У друкарей и скоморохов

Глава тринадцатая, в которой ватага знакомится с молодым князем Яремой Вишневецким и въезжает в Прилуки под звуки музыки и в благородной шляхетной компании

— Свой человек, православный, не лях, а роду старинных русских князей. Родители его, молодого князя Вишневецкого, крепко веры предков держались и за нее стояли. Особливо же мать его, княгиня Раина Семионовна. У нее, покойницы, мне не доводилось бывать. А вот люди её не раз помогали, авось и теперь не откажут.

— Лет-то ему сколько, молодому князю?

— Лет семнадцать, атаман. Мы его и не увидим, он больше в замке своём, Вишневце на Волыни, живет, а тут его матери каменные хоромы, и тут рядом, в Густыни, в монастыре архимандрит Исай был ей духовный отец…

— Вот они, Прилуки!

С высокого холма, на который их вывела дорога, Прилуки можно было разглядеть, как на ладони. Защищенный рвом и деревянной стеною с башнями, город был мал, а возвышающийся посреди него замок, из-за стен которого торчали шпили дворца, кресты церквей и крыши ещё каких-то неведомо как поместившихся там строений, казался вообще игрушечным. Зато посад широко раскинулся на обоих берегах речки.

— Есть у меня знакомец в посаде, у него и остановимся, — распорядился Бубенист. — На самой окраине живет. А в город я уж сам схожу.

Бажен взял Голубка под уздцы, остальные со всех сторон придерживали телегу. Спуск был так крут, что Васке неудержимо захотелось отпустить кузов и сбежать вниз, тогда с разгону вбежал бы, наверное, в самые Прилуки…

— Встречные едут, — Томилка почесал в голове. — И пышно так…

— He заворачивать же нам, — буркнул атаман в ответ.

Васка, как завороженный, не мог отвести глаз от быстро приближающихся всадников. Впереди скакал узколицый юноша в собольей шубе, дорогой камень на его шапке то и дело вспыхивал под солнцем. Его спутники были в цветном, у всех одинаковом платье.

Один из них обогнал юношу и, положив руку на торчащий за поясом топорик, запел:

— Посторонись! Дорогу княжати высокородному, моему пану наияснейшему Яреме-Михаиле Вишневецкому!

Юноша подскакал к телеге и спросил, глядя поверх непокрытых, склоненных в поклоне голов:

— Кто такие есте? Что ищете на моей земле?

Бубенист отвечал на своем украинском языке.

— Схизматики! С Московщины, — промолвил сам себе юный князь, скривился и отпустил поводья. Скоморохи молча смотрели, как лоснящиеся, все одной, игреневой масти, кони княжеского почета играючи взбирались на холм. Тот гайдук, что ехал ближе всех к хозяину, вдруг развернул коня и пронесся в город.

— Ну и ну! Мать его православие боронила, а он схизматиками обругал. Прямые чудеса — да только не наших святых!

— Забудь пока про святых, дядя! — Бажен, сердито отряхивавшийся от дорожной пыли, вдруг, шапку забыв надеть, замер. — Скажи мне лучше, зачем он слугу своего возвратил?

— Догони да спроси у него самого, — огрызнулся Бубенист.

— Утекать надо.

— Поздно, брат Томилка. Тут повсюду вокруг Прилук земли Вишневецкого. Мыслишь, атаман, что-то недоброе князёк задумал?

Васка не слышал, что ответил Бажен старому лазутчику. Перед его глазами все ещё стоял холм, на который въезжает, полуприкрытый спинами своих гайдуков, молодой князь Вишневецкий. Он так и не оглянется на скоморохов, гордый юноша, и можно без помех рассмотреть его получше, но только теперь понял Васка, что с самого начала показалось ему странным в облике князя: уж очень маленького тот роста и, с коня сойдя, оказался бы ниже даже его, тринадцатилетнего…

— …в город, однако, к приятелю моему заезжать не станем.

— А что, ежели через посад проехать, — встрял Томилка, — да сразу выбираться на киевский шлях?

— Там увидим… Ворочаться некуда, атаман!

— Н-но, родимый!

Близки уже были хатки окраины, и колодец с журавлем уже различал Васка и радовался, то сейчас напьется холодненькой, когда из улочки выскочило несколько конных жолнеров, осмотрелись — и запылили навстречу ватаге.

— Приехали и проехали, зашли и не зашли, и хлеба прикупили, и воротились — сразу когти рвать надо было! — и Томилка зло рассмеялся.

— Вот вам и славная польская конница! — сразу успокоившись, объяснил Бубенист. — Гусары. Вон тот, с прапорцем на пике — рыцарь-шляхтич («товарищ» по-ихнему), а остальные — челядь этого панкá.

— Спасибо, дядя! Теперь знать будем… А бери-ка свои литавры! Томилка, бубен! Вася! Молодец… Врежем-ка, братцы, краковяк — не даром же выучили! И-и-и раз!

Бухнули литавры, заглушая бешеный треск деревянного, в половину длиннейшей пики, к коей привязан, прапорца. Малый, пиликая на гудке, со сладким ужасом таращился на красные усатые лица, на блестящий панцирь и шишак переднего гусара, на злые морды коней.

Этот передний, шляхтич, поднял свою пику едва ли не только перед настороженными ушами Голубка, проскочил мимо телеги, вернулся, бросил пику одному из челядников и загарцевал вокруг скоморохов, хохоча и отмахиваясь от Бубениста обеими руками в железных рукавицах. Атаман отнял сопель от губ и резко бросил вниз правую руку. Васка, зазевавшись, отхватил ещё одно коленце разудалого танца, тут же получил локтем в бок и опустил смычок.

Шляхтич всё хохотал. Можно было разглядеть теперь, что он еле держится в седле, что красен и мокр не только от майского солнца и скачки…

— Цо то за казаки? Музыки! X-xa! Музык штурмовалем…

Он согнулся в седле, хлопнул себя по железному бедру, и от него оторвалась, звякнула о стремя и упала в пыль длинная железяка. Сразу же один из жолнеров-слуг, румяный молодец, спешился и подал её пану, тот сунул ему назад, и слуга принялся, пыхтя, пристраивать железку у панского седла.

— Что это у него, дядя Андрей? — шепнул Васка.

— Копьецо такое малое, чтоб, с коня не сходя, раненых добивать, — и Бубенист сплюнул. — Немцы-хитрецы придумали.

— Гей, музыкы! Заграйче походнего! — шляхтич подбоченился, крутанул над головой кулаком в перчатке и пустил коня шагом к городу. Жолнеры молча окружили телегу.

— Дядя, возьми вожжи, правь уж за ним, — Бажен наморщил лоб. — И чего он хочет, питух? Что это за походный? Разве танец какой?

Шляхтич обернулся и погрозил кулаком.

— А вжарим-ка, братцы, комаринского! И-и-и — раз!

Вот так, под звуки комаринского и, что твои послы, в окружении конницы, въехала ватага в Прилуки. На улицах посада и в замке не видно было местных жителей, у невысокого дворца Вишневецких стояли караульные с пиками.

Гусар-шляхтич спешился с помощью того же услужливого румяного слуги и исчез в высоких дверях дворца. Костистый челядник, старший над его слугами, принялся отгонять сбежавшихся к телеге жолнеров. Скоморохи опустили музыкальные снасти.

Почти сразу же на крыльце показался шляхтич, указал челяднику подбородком на дверь и, не обращая больше внимания на своих пленников, побрёл, пошатываясь, через замощенную площадь. Челядник расставил слуг, и они принялись проталкивать скоморохов по одному в дверь и через узкие сени — в горницу. Васка влетел туда последним и уткнулся носом в твердую спину Бажена. Густо пахло табачным дымом, конской сбруей и сапогами. Атаман отвечал на вопрос, который не раз уж этой весной задавали им начальники:

— …а шли мы, господине, в город Прилуки для своего промыслишку…

Он запнулся и отлетел в сторону, и Васка увидал перед собою высокого седоусого шляхтича. Тот удивленно скользнул взглядом по малолетке и отошёл, разминая кисть правой руки, к столу, покрытому пушистым ковром. Бажен, сгорбившись, встал на прежнее место; теперь Васке, чтобы осмотреться, пришлось выглядывать из-за его плеча. Просторная горница была завалена сёдлами, панцирями, сбруей и прочей военной рухлядью. На столе стояло серебряное распятие, а возле него, прямо на ковре, дымилась горка табачного пепла. Рядом с начальником, только что заушившим Бажена, оказался теперь бритый монах, веревкою подпоясанный. Латинский старец что-то втолковывал начальнику, а тот, шевеля усами, временами порыкивал ему в ответ. Васка попытался понять, что они говорят, но быстро утомился.

Наконец, начальник кивнул челяднику, стоявшему у дверей, и процедил, медленно выговаривая слова:

— Розебрашчь. Пшешукашчь. Телеген також. А самых до хлодней.

Челядник вытолкал скоморохов из дворца и у телеги приказал раздеваться и складывать в кузов одежду, потом прогнал их, голых, через толпу улюлюкающих, довольных потехой жолнеров, по двору, отпер дверь в подвал и посталкивал вниз. Заскрежетал замок.

Подвал оказался невелик. На земляном полу — ничего, кроме гнилой соломы и нечистот. В узкую щель у потолка выглядывая, только и можно увидеть, что булыжники площади и обтрепанные сапоги слоняющихся по ней жолнеров.

— Вот, братцы, и в баню с дороги попали, — хохотнул как ни в чем не бывало Андрюшка Бубенист, весь обросший, как оказалось, курчавым седым волосом. — А наш атаман, тот уже и попариться успел…

— Нашел тоже время зубоскалить, — голый Томилка состоял, похоже, из одних костей. — Скажи лучше: понял ли хоть, зачем раздели нас?

— Письма тайные ищут. И телегу челяднику велено обыскать. Атаман, хорошо ли ты малые те сопели уложил?

Бажен кивнул. Левый глаз его заплывал багровым синяком.

— Нечистый вас обоих возьми, — не унимался Томилка, — и тебя, дядюшка, и тебя, атаман, с твоими…

Бажен молча протянул мощную белокожую руку и запечатал ему ладонью рот. Потом повернулся к Бубенисту:

— Что это за старец? И про что ещё они говорили?

— То чернец латинский, иезуит. Он виною всему… да ещё, смекаю, князь Ярема. Чернец сказал гусарскому начальнику, ротмистру, что ему-де была из Ромен ведомость: там-де, в Ромнах, видели ведомого московского лазутчика в скоморошьем платье. Узнали-то, дело ясное, меня, да только чернец всё на Томилку показывал: рожа-де у тебя, брат, хитрая-прехитрая… — Томилка застонал. — Вот его, голубчика, говорит ротмистр, первого на пытку и поставим. Тогда чернец просил тут нас не пытать из любезной-де благодарности к щедрому хозяину: тот, мол, важные услуги костелу, тьфу, римскому и короне оказывает… Тут ротмистр осердился. Он-де не желает видеть наши мужицкие морды и прикажет утопить нас ночью за городом по-тихому…

Томилка вскочил, стукнулся головою о каменный свод потолка и мешком свалился в солому.

— Заробел. На бою не бывал, человек смирной… Да, потом они порешили обыскать накрепко, а потом с тем, что найдено будет, отослать в Киев, к гетману коронному.

— Не найдут, — покачал головою Бажен и повернулся к Васке, погладил его по худому, в гусиной коже, плечу. — Ты не бойся, Томилка скоморошит. Мы люди хоть и не военные, однако и не в таких переделках бывали.

— Я и не боюсь, — голос у Васки почти не задрожал.

— А вот я боюсь! — взвился опять Томилка. Никто не хотел смотреть ему в лицо. — И не чего другого страшусь — не хочу, разумеете ли, не хочу так скоро этого света лишиться, чтобы потом вечно в аду на огненной сковороде мучиться!

— Молись, скомрах, своим святым Козьме да Демьяну, — сухо посоветовал атаман.

— С нашим бесовским промыслом, добрые люди подсказали, ада никак не избыть, — отмахнулся Томилка и вдруг напустился на Бажена. — Тебе-то всё едино! Ты не веришь в общее воскресение мертвых — сам мне сказывал!

— Бескостный у тебя, право, язык. При малом-то? Вася, ты выйди погуляй пока!

Бубенист и Томилка даже не улыбнулись. У Васьки любопытство пересилило весь немалый страх.

— Ладно уж… Верно, не могу я поверить этим поповским басням. Не будь здесь мальца, вытолковал бы, почему не верю. И вот ещё отчего не верю: как это вот, — он обвел удивленным взглядом подвал и потрогал грязную стенку, — да вдруг исчезнет? Мнится мне, я живу не первую жизнь, и душа моя уже жива была в другом теле. Я летаю, бывает, по ночам, сонным мечтанием, — а вдруг был раньше птицей?

— Соколом, — зачарованно прошептал Васка, который тоже вольно парил, бывало, над землею во сне. Теперь показалось ему, что над этой, украинской, землею летал, над её холмами, пашнями, замками…

— Мудрствования — то дело философов. Чтобы с ними спорить, тебе, Баженко, надо бы сначала всю книжную премудрость одолеть… — Бубенист важно откашлялся. Васка опустил голову: грустно вспомнились все книги, которые только читал, листал или видал на Печатном дворе, у дядьки Михаилы, в покоях Жирова-Засекина и которых, конечно, неграмотный атаман и в руках не держал. — Да и что в том толку? Мы знать не можем, что станется с нами завтра, а ты про тот свет… Я простым своим умишком смекаю так: не там, а тут живем, и должность своя у каждого. Вот её исполнять надо…

В подвале вдруг потемнело. На колени Томилке упал каравай хлеба. Бубенист замолчал. Все услышали, как незнакомый голос проговорил что-то по-польски и как прошуршали потом вдоль стены, удаляясь, торопливые шаги.