У друкарей и скоморохов

Глава двадцать первая, а из неё можно узнать о приключениях Васки в Березани

Полдень застал Васку на лесной дороге невдалеке от Березани. Сразу за Борисполем он повстречал слепого бандуриста с поводырем, от которого узнал, что местечко набито жолнерами. Оставалось надеяться, что они успели уйти. Обойти Березань, как обходил он до этого все села и местечки, что встречаюсь на пути, было бы чересчур обидно. Поэтому Васка и решил, времени не жалея, вначале разведать все досконально.

Ветер прокатился по верхушкам сосен, и вдруг почудилось в этом шорохе лишнее, лесу чужое: невнятный голос, треск сучка под копытом. Васка оглянулся, проехал вперёд, пока не увидел, что перед ним просветлело. Тотчас остановил Голубка, завёл его в чащу и привязал к сосне. Сам же продрался через кусты на опушку. Оттуда видно было немногое: местечко закрывал курган, а его огибал выходящий из лесу просёлок. На песке рассмотрел Васка четкие следы подков: два всадника пересекли недавно дорогу и проехали вдоль опушки.

Малый метнулся было назад, в чащу, потом передумал, стащил сапоги и босиком, прижимаясь щекой к пахучему, в ясной твердой смоле, стволу, принялся взбираться на высокую сосну.

Теперь уже возможно стало разглядеть вожделённую Березань: оказалась она совсем маленьким местечком. Рынок и деревянная темная церковь посредине, от небольшой площади лучами расходились улочки.

Сердце Васки сжалось, когда понял он, что его деду, прадеду и прапрадеду суждено было провести свой век на этих сонных улицах. Каково потом пришлось бате в шумной, огромной Москве? За местечком белели большие палатки, а ещё дальше, со стороны Переяслава, чернели свежей землею окопы, возле них суетились темные фигурки. За рекой (Недра — так называл её отец) пасся большой табун. Возле церкви толпился народ, оттуда доносился глухой гул. Малый подтянулся повыше…

— Слазь, серденько, до мене, — услышал он снизу хриплый голос, — та расскажи, что там, у Березани, побачив.

Под сосною стоял, широко раскинув руки, усатый детина в гайдуцкой одежде, с топориком за поясом. Его товарищ, с тремя конями в поводу, неторопливо спешивался.

— Чего страшишься, попёнок, серденько мое? — спросил, по-прежнему улыбаясь, усатый гайдук. — Слазь, не серди мене.

Он ещё круче запрокинул голову, круглая венгерская шапка соскользнула с нее, и до смерти перепуганный Васка увидел бритое темя с прилипшим к нему длинным узким чубом — оселедцем. Это были запорожцы, переодетые гайдуками. Руки у Васки разжались, он пролетел сквозь ветки и глухо, мешком свалился в песок.

— Здоров ты прыгать, хлопче, — прохрипел переодетый запорожец, легко подняв его на ноги. — Поведай нам, кто ты и что в Березани высмотрел.

Васка, почти совсем уже опомнившийся, рассказал, зачем идет в Березань и о том, что увидел в местечке.

— Ото бида! От самой Москвы прийшол, а там — кляти ляхи! Чи багато их? Говоришь, не считал…

Разговорчивый запорожец переглянулся с товарищем, сплюнул в песок и, сопя, принялся сам взбираться на дерево. Спустившись, поманил к себе пальцем товарища и Васку.

— Поганое дело. Ляшки стережуться справно, якраз по-над лесом перед нами дозорцы проехали. Один ляшок, тот даже на курган выскочил, обдывляючись. Треба нам узнаты, скилькы их тут, что за рота, где сбиралась, кто полковник? А ты глазастый, — похвалил он малого. — Ляхи, схоже на то, церкву божу грабуют. Дороше, не спи! Скажи краще, что надумал робыты?

Дорош, задремавший уже, плечом привалившись к сосне, открыл один глаз:

— Из хворостиною, Явтуше.

— Хлопчик? Нехай збигае до мистечка?

— Эге ж.

Дорош снова закрыл глаза, а Явтух повернулся к Васке озабоченно.

— Сможешь, Васильку? Ляхам за потребы скажешь, что бегал до леса искать корову. Тилькы выйты из лесу и зайты до мистечка тоби доведется не тут, а в стороне. То ж як — сможешь?

Васка, давно понявший, что наткнулся на казацких разведчиков, согласно кивнул. Тотчас же поинтересовался:

— А чего ж вы сами не съездите? Вы ж в гайдуцком убранстве…

— Убранство тое разве что тебе тепер сможе в оману ввесть. У какого гайдука ты побачив бы такие переметные сумы?

И говорливый Явтух гордо улыбнулся. В самом деле, переметные сумы на всех четырех казацких конях были набиты, как мешки с сеном.

— То такая казацкая выдумка, фортель, як ляхи кажуть. Едет шляхтич до войска, бачить — гайдукы, и не боится ничого. А мы его, куроеда, — в сабли!

Со страхом и отвращением посмотрел теперь Васка на сумы: в них барахло, снятое с зарубленных шляхтичей.

— Нехай помацает, — буркнул Дорош и снова закрыл глаза.

— От-от, пощупай! Что, a? То-то, братчику… Не дрантя в сумах, а оружие. Зараз до войска в Переяслав люд селянский идет с топорами, с косами. А тут оружие — и доброе.

— И жупан — не соромно.

— Правда твоя, Дороше! Что с бою взято, то свято. Жупан теж… Сыдит наш товариш на Сечи, всю зиму из куреня не виходячи, бо не має на соби ничого, окрим штанив. Так что же — ему з ляшка жупан сняты сором — чтоб тело свое голое рыцерское прикрыть? Мы не забойцы, а казаки!

— Не вбывалы, — вымолвил Дорош, показав на свою гайдуцкую шапку.

— Эге ж! То русины булы, из листами до гетмана посланные. Мы же с Дорошем, вбрання, оружие да листы забравши, их крест целовать примусыли, что додому пидуть.

На разведку Васка отправился, почти уж убёжденный в казацкой добродетельности, однако, мимо лошадей проходя, ещё раз провел рукою по одному из вьюков. Да, набит не одним только тряпьем: твёрдое дуло самопала оказалось под его ладонью. Тут он стукнул себя по лбу.

— Господа запорожцы!

— Чего-то забув?

— Конь ведь мой в лесу привязанный стоит!

— То приведи его до наших, хлопче.

— Не треба. Скориш.

— Чуешь, не треба за конем. Давай повертайся скорише. Пойидешь разом с нами, бо мы тепер прямиком у Переяслав, до Тараса.

Малый не спросил, кто такой Тарас. Он вернулся к дороге, пересёк её и пробирался через кусты до тех пор, пока не решил, что отошёл достаточно далеко. Оглядевшись, выломал длинную лозину и вышел из лесу.

Солнце начинало уже опускаться. Васка благополучно добрался до крайней хаты, прошёл через распахнутую калитку и постучал в дверь. На стук выглянула баба средних лет, бледная, заплаканная.

— Чого тоби, хлопчику?

Васка, поздоровавшись, рассказал, что ищет родичей. Баба пригласила его в хату, пошарила на печи, поставила перед малым полумиску галушек и, забыв дать ложку, запричитала:

— Та что ж то за лыхо от тиих жолнерив! Муку забрали, коровку за рога увели, Трохима сусидского ни за что убыли вчора. Ой, лышенько!

Она бросила на стол облезлую расписную ложку и зарыдала в голос. Со скамьи сползли трое ребяток мал мала меньше, уцепились за мамкин подол и тоже заревели.

Не чувствуя вкуса, Васка доел галушки и подождал, пока баба успокоилась. Потом спросил про своих родичей.

— Батько твий на якой улице жил?… Кажешь, Иванком звали?… А дида як?… А по-уличному не помнишь, як дида?… Так то ж були старые Харченки, правда ж, Ивасику?

Ивасик, старший и одетый поэтому в рубашку, кивнул, исподлобья разглядывая Васку. Баба снова скривилась, готовая заплакать.

— Не маеш вже тут родичив, хлопчику. Дед твой и баба померли в моровое поветрие, як прибежал из Варшавы от мора пан Банковский, и у него померли два пахолка, а вид того учинился мор у Березани. Тогда багато людей у нас померло. Три сыны у твого дида булы, уси на войне побыти, хоча, тепер выходить, що твий батько и не на вийни… У дворе ихнем пришлые люди живут. Де вин, той двор? Ото сразу за церквою улица, по тий же стороне третий двор. Ещё, коли память мне не отшибло, то воны були, дид та баба твои, не березанськие сами: прийшли молодыми откуда-то из Подолии, от татар спасаясь.

Васка давно предчувствовал, что никого из родных тут не найдёт. Теперь ему хотелось только на ту хату посмотреть, где отец его родился.

— Жолнеров на селе много ли?

— Ой, много их, клятых!

— С две сотни будет?

— Их у местечку тьма тьмущая!

— А кто полковник у них, где собиралась… ну, откуда жолнеры?

— Наши песиголовцы сказали, что воны з Кракова.

Васку прямо подбросило.

— Так у вас жолнери стоят?

— Три ирода. Пахолки, а пан их, товариш пан Красносельский, у сусида. Вон и добро их награбованое, оставили в хате.

— А где же они сами?

— Узялы ружья свои и поихали. На службу якусь.

Фу ты, как повезло… Конечно, местечко небольшое, и все хаты заняты постоем. Надо ж, однако, разведать побольше: стыдно вернуться недотепой к лихим запорожцам… Эх, была не была!

— Спасибо тебе, хозяйка, за хлеб-соль, пойду хоть на хату родительскую посмотрю.

Под новые причитания бабы Васка вышел снова на улицу и вскоре был уже у церкви. Хотел уже обойти её, когда заметил, что двери церковные распахнуты, и услышал доносящийся из них невнятный шум и мерное звяканье. Замирая от страха, перешагнул он порог.

В церкви стоял полумрак. Звук, удививший Васку, исходил из-под купола. Это кольцо, на котором висело паникадило, с визгом тёрлось о железный крюк. На паникадиле сидел верхом жолнер, раскачивался, как на качелях, и летал, звеня шорами, от стены к стене.

Его товарищи возились у иконостаса. Присмотрелся Васка — а они сдирают с икон серебряные оклады. Один из жолнеров, с толстым, в бронзой окованном переплете, «Евангелием», в руках, увидел Васку, швырнул под ноги книгу, подбоченился и заулюлюкал:

— Го-го-го, схизматик, турко-гречин, наливайченко, русин-медзведзь, го-го!

У Васки ноги приросли к полу. Жолнер, качавшийся на паникадиле, повернул в его сторону красное усатое лицо и начал разворачиваться весь… Цепь, наконец, не выдержала, жолнер со звоном врезался в стену над входом, в то самое место, где должен был быть намалеван, как помнил Васка, «Страшный суд», и рухнул перед самым носом паренька.

Теперь уж у Васки будто крылья выросли. Никто не догонял его. Он вспомнил о том, что хотел поглядеть на дедовскую усадьбу, перешел на шаг, совсем остановился и вышел на середину улочки. Отсчитал третью хату от церкви. Оказалось она такой же, как и другие, точно так же вросла в землю и обшита была, для большего тепла, как и говорил когда-то отец, связками камыша. Нашлась и примета — гнездо аистов на крыше. Длинноногая птица, усевшаяся было в гнезде, привстала и распустила со стуком крылья, когда от церкви донесся новый взрыв хохота.

Прямо за спиною малый услышал тяжелое дыхание и не успел снова испугаться, как чья-то рука мягко отодвинула его к плетню. Оглянулся — в двух шагах от него, посреди улочки, остановилось похоронное шествие. Покойник был молод, голова его замотана белой тряпкой. Гроб несли на плечах заплаканные девчата в праздничной одежде, а за ними стояли мрачные дядьки и парубки, перевязанные полотенцами, как свадебные дружки и бояре; один из мещан держал перед собою на таком же вышитом полотенце каравай. Васка заставил себя ещё раз взглянуть на покойника: да, поверх белой тряпки у него надет венок, как у жениха.

Похороны догонял бледный попик в разорванной и наспех зашитой рясе, с кадилом.

— Ну что, батько Арсен? — грубым басом спросил мещанин, стоящий возле гроба и отодвинувший тогда Васку.

— Супостаты в храме Божием, токмо мимо храма пройти возможно есть нам, — стуча зубами, промолвил попик.

— Мало что убили, так и поховать по-людски не дают… Девки, с богом!

Гроб проплыл мимо Васки. Он старался не смотреть вблизи на покойника, поэтому уставился на красивые, напряженные лица девок. Одна из них скользнула по нему сперва безразличным, потом удивленным взглядом. Васка потупился, переждал и замешался в хвост шествия.

Когда гроб поравнялся с церковью, бабы завыли, заглушив свадебные песни девок, посыпались проклятия убийцам. Тот жолнер, что улюлюкал Васке, высунулся из дверей и попытался отлаиваться, но вынужден был скрыться снова.

Сразу же за селом похороны повернули вправо. Там, у леса, верстах в трех от той опушки, за которой ждали Васку переодетые запорожцы, виднелись кресты кладбища. Отсюда уже лучше можно было разглядеть палатки и окопы у переяславской дороги. Палатки теперь не белые, а багровые: солнце садилось. Как ни хотелось Васке разыскать могилы деда и бабки, задерживаться дольше становилось уже опасно. Перед самим кладбищем он осторожно выбрался из толпы и нырнул в лес.

Уже в сумерках, исцарапанный и в подранном о сучья подряснике, нашёл он казаков, разбудил и рассказал о том, что видел в Березани.

— Так церкву луплять? Мещане по грошику складываются, церкву соби, як у людей, муруют; и сердега-казак, из басурманского полону счастливо высвободившись, икону по обещание дорогим окладом украшает, а воны — лупыть? Ну, добре!

— Скильки наметив? — спросил Дорош.

— Палаток? Двадцать палаток и ещё две.

— Та й у самий Березани из сотню хат, Дороше.

— Рота. Уся тут.

— Так, Дороше, не менше, як из тысячу жолнеров. Кто полковником, не взнав, ни? Ну и черт с ним. Спасыби тоби, Васильку! Прийдем до Войска, расскажем про твою помощь гетману нашому Тарасу Федоровичу, наградит тебе!

— Сами.

— Сами так сами, Дороше. Чего желаешь в нагороду?

— Пищаль би мне малую.

— Як прийдемо до Войска, одержишь пару найкращих. И одежину добрую на плечи, був там такий недорослий шляхтич… Твоя ряска совсем подерлась. Так ты не попёнок, кажешь?

Васка рассказал о происхождении своего подрясника, с которым давно уже не прочь был расстаться.

— Зараз сын пана отца митрополита в Переяславе. Что ж, за спинами казаков не хорониться, правда ж, Дороше?

Дорош кивнул, скупо улыбнулся малому и сказал:

— Довеземо беспечно.

— Ты вже, Васильку, не тревожься собою. Проведём до наших, что ляхи и носом не почують. Поедем ноччю, а до свиту будем. Веди вже свого коня, а то швыдко сутение.

Когда малый появился с Голубом под уздцы, запорожцы переглянулись. Дорош спрятал улыбку в усы, а Явтух заметил серьезно:

— Добра конячка, Васильку! На ней бы гетману ездить, на голубой — здалека познать можна!