У пристани

LXXIX

Не успел оглянуться от неожиданности Богдан, как к нему подошел быстро Выговский; гетман вздрогнул, предчувствуя что-то недоброе.

— Что такое случилось? Скорей! — заторопил он раздраженно своего генерального писаря. — Вновь какая беда? Ты ведь в последнее время только и докладываешь мне про несчастье.

— Я не виноват в том, — начал было с печальным вздохом, покорно склонившись, Выговский, но гетман его перебил:

— Знаю. Я один во всем виноват! На спину другого ведь легче скинуть все тяжести, — раздражался все больше и больше гетман. — Ну, сказывай, что там еще? Разбои, бунты или, — бросил он на Выговского проницательный взгляд, — быть может, измена?

Выговский задрожал и потупился: только что бывший у старшины военный совет похож был отчасти на зраду; но он о том умолчал и, смешавшись, сообщил только, что по всей Украйне идут бунты селян против панов, что народ режет не только ляхов, которые снова бежали, а и своих панов — русскую шляхту, что многие из значных козаков принимают в этих бунтах участие.

— Где же они, эти зачинщики? — вспылил гетман. — На пали их! Они мне обратят край весь в руину! Пиши приказ, чтобы немедленно... всех их, изменников и бунтарей... только нет! Стой, стой! — остановил он нервно Выговского, хотя тот и не думал уходить. — В таких делах нужно советоваться с разумом, а не с сердцем.

— Еще из Стамбула пришел к твоей ясновельможности лыст, — докладывал кротко Выговский. — Блистательный повелитель недоволен на нас за то, что мы пошарпали мультан. Не прослышал ли про это и хан, потому что, кажись, в их таборе что-то неладно.

— Быть не может! — вскочил Богдан. — Это было б ужасно. Но только нет, что-нибудь не так... мне дал бы знать мой щырый и верный друг Тугай-бей.

— Он убит сегодня{94}, — сообщил невозмутимо Выговский.

— Убит? О господи! Ты меня, Иване, ударил ножом.

— Богун вернулся из наряду, — продолжал методическим тоном Выговский, — и сообщил это... Они имели горячую схватку с Чарнецким, полокшили его славно, переполовинили ляшские хоругви, а таки не отрезали их и короля не одурили.

— Ах, горе! — со стоном почти упал на колоду гетман и долго молча сидел, закрывши руками лицо.

Утро занималось на небе; густой молочный туман стоял волнующейся стеной; мутный свет ложился безжизненными тонами на измученную фигуру гетмана, осунувшуюся и склонившуюся бессильно под тяжестью непреодолимого горя. Длилось тяжелое молчание.

— Ох, кара господня на мне! — простонал снова гетман и так сжал свои руки, что захрустели пальцы, а потом продолжал печальным, убитым голосом: — Так, теперь все на нас! Травят, как собак, а мы еще воображали себя львами, титанами, велетнями! — улыбнулся он горько. — Думали перевернуть весь свет, создать новые царства... и где же поделась вся наша сила?

— Всему виною соседи да союзники лихие...

— Нет, всему виною прежде всего мы сами, Иване! — поднял голос Богдан. — Не на союзников нужно было полагаться, а на свою лишь силу да на свою правду! А где же наша правда, когда мы в своей хате завели раздоры?

— Не затянул ты, ясновельможный, сразу удил...

— Как? — заволновался гетман. — Кем же и кого мне было нужно крутить? Лейстровиками поспольство или поспольством лейстровиков? Вот тут-то и вышел скрут! Если бы даже ляхи не притиснули нас договором, то и меж нашей шляхтой пошло бы из-за подсусидков расстройство...

— Конечно, — заметил язвительно писарь, — всякому бы хотелось в паны, а на греблю, на гать было бы некому...

— Не так-то легко это решить, как кажется: все соседние царства имеют рабов, да наш-то народ вольнолюбив; он из-за воли заварил кровавое пиво, так под неволю они ни за что не пойдут. Разве раздавят совсем их, так, что омертвеют навеки... Ох, тяжело это бремя! — вздохнул гет­ман и задумался.

Ближайший лагерь еще спал, но издали, от реки, доносился какой-то неопределенный шум, словно ропот возрастающего прибоя.

— Да! — очнулся наконец гетман. — Получен ли от его царского величества ответ на мой последний лыст?

— Прислал его царская мосць, и очень милостивый...

— О? То ласка господня! — вздохнул облегченной грудью Богдан. — В ней, в Москве, одно наше спасение!

— В Москве? — отступил, широко раскрывши глаза, Выговский.

— Да, в Москве! — подчеркнул раздражительно гетман. — Нет у нас верных союзников, всяк норовит урвать только себе... Кругом надвинулись на нас черные рати, внутри — разлад, разбой, гвалт и всякое бесправье... Все наши затеи и мечты побледнели и всколыхнулись от ветру, как марево... Нет, Иване, ни счастья, ни покою стране не принесло целое море разлитой нами крови! Вот говоришь ты, что хан не верен... Ну измени он — и все добытые нами права развеются прахом... и снова кайданы, снова кощунства!

— Но ведь и в Московском царстве рабы, — пробовал возразить Выговский.

— Не говори, не противоречь, Иване, — продолжал спокойно гетман, — там нет потачек боярам, а нам дают льготы и в рабы нас не думают обращать. Довольно нам уже чужих... авось с своими уладим. Сейчас же приготовь мне посланцев в Москву, к светлейшему царю; нельзя терять и минуты: всякое промедление — погибель!

— А может быть, попробовать сначала...

— Ни слова! — возвысил грозно голос Богдан. — Исполнить мой приказ беспрекословно! Да послать ко мне Гурского и Золотаренка.

Выговский пожал плечами, бросил презрительный взгляд на Богдана и медленно удалился.

Гетман остался один и погрузился в невеселые думы. Да, теперь всего можно ждать от доли! Не коршуны, но и горлинки станут клевать! А давно ли было, — весь Киев его встречал восторженно с хоругвями, с крестами, народ ползал перед ним на коленях и называл его спасителем отчизны... А теперь он готов проклясть своего батька, и проклянет, проклянет!

— Но что ж я учинил? — воскликнул громко Богдан.

«Что? А то, — казнил себя беспощадно гетман, — что тешил ты больше гордыню свою, чем о меньшей братии заботился, — оттого-то и отступился от тебя бог, а за ним и народ. Да... — простонал он тоскливо, — праведен суд твой, господи, но пусть падет на меня лишь гнев твой святой! Только бы скорее! Ждать с минуты на минуту удара и не ведать, откуда грянет беда, — о, это невыносимо!»

Гетман пригнулся с тоскою, словно увидя занесенный над ним сверкающий меч; но в белесоватой мгле никого не было видно и кругом стояла все еще мертвая тишина. «Что это? — подумал он. — Уж рассвет, а я точно на кладбище... Умерли все или разбежались и бросили своего гетмана одного разделываться с ляхом».

— Гей, кто там? Джура! — крикнул, привставши с колоды, Богдан.

Никто не отозвался; но издали послышался в ответ на призыв гетмана глухой рокот грома. Гетман остолбенел и прислушался. Раскат повторился снова, и от него задрожала под ногами земля.

— Что это? — прошептал гетман в тревоге. — Мгла и гроза! Или необычайное что-то творится в природе, или это гром ворожьих гармат? И все спят! Гей, гайдуки! — вскрикнул он и выстрелил из пистолета.

Все всполошились и засуетились кругом; в тумане замелькали двигающиеся тени; поднялся тревожный гомон и шум.

— Где, где ясновельможный? — послышался невдалеке крик джуры.

— Здесь! Что там? — отозвался Богдан.

— Гонец, ясновельможный, — заговорил молодой хлопец дрожащим, взволнованным голосом, — ляхи перешли Стырь. Ярема ударил всеми силами на наш осередок.

— Коня мне! До зброи! — зычно скомандовал гетман и бросился было бодро к палатке, но в это время раздался быстро приближающийся топот коней и кто-то заревел у палатки:

— Где гетман? Богдан узнал голос Кривоноса и остолбенел. Из тумана выплыла перед ним грозная фигура.

— Где же это наш батько? — рычал яростно Кривонос с искаженным от бешенства лицом. — Где же это прячется славный, возлюбленный гетман?

— Я здесь, Максиме! — отозвался Богдан.

— А! Здесь? — засмеялся злорадно Максим. — С ведьмами да бабьем? А отчего же не там, где льется задарма христианская кровь? Поспеши-ка туда, взгляни, что поделал твой Гурский-иуда! Продал нас, клятый изменник, продал всех с головой!

— Не может быть! — воскликнул Богдан. — Гурский — мой друг, которого я спас от смерти.

— Да, Гурский... предатель... твой друг! Мы все говорили тебе: не верь, а ты не хотел нас и слушать. Поди ж полюбуйся, как топчет и рвет о копья наших братьев дьявол Ярема!

— О, проклятье! — завопил гетман, разорвавши на груди своей кунтуш. — Измена! Предательство! Да в самом пекле не может быть такого гнусного дела!

— Однако на деле сталось, — заговорил мрачно выдвинувшийся вперед Золотаренко, — при первом натиске Яремы Гурский без выстрела, без удара сабли разделил надвое осередок наших войск и пропустил в сердце врага{95}.

— И теперь ломается там наша воля навеки, — свирепел Кривонос, — а вместо нее ждут нас кайданы.

— И я, я убийца родной страны! Я выкопал ей могилу! — бил себя в грудь исступленно Богдан.

Встревоженная, пораженная ужасом толпа собралась тесно вокруг; издали доносились крики отчаяния; шум битвы возрастал и несся на них адской бурей.

— Да, да, ты, — накинулся бешено снова Кривонос, — о себе лишь думал, безумец! А бедный народ отдал за свои цацки в неволю! Вот и гляди, как души неповинных летяг на небеса, проклиная своего вероломного батька!

— За что же гибнут они? Меня, меня карай, боже! — рвал в безумном отчаянии свою чуприну Богдан. — За что же их караешь? Где же праведный суд твой? Для того ли терзаешь невинных, чтоб кровь их жгла пекельным огнем мое тело! О, народ, проклятье! Расступись под ногами земля, проглоти меня, изверга!

— Дядьку! — подбежала с воплем в это время бледная, испуганная Ганна. — Воля божья! Он не даст наш народ в обиду... — Коня мне! — прохрипел, шатаясь, Богдан. Ганна и джура поддержали его под руки, подвели... В это время подскакал гонец и вручил гетману письмо.

— От кого? Что? — недоумевал он и разорвал дрожащею рукой пакет. — От Тимка. О чем? — пробежал он письмо, не будучи в состоянии соображать, и вдруг весь почернел. — Повесил? — возопил он, дико вращая глазами и забывая, где он и что с ним. — Сын на мать руку поднял, сын разбил сердце отцу!{96} О-о! — застонал он так, что все вздрогнули. — Коня мне! В Суботов!

— В Суботов? — заревел Кривонос и обнажил саблю.

Но Ганна стояла между дядьком своим и грозным судьею.

— Пронзи сначала мою грудь, — вскрикнула она пламенно, — а потом уже рази того, кто подставлял десятки лет за нас свою голову! Закончи наше святое дело позорной неблагодарностью!

Кривонос опустил саблю; Богдан не видел и не замечал ничего. Вокруг волновалась бурно толпа; доносились отовсюду крики: «Измена, измена! Наших бьют!..» Раздавались уже вблизи вопли раненых: «Спасайтесь!» Но Богдан, пораженный как громом, ничего этого не слыхал.

В это мгновенье подлетел ураганом Богун и крикнул отчаянно:

— Татары повернули назад! Мы погибли!

Богдан выпрямился, словно под ударом гальванического тока, глаза его налились кровью, лицо побагровело, и, выхватив свой меч, он крикнул в безумном экстазе:

— Коня!.. Коли умирать, так вместе, разом. За мной! — Он вскочил в седло, словно возрожденный приливом новой силы, и ринулся бурей вперед...

Пять дней уже отбивался отчаянно от ляхов осажденный козацкий лагерь. После разгрома под Берестечком войска козачьи успели окопаться, обставиться возами за ночь и не сдались полякам. Наступил шестой день; но поляки только обстреливали с трех сторон лагерь, а атаковать его не решались. От беспрерывного грохота тяжелых польских орудий земля в козацком лагере дрожала. Ядра и картечь беспрерывно осыпали осажденных; только высокие земляные окопы защищали их, но валы во многих местах обвалились и зияли чудовищными пробоинами. Мрачные сумерки сгущались. На большой площади, составлявшей средину обоза, кишели толпы находившихся при войске поселян и козаков. Лица всех были мрачны и злобны, всюду слышались недобрые толки, ропот, проклятия... Некоторые новоприбывшие передавали шепотом какие-то зловещие сообщения. Разговоры велись тихо; временами только из общего гула вырывался взрыв грозных возгласов, свидетельствовавших о возбужденном состоянии толпы.

— Да слышали ли вы, братцы, что ляхам подвезли новые гарматы из Львова?

— Уже вон насыпали они еще большие шанцы, будут нас лупить поодиночке, как мы их под Збаражем! — говорил гигантский мужик с бельмом на глазу окружавшим его поселянам.

— Да, будет нам, пане-брате, добрая погулянка, — заметил злобно стоявший рядом с ним худой поселянин.

— Вот и заработали, и полатались, и выбились из ляд­ской кормыги, — отозвались глухо ближайшие.

— Так, так, — подтвердил третий. — «Кому скрутыться, а кому и змелеться».

— Это уж поверь, — подхватил кто-то из толпы, — старшина и останется старшиной, а нас, поселян, как примутся учить за то, чтобы с козаками не бунтовали, так не останется и шматка на спине дырявой шкуры!

— Да постой, постой, что ты мутишь народ, аспид! — раздался чей-то голос. — Чего каркаешь нам на погибель? Да паны переполошились, что мы не поддаемся им уже шесть дней да еще отбиваемся так, что и Яреме страху задаем, и еще, может, по домам разойдутся! Эх ты! Не вырезал ли ночью полковник Богун половину немецкой пехоты, не увел ли у ляхов из-под носа пять пушек?{97} А сколько раз мы нападали на их лагерь, сколько пленников захватили, сколько хоругвей опрокинули? Да если бы в четверг не гроза, несдобровать бы польскому войску...

— Толкуй там! Гроза!.. Продал нас Гурский, изменил лях, да и все тут! Ведь на ваших же глазах было дело, панове: поставил его наказным гетман, — с перепою, видно, сам валялся колодой, — ну и поручил все запроданцу, а у него под командой была середина, самые главные силы, против которых стоял Ярема... Ну, бросился этот пес на нас как скаженый, а Гурский, вместо того чтобы ударить на врага либо сжаться в железный кулак да и подставить его Яреме, вдруг разделил войска на две части и пропустил Ярему между них прямо в сердце. Ну, татары как увидели это, так и пустились наутек, загалдевши: «Зрада, зрада!..» Так вот тебе и гроза!

— Да, это так! Старшина продала! Через нее мы терпим! — загомонели уже многие.

— А разве она нас не продавала и прежде? Заключили для себя добрый под Зборовом мир, а нас-то повернула ляхам в неволю, как быдло!

— Так, так, верно! — отозвались сочувственно сотни голосов, и на шум их новые сотни повалили на площадь.

— Да и теперь нас старшина не спасет... Что там Богун и Чарнота, да и вся чертова старшина! «Не поможе, — говорят, — бабе и кадыло, колы бабу сказыло!» Куда нам бороться с ляхами, когда их триста тысяч без слуг, а нас с татарами было сто шестьдесят тысяч, не больше, а теперь, когда татары дмухнули, — сколько осталось?{98}

— Да и чего держаться, на кой черт? — кричали в одном конце — Когда б была надежда!

— Верно, верно! — загалдели кругом. — А куда делся наш гетман? Вот уже шестой день как его нет в лагере! Старшина дурит нас, что он поехал упрашивать хана и снова вернется назад!

— Лгут они нам, иродовы сыны, все! Увидал гетман, что вскочил в яму, и бросился навтекача, а писарь Выговский тоже за ним поехал да и там же, у хана, пропал!

— Они нас продали, верное слово, продали ляхам, а теперь оставляют! — кричали одни.

— Так что же делать? Спасаться?.. Бежать из лагеря?

— Сдаться на милость панов! — вопили другие.

— Послать к королю посольство! — раздались кругом отчаянные вопли. Толпа заколыхалась и зашумела.

— Да стойте, блазни, чего кричите? — перебил всех чей— то голос. — Ведь полковник Дженджелей, которого Богдан поставил за себя, послал уже посольство к панам.

— Знаем, какого мира запросит старшина: они себя выгородят, а нас отдадут на поталу.

— Так что же делать? Что делать? Как спастись? — раздались вдруг со всех сторон испуганные вопли.

— Черная рада! Черная рада!!{99} — слились все вопли в один чудовищный крик.

Не дожидаясь довбышей, толпа кинулась к котлам. Вскоре в лагере к грохоту пальбы присоединились и частые, тревожные удары медных котлов. Со всех сторон хлынули на площадь черные массы поспольства и козаков...

Через полчаса вся площадь уже кишела народом. Испуганные, растерянные новоприбывшие обращались с вопросами к окружающим:

— Что случилось?

— Кто звонил на раду?

— Старшина нас покинула! Хмельницкий злодей, изменник! Погубил нас! Он нарочно запропастил войско! Он подружил с басурманином и сам ушел с ним, а нас оставил на зарез! — кричала кругом разъяренная толпа. К этим диким возгласам присоединились и вопли прибывающих женщин. Протяжные, прерывающиеся удары котлов звучали все чаще и чаще...