У друкарей и скоморохов

Глава восемнадцатая, описывающая славный Киев-град, каким увидел его Васка весной 1630 года от Рождества Христова

По-прежнему сторожко поглядывая друг на друга, вышли пареньки на рыночную площадь. Она была пустынна: досужий народ, как понял Васка, глазел сейчас на переправу коронного войска. Оказалось, что два дня назад, в той сумасшедшей скачке, малый совсем не разглядел главной площади Киева. Прямо напротив Воскресенской церкви, сразу за которой и располагался столь счастливо укрывший скоморохов двор митрополита Иова Борецкого, прямо напротив неё красовался посреди площади деревянный терем о два жилья, украшенный большими стеклами окон, щедрой резьбою и резною жe смотровою башенкой на крыше.

— Гришатка, а это что? Наверное, палаты воеводы?

— Воеводский палац в Замке стоит, — хмыкнул Грицько. — То наша ратуша.

Васка хотел было спросить, что такое ратуша, да забыл: в глубине площади, за амбарами, лавками и рундуками увидел он белую церковь. Вытянутая вверх, с одним стройным куполом, легкая какая-то, она как будто взлететь хотела над прочными, к земле плотно прижавшимися торговыми строениями…

— То соборная наша церква, Пирогощи. Вона ще при руських князьях из каменя складена! А це Братский Богоявленский монастырь, там школы… Дывысь, куды идешь!

Малый, снова засмотревшийся на красный флюгер ратуши, чуть не забрел в вонючую лужу. Только сейчас он обнаружил, что площадь не замощена.

— Там, в Братском монастыре, у церковной стены могила славного гетмана Петра Сагайдачного, который с Войском Запорожским на битве с турками будучи, поганых турок по одному в плен забирал и в свой лагерь приводил, и на том бою стрелою пострелен и в Киеве от раны помер. Там, на могили его богатырской, хоругвь устромлена, а на ней вин, як живый, намалеванный на кони из сагайдаком и с булавою своею гетманскою! И ещё там братские школы…

— А что за школы, Гришатка?

— Ти дывысь, як его школы зачепыли! Те школы не для таких голодранцев, як мы с тобою. Там вчаться сыночки бурмистра, войтов, попов, значных казаков, старцев соборных, от кто… Там ученики ходять чистенько, всегда в сапогах, звуться спудеями.

— А мастер Спиридон, — он ведь там учитель, — не мог бы тебя, скажем, в те школы пристроить, а, Гришатка?

— Мог бы, мабуть… А навищо: выучившись по-гречески — та й знову невода тягать? Навищо оно мени?

Васка с завистью поглядел на стены монастыря. Везет же людям… На Москве нет таких школ.

Оставив позади площадь, они прошли узкими — и оттого Васке показавшимися ещё более длинными, чем были они на самом деле, — улицами и вышли к Острожским воротам. Как и два дня назад, ворота были отворены и мост опущен. Из башни доносились голоса игравших в кости стражников.

— От где легка робота, — завистливо протянул рассудительный потомок Селивона Рыболова. — Понаидалы морды. Це тебе не по-казацки в поле за татарами гонять!

За мостом, на развилке Васка остановился.

— Теперь куда?

— Тепер в гору, до самого Кута Спасского, а там сам увидишь. Так ты ещё в ІІечерський лаври не бувал?

— Нет…

Гришка посмотрел на него с презрением неописуемым.

— То ты ничего ещё и не видел в жизни своей.

На не столько крутом, сколь утомительно длинном подъеме Васка начал скоро задыхаться.

— Что це з тобою, Васько?

— Круто гораздо…

— Весь Киев такый! Весь на горах та буграх… Мы тут приобвыкли. Як був я ще малым, так из хлопцями бигав у Хрещатый яр гулять. Хотел бы я поглядеть, як ты погасав бы там с горки на горку!

— А волков там не водится?

— Забигают и вовки. А лисиц та зайцив повно.

Наконец, забрались они на гору.

— От тут, у Преображенской, и передохнём. Заодно и по Киеву роздывишься, майже все побачишь…

Васка, не успев отдышаться, поплелся первым делом посмотреть церковь. От неё, некогда огромной, остались только разрушенные наполовину стены. На одной из них, которая пониже, вырос развесистый клен. Штукатурка была сбита дождями, однако с широкого кирпичного столба взглянули вдруг на паренька суровые лики святых.

— И дожди не смывают?

— Что? Да это же из камешков блестящих выложено, навечно. Там внутри кое-где и по стени красками наведено, ещё можно побачиты… Якщо батько мене пустыть з тобою, я тебе все покажу: и де була Василивска церква, и Десятинна, Семионивска и тут недалечко, ще стоит стена, де була церква Федора Тирона. И где булы князивские, руських князив, палаты…

— Да откуда тебе все то ведомо?

— Тут все киевляне знают, где что у великом Киеве було. Мене, ещё совсем малого, батько за руку водил и показывал, А ему — его батько, а мой дед. Це мастер Спиридон, хоч и навченый вин, може всех Киевских святынь не знать: он не киевлянин родом, белорусец.

— А где Софийский собор?

— Залазь на стену. Зверху все покажу! Ну?

— А не грех?

Васка решился и вслед за юрким Грицьком вскарабкался по уступам поросшей травою стены, сложенной из древнего тонкого кирпича.

— Руку! Ну, давай ще трохы…

Наверху ухватился за ствол клена. Пока лез, неведомый святой, из камешков тех вечных выложенный, следил за ним своим страшный черным глазом, однако испугаться и вернуться с полпути значило опозориться перед Грицьком. А ведь сын мещанский и без того, на пустом, собственно, месте снова начал задаваться…

— Вон где купола Софии — бачишь, слева от ограды Златоверхого?

— Что это ты, Гришатка, все «золотоверхий» да «золотоверхий»? Верх-то у церкви деревянный, крашеный.

— А вона у давние часы була золотом крытая. Татары, як Киев руйнували, то золото облупили. А золотые створки из Золотых ворот тоже украли.

— Так это татары Киев разрушили? Я-то думал, что поляки, когда Украину завоевали…

— Не, батько казал, что татары. Не крымцы, иные, ещё пострашнее.

— А София отсюда красивая…

— То здалека. её униаты забрали, она у них не полагодженая, обшарпанная, двери, кажуть, завалилися, войти не можно. Там, в Старому городи, одни руины и валы… Але ещё восстанет Киев из руин, — каже батько, — снова восстанет, як птица Феникс, поднимется из уголья ещё краще! Тогда снова станет великим, богатым, весёлым!

— Добре бы было то, Гришатка. А теперь он с Москвою, с царствующим градом, в сравненье не идет. Что тут сейчас? Посады да развалины…

— Сады? Что ж тут поганого? Коли садочков багато…

Васка не расслышал его и не улыбнулся забавной ошибке. Он огляделся ещё раз. Теперь не зеленые горы на этой стороне Днепра, где среди садов и огородов разбросаны жалостные развалины и убогие хатки, и не бесконечные лесные и луговые дали на левом, низкой берегу увидел он. Нет. Прекрасный город раскинулся на обоих берегах великой славянской реки. Город из белого камня и весёлого расписного дерева, город, застроенный густо, будто на прянике, поднявший к голубому небу золотые луковицы храмов и красные крыши теремов, город, в котором не будет соломою крытых мазанок и курных изб-развалюх, город, в котором у каждого в доме будут большие стеклянные окна, а на площадях целыми днями станет играть музыка…

— Ты что, заснув там, москвичу? Мабуть, боишься спускатися. Да ладно, вже допоможу. О! Бачишь, вон ляхи из реестровыми казаками йдуть?

Васка встряхнулся, окончательно отогнал видение и всмотрелся в ту сторону, куда указывал Грицько своим грязным, с обкусанным ногтем, пальцем. Да, там, за Днепром, втягивалась в лес длинная темная лента. «Отчего это, — подумал малый, — войско коронное вблизи такое цветное всегда, а издали — черно?»

Одно из розоватых облаков, плывших в тот погожий майский день над Украиной, оказалось между солнцем и тем лесом за Днепром. Лес сразу потемнел, зато тень другого облака сбежала с купола Михайловского Златоверхого собора, и на нем вдруг зажглись остатки позолоты.