У пристани

XLVIII

Вскоре в лагере заиграли трубы, засурмели сурмы, послышался топот тысяч лошадей.

Гей-но, хлопці, до зброи, на герць погуляти! —

грянула удалая козацкая песня.

Чарнота двинулся со своим полком вперед. Заломивши набок молодцевато шапку, гарцевал перед полком удалой, неистовый Ганджа. Через полчаса отец Иван вышел от гетмана. В лагере уже слышался шум и гул завязавшейся битвы; один за другим спешили, гарцуя на конях, козаки на почесный герц.

Отец Иван отправился в свою палатку. Долгое время стоял он на коленях перед простым деревянным крестом, поставленным на обрубок пня, в немой беседе со своей душой. Наконец он встал, сбросил с себя козацкий жупан, снял оружие, надел свою лучшую священническую одежду, распустил косу, повесил на грудь простой кипарисный крест и отправился принести последнюю исповедь перед одним из священников, находящихся при войске.

Уже шум битвы утихал и осенние сумерки начали тихо спускаться на землю, когда отец Иван вышел из лагеря. Проходя мимо окопов, он заметил среди козаков необычайную суматоху, — какого-то статного, значного козака с золотой кистью на шапке торопливо несли с поля; но поп Иван не обратил внимания на это происшествие; занятый своей единственной мыслью, он торопливо шагал все вперед и впе­ред. Уже окопы козацкие остались за ним.

Становилось прохладно, надвигался вечер, с болота подымался сырой туман... Отец Иван спешил. Вдруг нога его споткнулась о что-то мягкое, он быстро нагнулся и увидел перед собой труп человека с отрубленной головой; труп был еще теплый... Отец Иван оглянулся: направо и налево по всему протяжению поля валялись трупы людей и лошадей; в наступающей темноте чудились чьи-то замирающие стоны. Но зрелище этой страшной картины смерти не произвело на отца Ивана никакого впечатления; он спокойно поднял несколько трупов и, увидевши, что все это поляки, обратил внимание на их положение; большинство лежало ничком, головой вперед.

— Бежали! — произнес тихо отец Иван и двинулся по направлению лежащих трупов вперед.

Вскоре он достиг разгруженной плотины, перекинутой через речку Пилявку. Здесь отец Иван остановился на мгновение и оглянулся назад; сквозь туман, покрывавший уже окрестность, мелькали тусклыми пятнами огни козацкого табора. Все было тихо кругом; на потемневшем небе показалось уже несколько звезд, от речки тянуло сыростью. За речкой в наступающей тьме начиналась уже территория врага. Вдруг до слуха отца Ивана долетел от козацкого лагеря какой-то резкий шум: били в бубны, трубили в трубы, послышались явственные возгласы: «Алла! Алла!»

— Пора! — проговорил решительно отец Иван и, перекрестившись, двинулся вперед в густившуюся тьму.

Перебравшись с трудом через загруженную плотину, он вышел на противоположный берег реки. Здесь почва становилась уже суше и тверже. Тьма сгустилась; трудно было различать что-либо перед собой; с минуту отец Иван простоял в недоумении, но затем, ощупавши по всем направле­ниям траву, двинулся вперед. Вскоре вдали перед ним заблестели какие-то яркие точки, словно глаза волчьей стаи. Отец Иван смело направился на них. Так прошло с полчаса, как вдруг вдали послышался какой-то тихий храп. Отец Иван остановился и стал прислушиваться. Храп повторился, за ним послышался тихий шелест травы, а затем и звук двух человеческих голосов.

Отец Иван затаил дыханье и пригнулся: ехали прямо на него.

— А сто тысенц дяблов, — ругался один, — завели к чертям в зубы да теперь и крутят! Гетман Остророг никакого толку в войсковой справе не знает, а тоже лезет с советами. Пусть меня завтра косоглазый заарканит, если я стану слушать его приказы.

— Пан староста Чигиринский тоже не лучше, — отвечал сердито другой, — слушать их всех, так не останется на спине и клочка целой шкуры! Вишь ты, у козаков шум и гам в лагере, так поезжай и узнай, в чем дело: уж не татары ли? Клянусь святым отцом, может, и так, я сам слыхал, как кричали: «Алла!» Только не видывал я до сих пор, чтоб и овцы сами волку в зубы лезли, а не то что разумный человек! Заварили с Хмелем, небось, сами кашу, а расхлебывать так другим!

— Бр-р... — застучал зубами первый. — Верно, мы уж сильно приблизились к реке, ишь, холодом каким понесло. Куда там лезть в такую темь! И выдумали же воевать в этакую пору. Сидел бы себе теперь дома за кружкой пива у камелька... Эх, бей меня Перун, если завтра же не плюну на все и не уйду!

— А до правды! Чего там долго рассуждать! — произнес решительно второй. — Поворачивай коня, пане-товарищу, да и баста. Уж коли кричали: «Алла!» — значит, и пришли татары...

Всадники повернули, но в это время почти из-под самых копыт их лошадей вскочило что-то огромное, черное и бросилось поспешно бежать. Испуганные всадники шарахнулись в сторону и хотели было пуститься наутек, но, заметив, что темная фигура убегает от них, ободрились.

— Езус-Мария! — вскрикнул первый. — Да этот лайдак, кажется, думает уйти от нас!

— Но это ему не удастся, сто тысяч дяблов! — крикнул свирепо второй. — Не будь я Ян из Крыжова, если он не очутится в наших руках.

И всадники, пришпоривши коней, бросились по степи догонять убегающую фигуру. Это было нетрудно сделать. Вскоре над головой отца Ивана свистнула веревка и, впившись в шею, повалила его на землю.

— Поймался, пся крев! А вот мы теперь тебе покажем, как шпионить, — зашипел, сдерживая голос, первый, — вот подожди, обуем тебя в Червоные чоботы, чтобы легче было ходить!

— Отпустите, вельможные паны, я не козак, я бедный священник, пробирался к себе домой, — заговорил отец Иван, стараясь придать своему голосу испуганный тон.

— Схизматский поп! Ха-ха-ха! Тем лучше! — воскликнул весело второй жолнер. — Много там вас, собак, кишит в хлопском лагере. Расскажешь нам что-нибудь позабавнее твоих схизматских молитв.

— Да, вот это так находка! — продолжал первый. — Не грех за нее и сто дукатов получить! А ну, пане, — подхлестнул он отца Ивана нагайкой, — скорее! Да нет, постой, скрутить его раньше веревкой да обыскать, чтоб не ушел.

Жолнеры соскочили с седел, обыскали отца Ивана, вырвали у него из-за халявы нож, наскоро скрутили за спиной руки и, обвязавши его веревкой, потащили к лагерю.

Вскоре огоньки, замеченные отцом Иваном на горизонте, начали увеличиваться и расплываться в большие лучистые круги. Сжавши свои широкие черные брови, смотрел на них, словно упивался ими, отец Иван. Какая-то острая жгучая радость охватывала его сердце. Господь принял его жертву.

Чем ближе приближались к своему лагерю жолнеры, тем хвастливее становились их речи.

— Кто идет? — раздался наконец окрик часового.

— Уж, конечно, не те, что за валами сидят! — воскликнул первый.

— Да греют у костров свое тело! — добавил второй. — Поймали схизматского попа! Вырвали из самого хлопского лагеря!

— Хлопа, хлопа поймали! — разнеслось быстро между часовыми, а затем и по всему лагерю. Жолнеры победоносно въехали в свои окопы. Теперь они ехали медленно, заломив молодцевато шапки и покручивая усы; отец Иван, связанный веревкой, шел между их коней. Весть о поимке хлопского попа, которого жолнеры вытащили из самой палатки Хмельницкого, с быстротой молнии разнеслась по всему лагерю{46}: отовсюду стали сбегаться жолнеры и слуги, паны и пани выскакивали из своих палаток, бросая ужин, и вскоре отец Иван очутился в центре огромной шумящей толпы.

В лагере было чрезвычайно светло и шумно; всюду горели костры и воткнутые на высокие шесты смоляные факелы; у роскошных шелковых и атласных палаток панских, украшенных гербами и пучками страусовых перьев, суетились слуги, раскупоривая ящики с бутылками и золоченой посудой, внося и вынося наполненные яствами блюда. Сквозь приподнятые полы палаток виднелись пышно разубранные столы, ярко освещенные восковыми свечами в серебряных канделябрах; вокруг них полулежало и сидело пышное рыцарство; за некоторыми столами председательствовали и прелестные дамы. Егеря с великолепными соколами на руках, псари со сворами белоснежных бесценных борзых толпились возле палаток; слышалось пение, звон цитр, заздравные возгласы, грубая брань слуг, лай собак.

Казалось, что все это утопающее в роскоши и неге панство съехалось на какую-то королевскую свадьбу, а не на смертный бой. При появлении жолнеров все бросали свои занятия; паны выскакивали из-за столов, слуги бросали блюда, псари — собак. «Поп! Поп схизматский!» — раздавалось всюду, и все эти пестрые, разряженные массы народа с громкими криками, насмешками и угрозами присоединялись к толпе. Только гигантская фигура отца Ивана в простой священнической одежде подымалась среди этой шипящей, изрыгающей проклятья толпы, словно грозный утес среди бушующего моря... Сопровождаемый своими стражами, он шел гордо, с непокрытою головой, с распустившимися по плечам черными волнистыми волосами и белым кипарисным крестом на груди. Из-под прямых, широких бровей его глядели сурово и строго огненные глаза, весь гневный облик его напоминал карающего ангела, явившегося поразить Содом и Гоморру.

— Ишь, как окрысился поп! Словно загнанный кабан! — кричали в толпе, указывая на него пальцами. — Вот мы тебе сейчас епископию дадим! Засядешь с нами вместе в сейме!

Отец Иван молчал.

Наконец шествие достигло самого центра лагеря. Отца Ивана втолкнули в обширную палатку и поставили по бокам стражу. Он оглянулся, чтобы осмотреть помещение, в которое попал, и заметил в одной стороне палатки гигантскую дыбу, в другой — сброшенные в беспорядке щипцы, буравы, жаровни, огромные гвозди и другие принадлежности пыток; посреди же палатки стоял огромный вбитый в землю столб. Но казалось, вид этих страшных орудий пытки укрепил еще больше его решимость. За полами палатки слышался рев и гоготанье толпы и надменные голоса жолнеров, передававших в сотый раз все с новыми и новыми украшениями историю о поимке схизматского попа. Отец Иван не слушал и не слышал их.

Но вот в толпе послышалось какое-то движение, шум приутих, и через несколько минут в палатку вошли три важных шляхтича, а за ними еще двадцать четыре пана и несколько солдат. Один из них был чрезвычайно толст и невысок ростом; его подтянутый широким шелковым поясом живот колебался как-то непроизвольно при каждом движении, слове или смехе своего господина. Отец Иван узнал в нем без труда Заславского, которого гетман так удачно прозвал перыною; другой, еще молодой, но уже сильно истрепанный, был Конецпольский, третий, высокий, худой, с светлыми волосами и близорукими глазами, был тот Остророг, которого гетман прозвал латыной. Предводители уселись, за ними поместились шляхтичи; по бокам отца Ивана стали жолнеры с саблями наголо.

— Развязать попа! — скомандовал Заславский.

И осмотреть, нет ли при нем оружия или каких бумаг! — добавил Конецпольский.

— Но, проше пане региментаря, — заметил с надменною усмешкой Заславский, — схизмата поймали мои люди; и могу заверить, что они это сделали раньше.

— Одначе, как гласит нам Юлий Цезарь{47} в своих комментариях о галльской войне, осторожность... — начал было Остророг, но Заславский перебил его:

— Пшепрашам панство, теперь нам нет времени вспоминать эти достославные комментарии, но чтобы прекратить разговоры и доказать панству, что мои люди, — подчеркнул он, — знают все правила войны, я приказываю также: обыскать хлопа.

Отца Ивана развязали, обыскали и не нашли ничего.

Заславский молча улыбнулся и приступил к допросу.

— Кто ты? — начал он.

— Служитель алтаря господня, — ответил гордо отец Иван.

— А, схизматский поп, — поправил его Заславский, — но что же ты делал здесь, шельма, если ты служитель алтаря?

— Я пастырь, а пастырь не оставляет свое стадо.

— Го-го! Вот ты как разговариваешь, попе! — вскрикнул Заславский, раздражаемый спокойными ответами отца Ивана и всем его бесстрашным видом. — В таком случае ты можешь нам рассказать все, что делается в твоем стаде.

— С чего это поднялся такой шум сегодня? Сколько быдла с вами? — прибавил Конецпольский.

— Быдла с собой козаки не брали, — ответил смело отец Иван, — надеются захватить в вашем лагере.

— Ах ты пся крев! — заревел Заславский, срываясь с места, и ударил отца Ивана со всего размаха в лицо. — Постой, мы тебя научим говорить!

Среди шляхты послышались возмущенные, гневные восклицания.

— На дыбу! На дыбу! — кричал злобно Корецкий, раздраженный донельзя сегодняшней неудачей.

— Четвертовать пса! — кричали другие.

Поднялся необычайный шум. Шляхтичи схватывались с мест, обнажали сабли.

— Вот до чего довели наши поблажки псам! Осмеливается хлоп так говорить с панством. Сжечь его для примера другим! — раздалось со всех сторон.

Отец Иван среди этих разъяренных шляхтичей стоял спокойно и невозмутимо, прислонившись спиною к столбу.

— Огня и железа! — скомандовал, задыхаясь, Заслав­ский.

Жолнеры вышли и вскоре возвратились с полными раскаленного угля жаровнями; они начали нагревать длинные железные полосы.

— А что, быть может, ты сам нам расскажешь, что знаешь; если не утаишь ничего, мы даруем тебе жизнь, — обратился к отцу Ивану Остророг, посматривая с отвращением на приготовления к пытке.

Отец Иван молчал.

— Хо-хо-хо! — заколыхался Заславский. — Пан региментарь думает, что открыть уста хлопу так же легко, как «Галльские комментарии» Юлия Цезаря. Как бы не так! Только post ferrum et ignem[21] они делаются разговорчивее, да и то не всегда!

— Их грубая кожа мало ощущает боль, — заметил с пренебрежительной улыбкой Конецпольский.

— Притом же они снабжены дьявольским упрямством! — добавил Корецкий.

— Совершенно верно! — подхватили окружающие.

Между тем листы железа раскалились почти добела.

— Готово! — объявил заведующий пыткой жолнер.

С отца Ивана сняли сапоги, сорвали одежду и, подвязавши под мышки веревки, потянули его на столб, привязав к кольцам, вбитым в него.

Обнаженные ноги отца Ивана повисли на пол-аршина над землей; жолнеры взяли раскаленные полосы и стали по сторонам; отец Иван почувствовал страшный жар, распространяющийся от этих полос. Заславский махнул рукой, жолнеры подхватили ноги отца Ивана и приложили к ним раскаленное железо — жгучая, нестерпимая боль промчалась молнией по всему телу отца Ивана и заставила его содрогнуться, а жолнеры с уменьем знатоков медленно, но сильно вдавливали в тело его полосы пылающего железа... Послышался запах горелого мяса. Лицо отца Ивана побледнело, он впился себе в руки ногтями, но из-за стиснутых губ его не вырвалось ни стона, ни вопля, ни слова... Пытка продолжалась. Переменивши полосы на другие, более горячие, жолнеры проводили ими медленно по стопам; кожа прикипала к железу, обнажая кровавое мясо, тогда они брали раскаленные полосы и снова проводили ими по нему. Слышалось отвратительное шипенье живого мяса; стопы чернели, обугливались...

Наконец Заславский сделал знак, жолнеры приостановили свою работу.