея страшно расширились, они были безумны.

Подошелъ докторъ; открылъ одинъ глазъ, потомъ другой; пощупалъ пульсъ, послушалъ сердце. И сталъ въ сторону: дѣлать ему было нечего.

А мать цѣловала лицо убитаго, цѣловала рану, прижималась къ тѣлу.

— Зайчикъ мой, Колечка мой, ласковый мой!...

Хотѣли унести тѣло — не позволила; хотѣли ее увести — не шла.... А потомъ сразу вдругъ ослабѣла, притихла, постарѣла.

Отошла даже отъ тѣла, сѣла на ступеньку и тихонько запѣла, какъ поютъ дѣтямъ, когда они засыпаютъ:

Жилъ-былъ зайчикъ сѣренькій, Маленькій, хорошенькій....

Мама зайчика...

Трещали пулеметы, разгоралась перестрѣлка, со свистомъ носились пули. А мать была въ какомъ-то другомъ пространствѣ и другомъ времени.

— Пойдемте отсюда, —сказалъ ротный командиръ. Мы перешли на другое мѣсто.

— А надо правду сказать, — замѣтилъ штабсъ-капитанъ съ просѣдью, — теперь эти мальчуганы смѣлѣе насъ.

— У нихъ душа свѣжая, — отвѣтилъ ему сосѣдъ, — а мы устали...

— А вѣдь того, что происходитъ сейчасъ, могло бы совсѣмъ и не быть, — продолжалъ штабсъ-капитанъ, — на регистрацію явилось 15 тысячъ офицеровъ. Изъ нихъ можно было составить прекрасный корпусъ. Прямо корпусъ побѣды. Теперь 800 человѣкъ не только держатся, но даже нападаютъ. Что бы сдѣлали 15 тысячъ людей?

— А гдѣ эти 15 тысячъ?

— Да разбѣжались, пока тянулась реабилитація.

Всѣ замолчали.

Вдругъ воздухъ затрясся отъ орудійныхъ выстрѣловъ, раздалось ура. Мы переглянулись. Винтовки нервно заходили въ рукахъ. — Кто?

Скоро все объяснилось. Намъ на помощь пришелъ Волчанскій партизанскій отрядъ. Послѣ нѣсколькихъ никчемныхъ атакъ, волчанцы, не обращая вниманія на пулеметный огонь, на рукахъ вкатили одно орудіе, какъ разъ противъ большевицкихъ позицій и въ упоръ стали разстрѣливать ихъ. Большевики дрогнули и побѣжали. За ними погнались. Сейчасъ шелъ бой.

Изъ команды связи я попалъ въ сторожевое охраненіе на улицѣ, которая идетъ вдоль ипподрома. Тутъ пришлось пробыть нѣсколько часовъ, въ ожиданіи, пока не повернется, такъ сказать, ось событій, и не перемѣнится place d’armes. Мы стояли жидкой цѣпочкой — двѣсти, триста шаговъ другъ отъ друга. Мѣсто, гдѣ происходилъ самый бой, было отдѣлено отъ насъ большимъ застроеннымъ пространствомъ. Оттуда пули къ намъ залетать не могли. Равнымъ образомъ, не могли, какъ будто, мы слышать и ружейныхъ выстрѣловъ. А, между тѣмъ, воздухъ надъ нами звенѣлъ отъ роя пуль, и слышались частые, порой и не винтовочные, выстрѣлы. Сойдясь на минуту, мы говорили о странности этого явленія и поскорѣе расходились. Нѣкоторые, уставъ отъ непрерывнаго напряженія, прижимались къ стѣнамъ домовъ, другіе садились или ложились на мостовую, а третьи, съ винтовкой на изготовку, слѣдили за подозрительными домами. Моего сосѣда въ ту минуту, когда онъ подходилъ ко мнѣ, хватила пуля и притомъ, видимо, разрывная. Его повели на перевязочный пунктъ. На правой рукѣ выше локтя виднѣлась громадная рваная рана. По рукаву струйкой бѣжала кровь и красной полосочкой падала на камни. Раненый шелъ, слегка качаясь. Лицо у него было страшно блѣдное, глаза закрыты. Словно обрадованныя, пули залетали въ еще большемъ количествѣ. Одна ударила въ заборъ, другая чиркнула камень у ноги и расплюснулась. Я поднялъ пулю. Отъ нея мало, что осталось. Но, насколько можно было судить, это была пуля небольшого калибра. Я спрятался за дерево и сталъ наблюдать. Но передо мной, въ глубину, былъ цѣлый лабиринтъ домовъ самыхъ разныхъ высотъ и подъ самыми разными углами. Найти что-нибудь въ этомъ нагроможденіи было просто невозможно. Ясно было только одно, что, кромѣ явнаго врага, у насъ были еще и тайные, прятавшіеся гдѣ-то по сосѣдству. Наконецъ, послѣ двухъ или трехъ часовъ стоянія, получился приказъ:

всему сторожевому охраненію стянуться къ гимназіи. Не знаю, какъ другіе, а я съ удовольствіемъ покинулъ свое мѣсто. На перекресткѣ у гимназіи было много народу. Нѣсколько женщинъ расположились на улицѣ съ ведрами горячаго чая и пшенной каши, угощая защитниковъ Кіева. Защитники, голодные и измазанные, были рады возможности подкрѣпитъся. Другія сострадательныя души раздавали хлѣбъ и колбасу. У самой заставы, изъ-за чего-то спорила группа офицеровъ. Я подошелъ къ нимъ. Предметомъ спора была телѣга, нагруженная папиросами и консервами.

— Это телѣга наша, — говорилъ блѣдный рыжій офицеръ, — мы ее отняли у большевиковъ и поставили здѣсь въ кусты.

— Мы ее нашли и не отдадимъ, — заявилъ одинъ изъ сидѣвшихъ на козлахъ, — около нея никого не было; телѣга наша.

— Около нея никого и быть не могло, мы ее поставили и снова вернулись въ бой; у насъ не было людей охранять ее.

Сидѣвшіе на козлахъ упорствовали.

— Да что съ ними разговаривать? Пусть скажутъ, гдѣ они были все это время, — раздался чей-то голосъ.

— Правильно — загудѣла толпа, — этихъ молодчиковъ что-то здѣсь не было видно...

— За мостомъ скрывались, поближе къ штабамъ. А какъ легче стало — явились: и мы пахали.

— Прямо прикладомъ ихъ съ телѣги, что тутъ канитель тянуть?..

Когда сидѣвшіе на телѣгѣ заворочались, словно ища свидѣтелей или сочувствія, я увидѣлъ тѣхъ самыхъ корнетовъ, которые назвали меня сѣятелемъ паники и приказали арестовать. Но въ тол- пѣ они не узнали меня.

Бросивъ возжи, они сошли съ козелъ подъ градомъ насмѣшекъ.

Вскорѣ подошли и остальныя роты. Наша роль кончилась: волчанцы и Якутскій полкъ преслѣдовали отступавшихъ большевиковъ.

Я получилъ пачку папиросъ, банку консервовъ, поѣлъ каши и напился чаю. Послѣ ѣды мной сразу овладѣло чувство глубокой усталости. Я присѣлъ на край тротуара. Вокругъ говорили о только что минувшихъ событіяхъ, передавали, кто убитъ, кто раненъ.

Перепуганные жители показывались въ воротахъ и разсказывали, какъ они боялись, что большевики останутся господами города. Подъ вечеръ, изъ-за моста, появились бѣглецы и потянулись въ Кіевъ. Отдохнувъ, я сталъ искать ротнаго командира спросить, какъ будетъ дальше, но не нашелъ его. Нашъ отрядъ считался, очевидно, распущеннымъ, и всѣ офицеры, группами и одиночками возвращались къ себѣ. Пошелъ и я.

Загрузка...