У пристани

XXIV

— Если паны отринут мои пункты, — продолжал Богдан, внимательно следя за выражением лица Радзиевского, — то вся кровь упадет на них. Я иду не на кровь всенародную и не на бедствия отчизны, — произнес искренно и. величаво гетман, — а на спасение погибающих в неволе и на защиту святого креста.

— Так, гетмане, на спасение погибающих в неволе, — повторил за гетманом Радзиевский. — Но в этом деле не надейся слишком на свои силы: Беллона изменчива, а в случае пораженья ты потеряешь всякое право на снисхождение.

— Не нуждаюсь я теперь в снисхождении, пане полковнику, — отвечал с гордой усмешкой Богдан, — пока не имел с панами дела, еще страхался, а теперь знаю, с кем воюю! Учинил я уже то, о чем не мыслил, учиню еще то, что замыслил{23}. Турки, татары пришлют мне свою помощь, только свистну — и триста тысяч будут стоять под моими знаменами.

— Татары — невера, да и народ неверный, гетмане! — улыбнулся Радзиевский.

— Оттого-то они, верно, и не Трогают нашей веры, — нахмурился Богдан.

— Ты, гетмане, стал зол, — повел бровью Радзиевский. — Но хотя татары и не трогали вашей веры, зато не оправдали той веры, которую вы оказали им. Знаешь ли ты о том, что хан присылал письмо на сейм и требовал дани?

Гетман изобразил на своем лице гневное недоумение.

— Да, и требовал дани, — продолжал Радзиевский, замечая впечатление, произведенное на гетмана его сообщени­ем. — А что, если бы получил он дань, как ты думаешь: продолжал ли бы он стоять за вас? Что ему вы, козаки? Враги исконные, не больше. Конечно, ограбить Польшу соблазнительно и для мурз, и для хана, но и помогать особо козакам нет никакой выгоды для татар.

Гетман угрюмо молчал; теперь Радзиевский задел в своих словах ту самую мысль, которая так смущала его самого.

— Они соединятся с нами и из исконных врагов приобретут себе верных друзей, — произнес он.

— Да, пожалуй, — усмехнулся иронически Радзиевский, — но сдается мне, скорее можно было б соединить козу с сеном, чем татарина с козаком. Послушай, гетмане! — продолжал он далее искренним тоном, опуская руку на стол. — Правителю, конечно, не должно разглашать своих тайн, но со старым приятелем, который не раз оказывал вам свою дружбу, можно говорить начистоту. Итак, будем говорить коротко: в войне всегда бывает два исхода: неудача — и вы погибли безвозвратно, удача — вам тоже не будет выгоды никакой. Неужели вы думаете, что соседние монархи будуть смотреть спокойно на то, что вы разрушите все государство и свергнете весь государственный строй? О гетмане, не доводи лучше до вмешательства чужих государей, иначе пострадаешь ты сам!

— Знаю, — поднял гордо голову Богдан, — все знаю, панеполковнику, и скажу тебе прямо: расшатав и обессилив Польшу, я уйду со всем войском и со всем народом под протекцию другого государя.

— Как?! — вскрикнул с непритворным ужасом Радзиевский и поднялся с места. — Ты... ты хочешь разрушить, погубить отчизну?!

Страстный вопль, вырвавшийся из груди полковника, казалось, тронул гетмана.

— Отчизна стала нам мачехой, а не матерью, — глухо ответил он, — как же мы будем дорожить ею, когда она сама отталкивает нас?

Радзиевский молчал; несколько мгновений никто не нарушал молчания, наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом:

— О гетман! Отчизна не отталкивает тебя. Она сама, истерзанная, измученная междоусобиями, простирает к тебе руки. Правда, вы много вынесли и от панов, и от правителей, но в этом не виновны ни отчизна, ни король. Своеволие и ненасытность шляхты виновны были в этом.

— А шляхта именуется у вас Речью Посполитой, — прервал его Богдан, — остальное все быдло... хлопы...

— Да, это так, это было так, — вздохнул Радзиевский, — но мудрейшие из нации и желают изменить все это, прекратить своеволие, водворить в стране покой. Как тронуть мне тебя? Откуда взять слов? Но неужели же та братская связь, те сотни лет, которые поляки прожили с твоим народом, не — трогают тебя? Неужели же и предсмертная просьба твоего короля и благодетеля не трогает тебя? Куда ты пойдешь? Под чью протекцию поступишь? Турция и Москва есть у тебя на примете. Хорошо, пусть так, помни только, гетман, что они будут всегда чужими тебе. Что может быть общего между вами, вольными козаками, и подневольными москалями или бесправными басурманами? Ярмо их с каждым днем тяжелеет, а вы вольной Польши сыны.

По лицу Богдана промелькнула едкая улыбка.

— Не сыны, пане полковнику, пасынки, или, вернее, — рабы.

— Это было, гетмане, больше не будет. Но хорошо, если тебя не трогает гибель отчизны, то подумай же о другом. Если тебя возьмет под протекцию Москва или Порта, — не надейся, чтоб с тобой церемонились долго. — Радзиевский насмешливо усмехнулся и продолжал угрожающим тоном: — Ты явишься просителем у них. Не ты им нужен, а они тебе. И они поймут это сразу Москва и Порта — не расслабленная, расшатанная Польша, те государства суровы и крепки, — с ними ты не повоюешь, у них не добьешься ничего. Лучше бы ты мирным путем добился прав в своей отчизне, уже показавши свою силу...

— Мирного пути здесь нет! — перебил его сурово Бог­дан. — Сам егомосць говорит, что шляхта не согласится.

— Н-но, гетмане, ты сам не хочешь его видеть, — произнес с ударением Радзиевский, — когда б король покойный был жив, ты не прибегнул бы к таким крайним мерам.

— Да, потому что король был истинным отцом нашим и, усиливая его власть, мы усиливали б себя.

— Отчего же ты не хочешь прибегнуть к милости нового властителя?

— Кого? — произнес Богдан с злобной усмешкой. — Венгерца Ракочи, или иезуита Казимира, или трусливого Карла?

— Ракочи — нет, он из ворожьих венгерцев, его тешит только Польская Корона. Карла ты сам обозвал трусом, но Казимир, — здесь Радзиевский слегка запнулся, — муж мудрый, отважный, полный доблести и любви.

— Ха-ха-ха... — разразился саркастическим хохотом гет­ман, перебивая Радзиевского, — и вдобавок ко всем своим достоинствам — кардинал и иезуит.

Радзиевский нахмурился.

— Мудрый король, гетмане, — ответил он сдержанно, — не может быть ни иезуитом, ни православным; он должен быть только правителем, отважным и справедливым.

— Да, должен. Но ведь то, что должно быть, — подчеркнул гетман, — очень редко бывает. Добрыми намерениями, пане полковнику, вымощен и ад. Кто знает истинные замыслы и планы Казимира?

— Я знаю, — произнес торжественно Радзиевский и поднялся с места, — узнаешь и ты. Он послал меня к тебе.

— Как? Он?! — вскрикнул Богдан и, сорвавшись с лавы, остановился словно окаменелый.

Весть эта поразила его своей неожиданностью. Он уже предполагал в приезде Радзиевского происки партии покойного короля, но чтобы сам Казимир, брат покойного короля, сам кандидат в короли, искал его помощи?.. Этого он не ожидал никогда!

— Да, он прислал меня к тебе, — продолжал между тем Радзиевский, пользуясь минутой смущения гетмана, — он предлагает тебе соединиться с ним и действовать во благо всей отчизны. Если ты поддержишь его кандидатуру и поможешь ему вступить на престол, — он обещает тебе утвердить все твои пункты, он обещает расширить все ваши вольности; ты будешь гетманом в Украйне, а он — королем в Варшаве.

Ошеломленный, подавленный неожиданностью, Богдан не отвечал ни слова. Словно вспыхивающие зарницы, мелькали в его голове быстрые, отрывистые мысли: «Там неверность татар... сомнительный успех в Турции... холодность Москвы... вмешательство чужих держав. А здесь ослабленная, расшатанная Польша... вечные интриги панские... и если король будет на нашей стороне... «Ты будешь гетманом в Украйне, а Казимир — королем в Варшаве», — повторил он слова Радзиевского. — Да! Но сейм! Сейм! Паны! сердце гетмана сжалось горькой болью. — Однако, во всяком случае, — решил он поспешно, — такого предложения оставлять нельзя».

— Благородный друг мой, — произнес он с достоинством, преодолевая охватившее его волнение, — брат покойного короля и благодетеля моего делает великую честь и мне, и всему рыцарству нашему, что обращается к нам за помощью в такую минуту. Клянусь богом, явившим нам свое чудо, мы были верными детьми нашего короля и останемся такими до конца своих дней, если король уважит нашу веру, свободу нашего народа и вольности славного рыцарства запорожского. Мы готовы служить ему, но чтобы между ним и нами не было ни шляхты, ни ксендзов.

— Все будет так, как вы захотите.

— Но ведь желание короля не уважит сейм.

— Вы вынудите его к этому.

— Да, мы сделаем это, — сжал грозно брови Богдан и гордо забросил голову.

— Так верь же нам, гетмане! Прекрати сношения с Москвой и Портой, верь и жди помощи от своего государя.

— От кандидата, — поправил его Богдан, к которому уже возвратилось снова все его хладнокровие.

— Если вы станете поддерживать его яснейшую мосць, дело будет верно.

— Будем надеяться. Но, пане полковнику, товар за глаза покупать опасно.

— Королевич дает вам свое царское слово, — произнес гордо Радзиевский.

— Как святыню принимаем мы его, — наклонил почтительно голову Богдан, — но я бы просил его величество выяснить мне еще яснее его волю. Покойный король выдал нам за своей печатью привилеи.

— Ты хочешь, чтобы королевич выдал тебе письменное обещание? — отступил от гетмана Радзиевский.

Богдан молчал.

— Но понимаешь ли ты, гетмане, что дать такую бумагу — значит рискнуть короной?

— Пойти без нее — рискнуть всем народом, — ответил с достоинством Богдан.

Радзиевский молча взглянул на него.

Гетман стоял, отбросивши назад голову, торжественный, величественный. Во всей его фигуре, позе, взгляде чувствовалось сознание своего значения и силы; глаза горели гордо, уверенно, смело.

— Ты прав, гетман, — произнес Радзиевский, протягивая ему руку, — жди меня.

Несколько дней прошло со времени получения таинственного письма, а Богдан не говорил ничего о результате своего свидания ни Ганне, ни Золотаренку, ни Кречовскому. Однако и Ганна, и другие стали замечать, что гетман сделался от того дня как-то задумчивее и сосредоточеннее, казалось, какая-то новая забота посетила его. В действительности же Богдан взвешивал и обдумывал предложение Радзиевского.

Первое обаянье королевского обращения вскоре исчезло, и Богдан мог теперь обсудить хладнокровно выгоды и невыгоды этого нового союза. Итак, прежде всего стоял вопрос о том, что выгоднее — союз с королем или протекция Москвы и Порты? Конечно, остаться в Польше при всех правах, которые требовали козаки и народ, да еще с гетманской булавой в руках было надежнее, чем переходить под протекцию другого государства. Богдан отлично понимал, что в словах Радзиевского была большая доля правды: в расшатанной, ослабленной панскими междоусобиями Польше можно было скорее добиться прав, чем в сильных и крепких государствах, перед которыми он сам являлся просителем; но, с другой стороны, при изменчивости слова короля, при его бессилии перед непреклонной волей сейма пришлось бы за эти права вести еще тяжелую и утомительную борьбу и рисковать вмешательством иностранных держав, а в Москве или Турции права им были бы утверждены сразу. Но против последней комбинации являлось еще новое сомнение: ведь Москва относилась пока чрезвычайно холодно к предложению гетмана, а Турция, по последним сведениям, могла даже стать прямо в враждебные отношения.

«Эх, то-то и горе, что кругом верного ничего нет, — вздыхал глубоко Богдан, опуская голову на руки.

Ой горе тій чайці, горе тій небозі,

що вивела дитиняток при битій дорозі, —

повторял он слова сочиненной им самим думы. — Если бы знать, что думает каждый, да если бы не эти свои думы, что точат мозг, как дерево шашель, ринулся бы прямо, очертя голову, — либо пан, либо пропал! А то вот, сделай шаг, да десять раз оглянись кругом, так будто и хорошо, а с другой стороны посмотришь — худо. Да, уж лучше брать то, что вернее. Однако, чего же требует Радзиевский? Отпустить татар, порвать сношения с Москвой и Портой, отозвать свои загоны, другими словами, остаться бессильным, безоружным и тогда надеяться только на ласку короля. Да, послушай их и сделай так, как они хотят, так и останешься как рак на мели. Нет! Мы войдем в союз с королем, но только с полной силой, мы сами его посадим на престол и потрясем до основания весь сейм. А может, не подослан ли какими интриганами сам Радзиевский? Кто знает! Положим, он верный человек, приятель, но в таких важных делах лучше не доверять никому».

Волнуемый этими сомнениями и неуверенностью в союзниках, Богдан просто изнемогал под тяжестью своих дум, а между тем события складывались так, что служили только к ухудшению его состояния. Ни послов, ни известий не было ниоткуда; среди полковников и войск бродили всевозможные предположения, все были взбудоражены, все уже изнемогали от бездействия и ждали с нетерпением конца всех переговоров.

«Когда бы знать, где правда? Когда бы заглянуть в это темное будущее, — повторял сам себе Богдан. — Один неверный шаг — и погубишь весь народ. А кто может поручиться, где лучше и вернее? Кто может читать в книге судьбы? Однако есть же такие мудрые люди, есть колдуны, предсказатели, звездочеты? Впрочем, кто знает, правду ли они говорят? Вверишься им, а там — все ложь, обман. Но нет, бывают вещие предсказатели, мудрость которых проникла в неразгаданные тайны жизни. Ведь Саулу вызвала тень Самуила колдунья. Да что считать! Много есть таких примеров. И мне самому там, в лесу, колдунья предсказала славу, почет, булаву, успех. Часть слов ее сбылась, а дальше?»

Схватившись за эту мысль, Богдан стал осторожно разузнавать, есть ли где гадалки и предвещатели{24}. Услужливый Выговский не замедлил представить Богдану знаменитых колдуний. Богдан страстно ухватился за этот способ узнавать будущее, но и он принес мало утешения: все колдуньи говорили так туманно и неясно, что трудно было уловить в их словах какую-нибудь путеводную нить. Они сходились все только в том, что пророчили Богдану успех и высокую долю и советовали действовать смелее; но ни одна из них не указывала, который путь вернее.

Ко всему этому прибавлялось еще и неведение относительно деятельности всех загонов. Последнее время сообщения от их предводителей как-то затихли. Был слух, что Кривонос и Чарнота встретились с Яремой, но чем кончились их битвы, не было известно никому{25}.

Богдан велел отправить гонца к Кривоносу, чтобы разузнать, как идет его война с Яремой, и приказать ему, если дело уже покончено, взять поскорее Каменец и ждать там его приказаний.

Прошло еще несколько времени в таком тревожном затишье.