У друкарей и скоморохов

Глава четырнадцатая. О том она, как продолжалось путешествие скоморохов в благородном обществе, и о неудачной попытке расстаться с любезными попутчиками

— Говорила ведь мне матушка-покойница: не иди, золотце мое ненаглядное, в скоморохи! Батька твой сгинул, и ты пропадешь ни за грош… Права, ох, как права была! Будто чуяла, что в такую проклятую ватагу попаду, к умникам таким под начало… Ох, все кишки вытрясло…

Бажен не отвечал на надоедливое ворчанье Томилки. Васка понимал, что он не хочет лаяться с товарищем, которому пришлось сегодня хуже, чем атаману: Томилку, по рукам и ногам связанного, втиснули утром в телегу столь неудачно, что лицом уткнулся он в короб со своим любимцем Петрушкой и с прочими кукольными снастями. Бажен и Бубенист, те сумели перевернуться потихоньку на спину и могли хоть на небо поглядеть, на зеленые ветки, проплывающие порой над головою, с Ваской перемигнуться. Малого только на ночь за ногу привязывали к телеге, а так он был почти свободен, поил и пытался на привалах пасти Голубка, старался, как мог, помочь старшим. Он и убежать, наверное, сумел бы, да не хотел бросать ватагу.

Вот уже два дня их пёстрая телега тащилась в обозе гусарской роты, которая из Прилук вышла и двигалась, как было уже известно, на Киев, чтобы соединиться с главными силами поляков. Обозные мужики, поляки и русины, посматривали на пленников сочувственно, при случае и сухари Васке совали, однако отворачивались, когда скоморохи пытались с ними заговаривать: явно побаивались слуги пана Чайковского, того самого шляхтича, который так храбро взял в плен под Прилуками Васку и его друзей. Этот слуга, румяный Тимко, правил теперь Голубом и надзирал над пленниками, важничая перед ними безмерно и гордясь своим красным жупаном с шелковыми галунами. По этой и по некоторым другим приметам ясно стало, что парень глуповат.

Неунывающий Бубенист первый день похода развлекался, без труда доказывая Тимку, что его и других униатов, отступивших от веры отцов своих и прадедов, на том свете черти будут вечно кипятить в котлах со смолой. Не найдя лучшего возражения, Тимко, в конце концов, пустил в ход нагайку. Бубенист примолк, задумался, а ночью, когда Тимко заснул, Васка получил от лазутчика важное поручение.

Вот уже три часа малый старался его выполнить. Глаза от постоянного напряжения начали уже слезиться, и он не сразу и поверил, когда под передним колесом телеги что-то слабо блеснуло. Раздумывать было некогда. Васка плюхнулся животом в грязь. Над ним нависло тяжелое копыто обозной лошади, а возчик Стах, дядька вообще-то добрый, с испугу перетянул его кнутом. Малый не почувствовал боли: выбираясь ползком па обочину, он успел ощупать находку. Было это именно то, что нужно: обломок лезвия бритвы или, может быть, перочинного ножичка.

Выслушав добрую порцию забористой матерной брани и вытерпев пару зуботычин, Васка изловчился и передал находку Бубенисту. Ещё через полчаса малый получил новое задание, на этот раз несложное: подходящие камешки встречались на дороге часто.

Тележные колеса скрипели и выли так, что вполне заглушали шум от тайной работы, однако на всякий случай Бажен принялся петь — и распевал, что твой соловей, до самого вечера, награждаемый поощрительными замечаниями обозных мужиков.

Когда стали на ночевку, Тимко развязал пленников для нужных дел, сунул им, ворча, по гнилому сухарю и, снова связавши, оставил под телегой, а сам устроился на ней.

Поздней ночью скоморохи сползлись голова к голове на совет. Бажен зашептал первым:

— Смекаю, что веревки перерезать надо будет утром, как заново нас этот пёс свяжет, и чтоб резать не до конца, а таким макаром, чтобы сподручно, как пора придёт, разорвать.

— Верно рассудил, атаман. Как поедем бором великим (там, под Киевом, леса большие), я свистну. Мы с малым налево тогда…

— Дядя Андрей, а можно мне с Баженом, а?

— Добро, вы налево, а мы с храбрецом Томилкой направо. Сходимся в пятницу, в полдень, на Торговой площади в городе у ворот Братской школы на Подоле. Там спросите, где это… И если в эту пятницу до Киева пробраться не успеете, то в следующую, ясно? Слушайте ещё раз…

— Дяденька, а почему бы нам сейчас не убежать?

— Эх ты, а ещё грамотей! Не видал разве, что ляхи на ночь обозом осадным становятся, блюдясь запорожцев. Наша телега внутри, нам отсюда, из обоза, ночью не выйти.

Храп, так успокоительно звучавший сверху, вдруг прекратился. Жолнер Тимко замычал, прокатился по телеге, повозился и задышал спокойно.

— Жаль, пистоли сейчас не выковырять. Братцы, вот что ещё: сбегать — так всем! Кто заробеет, зазевается, того в Киеве ляхи ещё пуще будут мучить, за всех спиной ответит.

Общий вздох был ответом Бубенисту. Бажен отозвался неохотно и не сразу:

— Некому тут робеть, дядя… А за Ваской я присмотрю.

Ближе к утру Васку разбудил конский топот. Очнувшись и подняв с земли голову, он увидел, как караульный с факелом провел какого-то гайдука к шатру ротмистра, и снова задремал.

Чуть свет поднялась суматоха. Слуги разжигали костры, связывали постели. Бегая вокруг своих панов, обматывали их широкими поясами, затягивали на них ремни доспехов. Позавтракали шляхтичи в спешке, не заливаясь, как обычно, по уши вином. До обозных мужиков, а значит — и до чутких ушей Андрюшки Бубениста дошёл слух о том, что от гетмана коронного прислан роте приказ идти на Переяслав, а там, под Переяславом, окопавшись, не выпускать мятежных казаков из города, пока не подойдет сам гетман коронный с войском.

Скоморохам не пришлось долго гадать, что будет с ними. Подъехал челядник пана Чайковского, Дарда, и с ним ещё один жолнер из тех, кто захватывал ватагу под Прилуками. Челядник мрачно приказал Тимку собираться побыстрее, крепче связывать лазутчиков и тут же отвесил ему подзатыльник за нерасторопность. Жолнер, сплюнув, добавил, будто в утешение:

— Повеземо отых вот до Киева.

Ещё раз, уже по-иному, сыграла труба. Началась ещё большая, чем прежде, сумятица, и вот, наконец, рота построилась на дороге. Впереди встал знаменщик с хоругвью, за ним трубачи, барабанщики и литаврщики, а там, по старшинству, товарищи со своей челядью.

Пан ротмистр на сером в яблоках злом жеребце гарцевал перед строем. Алый бархатный плащ падал на круп коня, золоченый панцирь сиял на солнце. Лихо подбоченившись, он поднял руку, грозно повел очами и вдруг увидел рядом с собою нелепо раскрашенную телегу с пленниками. Пан ротмистр дернул седым усом, погрозил челяднику Дарде и тронул поводья.

— Панове гусажи, — и с лязгом вылетела из ножен сабля с крестообразной рукоятью и протянулась в ту сторону, откуда вечером пришла рота. Все повернули туда головы, и даже Томилка ухитрился высунуть свою из телеги, да только не было в той стороне ничего, кроме весёлых зеленых бугров, двух полосок озимых и петляющего между ними просёлка.

Пан ротмистр прокричал речь, упомянув в ней о казаках и о Переяславе, махнул перчаткой музыкантам и вместе с офицерами поскакал в голову двинувшейся роты.

Гремели, звенели и даже шипели литавры, пищали труби, реяли павьи перья на шишаках, блестели доспехи шляхтичей, начищенные стволы карабинов и боевые молоты на плечах слуг, острия пик грозили самому небу, топорщились усы на сытых круглых лицах — и как много их было, этих гусар!

— Дядя Андрей, сколько же их в одной роте?

— Шляхтичей-товарищей сто, да у каждого такого товарища конных слуг с оружием до десяти человек, вот и считай…

Проезжали знакомые возчики, один из них оглянулся и что-то вроде крикнул. А вот и обоз исчез зa бугром — и остались от роты только кучи лошадиного навоза, мусор и кострища — как после ярмарки, подумалось Васке. Сейчас и музыка смолкнет.

Челядник высморкался, ударил своего гнедка под бока сапогами и выехал на то место, с коего держал речь пан ротмистр.

— Слухать меня, бесовское отродье! Едемо до Киева. Зараз Тимко поиде с карабином у руках за возом и першого, кто зашевелится, свинцем пригостит. А коли, не дай того Боже, — он снял шапку и перекрестился, — проклятые запорожцы наскочут, теды… Что с нами потим не будет, а вы першыми до свого пекла помандруете! Понятно ли я казав, москали?

Пан Дарда утер пот (речь была долгой) и похлопал по рукояткам двух пистолетов в кобурах по сторонам передней луки седла. У Васки перехватило дыхание: пока Тимко, рот свой дурной разинувши, слушал ротмистра, он сумел надрезать верёвки на руках Бажена и Томилки, а в последний момент успел вернуть лезвие Бубенисту.

— Пан шляхтич, — заговорил вдруг Томилка, — ты хоть и не нашей веры, а всё русский будто человек… Возьми себе нашего Петрушку со всем потешным устройством, он больших денег стоит, да только пусти нас на волю, а, пан шляхтич?

— Добре. Как вас повесят, а рухлядь вашу продавать будем, не продешевлю тепер, ха-ха! Сахно, не спи! Привязуй свого буланого до возу, бери вожжи!

Полдня они ехали безо всяких приключений. За Борисполем пошли густые леса, однако Бубенист всё не свистел: Тимко не дремал и держал карабин наготове, а там и челядник чаще начал пропускать телегу вперед, потом накрепко пристроился радом с Тимком, глаза его то и дело ощупывали пленников.

Вдруг жолнер Сахно облегченно перевел дух, а челядник, пришпорив гнедка, в два счета обогнал телегу, остановился, сдернул шапку и принялся кланяться и креститься. Васка поднялся в телеге повыше, увидел за кустами голубую полосу Днепра, церкви на кручах и охнул. Бажен заскрипел зубами, а Бубенист, безмятежно уставив в небо свою седую бородёнку, промолвил:

— Вот ты, парень, и увидел Киев, мать городов русских.